Лорд Байрон и некоторые из его современников

(Ныне, когда по долговременной нерешимости, Томас Мур напечатал наконец Записки Лорда Байрона, любопытно сравнить то, что Поэт сей говорит в них о самом себе, с сказаниями о нем одного из соотечественников и знакомцев его. Следующая статья заимствована нами из некоторого иностранного журнала. Когда она появилась, в то время все думали, будто бы Т. Мур истребил записки Л. Байрона. Вот что говорит о сем Автор статьи.)

Не знаю, могут ли врожденное праводушие и законы чести оправдать Г. Томаса Мура, который, имев поручение от Лорда Байрона издать в свет оставшияся по смерти его Записки, самопроизвольно решился их истребить. Уничтожение сего собственноручного сочинения, завещанного по духовной и назначавшаягося к оправданию творца его, столь часто бывшого жертвою клеветы, - есть такое всесожжение, которое трудно извинить.

Многие боялись издания сих записок. Суетность, опасения и выгоды личные сговорилась против оправдания Лорда Байрона. Г. Мур мог бы отсрочить печатание, не изменив обязанности, на него возложенной; но не уступать чуждому влиянию, которое должно было изчезнуть пред его уважением к памяти усопшого друга. Он мог бы даже небольшими изключениями или переменами, коими бы руководствовал вкус его, удовлетворить требования приличий, пощадить живых, избегнуть соблазнительной огласки и предоставить будущим издателям дополнить остальное, для сохранения записок Поэта во всей их целости. Он счел за лучшее бросить с огонь сию рукопись, свидетельство, ныне истребленное, тайных помыслов человека необыкновенного, коего слабости равнялись с его гением. Защищение, приготовленное Лордом Байроном для потомства, уже не существует. Толпа писак может по воле своей изкажать его жизнь и позорить его память; они могут перетолковывать его слова, являть его деяния в ложном свете, и, выставляя историю его, как роман, украшать, дополнять или обрезывать ее, как им заблагоразсудится. Несколько строк самого Писателя опровергли бы тысячу ложных прибавок: один он имел право начертать свое изображение.

Но с нас достаточно указать здесь на важное обвинение, каковому по мнению нашему, подвергнулся Г. Мур, и на вред, который, может быть без намерения, причинил он благородному своему другу. Из многочисленных сочинений, коим Лорд Байрон служит текстом, весьма мало таких, которые заслуживают быть прочитанными: сплетни, вынесенные из передней, выдуманные анекдоты, ложные предположения, заключения, выведенные на удачу: таковы стихии большей части сих мнимых Записок, коих сочинители не умели даже соблазнительными рассказами, избегнуть однообразия и скуки. Взглянув однажды на своего героя, поговорив с ним часа два-три, они сочли себя в праве выводить наружу и перетолковывать даже своенравные глупости, которые он, по обыкновенному своему легкомыслию, отпускал при них.

Одно только сочинение замечательное и достойное веры, из всех, изданных доныне о сем предмете, есть также и самое строгое. Еще более увеличивает наше удивление то, что Г. Лей-Гунт (Leigh Hunt), (Автор оного, есть один из самых старинных (друзей Лорда Байрона. Г. Гунт {Не должно смешивать сего Г. Лей-Гунта с известным демагогом сего имени. Г. Гунт, сочинитель книги о Байроне и его современниках, есть Поэт остроумный и отличных дарований.} долго жил с ним под одною кровлей. Одаренный умом пылким и восторженным, поборник правил демократических, большой любитель общества по врожденной склонности и по вкусу, он имел с Лордом Байроном, который был горд своею породой и человеконенавистник, весьма мало точек соприкосновения; оставляю наблюдателю человеческих странностей объяснить сие явление столь долговременной приязни между двумя характерами, столь несходными. Г. Гунт, которого правила тверды и постоянны в отношении ко всем почти предметам, находил в зыбком гении Лорда Байрона безпрерывное противоречие, бесконечную цепь прихотей. Могли ли столь явные противоположности не иметь влияния на взаимное мнение, которое каждый из обоих приятелей составил себе о другом?

Г. Лей-Гент сказал всю правду на счет Лорда Байрона, т. е. все, что думает о нем. Под его пером, выражение сей правды почти всегда строго до взыскательности; однако жь никогда оно не кажется насмешливым или жестоким. Если он превозносит высокия свойства Поэта, то не щадит его слабостей, заблуждений и смешных странностей. Может быть, найдут неприличие в верном исполнении дела, предположенного себе Г. Гунтом; люди, преследовавшие Л. Байрона в течение жизни его, возстанут первые на непреклонного Историка, нещадящого ни одной из его слабостей. Автора обвинят в неблагодарности; и будут неправы. Г. Гунт, признавая услуги, оказанные ему другом его, доказывает, что другие слишком увеличивали их цену и значительность.

С какой бы точки зрения ни разсматривали мы причины, внушившия Г. Гунту сие сочинение, одобряя или охуждая чистосердечное и гласное изъявление личного суждения, составленного им о сем знаменитом человеке, по не можем ему отказать в великом превосходстве над безсовестными жизнеописателями, предупредившими его на сем поприще. Он уже не есть один из тех собирателей анекдотов, которые пишут Записки слогом отставленного камердинера. Будучи человеком хорошого общества, Г. Гунт умеет рассказывать; острое словцо, выходя из под его пера, сохраняет свою соль и выразительность", в нем есть смешливость, хотя, может быть, сильное направление ума его придает иногда предметам его наблюдений краски слишком яркия и резкия.

Книга Г. Гунта более всего носит на себе печать прямодушия, и, хотя конечно отчасти неблагоразумию говорить вслух чужую исповедь вместе с своею, по искренность, с каковою Автор высказывает все то, что, по его мнению, должно служить к собственному его вреду, и все то, что находит он удивительным, истинным, ложным, высоким и дурным в друге своем, обезоружит критику. Начнем быстро следовать за Г. Гунтом. Обстоятельства первого свидания его с Лордом Байроном - истинно драматическия.

"Тотчас по прибытии моем, отправился я в загородный долг, в котором высокородный Поэт, по обычаю страны, жил на даче (делал свою villégiatura, сказано в подлиннике). Чтобы добраться до Монте-Неро Дом, выкрашенный красною краской, и такою яркой, что она была бы нестерпима для зрения даже и без действия лучей солнечных, отражавшихся на стенах его, возвышался передо мною: то был Монте-Неро. Разпаленные глаза мои, челны, томимые усталостью, заставляли меня желать успокоения и прохлады, я надеялся найти во внутренности здания убежище от сей удушливой атмосферы. Я ошибался. Дом построен был таким образом, что сохранял в себе я отражал лучи солнца; я был как в печи.

"Увидев Лорда Байрона, я сперва не узнал его. Он также долго на меня смотрел, не узнавая меня. Я видывал его в Лондоне, стройного, топкого, белотелого, с пламенным и горделивым взором, в головою, покрытой густыми волосами, завитыми в небольшие кольца. Теперь я нашел его толстым, с загорелым лицем, с открытою шеей, с волосами распущенными по плечам и вьющимися в мелкия, волнистые кудри. Как он пополнел, так я похудел почти в равной степени; мне необходимо было объявить ему мое имя.

"Одежда его также изменилась, как и его физиогномии. Широкия белые панталоны, очень просторный нанкиновый камзол, составляли его утреннее платье и заменяли шлафрок Британского денди. также в волнении, с перевязкой на руке, вошел в комнату чрез несколько минут после меня все показывало, что какое нибудь неприятное произшествие не задолго пред сим случилось в доме.

"Молодая дама была Графиня Гвиччиоли, дочь Графа Гамбы, выданная в замужство за Кавалера Гвиччиоли, и, по Итальянскому обычаю, принимавшая титул отца своего. Молодой человек был брат её, Граф Пьетро Гамба. Я узнал, что между слугами сделалась драка. Молодой Граф пытался прекратить ее. Один лакей ранил его стилетом: рана была легка, но он был крайне разсержен; и сестра его, еще более раздраженная, не хотела слушать благоразумных советов Лорда Байрона, который старался ее успокоить и возстановить тишину в доме. Если рана молодого человека не была ни опасна, ни глубока, то следствия сей ссоры могли быть для него бедственны. Итальянец, в бешенстве, стоял под портиком виллы "Может быть," говорили, "что он принял меня за какого нибудь земского чиновника, за Итальянского подеста:" жалкое сходство, в котором, поистине, ничего нет лестного, и которое я отвергаю всеми силами.

"Между тем человек сей удерживал за собою место. Я отпер окно и увидел, из-под красного бумажного колпака, самую отвратительную рожу, какая бывает не у всякого бандита. Он был высок ростом, очень сухощав и в крайне-отрепанном платье; прохаживался большими шагами, подняв голову вверх; с быстрыми, неистовыми движениями, весьма похожими на движения тигра в его клетке, и бросал на окно такие взгляды, которые мне трудно позабыт. Никто из служителей не решался выйти вон. Камердинер Лорда Байрона пошел за полицейскими и не возвращался. Таким образом бездельник держал виллу и обитателей её в осаде.

ЛОРД БАЙРОН
И НЕКОТОРЫЕ ИЗ ЕГО СОВРЕМЕННИКОВ.

"Не знаю, сколько бы времени продлилось это странное положение. Тогда был час, в который Лорд Байрон обыкновенно ездил верхом с своими приятелями на прогулку. Надобно было кончишь тем или иным образом, и заставишь слугу снять осаду. Вышли. Картина была очень живописна: Граф Пьетро, со шпагой в руке и, в злобе своей, с намерением пронзить на-сквозь негодяя; Лорд Байрон, с лицем спокойным и даже безпечным", Г-жа Гвиччиоли, умолявшая милого своего Берона не слишком вдаваться в опасность, и прочие члены маленького нашего ополчения, решившиеся удержать молодого Графа и отвратить кровопролитие. Для новоприбывшого, эта сцена была истинно в Итальянском духе: кто бы не почел себя вдруг перенесенным посреди Апеннинских гор, столь любезных Г-же Радклиф, и находящимся между Монтони и сотоварищами его в Удольфском замке? Здесь Граф, раненный в руку, выкрикивал свои проклятия и угрозы", тут героиня наша, с разбитыми волосами, трепетала за своего любовника и за брата", убийца выжидал нас под портиком, и, к дополнению группы, сам Лорд Байрон, с видом спокойствия, вопреки затруднительному своему положению, старался своею беззаботностью хорошого упопа

"Он заменил свой камзол сипим сюртучком щегольского покроя. На голове у него была черная бархатная шапочка, которая очень ему была к лицу и придавала ему вид благородный, не смотря на дородство его. Но характер физиогномии, одежды, словом, черты народные совершенно в нем изглаживались. Не сила, но нега дышала в лице его: какое-то притворное обленение, странно-противоположное с могуществом и того гения, который создал Манфреда и

"Мы вышли, или лучше сказать выхлынули вон, и каждый старался прибыть первый на место опасности. Трагедия кончилась без ужасной развязки: бродяга наш, вдруг почувствовав сильное разкаяние, уронил свое оружие, разтянулся на каменной скамье с вытьем и слезами, протягивая к нам руки. Бледность его, худоба, длинная борода и разодранное платье, делали из него точно действующее лице мелодрамы. Он бросился к ногам Лорда Байрона и с тяжкими стенаниями умолял своего господина простить и обнять его. Не склонясь на последнюю просьбу кающагося грешника, Лорд Байрон однако же простил его, сказав, чтоб нога его не была больше в доме. Этот человек все плакал горькими слезами и осыпал поцелуями руку Лорда Байрона."

Г. Лей-Гунт набрасывает следующим образом на бумагу привычки и некоторые странности частной жизни Лорда Байрона. Склонности Английского людного человека как будто бы перемешались в нем с изнеженными правами покой его отчизны.

"Он сочинял своего Дон Жуана и проводил почти целые ночи без сна в своем кабинете; несколько стаканов воды с прибавкой джину, питье странное для Поэта, подкрепляли ночной поэтический жар его. Он вставал очень поздно, завтракал, читал и ходил по дому, напевая какую-нибудь из Россиниевых арий слабым и нечистым голосом, во вкусе небрежного и отрывистого пения нынешних За сим следовали купанье и одеванье; потом, все напевая, переходил он через двор в сад, лежащий выше дома и обнесенный решеткою, с калиткой и лестницей. Слуги несли туда за ним стулья.

"Рабочий мой кабинет находился в одном углу двора и окно его было заслонено зеленью померанцевого дерева: я почти всегда сидел за письменным столом, когда хозяин дома выходил из комнат. Или сам я отворял окно, чтобы поговорить с ним, или Лорд Байрон, подбегая и немного прихрамывая, начинал стучаться ко мне в стекло. Шутка, эпиграмма либо каламбур, были утренним его приветствием. Он забавлялся тем, что коверкал мое имя и делал из него прозвище ученого на us, применяя это к литературным моим занятиям. Одет он был всегда, как и в день первого нашего свидания, с полотнянным или бархатным картузом на голове. Табакерка, полная табаку, была у него в руке: он жевал табак для сбережения зубов, как говорил он, а вероятно в надежде уменьшить тем свою полноту."

К сему очерку, в котором нет ничего льстивого, в противоположность мы поставим изображение Графини Гвиччиоли.

"Г-жа Гвиччиоли, оконча свой наряд, выходила и мы шли за нею в сад. Волосы свои убирала она по-деиски

"Приемы её были ловки, приятны и даже довольно скромны. Она не выговаривала слов с тою силою произношения, которая придает речам её соотечественниц что-то неприятно-мужественное. Не быв жеманна, она однако жь не вовсе чуждалась искуственности; и не быв совершенно простосердечна, выказывала счастливый характер и милую искренность из-за маленьких затей своего кокетства. Мне сказывали, что её произношение не было чисто и что областные слова и выражения жителей Романьи вкрадывались в её речь: этого мое "сведение в Итальянском языке не позволяло мне ни наблюдать, ни разпознавать. Звуки прелестного Итальянского ротика никогда не казались мне простонародными или дурного вкуса, и все наречия сего сладкозвучного языка были для меня, не смотря на их различия, запечатлены сладостною негой, которая всегда меня пленяет и которой Г-жа Гвиччиоли весьма умела придавать цену.

"Мое незнание Итальянского языка заставляло ее невольно улыбаться. Я говорил, как Данте в стихах своих, и употреблял, подобно Ариосту, слово speme вместо speranza. Она простодушию мне говорила, что сии ошибки имели приятность иностранную vaghezza pellegrina, и я должен был благодарить ее за сие приветствие; ибо, правду сказать, эта должна была казаться только странною и смешною.

" хорошо обрисованы. Оне нравились гармонией целого, выражением, физиогномией; некоторой прелести, живой или заманчивой, почти всегда в них недоставало. Орлиный нос её мог бы служить образцом для живописца. Улыбка её была приятна; и когда Лорд Байрон ласкался к ней, тогда глаза её одушевлялись и взор становился выразителен. Она не была из числа умных женщин; сильная чувствительность управляла её поступками к добру или к худу, и порою вводила ее в немаловажные погрешности, порою заменяла в ней каким-то страстным инстинктом слабость разсуждения. Письма сбои сочиняла она ни хорошо, ни дурно: она разточала в них, по обычаю своей страны, затверженные приветствия и любезности, узаконенные давностью. Школа ребяческой, чопорной вежливости, пришедшая у нас уже в упадок, процветает еще под прелестным небом Италии.

"Г. Уест {Славный Английский живописец.}, в своем портрете Графини, весьма хорошо схватил принужденное выражение лица, отличавшее сию женщину. Изученное положение тела есть даже черта нравственного сходства, делающая честь Художнику. Г-жа Гвиччиоли мала ростом, голова её велика для остального тела: недостаток, которого грудный портрет не мог представить. Вообще сказать, она совокупляла в себе все основные стихии красавицы, рожденной для того, чтобы блистать в мещанской гостиной: более свежести, чем прелести, более болтовни чем ума, более принужденности чем сановитости. Возпламененная славою того, кого любила, она силилась возвыситься до него, и уже в мыслях) видела потомство, принимающее ее, как подругу, героиню, возлюбленную Поэта. Этот тайный, восторженный жар придавал, ей что-то странное, которое нравилось, и что я заметил тотчас по прибытии моем в Монте-Неро; но мечта сия не была продолжительна. Г-жа Гвиччиоли увидела, что власть её над Л. Байроном была шатка и мечтательна. В несколько месяцев, свежесть и красота её изчезли."