Отрывок, найденный в бумагах Лорда Байрона

Недавно я размышлял о разных уподоблениях, которые деланы были на мой счет в разных журналах, Английских и других. К сему побудило меня то, что но случаю (ибо я их не ищу, хотя и разбираю, когда они мне попадутся) одно из них встретилось мне на днях в иностранном журнале.

Начну тем, что меня, в течение последних девяти лет, на Английском, Французском, Немецком. Итальянском и Португальском языках, уподобляли Руссо, Гёте, Йонгу, Аретину, Тимону Афинскому, алебастровой вазе, освещенной внутри, Сатане, Шекспиру, Наполеону, Тиберию, Эсхилу, Софоклу, Эврипиду, Арлекину, Шероту, Стернольду {Поэт XVI века, переложивший псалмы в Английские стихи.} и Гопкнису {Другой перелагатель псалмов.}, фантасмагории, Генриху VIII, Шенье, Мирабо, молодому Дэлласу, (который еще в школе), Микель-Анджелу, Рафаэлю, Франту, Диогену, Чайлд-Гарольду, Ларе, Графу в поэме: Беппо, Мильтону, Попе, Драйдену, Борнсу, Саваджу, Чаттертону, Поэту Черчиллю, Актеру Кину, Альфиери и пр. пр. О сходстве моем с Альфиери весьма нешуточно уверял меня один Итальянец, который тогда вовсе не был моим приятелем, и знал Альфиери в молодости.

Руссо, а Г-жа Сталь Делала тоже уподобление в 1813 году. Edinburgh-Review cкaзал нечто похожее на то в критике своей на четвертую песнь Чайлд-Гарольда. Что до меня, - я не вижу ни в чем между нами сходства. Руссо писал прозою, я стихами; он был простолюдин, я Аристократ; он был философ, я ни сколько. Он напечатал первое свое сочинение на 40-м году жизни; мне было 18 лет, когда я напечатал первое свое. Его попытка доставила ему всеобщия похвалы; моя имела участь, совсем тому противную. Он женился на своей управительнице, я не мог управиться с моею женою. Он думал, что весь мир прошив него в заговоре; мой малый мир, кажется, думает, что я безпрестанно делаю замыслы против его спокойствия: по крайней мере, так сужу я по всему тому, что говорится и печатается на мой счет. Он любил Ботанику; и я люблю цветы и кустарники, но ничего не разумею в их родах, видах и пр. и пр. Он писал музыкальные сочинения; мои понятия о музыкальном искустве ограничиваются тем, что доходит до моего слуха. Я никогда ни чему не хотел учиться по правилам, даже и языкам. Я учился самоучкой, по слуху, на память. Она была у меня очень хороша, по свидетельству Поэта Годсона (Hodgson), который сам имел превосходную память. Руссо писывал медленно и с трудом; я пишу скоро и вообще без труда. Он никогда не хотел ни ездить верхом, ни плавать и вовсе неумел биться на шпагах; я плаваю хорошо, и хотя не слишком смел на лошади (после того, как переломил себе ребро, быв еще 13-ти лет), однако ж изрядно езжу верхом. Сверх того, я довольно хорошо бьюсь на шпагах, особливо на саблях, когда могу владеть собою; зато мне трудно, хотя я всячески о том стараюсь, с того времени, как, в 1806 году, боровшись с Г. Пурлингом, в зале Анджело и Джексона, в Лондоне, я опрокинул его и свихнул ему чашечку на колене. Еще был я очень силен в игре cricket (в мячи), был даже одним из и человек, которые в 1805 году состязались в этой игре против такого жь числа студентов Итонского Училища. Впрочем, Руссо, по отчизне своей, по образу жизни, привычкам и нраву, столь мало имел сходства со мною, что я не понимаю, откуда приплелось это уподобление, деланное однакож трижды, и всякой раз замечательным образом. Я было позабыл сказать, что Руссо был близорук, а у меня зрение совершенно хорошо; до того, что случившись однажды в большом Болонском театре и в одной из самых отдаленных лож, мог я читать надписи, находившияся близ самой сцены; тогда, как другия особы, бывшия в той же ложе, молодые и с хорошим зрением, не могли там разобрать ни одной буквы, и думали, что я обманывал их на счет моего зрения. Сличив все это, я считаю себя в праве сказать, что сие уподобление ни в чем не верно. В нем однако ж нет ничего такого, чем бы я обижался. Руссо был великий человек, и еслибы сравнение было справедливо, то я конечно бы вменил его себе в честь; но я не люблю тешить себя ложною мыслию.