О подражании, выражении и сочинении в живописи

Природа не производит ничего неправильного; всякая форма, изящная, или безобразная, имеет свою причину, и во множестве видимых существе нет ни одного, которое не было бы таким, каким ему быт прилично.

Если бы нам были известны причины и действия, то надлежало бы только представлять существа в их настоящем виде и с их существенными свойствами. Чем совершеннее и ближе к причинам было бы подражание, тем более угодили бы мы общему удовольствию.

Однакож, не смотря на наше неведение действий и причине,не смотря на условные правила, проистекшия из сего неведения, сомневаюсь, чтобы артист, который отступил от правил и наблюдал строгое подражание природе, остался без оправдания; чтобы изображение слишком толстых и коротких ног, надутых колен, широких и тяжелых голов, не угодило тому тонкому вкусу, который приобретаем от внимательного наблюдения феноменов природы, и который может определить для нас тайную связь и необходимую стройность сих безобразий.

Кривоносый человек в природе не противен; ибо одно отвечает другому: до сего безобразия доведены мы некоторыми мелкими пороками, которые его скрадывают. Изобразите кривоносым Антиноя, оставив все прочее, как оно есть: этот кривый нос его испортит; от чего? От того что он будет не кривоносым от природы, но с носом искривленным рукою искусства, или справедливее, изломанным вами.

Мы говорим о человеке, по улице идущем, что он нескладен. Правда, по нашим бедным правилам; но судя по чертежу природы, иное совсем дело. Мы говорим о статуе, что она прекрасна и во всей соразмерности. По искусству так; но по натуре?

Еслибы я был сведущее в тайнах искусства, то знал и сказал бы может быть, как далеко может артисте повиноваться принятым правилам соразмерь костей. А мне известно только то, что правила не могут устоять против самовластия природы, и что возрасты и состояния человеческия требуют совершенного отступления от правиле во многих случаях, если не во всех. Никто не говорит, чтобы фигура была дурно нарисована, когда она показывает верно наружное образование человека, его возрасте, и его навыки, или жизненные силы в действии. Эти жизненные действия и силы определяют и полный росте фигуры, и соразмерность членов, и целое в живописи; от сего искусства родится перед своими глазами и младенец, и возмужалый человеке, и старец, и дикий, и образованный гражданине, и судья, и воине, и дровосеке. Труднейший для искусства предмете был бы конечно человек 25 лет, мгновенно рожденный от земной персти, и еще не обнаруживший своих жизненных действий; но такой человеке и такая фигура не существуют в природе.

Следует из того, что надобно рисовать с природы, а не с известных в академиях моделей, не с бедняка, посаженного перед учеником, и на то начатого, чтобы он представлял куклу или чучелу. Ети так называемые позиции академическия, принужденные, приготовленные, приказанные, ети действия холодно и нескладно показываемые, что имеют общого с положениями и действиями природы? Что имеет общого человеке, на вашем дворе качающий воду насосом, с тем человеком, который без усилия, и по вашему заказу размахивет руками, чтобы представить сие движение и действие? Что есть общого между тем кто притворяется умирающим, и тем кто в самом деле кончает жизнь от болезни, или от руки убийцы? Что общого между шпажными бойцами в школах, и кулачными на площадях? Этот человек, который просит, дремлет, задумывается, падает в обморок притворно, имеет ли что нибудь общее с крестьянином лежащим на земле от усталости, с философом в мыслях седящем перед огнем камина, с человеком задохшимся и падающим без чувства? Ничего, совсем ничего.

Между тем природа забывается, воображение наполняется действиями, положениями и фигурами искусственными, странными и холодными; память заграждена ими, и со временем оне лягут на полотно. Едва артист возмется за кисть или за карандаш, и скучные призраки обступят его, и без особенного чуда не льзя ему выгнать их из головы. Я знал молодого человека, который перед началом работы становился на колени, и говорил: Боже мой! спаси меня от моделей.

Не в школах научаемся мы общему отливу движений, отливу, который чувствительным образом распространяется рте головы до ноге. Пускай женщина опустит голову в задумчивости, - все члены преклонятся под сим весом; пускай она поднимет и выпрямит голову, - и тотчас в след её двинется остаток махины человеческой.

Не один разе готов я был сказать живописцах академии: друзья мои, давно ли учитесь рисовать? - Два года. - Довольно етого. Оставьте теперь методу школьную. Посетите храмы молитвы, и увидите там лица святости и веры. Сего дня совершается таинственный обряд причастия: идите в приходскую церковь, бродите вокруг исповедников, вокруг причастников, - и увидите истинное лице покаяния и набожности. Завтра обойдите рынок, - увидите в подлиннике человека досадующого, или сквозь зубы ворчащого, или перебранивающагося с подобным себе человеком. Обходите места народных собрании; замечайте на улицах, в садах, на площадях, в домах, - и узнаете истинное движение в делах жизни и в положениях человека.

Наблюдение природы ведет к выражению действий её; а выражение есть образ того, что происходит в чувствах человека. И так буду говорить о выражении.

Актер, не разумеющий живописи, есть бедный актер; живописец, не сведущий в тайне физиономии, есть бедный живописец.

В части света каждая страна, в стране каждая область, в области каждый город, в городе каждое семейство, в семействе каждое лице, в лице каждое движение имеет свою физиономию и свое выражение.

Человеке досадует, слушает, любит, ненавидит, негодует, любуется, и каждое из сих движений душевных означается ясными, очевидными, для всякого чувствительными чертами, не только на лице его, но в глазах, на устах, во всех чертах и частях сего лица. Оно пламенеет, гаснет, томится, носится без порядка, на один предмет устремляется; и воображение живописца есть запасная храмина сих различных движении. Каждый из нас имеет свои подобный запас, и на нем основывается суд наш о красоте и безобразии. Заметьте для себя, что вы чувствуете в присутствии мущины или женщины, и увидите, что всегда наружная вывеска доброго или дурного свойства влечет, или отводит вас.

и задумчивый: мы любим благоразумие и размышление. Теперь, осшавя другия части фигуры, буду только говорить о голове.

Не переменяйте ничего в чертах сего прекрасного лица; только приподнимите один конец губ: лице представит ироническую усмешку, и лице не так будет приятно, как было прежде. Опустите губы по прежнему и поднимите ресницы: означится дух гордости и вам не полюбится. Поднимите оба конца губ, и заставьте его прямо смотреть обоими глазами: увидите безстыдную физиономию, и содрогнетесь за дочь свою, если вы отец. Опустите губы, закатите веки, закройте ими до половины яблоко, так чтобы оне разделяли зрачек на двое: и вы сделаете из него человека лукавого, скрытного, притворного, которого станете убегать.

У каждого возраста свой вкусе. Лет осьмнадцати я бегал за женщиной, когда у ней губы розовые, уста улыбающияся, прекрасные белые зубы, поступь смелая и легкая, ласковый взор, открытая грудь, пышные и полные щеки, носе загнутый; теперь, когда порок нейдет ко мне, и я не гожусь для порока, люблю, и с восхищением встречаю молодую девушку с лицем скромным, с видом осторожным, с робким взором и рядом с матерью стыдливо идущую: чей вкус лучше? мой ли 18 лет? мой ли 50 лет? Не трудно решить задачу. Кто спросил бы меня в молодости, что приятнее: порок, или добродетель? Тому отвечал бы я не задумавшись: последняя, без сомнения; не может быть другого ответа. Но чтобы выведать от человека истину, надобно всякой час приводить, если могу так сказать, его душевные страсти, обращаясь к словам отвлеченным и общим. Осьмнадцати лет бегал я не за красотою, но за удовольствием, обещаемым лицем красавицы.

Выражение слабо или не естественно, если оно оставляет без решительного чувства. Каков бы ни был характере человека, но если обыкновенное лице его означает знакомую вам добродетель, оно привлечет вас; если обыкновенное лице его показывает порок нам знакомый, оно произведет отвращение.

Иногда мы составляем сами себе физиономию. На лице остаются знаки страсти, которая бывает нашей всегдашней страстию {Я видел в одной городской слободе, или в предместии (где долго имел свою квартиру), детей очень миловидных. На 12 или 13 году, глаза их, до того кроткие и смиренные, сделались безстрашными и пылкими; складный ротик переменился в уродливый; на полной шее означилось напряжение мускулов; пышные по гладенькия прежде щечки вздулись грубым и неприятным образом; лице их стало лицем, свойственным самой подлой черни: и от всегдашней брани, драки, лжи, клятвы за одну копейку, они приняли виде жадной корысти, наглого безстыдства и жестокой злости.}. Иногда мы получаем физиономию от природы. Ей угодно была сотворить нас добрыми, и дать лице злое; или сотворить нас злыми, и даnь лице доброе.

Если душа человека или сама природа дала его лицу наружность кротости, справедливости и добронравия; вы почувствуете их влияние; ибо природа начертала сии добродетели на вашем сердце, и вы примете с радостию благовестителя сих добродетелей. Такое лице есть верное за человека поручительство, написанное на языке общем для всех людей.

Каждое состояние в жизни имеет свой собственный характер и свое выражение.

У дикого черты глубокия, твердые и означенные волосы всклокочены, борода обросла волосами, во всех членах строгая соразмерность: какое жизненное действие могло изменить в нем природу? Он занимался ловлею или травлею животных, бегал за ними, взлезал на дерево, действовал всеми силами, произвел себе подобного, исполнял единственно намерения природы. Не видно в нем ни безстыдства, ни стыда. Гордый вид смешен с дикой независимостию; голова поднята высоко; взор у него твердый; он властелин и хозяин у себя в лесу. Чем более смотрю на него, тем приметнее для меня одиночество и откровенность его домашней жизни. Если оне говорит; телодвижения его повелительны, а речь коротка и выразительна. Нет для него ни закона, ни предразсудков. Душа его легко воспламеняется; всегдашняя война есть природное его состояние: он гибок, проворен, легок, а между тем крепок и силен.

Черты его подруги, её взор и осанка не те, которые у просвещенной Европеянки. Эта нагая женщина не примечает наготы своей; она пускалась за своим мужем во все его воинские происки, за ним и в лес, за ним и в долы, за ним и на гору. Младенец её был на руках у ней. Груди её висели свободно, без всякой снуровки; длинные волосы развевалися по плечам. Стан её строен без искусства. У мущины голос громкой; у ней голос твердой. Её взоры не так смелы: она пугается скорее; но гибка и резва.

В обществе, каждый гражданин имеет свои характере и свое выражение: ремесленник, дворянин, мещанин, ученый, духовный и воин. Между самыми ремесленниками есть навыки и лица, свойственные их мастерству.

Каждое общество имеет свое правленье, а каждое правление свой дух главный или истинный, или предполагаемый, который бывает его душею, опорою и побуждением.

Республика есть место равенства: всякой подданный почитает себя маленьким царем; вид его будет высокомерен и жесток.

В монархиях, где с одной стороны повелевают, а с другой повинуются, характер и речь буду те изъявлять ласку, учтивость, кротость, честолюбие и услужливость!

В царстве деспота, красота состоит в раболепстве; там требуют лиц покорных, робких, униженных, показывающих готовность внимать и безмолвствовать. Невольник ходит с поникшей головою; кажется, что он подносит ее под руку, всегда секущую мечем.

А симпатия, о которой нельзя не упомянуть, есть быстрое, мгновенное и невольное слияние двух существе одного с другим, при первом взоре, при первой встрече, при первом удар; ибо симпатия в сем смысле не мечта. Откуда происходит симпатия? От влечения какой нибудь добродетели; красота влечет к удивлению, удивление к почтению, почтение к желанию владеть, а желание к любви и страсти.

Вот что можно сказать о характерах и выражениях лиц; но сего недовольно: к сему познанию надобно присоединять глубокую опытность. Надобно, чтобы наблюдение познакомило человека с радостями и бедствиями во всех возможных видах и случаях; надобно, чтобы ему были известны битвы моровые язвы, голодные годы буря, гроза, природа чувствительная, природа бездушная, природа в изнеможении и в недугах; надобно рыться в историках, начитаться поетов, запастись их картинами. Когда Поет говорит: vero incefsu patuit dea, надобно искать фигуры в самом себе. Когда он говорит: summa placidum caput extulit unda, надобно отлить ету голову, чувствовать, что должно заимствовать и что оставить без подражания знать страсти, и выразишь их без усилия. Лаокоон страдает; не видно в нем притворного усилия; а между тем жестокая боль сводит все члены от ног до головы его. Глубоко чувствую его страдание, ноя не гнушаюсь им! Будь таким искусным живописцем, чтобы я не мог ни остановить глаз на твоем полотне, ни перестать смотреть на него.

Прежде всего начертай голову изящнейшей формы. На прекрасном лице отливаются страсти явственнее; и когда; оне свирепствуют, свирепство их мешается с красотою тем ужаснее и разительнее. У древних Евмениды, прекрасные лицем, казались от того еще страшнее. Мы чувствуем великое внутреннее безпокойство, когда в одно время сердце влечется и отвращается Сильным образом; и таково будет действие Фурии, представленной с чертами великой красоты.

Круглое лице у женщины и у младенца: характер молодости, красоты и приятности.

Одна черта, на волос перенесенная ближе или далее, украшает или безобразит.

Знай, что такое приятность лица и ухваток, то есть строгая и точная сообразность членов с натурою действия.

Берегись особливо искуственных телодвижений актера, или танцмейстера. Красота натурального действия в совершенном противоречии с ловкостию Вестриса, или Гарделя {Что же подумать о ловкости танцмейстера обыкновенного? Воображаю на минуту, что танцмейстере встречает человека, стоящого, подобно Антиною: одною рукою толкнув его под бороду, а другою ударив по плечам, он говорит ему: взрослый болван, разве едак держатся? Потом, вогнув ему внутрь колена, и приподняв его под руки, прибавляет: будь тверже на ногах; кажется, что ты восковая кукла, готовая растаять и разсыпаться: вытяни колена, выпрями стан; держи нос немного к верху. И когда искусный мастер обратит его в нестерпимого щеголя, или франта, он начнет любоваться своим дивным творением.}.

Если, ты не имеешь в душе чувства того различия, которое бывает между человеком, только беседующим в гостях, и деловым человеком, отправляющим должность, или поручение, между человеком на едине и человеком на глазах людей; то брось в огонь кисти твои. Ты Можешь только школьничать, мудрить и напыщать твои фигуры.

Хочешь ли чувствовать это различие? Ты дома, один, в ожидании бумаг моих весьма важных, до государственного дела касательных. Бумаги не приходят; а государственные дела требуют скорого исполнения. Ты задумался, сидя на больших креслах, подперши голову рукою, и локтем опершись на ручку кресел; на голове у тебя накинут колпак, или подобраны волосы под гребнем; шлафрок распахнулся; полы его висят на обе стороны длинными борами: ты живописен, вдруг объявляют тебе о приезде вельможи и, если угодно, министра; тотчас колпак поправлен и шлафрок закинут пола на полу, и герой мой выпрямил голову, стан, все члены, с ужимками, с жеманством, с опрятностию весьма приятною для гостя, но весьма невыгодное для артиста. Недавно ты был достоин живописной кисти; теперь ты на стоить трудов живописца.

Смотря, на некоторые фигуры, на некоторые характеры Рафаеля, Карраччия и других, мы спрашиваем себя; откуда они взяли их, где их видели? В сильном воображении, в сочинителях, в облаках, в пожарах, в развалинах, в народе, где они заметили первые черты, увеличенные поезией. Ети люди имели чувствительность, оригинальность и собственный свой дух; они читали стихотворцев. А стихотворец есть человек пылкого воображения, который плачет и пугается от сотворенных им самим призраков и привидений.

Теперь кстати говорить о действии и противодействии поета на живописца (или скульптора), живописца на поета, того и другого на живые и бездушные твари в природе. Возвращаюсь к юности мира, чтобы показать вам, как тогдашние артисты имели взаимное влияние одни на других, как действовали на самую природу, и клали на нее божественную печать. Гомер сказал, что Юпитере потряс Олимп мановением черных бровей своих. Он представил лице божества как Поет и как Феолог, и ету голову надлежало представить во храме перед верующим молельщиком. Воображение скульптора разгорячалось, и он брался тогда за мрамор и резец, когда постигал ясно образ чувствительный для набожных. Поет освящал прекрасные ноги Фетиды, - и ети ноги были предметом веры; безподобную грудь Венеры - и эта грудь была предметом веры; стройные плечи Аполлона - и ети плечи были предметом веры. Народ ожидал и хотел перед олтарями покланяться богам и богиням в точности таким, какими были они означены в его катихизисе. Феолог или поет ознаменовал их, и скульптор не дерзал нарушать сего знамения. Всякой осмеял бы Нептуна неимеющого высокой груди, Геркулеса неимеющого полного хребта языческой библии, и кусок еретического мрамора навсегда остался бы в мастерской художника.

Что из того следовало (ибо поет не вводил ни нового таинства, ни новой веры, и скульптор с живописцом подражали только образцам природы)? То, что когда народ по выходе из храма узнавал лица богов в лицах людей, оне любил их и пленялся ими несравненно более. Женщина служила образцом для ног Фетиды, для груди Венеры: богиня возвращала ей красоты её, но возвращала как предмет святости, как предмет благословенный. Мущина подал образец для Аполлоновых плечь, для Нептуновой груди, для крепких Марсовых мышц, для величавой головы Юпитеровой, для прекрасного лица Ганимедова; но Аполлон, Нептун, Марс, Юпитер и Ганимед возвращали ему телесную красоту его как предмет святости, как предмет благословенный.

Когда постоянные или случайные обстоятельства привели в связь некоторые понятия у народа, их не льзя разорвать в голове его; и если случалось иному сластолюбцу видеть черты своей любовницы в лице Венеры, то верующий язычнике, не смотря на то, готов был всегда благоговеть перед головою своего бога на плечах какого бы не было смертного. И так могу думать, что когда собравшиеся Греки веселились зрелищем нагих юношей в купальнях, в гимназиях, в общенародных играх, было в дани приносимой красоте нечто святое для сердца и роскошное для чувства, какая-то чудная смесь любострастия и благочестия; любовник, стоя на коленях перед красавицей, называл ее своей владычицей, своей богиней, и эти ласковые имена, столь холодные в устах наших, имели на их язык другое совсем значение и действие. От чего? От того, что влюбленный Грек переносился в самом деле в царство небес, обитал между богами, истинно наслаждался предметом своего, и народного поклонения.

Не так ли происходило все в уме Греческого народа, как в голове его поетов или феологов? Их сочинения, в которых находим описания предметов любви и страсти, наполнены уподоблениями предметам их богослужения. На устах улыбка Граций, на лице молодость цветущей Гебы, персты Аврорины, грудь, руки, плеча, глаза Венерины. Иди в Дельфы и там увидишь моего Полидора. Пиши с лица моей Фринеи, и выставляй картину в Пафос. Вот прохождение стольких похвал, приносимых смертным и заимствованных от богов, стольких епитетов неразрывно присвоенных богам и героям: то были члены Греческой веры, стихи языческого символа освященные поезиею, живописью и скульптурою. Если нам скучают в древних стихотворениях неистощимые епитеты, то скучают от того, что нет ни статуи, ни храма, ни модели для сличения. Язычник, напротив того, читая их в поете, переселялся воображением в известный ему храм, видел картину, или статую, которая подала мысль к сравнению, и восхищался ею.

Мы употребляем также слова божественных прелестей и божественной красоты, но без отношения к древнему баснословию: он холодны и нечувствительны для сердца, у нас сто женщине совершенно различных могут быть предметом подобной похвалы; но у Греков была известная модель на полотне, или из мрамора; и кто в безумии страсти сравнивал обыкновенную женщину с Гнидийскою, или Пафосскою Венерою, тот подвергал себя осмеянию.

в музыкантам, в живописцам, к скульпторам: эти люди бывают обыкновенно многожелчны. Черные волосы, прибавляют белизны лица и живости взорам. Белокурый цвет идет к томности, к лености, к безпечности, к телу мягкому и прозрачному, к глазам слезящим, голубым, умильным.

Выражение получаете новую силу от окружных предметов. Если ты представляешь мне хижину, и перед нею дерево; то хочу видеть дерево застарелое, облупленное, растреснувшееся, клонящееся к падению; хочу чтобы некоторым образом были общие знаки бедствия, истощения и ударов времени между сим деревом и тем страдальцем, который под его тенью отдыхает в праздничные дни.

Живописцы не ошибаются в сих грубых аналогиях, но едва ли знают тому причину. Если бы они знали ее, то искусство их простиралось бы гораздо, далее, и творения их подобно Грезовым, были бы вечные. Объясню вам это примерами. Живописцы развалин представят вам вокруг их пустынных мест здания, города, обелиски испровергнутые; бушует сильный ветр; с котомкою за плечами идет страннике мимо развалин; с младенцем на руках идет в рубище женщина, и также мимо развалин; конные и другие пешие идут разговаривая, и также мимо развалин. Что подало мысль к етим побочным предметам? Связь или сродство идеи. Все минует на земле - и человек и жилища человека. Перемените виде картины: вместо развалин города представьте надгробный памятнике; увидите, что артисту должно тогда вывесть другия действия из связи идей. Тогда утомленный странник положит посох и котомку к ногам своим; он и собака его лягут оба у подножия гробницы; женщина будет сидя кормить грудного младенца; конные, сойдя с лошадей и пустив их на луг, вступят в разговор с пешими, указывая, на гробницу и разбирая надпись её. Для чего же так? Развалины суть места грозного падения, а гробницы места вечного мира; жизнь есть странствие, а гробница пристань; наконец человек садится в задумчивости там, где прах человека покоится.

Было бы не прилично и безсмысленно проводить странника мимо гробницы, и останавливать его у развалин; надгробный памятник не терпит движущихся вокруг себя существ, кроме птиц, над ним в высоте парящих, или быстро пролетающих, кроме трудящихся работников, которые в трудах не применяют предела жизни, и вдали поют безпечно. Говорю только о живописцах развалин. Исторические и ландшафтные живописцы разнообразят, переменяют, противополагают друг другу окружные или побочные предметы, смотря по разнообразию, изменению и противоположности самых идей в их понятии.

От чего сквозные и уединенные храмы древних имеют для нас такое великое действие? От простоты здания! Дом молитвы со всех стороне разтворен, со всех стороне приступен: верный покрове прибегающих. Сами цари ограждают себя каменными стенами, и величавый сан не может укрыть их от злобы человеческой; но храмы языческие стояли в обширных пустынях, и темные дремучие леса их окружающие, вместе с ужасами мрачного суеверия, волновали и потрясали душу. Не в шуме городов, но в тишине пустынь вещает божество ж человеку. Там люди покланялись ему с большею таинственностию, с большею свободою. Не было часа, назначенного для усердия! Каждый, только самдруг с своей совестию, беседовал в тишине с Богом.

Наши архитекторы неимеют дара и мыслей; им неизвестны побочные идеи. Пробуждаемый местными и соседственными предметами, также как театральным сочинителям, которые редко умеют пользоваться местом действия.

Здесь надлежалоб говорить о выборе изящного в природе. Но довольно заметить для артиста: что не все тела и не все виды угождают вкусу, и достойны искусства - ето относится к формам; что не все лица выражают с равною силою одинакую страсть, что есть премилые ворчуньи и нестерпимые зубоскалы - это относится к характерам, что не во всех людях равно обнаруживаются возраст и состояние и что требуется, для верного исполнения цели искусства, совершенного отношения между природою, взятою за образец, и предметом сочиняемой картины. Но это должно объясниться в следующем разсуждении о сочинении. - В. И.

Начиная говорить о сочинении, мы заметим, что человек имеет только некоторую меру прозорливости, и следственно некоторую определенную меру внимания. Ты сочиняешь поему, картину, историю, роман, трагедию, книгу для публики вообще; не перенимай же у иных авторов, которые писали о воспитании. Из двух тысячь детей едвали найдутся двое, которых бы можно было воспитать по их правилам. Размыслив немного, они увидели бы, что орлиный полете не есть образец общей природы. Сочинение, выставленное на глаза многолюдной толпы, имеет великой порок, если не может постигать его человеке с здравым только смыслом, не более.

Будь сочинение просто и ясно, без лишних фигур, без посторонних околичностей; будь его предмет один. Пуссень представил на одной картине впереди Юпитера обольщающого Нимфу Калисто, а вдали обольщенную его жертву, влекомую Юноной. Такая ошибка недостойна сего великого артиста.

Живописец может только располагать одним мгновением; и ему не позволяется обнять ни два момента, ни два действия. Есть некоторые только-случаи, где, не нарушая ни истины, ни интереса, можно привести на память протекшее, или указать приближающееся мгновение. Внезапное происшествие застигает человека за его трудами или упражнениями; он занимается происшествием, и еще занимается своими делами.

Если предмет один, ясен, прост и связан, то могу обнять его одним взглядом; но етого не довольно, сцена требует разнообразия, и будет разнообразна, если артист был строгим наблюдателем природы.

Человек читает книгу другому человеку. Без всякого приготовления читатель расположится на своем месте способнейшим для него образом; слушатель также. Если мне читают скучного автора, или тяжелого поета, то правая рука моя поддержит мою бороду и клонящуюся голову; а левая, подпирая локоть правой, будет выносить на себе всю тягость головы и руки. Не так слушал бы я сочинения Шекспира, Вольтера, Виланда,

случится шум, движения, восклицания, прилив и отлив людей; случится каждому думать только о самом себе, и для себя жертвовать общею пользою, или общим духом. Но скоро каждый обратится к справедливости, и откажется от личных требований и безполезных усилий. Таким образом порядок снова установится.

Теперь взгляните на эту кучу людей в час общого волнения: дух и нрав каждого человека во всей силе своей обнаруживается; а как нет ни одного человека совершенно сходного нравом и духом с другим человеком; из того следует, что все видимые вами лица подобны листьям древесным; нет листа одинакой зелени с другим, ни лица одинакого положения и действия с другим лицем.

Взгляните на эту же кучу людей в часы тишины, в те часы, когда всякой повинуется более или менее своему побуждению; и как в сем повиновении есть разница, есть различие и в действиях и в положениях. И час волнения и час тишины имеют то общее, что каждый показывается в своем виде непритворно,

Пускай артист наблюдает закон самоличностей и побуждений; и как бы ни была обширна его картина, сочинение не удалится от истины. Одна противоположность, позволяемая вкусом и выводимая из разнообразия личностей и польз, будет в нем находиться; и другой не требуется.

Есть в обыкновениях новейших народов нечто недостойное кисти живописна: приятна в свете вежливость, несносна в подражании искусстве. Приседающую женщину, шаркающого мущину, шляпою размахивающую руку можно только представлять на екране. Знаю, что в опровержение сего мнения укажут мне на картины Ватто, но я не отступлю, от моего мнения. Отнимите, у Ватто eгo ландшафты, колорит, фигуры и костюмы столь красивые, смотрите только, на действие - и потом решите.

одежда великолепная, свободная! Дому другому подобает честь сего поклонения, кроме Бога или родителя?

К нашим безсмысленным поклонам прибавьте наши старинные костюмы. Спорю с первыме гением в свете, что никогда не извлечет он ничего прекрасного из нашего одеяния для живописи или ваятельного, искусства. Какая прекрасная вещь, из бронзы или мрамора, человек во французском кафтане с пуговицами, шпагою и шляпою!

Но возвратимся к расположению и к составу целого в действующих лицах. Каждое действие имеет несколько мгновений, но артист избирает только то мгновение, которое продолжается не долее взгляда. А как на лице, которое показывало страдание и на котором изобразили радость, видно смешение теперешней страсти со следами той, которая уже миновалась; равномерно может остаться в положениях, в характерах, в действиях живописной картины след преждебывшого случая или мгновения.

Немногосложная система существ не вдруг переменяется, как известно, всякому знающему природу, и в сердце имеющему чувство истины; но ему известно и то, что различные фигуры и сомнительные лица слабо содействуют к общему впечатлению; и за то со стороны интереса утрачено бывает все то, что вознаграждается со стороны разнообразия. Что влечет мое внимание? Стечение народа. Не могу не делить участия между столькими людьми, заманивающими мое любопытство. Мои глаза, мои чувства, моя душа влекутся невольным образом туда, где встречаю их глаза, их чувства, их душу. И так мне было бы приятнее отсрочить час действия, на за то показать мои силы, и освободиться от привязчивых празднолюбцев. Празднолюбивы, кроме тех редких случаев, где есть разительная противоположность, кажутся мне излишними. Но тогда как выведенная противоположность совершенно изящна, сцена переменяется, и главное вниманье зрителя обращается на празднолюбца против намерения живописца.

Не люблю также в живописи (кроме апофеозы истории виде баснословный и безобразит многия произведения Рубенсовы. Что значит представленное лице с птичьим гнездом в руке, Меркурий, Радуга, Зодиаке, Стрелец в комнате и вокруг постели родильницы? Это требует, подобно древним медалям и подписям, трудов антикварии. То же скажу обе известном монументе, в Реймсе постановленном Пигалем. Там на кипе товаров лежит поденьщик, а рядом с ним женщина приводит льва за гриву. Пигаль! возьми свой резец; изгладь следы чудного изображения! Ты хочешь представить покровительствующого Царя: будь он державным покровителем земледелия, торговли и размножения народного. Поденьщик твой, на кипе товаров лежащий, есть уже прекрасный символе торговли. С другой стороны пиедестала раскинь на траве тучного вола; пускай статный и крепкий посселянин у рогов его покоится: вот земледелие. Между обоими представь крестьянку толстую и здоровую, кормящую грудью младенца: вот народонаселение. Разве лежащий воле, покоющийся нагий поселянин, здоровая женщина с веселым лицем и полными молоком грудями, не могут довольно представить изящных красот для мастерского резца твоего? Не тронет ли ето скорее твоих аллегорических существе?

Теперь заметим, что живопись, подобно поезии, требует bene moratae, чистых нравов. Буше не верит тому, и порочные его картины никогда не пленяют нас; Грез есть добродетельный живописец и вокруг его картин толпятся зрители. Я не совещусь и сам читать иногда Петрония, Горациеву Сатиру Ambubajarum, и мелкие Катулловы Maдригалы, мною наизусть почти вытовержденные. Но я не хочу иметь всегда перед глазами кисти потопленной в нечистоте не хочу, чтобы, изящные искусства изменяли своему предмету и намерению. Один из прекраснейших Виргилиевых стихов, и одно из прекраснейших правил искусства есть следующее:

Sunt lacrimae rerum, et mentem mortalia tangunt.

Художнику надлежало бы надписывать, над своей мастерскою: 3десь несчастные находят плачущее об них око.

без стыда, заключая в душе тайное пятно злодеяния: здесь ожидает его праведное обличение. Добродетельные видят злого, перед ними стоящого. Они вызывают его на суд и к ответу. Сколько ни притворяйся, сколько он ни оправдывайся, ему должно подписать свой собственный приговор; и если случай привел его в картинную галлерею, то берегись он обратить глаза на страшную картину, на страшный суд свой. Художник! твое дело прославить, предать вечности знаменитые и великие подвиги; возвеличить страждущую добродетель в посрамлении, посрамить счастливый порок в торжестве и славе; приводить в ужас злодея и тирана. Представь мне Коммода в челюстях зверя достойной его добычею; на полотне твоем разгроми ударом небесного мщения кровопийцу, жаждущого убийственных побед и смертоносной славы; отмсти за добродетельного мужа его гонителям, богам и року; упреди суд потомства: но если не имеешь собственного духа смелости, то приводи на память справедливой приговор минувших столетий; укоряй народ в гонении тех, которые вещали ему истину и от нее пострадали; покажи кровавые позорища и суеверия и суемудрия; научи царей и народы остерегаться проповедников обмана, и уважать апостолов истины: - и ты, художник, и ты пылай ревностию стоять, в ряду учителей рода человеческого, утешителей в бедствиях жизни, карателей злодейства, и возмездников добродетели! Помни что

Segnius irritant animos demifsa per aureni

Quam quae sunt oculis subjecta fidelibus et quae

Ipse sibi tradit spectator.

И так с немыми лицами твоими беседую я как с живыми и красноречивыми людьми.

живописную часть и на часть выразительную. Но как бы ни расположил артист фигуры свои для лучших действий в отношении к свету, его расположение ничего не значит, если в составе целого не принимает участия душа моя, если действующия лица его походят на людей незнакомых, встречающихся на гульбище в толпе многочисленной.

выразительное сочинение может в то же время быть живописно; и когда оно выражает ясно предмет свой, тогда не льзя неиметь ему достаточной живописи.

духовную речь? Посмотрите же, что сделал из того Карл Ванлоо. Это один из лучших и простейших ескизов сего великого мастера в живописи.

Говорят, что порядок неразлучен с выражением. Мне кажется, что может быть порядок без выражения, и что сие не редко случается. А выражение без порядка бывает не так часто, особливо когда разсудить, что малейшее обстоятельство излишне вредит выражению, хотя бы оно состояло в отломке мрамора, в урне, в коне, или в собаке.

Выражение требует сильного воображения, пылкого духа, искусства вызывать привидения, оживотворять и представлять их в образе величия; а порядок в расположении предполагает некоторое благоразумие в часы творческого вдохновения, пылкость и хладнокровие, порывы и осторожность, что редко соединяется в природе. Но без сего строгого равновесия артист бывает запальчив, или холоден, смотря по тому которая из двух способностей разсудка и воображения увлекает его сильнее.

Главной идеи, по её начертанию, должны быть подвластны все другия: сила её есть движущая и механическая, которая, подобно силе удерживающей тела небесные в их орбитах и влекущая их по тангенту сих орбит, действует в обратном содержании разстояния.

Артист! хочешь ли увериться, что не осталось на холстине ничего сомнительного, ничего темного? Призови двух просвещенных знатоков; пускай оба порознь и подробно объяснят твое сочинение. Не знаю, какое живописное произведение нашего времени выдержит подобный опыт. Из пяти или шести фигуре едва ли останется две или три, которых не должно затирать. Не довольно, что ты хотел представить такую-то вещь, такое-то действие; надобно, чтобы твоя мысль была правильна,

Другой важный порок есть слабость, посредственность, бедность мыслей, от которых не льзя иметь глубокого впечатления, чувствовать сильного потрясения. Смотришь, и не трогаешься; Нет лиц, нет явлений, которые бы, подобно грозным привидениям, обступили вас, пристали к вам, не упускали вас из виду: На что растирать тебе краски на палитре, брать кисть в руки, истощать способы искусства, если ты не можешь и так поразить меня как простые ведомости, которые сообщают только дневные переходы войск и передовые битвы армии?

Чем обширнее предмет живописи, тем более требует строгого наблюдений природы. Обозрите творения самых великих мастеров: увидите неопытность или невнимательность артиста, на ряду с его талантом; между некоторыми списками с природы истинной великое множество чертежей с навыка, и с образца других. Искустевенные черты вблизи чистой природы также не нравятся, как ложь в присутствии истины! Ах если бы живо писали моления, битвы, триумфы, площадные случаи, с такою же истиною, как домашнюю жизнь, представленную Грезом и Шарденом!

В сем отношении живописец истории имеет более труда, нежели живописец так называемого обыкновенного роду. Есть множество картин в обыкновенном роде свыше всякой критики; но какая картина баталии выдержит взгляде Фридриха или Александра? Живописец обыкновенного рода имеет всегда свою сцену перед глазами; а живописец истории никогда невидал своей сцены, или видел ее на минуту. Один есть просто подражатель, и подражатель природе очень обыкновенной, а другой некоторым образом творец природы идеальной и типической. Он идет по черте весьма узкой: с одной стороны, переступив за черту, впадает в мелочи; а с другой, переступив за нее, впадает в высокопарное. Об одном можно сказать: multa ex industria, pauca ex animo; об другом напротив того: pauca ex industria, plurima ex animo, Но к сему предмету возвратимся после.

однакоже вкуса. По чему? Потому что тело изящнее одеяний, что рост, стан, грудь, плеча и руки человека, ноги, локти и шея у женщины прекраснее всех богатых шелковых тканей, которыми покрывается их нагота; что изображение тела гораздо труднее и требует большей учености; что человеческая нагота приводит на память другой невиннейший век, простейшие нравы, дикую Природу, достойнейшую изящных искусств и подражания; что мы не бываем никогда довольны настоящим, и с радостию возвращаемся к векам протекшим; что если дикие народы нечувствительно образуются для гражданского порядка, то человек в особенности приступает нескоро к гражданским обыкновениям. Что редко дикой согласится принять наше платье и просвещение, тогда как просвещенные люди охотно возвращаются в леса, в дикое состояние, к наготе диких; что, наконец, полу-нагия фигуры представляющей на картине и в живописи подобно лесам и полям, перенесенным к нашим жилищам. Graeca res eit nihil vеlarе: таково было правило. Греков, наших учителей во всех искусствах. Вкус смотрит на изящные произведения не глазами академического ученика. Бутардон одел Лудовика XV в Римской костюм, и сделал хорошо; но произвольное дело вкуса не есть правило искусства. А как бывают не редко артисты не знающие ни вкуса, ни меры, если вы пустите им узду; то будьте уверены, что иной пришпилит плюмаж к шишаку Римского воина.

В разсуждении платья или драпировки как полотняная или шелковая материя лежит на протянутой руке человека; как под рукавом тонким, во время движения руки, означаются, движутся и снова скрываются мускулы; как рука и все её движения отпечатываются на материи: тот придет в отчаяние, и бросит в огонь кисть свою.

Есть столько же родов живописи, кажется, сколько и родов Поезии; но сие разделение излишне. Говоря о живописцах обыкновенного рода и о живописцах истории, никто не соображался с натурою вещей и с точностию определения. Мы называем живописцами обыкновенного рода (peintres du genre) и тех которые только занимаются цветами, плодами, животными, лесами, горами, долинами и проч., и тех которые заимствуют для живописи случаи или действия домашней жизни обыкновенной. Теньеры, Воверманны, Грезы, Шардены, Лутербурги и Вернеты называются живописцами обыкновенного рода... Однакож смею утверждать, что Читающий отец семейства, Неблагодарный сыне и Обручение Грезовы, что морския картины Вернетовы, на которых видны всякого рода происшествия и лица, могут также называться историческими картинами как и таинства Пуссеновой, Дариева фамилия Лебрюновой и Сусанна Ванлоовой работы; и вот почему. Природа в дивном своем разнообразии сотворила существа мертвые, неподвижные, безчувственные, безсмысленные, безсловесные, и существа наделенные жизнию, чувством, даром слова и мысли. Чертеж или предел предназначен от вечности; и так надлежало назвать живописцами обыкновенного рода подражателей бездушного и мертвого вещества, а живописцами истории подражателей природы чувствительной и одушевленной; и дело было бы с концем. Но, говоря словами общепринятыми, сужу, что живопись в обыкновенном роде имеет все затруднения исторической живописи; что она требует равной меры ума, воображения, поезии науки рисовать, искусства в перспективе, в тени и в свете, знания страстей, характеров, выражений, строжайшого подражания природе, и отработанных частей в целом; что, наконец, живописуя известные для всех подробности, она имеет более судей, и судей лучших: не равно ли велик Гомер, когда строит лягушек в боевой порядок на берегу топкого болота и когда окрововляет волны Симоиса и Ксанта, потопляя на дне обеих рек трупы человеческие? Здесь только предмет благороднее, происшествия ужаснее. Кто не узнает себя в Мольере; но кто из героев наших трагедий узнал бы себя на сцене? Брут, Катилина, Кесарь, Август, Катон, стояв перед нашими историческими картинами, спросили бы конечно, кого видят они на полотне. Что из того следует? Что историческая живопись требует может быть более возвышенности, воображения, силы пиитической; а живопись обыкновенного рода более истины и натуры; и что сия последняя живопись, даже говоря только о вазах и корзинах цветочных, истощила бы скоро, все способы искусства и дарования, если бы те, которые украшают ими свои залы и галлереи, имели столько же вкуса, сколько имеют они денег,

Заключим некоторыми общими размышлениями.

Сколько те искусства, которые в предмете имеют подражать природе, или словами как поезия и красноречие, или звуками как музыка, или кистью и красками как живопись, или резцом как скульптура, затруднительны и долговременны!

рисовать с образца, с глаз, с носу, с ушей, с ног и с рук, перед ним начертанных. Долго он гнет спину перед рисунками, как вдруг поставят его перед Геркулесом Фарнезским, или перед его копией; и немногие бывают свидетелями тех слез, которые льются из глаз молодого артиста на сатира, на гладиатора, на Антиноя, на Медицейскую Венеру. Будьте уверены, что сии мастерския произведения древности давно не возбуждали бы ревности великих художников, если бы их предали ярости отчаянных учеников. Проведя несколько дней и несколько ночей за лампадою перед натурою бездушною и неподвижною, они идут по строгому повелению, писать с живой природы, и все, что до того преподавали им, обращается в ничто. Надобно тогда учить глазе свой смотреть на природу; а сколько, таких, которые никогда тому не научатся! Пять или шесть лет держат ученика перед моделью; а там оставляют, его на произвол таланта или гения, если он имеет сей дар природы. Но дарование не вдруг открывается; не вдруг можно определить его меру, и не с первого разу ученик признает свою неспособность. Сколько опытов иногда удачных, иногда неудачных! А между тем годы протекают, пока не наступил год отвращения, усталости и скуки, ученику стукнет 20 лет, когда он увидит свою неспособность, и останется без состояния, без способов пропитания, и нередко без чистоты нравов, ибо всегда иметь перед глазами природу нагую, и в то же время быть молодым и воздержным, невозможно. Что делать? надобно или умереть с голоду, или вступить в низкия ремесла, готовые для нищеты; и в самом деле, третья доля сих учеников записывается в рядовые носить ружье за плечом, или представляет орлекина в кукольных комедиях на площади, или, к великому своему счастию, находит место в театре. Это есть история Беллекуров, Бризаров, Лекенов, дурных живописцев, сделавшихся актерами от отчаяния.

[Дидро Д.] О подражании, выражении и сочинении в живописи:  / С франц. В.И. [Измайлов] // Вестн. Европы. - 1813. - Ч.69, N 11/12. - С.229-253, Ч.70, N 14. - С.84-104.