Еврейские мелодии (1904, редакция Венгерова С. А.). Предисловие

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Еврейские мелодии (1904, редакция Венгерова С. А.). Предисловие (старая орфография)

Еврейския мелодии.

Предисловие Ев. Дегена

на родине тогда, как и после, состояла из следующих элементов: восторженное признание со стороны немногочисленных друзей, успех среди анонимной массы читателей, охотно раскупавших его поэмы, ворчливая и придирчивая критика присяжных журнальных зоилов, и наконец репутация безнравственного кутилы и опасного донжуана, привлекавшая ему эпидемическое поклонение светских лэди и суровое осуждение остальной части чопорного английского общества. Высокомерное презрение поэта к своим глупым, а в большинстве случаев и лицемерным врагам и непрошенным поклонницам окрашивалось часто в безпощадную мизантропию, которой он любил давать подкладку философского пессимизма. Однако это не мешало ему испытывать искреннюю и теплую симпатию ко всем скромным, простым душам, вступавшим без предвзятой идеи в сферу притяжения его обаятельной личности. К таким именно безпритязательным симпатизирующим натурам принадлежал Исаак Натан, которому к тому же, как еврею, были чужды английския традиционные представления о нравственном поведении, требующия соблюдения форм, а не духа общепризнанных законов нравственности. Словом, между Байроном и Натаном установилась, если не дружба - размеры их личности были слишком несходны для этого, - то во всяком случае расположение со стороны поэта, поклонение и преданность со стороны музыканта. Предложение Натана сочинить текст для романсов, для которых он написал бы музыку, было принято Байроном, и в январе 1815 г. вся серия "Еврейских мелодий", вдохновивших впоследствии столько других выдающихся композиторов, была готова к печати.

серой прозе окружающей действительности. Но в данном случае решающим моментом несомненно являлось близкое знакомство Байрона с Библией и любовь его к ней, как поэтическому памятнику. Первое знакомство Байрона с Библией относится к раннему детству: няня его, Мэй Грей, укладывая его спать, пела ему песни, рассказывала сказки и легенды, а также заставляла его повторять за ней псалмы; в числе первых вещей, которые он знал наизусть, были 1-й и 23-й псалмы. В письме 1821 г. из Италии он просил своего друга Муррэя прислать ему Библию. "Не забудьте этого, - прибавляет он, - потому что я усердный читатель и почитатель этих книг; я их прочел от доски до доски, когда мне еще не было восьми лет, - т. е. я говорю о Ветхом Завете, ибо Новый Завет производил на меня впечатление заданного урока, а Ветхий доставлял только удовольствие". На последнем этапе жизненного пути поэта, в Миссолонги, Библия всегда лежала на его столе. Сотрудник его по греческой экспедиции, д-р Кэннеди, убежденный пиэтист, стремившийся обратить к религии великую, но заблудшую душу Байрона, часто беседовал с ним о Библии, но поэта и тогда привлекала больше художественная сторона священных книг. "Я помню, - рассказывает один из свидетелей этих бесед, Финлей, - он (Байрон) спросил доктора (Кэннеди), верит ли тот в привидения, прочел рассказ о появлении духа Самуила перед Саулом и сказал, что это одно из самых величественных мест Писания; действительно, как уже часто было отмечено, мало кто был более начитан в священных книгах (чем Байрон), и я слышал от него, что очень редкий день проходит, чтобы он не прочел ту или другую главу из маленькой карманной Библии", которая всегда была при нем. Разсказ об Аэндорской волшебнице (1-я кн. Царств, гл. XXVIII), конечно, заслуживает вышеприведенный отзыв, а отзыв этот в свою очередь показывает, как тонко умел Байрон ценить строгую и безыскусственную простоту литературных средств такой отдаленной эпохи. Мы имеем в данном случае весьма любопытный пример того, что критическое чутье Байрона порой превосходило его собственную силу поэтической реализации. Одно из стихотворений, входящих в цикл "Еврейских мелодий", под заглавием "Саул" является переложением упомянутого места Библии, и надо сказать, что при всей звучности Байроновских стихов, при всей картинности его образов он здесь далеко не достиг красоты источника. Появление тени Самуила описывается у него слишком пространно и эффектно, в соответствии с распространенным тогда вкусом к загробным ужасам: "Земля разверзлась; он стоял в центре облака; свет изменил свой оттенок, исходя из его савана. В его пристальных глазах сквозила смерть. Его руки поблекли, его жилы изсохли; его ноги сверкали костлявой белизной, тощия, лишенные мускулов и обнаженные, как у скелета. Из его неподвижных губ, из его бездыханной грудной клетки исходили глухие звуки, как ветер из пещеры. Саул увидел и упал на землю, как падает дуб, сраженный ударом грома". Б Библии, как известно, Саул не видит Самуила и только слышит его голос: "И увидела женщина Самуила, и громко вскрикнула... и сказал ей царь: не бойся; что ты видишь? И отвечала женщина: вижу как бы Бога, выходящого из земли. - Какой он видом? - спросил у нея Саул. Она сказала: выходит из земли муж престарелый, одетый в длинную одежду. Тогда узнал Саул, что это Самуил, и пал лицом на землю и поклонился." Также романтизован другой библейский мотив о "Дочери Иеффая" (Кн. Суд., гл. XI). Это вообще одно из слабейших стихотворений всего цикла, и мы упоминаем о нем лишь для характеристики поэтических приемов Байрона в данный период. Стихотворение Байрона кончается словами девушки к отцу: "Пусть память обо мне будет твоей славой, и не забудь, что я улыбалась, умирая!" Насколько проще и трогательнее говорит она в Библии: "Сделай мне только вот что: отпусти меня на два месяца; я пойду, взойду на горы и оплачу девство мое с подругами моими".

Таковы стихотворения, в которых Байрон стремился объективно поэтизировать литературный материал, заимствованный из Библии. В них видно его мастерство, но не видно того высокого лиризма, который делает его гениальным поэтом всегда, когда затронуто лично им пережитое чувство. Гораздо ярче поэтому проявился талант Байрона там, где он пользуется не эпическими, а лирическими мотивами из "Псалмов", "Экклезиаста" или "Книги Иова". Особенно близко к образу мыслей и привычному настроению автора подходят пессимистическия изречения Экклезиаста о "суете сует". В стихотворении на эту тему он съумел сохранить верность духу (если не букве) подлинника и вместе с тем дать выражение собственному разочарованию в земных благах и радостях.

"Еврейских мелодий" носят только легкий восточный колорит, а в сущности представляют совершенно оригинальные по содержанию и по форме произведения. К этому числу принадлежат все те стихотворения, в которых оплакивается печальная судьба избранного народа после пленения и разселения по чужим землям. В них отражается присущее постоянно Байрону сочувствие угнетенным народам, и их можно сопоставить с лучшими местами его поэм, посвященными порабощенной Италии и Греции. Глубоко прочувствованный мрачный лиризм здесь соединяется с необыкновенно выразительными и яркими образами, напоминающими "Плач Иеремии". Недаром поэты других народов, огорченные утратой родины, находили в этих стихотворениях отзвук своим чувствам и перекладывали их на свой язык в применении к своему отечеству. Так напр. заключительные стихи прекрасной элегии "О, плачьте о тех": "У дикого голубя есть гнездо, у лисицы нора, у людей родина, у Израиля только могила", почти дословно переведены Зигмунтом Красинским с заменой Израиля поляком ¹"Душа моя мрачна*. Относительно него Натан рассказывает в своих воспоминаниях анекдот, повторяемый за ним всеми биографами великого поэта, будто бы Байрон написал эти два восьмистишия одним почерком пера, как бы в порыве безумия, желая посмеяться над ходившей в обществе сплетней, что он действительно одержим душевным недугом. Едва ли однако этот факт, если он в действительности и имел место, правильно понят очевидцем, потому что стихотворение это само по себе не заключает ничего безумного, и если Байрон и написал его в связи со слухами об его сумашествии, то разве только с целью доказать как раз обратное, - что такую вещь не может создать помешанный. Как бы то ни было, стихи эти, несомненно, с особенной яркостью отражают душевное состояние автора. Это не объективное воспроизведение психологии фиктивного иудейского царя, а болезненный лирический порыв, лишь слегка прикрытый экзотической фабулой, напоминающей игру Давида перед Саулом, и в этой субъективности заключается весьма любопытный психологический документ, ценный для биографии поэта.

źdy ptach ma swoje gniazdo,

Kaźdy robak swoją brylę,

źdy człowiek ma cjezyznę,

Tylko Polak ma mogiłę.

Дело в том, что "Еврейския мелодии" писались в период времени, предшествующий свадьбе Байрона, когда он старался уверить себя и других, что он поставил крест на прошлом, что он счастлив или по крайней мере спокоен, уравновешен и способен светло смотреть в будущее. И вдруг такой отчаянный вопль души: "Я хочу плакать, иначе это отягченное сердце разорвется*. Откуда такая подавленность?... Полгода тому назад поэт забросил свой дневник, оканчивающийся цитатой из "Короля Лира": "Шут, я с ума сойду!" Общественные и личные дела одинаково плохи и наводят только на мрачные мысли. Во Франции возстановлены Бурбоны: "Повесьте же философию!" - цитирует Байрон опять Шекспира. В личной жизни никакой отрады: "В двадцать пять лет, когда лучшая часть жизни минула, хочется быть чем-нибудь; а что я такое? Человек двадцати пяти лет и нескольких месяцев - и больше ничего. Что я видел? Тех же самых людей по всему свету - ах, и женщин к тому же". В прошлом у него нет ничего - настолько ничего, что он не хочет возвращаться к своим воспоминаниям, "как пес на свою блевотину" (еще реминисценция из Библии). Впереди ему улыбается "сон без снов" (еще отзвук Шекспира). Старая и несчастная любовь его к Мэри Чеворт еще не пережита: она несчастна замужем, пишет ему дружеския письма, с грустью и сожалением вспоминает о прошедших днях, "счастливейших в её жизни". Он глубоко страдает, старается забыться в кутежах среди веселых гуляк и доступных подруг, но еще больше ухудшает состояние своей души. Им овладевает желание прибегнуть к героическому средству для излечения: "Я исправлюсь, я женюсь, - если только кто-нибудь захочет взять меня". Через несколько месяцев его будущая жена, Аннабелла Мильбанк, не отказалась его взять, и он добросовестно старается быть достойным её совершенств и быть счастливым тем счастьем, которое ему даруют. Намерения у него прекрасные и плоть тверда, но дух немощен. Старые разочарования отравляют новую надежду, старая любовь обезцвечивает новую любовь. В позднейшей своей поэме "Сон" он утверждает, что даже когда он стоял перед алтарем рядом с прелестной невестой, в его мысленных взорах пронеслась картина последняго, печального свидания с другой девушкой, - пронеслась и исчезла, и он стоял, спокойный и безпечный, произносил положенные обеты, но не слышал собственных слов, и все предметы кружились вокруг него..." Вот он уже счастливый супруг, и все считают его таковым, да и он сам готов верить в свое возрождение, но чуткое сердце женщины не могло обмануться: лэди Байрон с замечательной прозорливостью угадывала, что её муж не приобрел покоя своей мятежной душе. "Я помню, - говорит Байрон в недавно опубликованных сполна "Отрывочных мыслях" {Цитируем по книге проф. Алексея Н. Веселовского "Байрон" М. 1902.}, - как, проведя в обществе целый час в необычайной, искренней, можно даже сказать блестящей веселости, я сказал жене: - меня называют меланхоликом, даже злоупотребляют этим названием, - ты видишь сама, Bell, как часто это оказывается несправедливым. - Нет, Байрон, - отвечала она, - это не так; в глубине сердца ты - печальнейший из людей, даже в те минуты, когда кажешься самым веселым..." Очевидно, "душа его была мрачна" хронически, даже в промежуток времени между успешным предложением и свадьбой, и если он на людях старался замаскировать свою мрачность манерами светского человека, то в момент творчества он не в силах был лгать себе и изливал свою душу под прозрачною фикцией израильского мудреца или царя.

"Еврейских мелодий* есть несколько таких, в которых при другом соседстве никто не мог бы усмотреть ничего восточного или библейского: это субъективная лирика чистейшей воды, и основной тон её все тот же безпросветно меланхолический. Таково необыкновенное по простоте и искренности небольшое стихотворение "Солнце безсонных", обработанное для музыки многими композиторами: все уже пережито, но и воспоминания о прошлом только мерцають безсильными лучами, как меланхолическая звезда, а греть не могут.

"Еврейских мелодий", нет ни одного, которое было бы навеяно наивной страстностью "Песни песен", и все они носят чисто северный, меланхолический характер, воплощая также несомненно пережитые автором моменты. Одно только, открывающее весь цикл ("Она шла в своей красе"), по отсутствию тяжелого раздумья, резко отличается от всех дальнейших стихотворений, несмотря на свое изящество и богатство образов; впрочем, оно и было присоединено к остальным лишь впоследствии, и очевидно не слито с ними единством настроения. Зато другое ("О, похищенная во цвете красоты"), обращенное к неизвестной умершей девушке, вполне поддерживает господствующий тон безнадежной грусти: на безвременную могилу, у журчащого потока, печаль часто будет приходить, чтобы склониться изнеможенной головой и напоить свои тяжелые мысли грезами; все прошло, - слезами не возвратить невозвратного, но это утешение не осушает ни одной слезы...

Таков состав разбираемой группы стихотворений. Приступив к ней чисто внешним образом, как к заданной теме, поэт недолго выдержал роль объективного виртуоза, а вложил тотчас же в свой урок дорогия мысли и выстраданные чувства. Это обезпечивает "Еврейским мелодиям" почетное место среди прочих лирических произведений Байрона, а следовательно и во всемирной поэзии.