Племянник Рамо
(Старая орфография)

Эту замечательную книгу нужно разсматривать, какъ шедевръ Дидро. Современники Дидро и даже его друзья упрекали его за то. что онъ умеетъ писать прекрасныя страницы, но не умеетъ написать прекрасной книги. Приговоры подобнаго рода механически повторяются, укореняются среди потомковъ, и такимъ образомъ умаляется слава выдающагося человека.

Признавая, что Дидро въ высочайшей степени обладалъ мощью мысли, блескомъ выраженiя, и что его произведенiя искрятся отдельными деталями, отдельными изумительными страницами, французскiе Аристархи утверждали, что онъ не былъ одаренъ въ той же мере талантомъ композицiи, не былъ способенъ координировать частей хорошо задуманнаго, прекрасно выполненнаго и совершеннаго въ своемъ целомъ произведенiя.

Въ мiре такъ мало голосовъ и такъ много эхо, что пошлыя обвиненiя въ конце концовъ становятся прочными отъ безпрестаннаго повторенiя. Поддаются общему предразсудку более просвещенные люди, которые должны бы быть менее доверчивыми; они повторяютъ вследствiе того, что слышатъ, какъ повторяютъ другiе; слова глупцовъ переходятъ въ уста умныхъ. Ради снисхожденiя къ упрочившемуся заблужденiю думаютъ открыть въ произведенiяхъ недостатки, которыхъ въ нихъ нетъ; признаютъ воображаемую вину за авторомъ, таланту котораго - въ другое время и въ другой стране - при жизни весь литературный мiръ принесъ бы дань признанiя, а после смерти воздвигъ бы памятники и алтари.

Я не буду говорить объ Энциклопедiи, этомъ интеллектуальномъ сооруженiи, которое своей ученой законченностью показываетъ, до какой степени въ обширномъ уме Дидро сочетались и координировались все человеческiя знанiя; меня интересуютъ здесь лишь литературныя произведенiя его. Читали ли его Жака-Фаталиста те, которые не признавали въ немъ таланта композицiи и вынеся не толь поверхностное сужденiе объ этомъ великомъ человеке? Или они. читали его только глазами? Его Племянникъ Рамо кажущагося съ перваго взгляда лишь игрой воображенiя, создалъ бы поэтически цельное и научно-построенное произведенiе и нарисовалъ бы такую полную, такую реальную, дышащую правдой картину человеческаго общества въ целомъ.

По общему признанiю, на которомъ сходились какъ друзья, такъ и враги его, Дидро былъ въ разговоре удивительнейшимъ человекомъ своего века. Обдуманныя и обработанныя речи самыхъ красноречивыхъ ораторовъ побледнели бы предъ его блестящими импровизацiями. Въ нихъ онъ дышетъ вдохновеннымъ пламенемъ, касается всехъ вопросовъ бегло, по основательно, перескакиваетъ отъ одного предмета къ другому неожиданными, но естественными переходами, наивенъ безъ тривiальности, выспрененъ безъ усилiя, полонъ грацiи безъ напыщенности и энергiи безъ грубости; говоритъ ли въ немъ голосъ разума, голосъ чувства или воображенiя, - во всемъ сказывается дыханiе генiя. Светскiй человекъ былъ обязанъ ему просвещенiемъ, артистъ - вдохновенiемъ. Никто до него не проникалъ такъ далеко въ душу техъ, кто его слушалъ; никто до него не покорялъ такъ душъ мощью своихъ речей.

"Племянникъ Рамо" представляетъ новый образецъ художественнаго произведенiя, въ которомъ Дидро сумелъ слить въ одно гармоничное целое разнообразнейшiя детали, взятыя имъ изъ действительности. Каково бы, впрочемъ, ни было сужденiе объ этомъ писателе, и друзья и враги его были согласны въ томъ, что никто не превосходилъ его въ разговоре живостью, силой, умомъ, разнообразiемъ и грацiей; но "Племянникъ Рамо" - разговоръ, и потому, остановившись на форме, которой авторъ владелъ въ совершенстве, онъ создалъ шедевръ, которымъ темъ больше восторгаешься, чемъ лучше познаешь его.

Это произведенiе написано съ различными целями. Прежде всего, авторъ приложилъ все силы своего ума на изображенiе паразитовъ и льстецовъ во всей ихъ низости, не пощадивъ и покровителей ихъ. Попутно онъ нарисовалъ портреты своихъ литературныхъ противниковъ, изобразивъ ихъ тоже какъ льстивыхъ лицемеровъ. Въ то же время авторъ излагаетъ свое мненiе о французской музыке. Последнiй сюжетъ можетъ показаться очень страннымъ на ряду съ первыми двумя, по это-то, именно, и привлекаетъ вниманiе читателя и придаетъ большее значенiе книге. Действительно, племянникъ Рамо - существо, наделенное всеми дурными наклонностями, способное на всякiя дурныя дела, и презренiе, даже ненависть - единственное чувство, которое оно могло бы вызвать въ насъ къ себе, но мы немного примиряемся съ нимъ, когда видимъ въ немъ музыканта, не лишеннаго таланта и богатой фантазiи.

Съ точки зренiя поэтической композицiи замыселъ автора изобразить такимъ образомъ всю породу паразитовъ тоже Много выигрываетъ: предъ нами появляется не символъ, а индивидъ, определенная личность; на глазахъ у насъ живетъ и действуетъ Рамо, племянникъ великаго Рамо.

Не безполезно точнее определить дату, когда появилось это произведенiе. Въ немъ говорится о "философахъ", комедiи Палиссо, какъ о новомъ произведенiи. Эта комедiя была сыграна въ Париже 2 мая 1760 г. Живость, съ какой Дидро реагируетъ на нее въ своемъ дiалоге, говоритъ о томъ, что дiалогъ былъ написанъ въ пылу перваго гнева, вскоре после появленiя комедiи: "Философы". Содержанiе этой пьесы въ общихъ чертахъ сводится къ следующему: Одинъ честный буржуа, умирая, обещалъ отдать руку своей дочери молодому солдату. Но вдова его, питая привязанность съ философiи, хочетъ непременно отдать дочь за одного изъ членовъ философской корпорацiи. Все философы являются въ пьесе ужасными людьми; характеристика ихъ до того неопределенна, что ихъ можно принять за негодяевъ любого общественнаго класса. Ни одинъ изъ нихъ не питаетъ симпатiй ко вдове;ни однимъ благороднымъ чувствомъ не бьются ихъ сердца. Авторъ просто хочетъ сделать ненавистными людямъ всехъ философовъ. Онъ заставляетъ ихъ презирать свою покровительницу. Эти господа посещаютъ ея домъ только за темъ, чтобы помочь Валеру получить руку ея молодой дочери, и они говорятъ, что какъ только они добьются этого, они не перешагнутъ больше ея порога. Такъ характеризуются Д'Аламберъ и Гельвецiй. Можно себе представить, во что превратился подъ перомъ автора принципъ эгоизма последняго философа: онъ просто заставляетъ философа залезать въ чужой карманъ. Наконецъ появляется слуга, паяцъ, на четырехъ лапахъ, - ему предназначено осмеять естественное состоянiе Руссо. Одно случайно открытое письмо раскрываетъ глаза хозяйки на философовъ, и ихъ съ позоромъ выгоняютъ изъ дома.

Какая бы ни была погода, прекрасная или отвратительная, часовъ въ пять вечера я обыкновенно иду гулять въ Пале-Ройяль. Вы всегда увидите меня на скамейке Аржансона, одинокаго, погруженнаго въ размышленiя. Я беседую съ самимъ собою о политике, о любви, объ эстетике или о философiи; я предоставляю своему уму полную свободу; я позволяю ему гнаться за первой попавшейся идеей, разумной или безразсудной, подобно тому, какъ наши молодые развратники гоняются въ аллее де-Фуа за женщиной легкаго поведенiя, съ легкомысленнымъ видомъ, смеющимся лицемъ, бегающими взглядами, вздернутымъ носомъ; бросаютъ ее, чтобы погнаться за другой; пристаютъ ко всемъ и не берутъ ни одной. Мои мысли, - это женщины легкаго поведенiя.

Когда слишкомъ холодно или идетъ слишкомъ сильный дождь, я нахожу убежище въ кофейне де-ла-Режансъ. Тамъ я забавляюсь, смотря на игру въ шахматы. Въ мiре нетъ другого места, кроме Парижа, а въ Париже нетъ другого места, кроме кофейни де-ла-Режансъ, где бы лучше играли въ эту игру; тамъ подвизаются глубокомысленный Легаль, хитрый Филидоръ, солидный Майо; тамъ можно увидеть самые поразительные ходы и услышать самыя глупыя речи, ибо если можно быть умнымъ человекомъ и замечательнымъ игрокомъ въ шахматы, подобно Легалю, то также можно быть замечательнымъ игрокомъ въ шахматы и вместе съ темъ глупцомъ подобно Фу беру и Майо.

Однажды после обеда я сиделъ тамъ, много наблюдая, мало разговаривая и слушая, какъ можно меньше. Вдругъ ко мне подошелъ одинъ изъ самыхъ оригинальныхъ людей, которыми Богъ не обиделъ нашу страну. Это какая-то смесь высокомерiя съ низостью, здраваго смысла съ безразсудствомъ. Надо полагать, что въ голове этого человека страннымъ образомъ перепутались понятiя о томъ, что честно и что безчестно, такъ какъ хорошiя качества, данныя ему природой, онъ выказываетъ безъ хвастовства, а дурныя - безъ застенчивости. При этомъ онъ одаренъ сильнымъ сложенiемъ, пламеннымъ воображенiемъ и необычайно здоровыми легкими. Если вамъ случится когда-нибудь встретиться съ нимъ и онъ прикуетъ васъ къ себе своей оригинальностью, вамъ придется заткнуть уши или спасаться отъ него бегствомъ. О, боги, какiя ужасныя у него легкiя! Нетъ ничего такъ мало похожаго на него, какъ онъ самъ. Иногда онъ худъ и хилъ, точно больной въ последнемъ градусе чахотки: пересчитаешь зубы сквозь его щеки, подумаешь, что онъ несколько дней не елъ или только что выпущенъ изъ ла-Траппъ. Въ следующемъ месяце онъ жиренъ и тученъ, словно не выходилъ изъ-за стола какого-нибудь финансоваго туза или былъ заключенъ въ монастыре Бернардинцевъ. Сегодня онъ въ грязномъ белье, въ разорванныхъ брюкахъ, весь въ лохмотьяхъ, почти безъ сапогъ, ходитъ понуря голову, избегаетъ встречъ со знакомыми, - вы готовы подозвать его, чтобы подать ему милостыню. Завтра онъ напудренъ, обутъ, завитъ, прекрасно одетъ, ходитъ поднявъ голову, старается обратить на себя вниманiе - и вы, пожалуй, примете его за порядочнаго человека. Онъ живетъ изо дня въ день, то веселъ, то печаленъ, смотря по обстоятельствамъ. Утромъ, какъ только онъ всталъ съ постели, его первая забота, у кого пообедать; после обеда онъ думаетъ, у кого поужинать. Ночь также приноситъ свои заботы: пешкомъ возвращается онъ въ свой тесный чердакъ, если только хозяйка, выведенная изъ терпенiя напраснымъ ожиданiемъ платы, не отобрала у него ключа отъ входной двери; или направляется въ одинъ изъ загородныхъ трактировъ, где дожидается утра за кускомъ хлеба и кружкой пива. Если же у него нетъ шести су въ кармане, - что иногда съ нимъ случается, - онъ ищетъ убежища или въ фiакре у своихъ друзей, или у кучера какого-нибудь знатнаго барина и укладывается на соломе рядомъ съ его лошадьми. Утромъ онъ еще носитъ въ волосахъ клочки своей постели. Въ хорошую погоду онъ всю ночь шагаетъ взадъ и впередъ по Елисейскимъ полямъ. Съ разсветомъ онъ снова появляется въ городе одетымъ накануне для завтрашняго дня, а иногда съ завтрашняго дня на все остальные дни недели.

Я не питаю уваженiя къ оригиналамъ этого рода; иные сводятъ съ ними тесное знакомство, даже дружбу. Разъ въ годъ, при встречахъ, я останавливаю на нихъ свое вниманiе, потому что по своему характеру они резко отличаются отъ другихъ людей и нарушаютъ нудное однообразiе, порождаемое нашимъ воспитанiемъ, условiями нашей общественной жизни и вошедшими въ обычай нашими приличiями. Когда одинъ изъ нихъ появляется въ обществе, онъ, какъ пришедшiя въ броженiе дрожжи, выявляетъ въ каждомъ некоторую долю его природной индивидуальности. Онъ расшевеливаетъ, будируетъ, заставляетъ одобрять или не соглашаться; онъ выводятъ истину наружу, даетъ возможность распознавать честныхъ людей, срываетъ маску съ плутовъ. Вотъ тогда-то человекъ со здоровымъ умомъ прислушивается и узнаетъ, съ кемъ онъ имеетъ дело.

Я зналъ его давно. Онъ часто бывалъ въ одномъ доме, двери котораго открылись предъ нимъ, благодаря его дарованiямъ. Тамъ была единственная дочь; онъ поклялся отцу и матери, что женится на ней. Они пожимали плечами, смеялись ему въ лицо, говорили, что онъ сошелъ съ ума; но я тотчасъ же заметилъ, что дело было улажено. Онъ попросилъ у меня взаймы несколько экю, и я далъ ему. Опъвтерся, незнаюкакъ, въ несколько порядочныхъ семей, где для него всегда былъ готовъ приборъ, но подъ условiемъ, чтобы онъ безъ позволенiя не открывалъ рта. Онъ молчалъ и яростно пожиралъ; онъ былъ великолепенъ въ своемъ затруднительномъ положенiи. Если его одолевало желанiе нарушить условiе и онъ разевалъ ротъ, то при первомъ же слове все присутствующiе начинали кричать: "Рамо!" Тогда его глаза загорались гневомъ, и онъ съ еще большей яростью принимался за пищу.

Вамъ было интересно знать имя этого человека, теперь вы знаете его. Это - племянникъ того знаменитаго музыканта, который избавилъ насъ отъ монотоннаго церковнаго пенiя Люлли, господствовавшаго у насъ более ста летъ; который написалъ столько непонятныхъ бредней и апокалипсическихъ истинъ о теорiи музыки, въ которыхъ ни онъ, ни другой кто никогда ничего не понимали; отъ котораго мы имеемъ несколько оперъ, не лишенныхъ гармонiи, певучести, безсвязныхъ идей, треску, высокихъ паренiй, трiумфовъ, ударовъ копiй, прославленiй, сетованiй, безконечныхъ победъ, пьесъ для танцевъ, которыя будутъ жить вечно, и который, похоронивъ флорентинца (Люлли), будетъ похороненъ самъ итальянскими виртуозами; онъ предчувствовалъ это и потому былъ такъ мраченъ, печаленъ, сварливъ, такъ, какъ никто, даже хорошенькая женщина, вставшая съ постели съ прыщикомъ на носу, не бываетъ такъ раздражителенъ, какъ авторъ, которому грозитъ опасность утратить свою репутацiю.

Онъ подходитъ ко мне.

-- А! вотъ и вы, г. Философъ! Что вы тутъ делаете въ обществе этихъ пiелопаевъ? Ужъ и вы не тратите ли своего времени на передвиганiе деревяшекъ...

(Подъ этимъ презрительнымъ названiемъ разумеется игра въ шахматы или въ шашки).

Я. - Нетъ, по когда я ничемъ не занятъ, мне забавно немного посмотреть на техъ, кто хорошо умеетъ ихъ передвигать.

Онъ. -

Я. - А г. де-Бисси?

Онъ. - Этотъ, какъ игрокъ въ шахматы, то же, что м-ль Клеропъ, какъ актриса: оба они знаютъ о своей игре все, чему можно научиться.

Я. - На васъ трудно угодить, я вижу, вы снисходительны только къ людямъ, достигшимъ совершенства.

Онъ. - Да, въ шахматахъ, въ шашкахъ, въ поэзiи, въ красноречiи и въ другихъ подобныхъ пустякахъ. Какая польза отъ посредственности въ этихъ предметахъ?

Я, - Не большая, согласенъ. Но для того, чтобы могъ появиться генiальный человекъ, надо, чтобы значительное число другихъ людей посвятило себя этимъ предметамъ. Генiй - одинъ среди множества. Однако, оставимъ это. Я не виделся съ вами целую вечность. Я не думаю о васъ, когда васъ не вижу, но я всегда радъ съ вами встречаться. Что вы поделываете?

Онъ. - То же, что делаете вы и все другiе: то что-нибудь хорошее, то дурное, а то и вовсе ничего. Чувствовалъ голодъ и елъ, когда представлялся къ тому случай. Поевши, чувствовалъ жажду и иногда утолялъ ее. Темъ временемъ у меня росла борода и когда она выростала, сбривалъ ее.

Я. - И напрасно делали: это единственная вещь, которой вамъ недостаетъ, чтобы быть мудрымъ.

Онъ. - О, да. У меня широкiй морщинистый лобъ, огненный взоръ, большой носъ, толстыя щеки, черныя, густыя брови, красивый ротъ, вздернутая губа и квадратное лицо. Покройся этотъ широкiй подбородокъ длинной бородой, это очень, знаете ли, не дурно выглядело бы въ бронзе или мраморе!

Я. - Рядомъ со статуями Цезаря, Марка Аврелiя, Сократа.

Онъ. - Нетъ. Я предпочелъ бы быть между Дiогеномъ и Фриной. Я безстыденъ, какъ первый, и охотно посещаю женщинъ вроде второй.

Я. - Здоровы ли вы?

Онъ. - Обыкновенно да, но сегодня не особенно.

Я. - Какъ! Животъ у васъ, какъ у Силена, а лицо, какъ...

Онъ. -

Это оттого, что дурное расположенiе духа, которое сушитъ моего дорогого дядю, повидимому, заставляетъ жиреть его дорогого племянника.

-- Кстати, видите ли вы его?

Ода. - Да, иногда на улице.

Я.-- Разве онъ ничего не делаетъ для васъ?

Онъ. - Если онъ и делаетъ кому-нибудь добро, то безъ ведома для самого себя. Это философъ въ своемъ роде; онъ думаетъ только о себе, а все прочее не стоитъ для него выеденнаго яйца. Дочь и жена его могутъ умереть, когда угодно, лишь бы приходскiе колокола, которые будутъ звонить по случаю ихъ смерти, звучали секундой и септимой, и все будетъ хорошо. Счастливый человекъ, и это именно то, что я особенно ценю въ генiальныхъ людяхъ. Они хороши только для одного дела, а для всего прочаго совсемъ не годны. Они не знаютъ, что значитъ быть гражданиномъ, отцомъ, матерью, родственникомъ, другомъ. Не худо походить на нихъ во всемъ, между нами говоря, но не надо желать, чтобы это семя стало обычнымъ явленiемъ. Намъ нужны обыкновенные люди, а не генiи; нетъ, поверьте мне, намъ такихъ не надо. Это они изменяютъ обликъ земного шара, а глупость такъ всеобща и такъ всесильна даже въ самыхъ мелкихъ вещахъ, что ея не переделаешь безъ кутерьмы. Часть того, что они придумали, упрочивается, а другая часть остается по-старому; отсюда два евангелiя, - нечто похожее на платье арлекина. Мудрость монаха у Раблэ - истинная мудрость для его собственнаго спокойствiя и для спокойствiя другихъ: исполнять кое-какъ свою обязанность, всегда хорошо отзываться о настоятеле и предоставить мiръ самому себе. И все хорошо идетъ, потому что большинство довольно. Если бы я зналъ исторiю, я доказалъ бы вамъ, что все дурное здесь на земле всегда исходило отъ какихъ-нибудь генiальныхъ людей; но я не знаю исторiи, потому что я ничего не знаю. Чортъ меня возьми, если я когда нибудь учился чему-нибудь, и если мне стало хуже оттого, что я ничему не учился. Однажды я сиделъ за столомъ у министра, который уменъ за четверыхъ; ну, такъ вотъ этотъ министръ ясно, какъ одинъ да одинъ - два, доказалъ, что для народовъ нетъ ничего полезнее лжи и вреднее истины. Я не припомню въ точности его доказательствъ, но изъ нихъ съ очевидностью вытекало, что генiальные люди отвратительны, и что если какой нибудь ребенокъ появляется на светъ съ характерными на его челе признаками этого опаснаго дара природы, его следуетъ или задушить, или выбросить на съеденiе собакамъ.

Я. - Однако люди этого рода, такъ враждебно настроенные противъ генiя, претендуютъ на обладанiе имъ.

Онъ. - По-моему, они думаютъ объ этомъ въ глубине души, но, мне кажется, они не осмелились бы высказывать этого.

Я. - Изъ скромности. Итакъ, вы воспылали ужасной ненавистью къ генiю?

Онъ. - Неугасаемой.

Я. - Однако, было время, когда вы приходили въ отчаянiе отъ мысли, что вы обыкновенный человекъ. Вы никогда не будете счастливы, если и за и противъ будутъ одинаково огорчать васъ; вамъ следовало бы принять одно какое нибудь решенiе и твердо держаться его. Хотя многiе согласны съ вами, что генiальные люди бываютъ вообще странны, или что, по пословице, нетъ великихъ умовъ безъ маленькой доли глупости, статуи и будутъ считать ихъ за благодетелей человеческаго рода. Чтобы ни думалъ тотъ великiй министръ, на котораго вы ссылались, я все-таки полагаю, что если ложь и можетъ быть полезной въ данный моментъ, то въ конце концовъ она все-таки непременно окажется вредной, а что истина, напротивъ, окажется въ конце концовъ полезной, хотя можетъ случиться, что въ данный моментъ она приноситъ вредъ. Отсюда я готовъ сделать выводъ, что генiальный человекъ, отвергающiй всеобщее заблужденiе или настаивающiй на признанiи какой-нибудь великой истины, всегда достоинъ нашего глубокаго признанiя. Можетъ случиться, что такой человекъ станетъ жертвой предразсудковъ и законовъ; по есть два рода законовъ: одни, обязанные своимъ происхожденiемъ всеобщей, абсолютной справедливости, а другiе - случайные, черпающiе свою санкцiю въ ослепленiи или въ стеченiи временныхъ обстоятельствъ. Эти последнiе покрываютъ виновнаго въ ихъ нарушенiи лишь преходящимъ позоромъ, такимъ позоромъ, который со временемъ падаетъ на судей и на народъ и никогда не сходитъ съ нихъ. Кто въ нашихъ глазахъ запятнанъ позоромъ: Сократъ или судъ, который заставилъ его выпить цикуту?

Онъ. - Что же отъ этого выигралъ Сократъ? Разве онъ все-таки не былъ осужденъ на смерть, не былъ лишенъ жизни? Разве онъ не былъ темъ не менее безпокойнымъ гражданиномъ? Относясь съ презренiемъ къ дурному закону, разве онъ темъ самымъ не поощрялъ глупцовъ презирать хорошiе законы? Разве онъ не былъ все-таки дерзкимъ оригиналомъ и чудакомъ? Вы чуть было не сделали признанiя, неблагопрiятнаго для генiальныхъ людей.

Я. - Послушайте, мой милый. Въ обществе не должно бы быть дурныхъ законовъ, и если бы въ немъ были только хорошiе законы, оно никогда не стало бы преследовать генiальнаго человека. Я не говорилъ, что генiальность бываетъ неразрывно связана со злостью или что злость связана съ генiальностью. Глупецъ бываетъ чаще злымъ, чемъ генiальный человекъ. Если бы генiальный человекъ и былъ грубъ въ обращенiи, нетерпимъ, придирчивъ, невыносимъ, если бы онъ былъ даже злымъ, какой выводъ вы сделали бы изъ этого?

Онъ. - Что надо утопить его.

Я. - Помягче, мой милый. Ведь я не возьму за образецъ вашего дядюшку. Онъ грубъ и жестокъ; онъ безчеловеченъ и скупъ; онъ плохой отецъ, плохой мужъ, плохой дядя; но ведь еще вопросъ, генiальный ли онъ человекъ, далеко ли впередъ подвинулъ онъ свое искусство, и не забудутъ ли его произведенiй чрезъ десять летъ. А Расинъ? Онъ безспорно былъ генiемъ, однако, онъ не слылъ за очень хорошаго человека. А Вольтеръ...

Онъ. - Не наступайте такъ на меня, ибо я последователенъ въ своихъ выводахъ.

Я. - Что вы предпочли бы: чтобы онъ былъ добрякомъ, слившимся со своимъ прилавкомъ, какъ Брiасонъ, или со своимъ аршиномъ, какъ Барбье; регулярно каждый годъ производилъ на светъ законнаго ребенка; чтобы онъ былъ хорошимъ мужемъ, хорошимъ отцемъ, хорошимъ дядей, хорошимъ соседомъ, честнымъ купцомъ и ничего больше; или чтобы онъ былъ плутомъ, вероломнымъ, честолюбивымъ, завистливымъ, злымъ, но вместе съ темъ былъ авторомъ Андромахи, Британика, Ифигенiи, Федры, Аталiи?

Онъ. - Для него самого, по-моему, можетъ быть, было бы гораздо лучше, если бы онъ былъ первымъ изъ этихъ двухъ людей.

Я. - Это несравненно ближе къ истине, чемъ вы предполагаете.

Онъ. - А, вотъ вы какъ! Если мы скажемъ что нибудь дельное, по-вашему, это выходитъ у насъ случайно, какъ у сумасшедшихъ, или по вдохновенiю. Будто только вы одни говорите сознательно. Нетъ, г. Философъ, я говорю такъ же сознательно, какъ и вы.

Я.-- Посмотримъ. Ну, такъ почему это было бы для него лучше?

Онъ. - Потому, что все эти созданныя имъ прекрасныя вещи не принесли ему и двадцати тысячъ франковъ: но если бы онъ былъ хорошимъ торговцемъ шелковыми матерiями въ улице Сенъ-Дени или Сенъ-Онорэ, оптовымъ торговцемъ колонiальными товарами или аптекаремъ съ обширнымъ кругомъ покупателей, онъ нажилъ бы огромное состоянiе и, наживая его, не отказывалъ бы себе ни въ какихъ удовольствiяхъ; отъ времени до времени онъ давалъ бы по золотой монете такому жалкому шуту, какъ я, за то, что я смешилъ бы его и при случае доставлялъ бы ему хорошенькую женщину, которая развлекала бы его отъ скуки вечнаго сожительства съ женой; мы устраивали бы у него великолепные обеды, играли бы въ крупную игру, пили бы отличныя вина, отличные ликеры, отличный кофе и устраивали бы поездки за городъ. Видите, я зналъ, что хотелъ сказать... Вы смеетесь?.. но дайте мне досказать: онъ былъ бы лучше для окружающихъ.

Я. - Безспорно, но только при условiи, что онъ не сталъ бы делать дурного употребленiя изъ богатства, нажитаго дозволенной торговлей, удалилъ бы изъ своего дома всехъ игроковъ, паразитовъ, пошлыхъ льстецовъ, тунеядцевъ, развратныхъ бездельниковъ и приказалъ бы своимъ приказчикамъ отколотить палками услужливаго сводника.

Отколотить палками, милостивый государь! Въ благоустроенномъ городе никого палками не колотятъ. Ведь это честное ремесло: имъ занимается много даже титулованныхъ особъ. А на что же тратить деньги, если не на то, чтобы иметь хорошiй столъ, прiятное общество, хорошiя вина, красивыхъ женщинъ, всевозможныя удовольствiя и развлеченiя? Я предпочелъ бы скорее быть пищимъ, чемъ иметь большое состоянiе и не пользоваться названными удовольствiями. Но возвратимся къ Расину. Этотъ человекъ былъ хорошъ только для техъ, кто его не зналъ, и въ такое время, когда его не было на свете.

Я. - Согласенъ. Однако взвесьте дурное и хорошее. Чрезъ тысячу летъ онъ будетъ заставлять плакать, имъ будутъ восхищаться во всехъ странахъ земного шара; онъ будетъ внушать человеколюбiе, состраданiе, нежныя чувства. Будутъ спрашивать, что онъ за человекъ, изъ какой страны, и будутъ завидовать Францiи. Онъ заставлялъ страдать несколькихъ лиць, которыхъ нетъ больше въ живыхъ, и которыя насъ почти нисколько не интересуютъ; намъ нечего бояться ни его пороковъ, ни его недостатковъ. Было бы, несомненно, лучше, если бы вместе съ талантами великаго человека онъ получилъ отъ природы качества добродетельнаго человека. Это такое дерево, отъ котораго заглохло несколько деревьевъ, посаженныхъ по соседству съ нимъ, и засохли растенiя, росшiя у его подножiя: зато оно вознесло свою вершину до облаковъ, далеко простерло свои ветви, дало тень всемъ, кто искалъ, ищетъ и будетъ искать отдохновенiя подле его величественнаго ствола; произвело вкуснейшiе плоды, которые безпрестанно возобновляются. Было бы желательно, чтобы Вольтеръ былъ наделенъ еще нежностью Дюкло, чистосердечiемъ аббата Трюблэ, прямотой аббата Оливэ; но такъ какъ этого не можетъ случиться, то будемъ разсматривать вещь съ той ея стороны, которая действительно интересна; забудемъ на минуту точку, которую мы занимаемъ въ пространстве и во времени; окинемъ взоромъ грядущiе века, самыя отдаленныя страны и еще не появившiеся на свете народы. Подумаемъ о благе нашего рода, и если мы сами недостаточно великодушны, то, по крайней мере, простимъ природе то, что она была более благоразумна, чемъ мы. Если вы нальете холодной воды на голову Греза, то вместе съ тщеславiемъ вы, можетъ быть, потушите его талантъ. Если вы сделаете Вольтера менее чувствительнымъ къ критике, онъ уже не будетъ въ состоянiи проникать въ душу Меропы и не будетъ васъ трогать.

Онъ. - Но если природа столь же сильна, сколь благоразумна, то почему она не сделала ихъ въ такой же мере добрыми, въ какой она сделала ихъ великими?

Я.-- Но разве вы не замечаете, что подобными разсужденiями вы ниспровергаете общiй порядокъ, и что если бы здесь все было превосходно, то ничего не было бы превосходнаго?

Онъ. - Вы правы, важно то, чтобы вы и я существовали и чтобы мы были - вы и я, а все остальное пусть идетъ, какъ можетъ. Наилучшiй порядокъ, по-моему, тотъ, где есть место для меня и мне нетъ никакого дела до самаго совершеннаго изъ мiровъ, если меня тамъ нетъ. Я предпочитаю существовать и даже быть несноснымъ болтуномъ, чемъ вовсе не существовать.

Я.-- Всякiй, кто думаетъ, какъ вы, и нападаетъ на существующiй порядокъ, не замечаетъ того, что темъ самымъ онъ отказывается отъ собственнаго существованiя.

Онъ. - Верно.

Я.-- Поэтому возьмемъ вещи, какъ оне есть. Посмотримъ, чего оне намъ стоятъ, что оне намъ даютъ, и оставимъ такъ, какъ есть, все, съ чемъ мы недостаточно знакомы для того, чтобы хвалитьили порицать, и что, можетъ быть, ни хорошо и ни дурно, но необходимо, какъ это думаютъ многiе честные люди.

Онъ.-- Я что-то не понимаю, о чемъ вы говорите. Это, очевидно, изъ области философiи; предупреждаю васъ, что я не суюсь въ эту область. Я знаю только то, что я хотелъ бы быть другимъ человекомъ, быть, при стеченiи счастливыхъ обстоятельствъ, генiальнымъ, великимъ человекомъ. Да, нужно сознаться, что есть что-то такое, что подаетъ мне надежду на это. Я никогда не выносилъ похвалъ имъ; они вызывали во мне тайную злобу. Я завистливъ. Когда я узнаю изъ ихъ частной жизни какую-нибудь унизительную для нихъ черту, я слушаю объ этомъ съ удовольствiемъ, это сближаетъ насъ, и я легче примиряюсь со своей посредственностью. Конечно, говорю я себе, ты никогда бы не написалъ Магомета, но ты не написалъ бы и похвалы Мону. Итакъ, я былъ и остаюсь недоволенъ темъ, что я посредственность. Да, да, я посредственность и я недоволенъ этимъ. Я никогда не могъ слышать увертюру изъ "Indes galantes", никогда не могъ слышать пенiя "Profonds abîmes du Тепаге, Nuit, eternelle nuit" безъ того, чтобы не сказать съ горечью себе: вотъ этого ты никогда не создашь. Следовательно, я завидовалъ моему дядюшке, и если бы у него въ портфеле, после смерти, осталось несколько красивыхъ вещей для рояля, я не постеснялся бы выдать ихъ за свои.

Я. - Если только это васъ огорчаетъ, то не стоитъ огорчаться.

Онъ. - Это ничего, это бываетъ минутами, потомъ проходить.

(Вследъ за этимъ онъ сталъ напевать увертюру изъ Indes galantes и арiю Profonds abîmes потомъ продолжалъ)

много, ихъ стали бы повсюду разыгрывать и напевать. Ты сталъ бы ходить, высоко поднявъ голову, твое собственное сознанiе свидетельствовало бы тебе о твоихъ заслугахъ; другiе показывали бы на тебя пальцемъ и говорили бы: вотъ тотъ, кто написалъ красивые гавоты (и онъ начиналъ напевать гавоты).

(Потомъ съ видомъ человека, утопающаго въ наслажденiяхъ, и съ глазами, влажными отъ удовольствiя, онъ прибавилъ, потирая себе руки).

У тебя былъ бы прекрасный домъ (онъ руками обводилъ его размеры), хорошая постель (и онъ небрежно разваливался на ней), хорошiя вина (и онъ отведывалъ ихъ, пощелкивая языкомъ), прекрасный экипажъ (и онъ подымалъ ногу, чтобы войти въ него), хорошенькiя женщины (она протягивалъ къ нимъ руку, сладострастно поглядывая на нихъ), сотня бездельниковъ ежедневно приходила бы къ тебе, чтобы воскуривать тебе фимiамъ (и онъ воображалъ себя среди Палиссо, Пуансинэ, Фрероновъ-отца и сына, ла-Порта; онъ то выслушивалъ ихъ, принимая важный видъ, то одобрялъ ихъ, то улыбался имъ, то выказывалъ имъ презренiе, то прогонялъ, ихъ отъ себя, то вновь призывалъ, и потомъ продолжалъ): И вотъ по утрамъ тебе стали бы говорить, что ты великiй человекъ; въ "Трехъ столетiяхъ французской литературы" ты прочелъ бы, что ты великiй человекъ; вечеромъ ты пришелъ бы къ убежденiю, что ты великiй человекъ, и великiй человекъ Рамо сталъ бы засыпать подъ сладкое журчанiе похвалъ, ласкавшихъ его слухъ; даже во время сна онъ имелъ бы довольный видъ; его грудь широко дышала бы, поднималась бы и опускалась бы съ легкостью, и онъ храпелъ бы, какъ великiй человекъ...

(Говоря такимъ образомъ, онъ съ негой опускался на скамейку, закрывая глаза, и представлялъ свой воображаемый счастливый сонъ. Насладившись несколько минутъ такимъ отдохновенiемъ, онъ просыпался, протягивалъ руки, зевалъ, протиралъ глаза и оглядывался кругомъ, ища своихъ пошлыхъ почитателей).

Я. - Стало-быть вы думаете, что у счастливаго человека особый сонъ.

Думаю ли я, я, жалкiй оборванецъ! Когда я вечеромъ возвращаюсь на свой чердакъ и зарываюсь въ свою грязную постель, я корчусь подъ своимъ одеяломъ, грудь мою теснитъ и дыханiе спираетъ, я не дышу, и издаю что-то вроде едва слышнаго жалобнаго звука, тогда какъ иной купецъ храпитъ на всю свою квартиру и приводить въ изумленiе всехъ своихъ соседей. Но въ настоящее время меня огорчаетъ не то, что я храплю и плохо сплю, какъ беднякъ.

Я.-- Это все-таки непрiятно.

Онъ. - То, что со мной случилось, гораздо непрiятнее.

Я. - А что такое?

Онъ. - Вы всегда принимали некоторое участiе во мне, потому что я добрый малый, котораго вы презираете въ глубине души, но который забавляетъ васъ.

Я. - Это правда.

Онъ. - Такъ я разскажу вамъ, въ чемъ дело.

(Прежде, чемъ начатъ, онъ испускаетъ глубокiй вздохъ, берется обеими руками за голову, затемъ, принявъ спокойный видъ, говоритъ):

-- Вы знаете, что я невежда, дуракъ, безумецъ, нахалъ, лептяй, обжора, то, что наши бургиньонцы называютъ, отпетый бродяга, жуликъ...

Я, - Какой панегирикъ!

Онъ. - Онъ веренъ до мельчайшихъ подробностей; слова нельзя выкинуть; не возражайте, будьте любезны. Никто не знаетъ меня лучше меня самого, и я не все еще сказалъ.

Я. - Я не хочу васъ огорчать и заранее согласенъ со всемъ.

Онъ. -

Я. - Странно: до сихъ поръ я былъ того мненiя, что ихъ или скрываютъ отъ себя, или оправдываютъ чемъ-нибудь и презираютъ въ другихъ.

Онъ. - Скрывать отъ самого себя! Разве это возможно? Будьте покойны, что когда Палиссо остается наедине съ самимъ собою и переносится мыслями на себя, онъ говоритъ совсемъ не то, что говоритъ при другихъ; будьте уверены, что съ глазу на глазъ со своимъ товарищемъ онъ откровенно сознается, что они оба не больше, какъ отменные негодяи. Презирать ихъ въ другихъ! Люди, въ обществе которыхъ я жилъ, были более справедливы, и, благодаря своему характеру, яимелъ у нихъ громадный успехъ; я катался, какъ сыръ въ масле; меня угощали, сожалели, если не видели меня несколько минутъ; я былъ для нихъ Рамочекъ, миленькiй Рамо, Рамо-безумненькiй, Рамо-нахалъ, невежда, лентяй, обжора, шутъ, остолопъ. Ни одинъ изъ этихъ эпитетовъ не произносился безъ того, чтобы не награждали меня улыбкой, лаской, похлопыванiемъ по плечу, шутливымъ пинкомъ, вкуснымъ кускомъ, брошеннымъ во время обеда на мою тарелку, а после обеда какой-нибудь вольностью, которой я не придавалъ никакого значенiя, такъ какъ я самъ человекъ безъ всякаго значенiя. Изъ меня, предо мной, со мной можно делать все, что угодно, и я не обижаюсь. И дождь подарковъ сыпался на меня! И все это я, песъ, потерялъ! Потерялъ все только ради того, чтобы разъ, одинъ единственный разъ въ жизни обнаружить здравый смыслъ. Ахъ, неужели это еще когда-нибудь случится!

Я.-- Въ чемъ же было дело?

Онъ.--Рамо, Рамо! разве тебя для этого взяли? Какая глупость иметь немножечко вкуса, немножечко ума, немножечко здраваго смысла. Другъ мой Рамо, это научитъ тебя оставаться такимъ, какимъ тебя создалъ Богъ и какимъ тебя желаютъ видеть твои покровители. Вотъ тебя и взяли за плечо, указали на дверь и сказали: "вонъ, негодяй, и впредь сюда не показывайся. Вишь умникъ нашелся! Вонъ! Этихъ качествъ и у насъ избытокъ". И ты пошелъ, грызя себе пальцы; тебе следовало бы сначала отгрызть проклятый языкъ. Ты не догадался сделать этого, и вотъ ты на мостовой, безъ копейки въ кармане и не знаешь, где голову преклонить. Тебя кормили на убой, а теперь тебе придется питаться отбросами; у тебя была прекрасная квартира, а теперь ты будешь счастливъ, если тебя пустятъ на чердакъ; у тебя была покойная постель, а теперь тебя ждетъ солома у кучера г-на Субизъ {Его конюшня служила убежищемъ для несчастныхъ писателей и артистовъ. (Пер.).} и твоего друга Робэ; {Плодовитый, но посредственный поэтъ. (Пер.).} вместо того, чтобы наслаждаться сладкимъ и покойнымъ сномъ, ты будешь слышать теперь то ржанiе и топотъ лошадей, то въ тысячу разъ более невыносимые сухiе, грубые, варварскiе стихи. Жалкое, непредусмотрительное существо, одержимое миллiономъ бесовъ!

Я.-- Но разве нетъ средства поправить дело? Разве ошибку, допущенную вами, нельзя простить? На вашемъ месте я вернулся бы къ этимъ людямъ, вы для нихъ более нужны, чемъ вы предполагаете.

Онъ. - О! я уверенъ, что они скучаютъ, какъ собаки, съ техъ поръ, какъ я пересталъ ихъ смешить.

Я. - Поэтому-то я и вернулся бы къ нимъ, я не позволилъ бы имъ привыкнуть обходиться безъ меня и обратиться къ какимъ-нибудь разумнымъ развлеченiямъ, ибо кто знаетъ, что можетъ случиться?

Онъ, - Этого я не боюсь, это не можетъ случиться.

Я, - Какъ бы вы ни были неподражаемы, другой кто нибудь можетъ заменить васъ.

Онъ. - Трудновато.

Я. - въ которомъ вы теперь находитесь. Я упалъ бы ницъ предъ моимъ божествомъ и, не поднимаясь, сказалъ бы глухимъ, прерываемымъ рыданiями, голосомъ: "Простите меня, милостивая государыня! Простите! Я низкiй, подлый человекъ. То было одно несчастное мгновенiе, ведь вы хорошо знаете, что мне не къ лицу иметь здравый смыслъ, и я обещаю никогда во всю мою жизнь не иметь его".

(Забавно то, что въ то время, какъ я произносилъ эти слова, онъ изображалъ ихъ пантомимой: палъ ницъ, прильнулъ лицомъ къ полу, точно обнимая обеими руками носокъ туфли, плакалъ, рыдалъ и говорилъ: "Да, моя маленькая королева, да, обещаю, не буду иметь во всю мою жизнь, во всю мою жизнь..." Потомъ, вдругъ вскочивъ, онъ серьезно и задумчиво произнесъ):

Онъ. - Да, вы правы. Я вижу, что такъ будетъ лучше. Она добрая женщина, Г. Вьенаръ говоритъ, что она такъ добра! Я тоже немного знаю, что она добрая. Однако, идти унижаться предъ потаскушкой, молить о пощаде у ногъ ничтожной фиглярки, предъ которой не смолкаютъ свистки партера! Я - Рамо, сынъ дижонскаго аптекаря Рамо, который былъ честнымъ человекомъ и никогда ни предъ кемъ не преклонялъ коленъ! Я - Рамо, котораго вы видите на прогулке въ Пале-Ройяле идущимъ прямо и съ руками наружи, хотя г. Кармонтель нарисовалъ {Нарисованъ былъ дядя Рамо. Пер.} меня согбеннымъ и съ руками въ карманахъ! Я - авторъ пьесъ для фортепьяно, которыхъ никто не играетъ, по которыя, можетъ быть, одне перейдутъ въ потомство, которое будетъ ихъ играть. И я, я пойду туда!... Нетъ съ, милостивый государь, этому не бывать (и положивъ правую руку на грудъ, онъ продолжалъ): я чувствую, что-то во мне поднимается здесь и говоритъ мне: Рамо, ты этого не сделаешь. Природе человека, должно быть, присуще чувство некотораго достоинства, и его ничемъ не заглушишь. Оно пробуждается ни съ того ни съ сего, да, ни съ того ни съ сего; но бываютъ въ другой разъ такiе моменты, когда мне ничего не стоитъ сделать какую вамъ угодно подлость; вотъ теперь за грошъ я поцеловалъ бы з... у маленькой Юсъ.

Я. - Ну, что же, она, другъ мой, беленькая, красивенькая, пухленькая, и для такого весьма прихотливаго человека, какъ вы, можно было бы иногда снизойти до такого унизительнаго акта.

Онъ. - Объяснимся; можно целовать з... въ прямомъ и въ переносномъ смысле. Спросите объ этомъ у толстяка Бержье, {Цензоръ театральныхъ пьесъ. Пер.} который целуетъ з... у г-жи Ламаркъ {Способствовала постановке комедiи: "Философы". Пер.} въ прямомъ и переносномъ смысле. Я же, клянусь вамъ, одинаково противъ этого и въ прямомъ и въ переносномъ смысле.

Я.-- Если вамъ не нравится способъ, который я указываю, имейте мужество оставаться нищимъ.

Онъ. - Тяжело быть пищимъ, когда кругомъ столько богатыхъ глупцовъ, на счетъ которыхъ можно жить. Да сверхъ того невыносимо презренiе къ самому себе.

Я, - Разве вамъ знакомо это чувство?

Онъ. - Еще бы! Сколько разъ я говорилъ самому себе: какъ могло случиться, Рамо, что въ Париже есть десять тысячъ прекрасныхъ обеденныхъ столовъ, по 15 или 20 приборовъ на каждомъ, и изъ нихъ нетъ ни одного для тебя! Есть кошельки, набитые золотомъ, льющимся направо и налево, и ни одна монета не попадаетъ тебе! Тысячи краснобаевъ безъ всякаго таланта и безъ всякихъ достоинствъ; тысячи низкихъ созданiй безъ всякихъ прелестей, тысячи подлыхъ, пошлыхъ интригановъ - и все хорошо одеты, а ты ходишь оборванцемъ! Разве можно быть до такой степени дуракомъ? Разве ты не сумелъ бы льстить не хуже другихъ? Разве ты не сумелъ бы лгать, клясться и нарушать клятву, обещать и исполнять или нарушать обещанiя не хуже другихъ? Разве ты не сумелъ бы ползать на четверенькахъ? Разве ты не сумелъ бы содействовать любовной интрижке барыни и относить любовныя записки барина? Разве ты не сумелъ бы не хуже всякаго другого подбодрить молодого человека заговорить съ барышней, а барышню убедить послушать его? Разве ты не сумелъ бы внушить дочери одного изъ нашихъ буржуа, что она дурно одета, что она была бы восхитительна въ хорошихъ серьгахъ, съ румянами на лице, въ кружевахъ или въ платье à la polonaise? Что ея маленькiя ножки не приспособлены къ тому, чтобы ходить пешкомъ по улице? Что есть красивый господинъ, молодой и богатый, у котораго платье съ золотымъ шитьемъ, великолепный экипажъ и шесть длинныхъ лакеевъ, что этотъ господинъ виделъ ее мимоходомъ, нашелъ ее восхитительной и съ того времени не пьетъ, и не естъ, и не спитъ, и кончитъ темъ, что умретъ?

-- "А папа?

-- "Папа, сначала онъ будетъ немножко недоволенъ.

"А мама? она такъ внушаетъ мне быть честной девочкой и говоритъ, что въ этомъ мiре нетъ ничего выше чести!

-- "Старыя, безсмысленныя сказки.

-- "А исповедникъ?

-- "Вы не увидите его больше, или, если вы настаиваете на вашей прихоти пойти и разсказать ему исторiю своихъ забавныхъ приключенiй, это будетъ вамъ стоить несколькихъ фунтовъ сахару и кофе.

-- "Онъ строгiй господинъ; одинъ разъ онъ отказалъ мне отпустить грехи за то, что я пела: "Приди въ мою обитель".

-- "Это потому, что у васъ нечего было дать ему, по когда вы появитесь предъ нимъ въ кружевахъ...

-- "А у меня будутъ кружева?

-- "Конечно, и всевозможныхъ сортовъ., да въ брилiантовыхъ серьгахъ...

-- "А у меня будутъ брилiантовыя серьги?

-- "Да.

-- "Какъ у той маркизы, которая иногда приходитъ къ намъ въ магазинъ покупать перчатки?

-- "Точно такiя... да въ прекрасномъ экипаже, на серыхъ съ яблоками лошадяхъ, съ лакеями, съ маленькимъ негромъ...

-- "На балъ?

-- "На балъ, въ Оперу, въ Комедiю... (сердце у нея уже сжимается отъ радости... въ рукахъ у тебя клочекъ бумаги).

-- "Это что такое у васъ?

-- "Ничего.

-- "А мне кажется, что-то есть у васъ.

-- "Это записка.

"А для кого?

-- "Для васъ. Если бы вы были немножко любопытны...

-- "Любопытна? я очень любопытна, посмотримъ... (читаетъ). Свиданiе! Это невозможно.

"По дороге въ церковь....

-- "Я хожу всегда съ мамой; но если бы онъ пришелъ сюда утромъ я встала бы раньше всехъ и пошла бы въ магазинъ"...

Онъ приходитъ, нравится. Въ одинъ прекрасный день девочка исчезаетъ, и мне отсчитываютъ мои две тысячи золотыхъ... Что же это! У тебя такой талантъ, и ты сидишь безъ куска хлеба. Не стыдно тебе, несчастный?.. Я вспоминалъ о массе негодяевъ, которымъ было далеко до меня, и они утопали въ богатстве. Я ходилъ въ сюртучке изъ грубой матерiи, а они -въ бархате, опираясь на трость съ золотымъ набалдашникомъ, съ дорогими перстнями на пальцахъ. Что же это были за люди? Жалкiе музыкантишки, а теперь они господа! Тогда я чувствовалъ въ себе бодрость, возвышенную душу, проницательный умъ и былъ способенъ на все. Но это счастливое настроенiе, должно быть, не долго владело мной, ибо и до сего времени я не выбился на дорогу. Какъ бы то ни было, но вотъ вамъ содержанiе моихъ частыхъ собеседованiй съ самимъ собой, которыя вы можете перетолковывать, какъ вамъ угодно, лишь бы было для васъ ясно, что мне знакомы презренiе къ самому себе или те угрызенiя совести, которыя возникаютъ изъ сознанiя безполезности дарованiй, ниспосланныхъ намъ небомъ. Это самыя жестокiя изъ всехъ страданiй. Пожалуй, лучше было бы совсемъ не родиться.

(Я слушалъ его, и въ то время, какъ онъ изображалъ сцену совращенiя молодой девушки, во мне боролись два противоположныхъ чувства: мне хотелось и смеяться, и негодовать; я не зналъ, какому чувству отдаться. Положенiе мое было очень затруднительное: двадцать разъ порывы гнева заглушали во мне желанiе расхохотаться двадцать разъ порывы гнева, поднимавшагося въ моей душе, уступали место взрывамъ хохота. Такая проницательность на ряду съ такой низостью, такiя идеи то верныя, то ложныя, такая полная развращенность чувствъ, такая безконечная гнусность и совершенно необычная откровенность окончательно сбивали меня съ толку. Онъ заметилъ, что во мне происходитъ борьба, и сказалъ):

-- Что съ вами?

Я. - Ничего.

Онъ. - Вы, кажется, чемъ-то взволнованы!

Я. - Да.

Онъ. - Что же, наконецъ, вы мне посоветуете?

Я. - Изменить разговоръ. Ахъ, несчастный, до какой низости вы дошли!

Онъ. - Я съ этимъ согласенъ. Однако, вы не слишкомъ печальтесь по поводу моего положенiя; открывая вамъ свою душу, я вовсе не имелъ намеренiя огорчать васъ. Живя среди этихъ людей, я сделалъ кое-какiя сбереженiя. Подумайте, ведь я не производилъ никакихъ тратъ, решительно никакихъ, а мне много давали денегъ на разные мелкiе расходы.

(Онъ началъ бить себя по лбу кулакомъ, кусать себе губы и закатывать глаза къ потолку, говоря: Но это дело уже конченное. Я отложилъ кое-что; время протекло, а это то же, что прибыль).

Я. - Вы хотите сказать: убытокъ.

Онъ. - после себя 27 миллiоновъ золотомъ, прiобретенныхъ воровствомъ, грабительствомъ и банкротствами, и Рамо, после котораго ничего не останется, - Рамо, которому благотворители дадутъ кусокъ холста, чтобы завернуть его трупъ. Мертвый не слышитъ звона колоколовъ; тщетно сотня поповъ надрываетъ себе глотку ради него, впереди и сзади шествуетъ длинная вереница пылающихъ факеловъ, - душа его не идетъ рядомъ съ церемонiймейстеромъ погребальной процессiи. Не все ли равно, гнить подъ мраморной доской или подъ землей. Не все ли равно, что вокругъ гроба будутъ стоять дети, одетыя въ красныя платья, или дети, одетыя въ голубыя платья, или никто не будетъ стоять? А вотъ эту кисть вы видите, она была неподатлива, какъ чортъ; эти десять пальцевъ были какъ палки, воткнутыя въ деревянную пясть, а эти сухiя жилы были точно кишечныя струны, более сухiя, более тугiя и менее гибкiя, чемъ те, которыя бываютъ въ употребленiи на колесе у токаря. Такъ ты не хочешь гнуться, а я тебе говорю, - чортъ возьми! - что ты согнешься, и это такъ и будетъ...

(При этомъ онъ схватилъ правой рукой пальцы и кисть левой и сталъ сгибать ихъ то внизъ, то вверхъ; концы пальцевъ дотрагивались до руки, суставы ихъ хрустели; я боялся, что онъ вывихнетъ ихъ).

Я. - Осторожнее, искалечитесь.

Онъ. - Не бойтесь, они привыкли къ этому, десять летъ они работали иначе: волей или неволей, а имъ пришлось привыкнуть и прiучиться бегать по клавишамъ и перебирать струны, зато теперь они ходятъ свободно, да, свободно...

(Въ то же время онъ принимаетъ позу человека, играю щаго на скрипке, напеваетъ въ полголоса какое-то allegro изъ Локателли, правой рукой подражаетъ движенiю смычка, левой рукой и пальцами ея точно бегаетъ вдоль рукоятки; если ему случается взятъ фальшивую ноту, онъ останавливается, натягиваетъ или спускаетъ струну, пробуетъ ногтемъ, настроена ли она въ тонъ, и затемъ продолжаетъ пьесу съ того места, где онъ остановился; выбиваетъ ногой тактъ, качаетъ головой, машетъ руками, работаетъ ногами и всемъ корпусомъ, точно такъ же, какъ вы, вероятно, видели, на духовномъ концерте Феррари или Шiабро, или какъ какой-нибудь другой виртуозъ проделываетъ такiя же конвульсивныя движенiя, которыя представляются мне столъ оiсе мучительными и производятъ на меня почти такое же непрiятное впечатленiе; ведь, неправда ли, тяжело смотреть, какъ терзается человекъ, старающiйся доставить вамъ удовольствiе? Опустите занавесъ методу мной и этимъ человекомъ и скройте его отъ меня, если онъ представляетъ изъ себя мученика, который подвергается пытке. Когда среди этихъ волненiй и возгласовъ дело доходило до одного изъ такихъ гармоническихъ пассажей, при исполненiи которыхъ смычекъ медленно двигался заразъ по несколькимъ струнамъ, его лицо принимало выраженiе восторженности, голосъ его становился более нежнымъ, и онъ съ упоенiемъ слушалъ самого себя; онъ былъ уверенъ, что аккорды раздавались и въ его, и въ моихъ ушахъ; затемъ, положивъ свой инструментъ подъ свою левую руку той самой рукой, которой онъ его держалъ, и опустивъ правую руку со смычкомъ, онъ сказалъ):

-- Ну, какъ вы находите?

Я. - Превосходно!

Онъ. - Мне кажется, недурно; звучитъ почти такъ же, какъ у другихъ...

(Вследъ затемъ онъ селъ, какъ садится музыкантъ, чтобы играть на фортепьяно).

Я. - Я прошу васъ быть сострадательнымъ къ себе и ко мне.

Онъ. - Нетъ, нетъ: разъ я поймалъ васъ, вы должны меня послушать. Я не хочу, чтобы меня хвалили, не зная, за что. Вы будете отзываться обо мне съ большей уверенностью, а это будетъ стоить мне новыхъ учениковъ.

Я. - Я такъ редко бываю въ обществе, - боюсь, что вы будете утомлять себя напрасно.

Онъ. -

(Видя, что было бы безполезно уговаривать его, хотя онъ обливался потомъ отъ исполненiя сонаты на скрипке, я предоставилъ ему полную свободу действiй. И вотъ онъ уселся за фортепьяно, согнулъ колени, закинулъ голову къ потолку, где онъ будто бы читалъ партитуру, напевалъ что-то, бралъ предварительные аккорды, исполнялъ какую-то Альберти или Галуппи, не знаю хорошенько, какого изъ этихъ двухъ композиторовъ. Нго голосъ разносился, какъ ветеръ, и пальцы бегали по воображаемымъ клавишамъ. На лице одни чувства сменялись другими: на немъ изображались то нежность, то гневъ, то удовольствiе, то горесть; вы чувствовали, когда было forte, и когда было piano, и я уверенъ, что человекъ, более меня сведущiй въ музыке, узналъ бы арiю по движенiю, по характеру исполненiя, по его жестамъ и по некоторымъ звукамъ, иногда вырывавшимся изъ его устъ. По всего забавнее было то, что по временамъ онъ будто бы сбивался, начиналъ сызнова и выражалъ досаду, что пальцы разырываютъ не ту пьесу).

-- Вы видите теперь, сказалъ онъ, вставая и вытирая потъ, каплями катившiйся съ его лица, что мы также умеемъ прибегать къ терцiямъ и квинтамъ, и что намъ хорошо известно все, что относится къ верхней квинте тоники. Те энгармоническiе пассажи, по поводу которыхъ дорогой дядюшка наделалъ столько шуму, не большая премудрость, - мы также справляемся съ ними.

Я. - Вы задали себе большую работу, чтобы доказать, что вы очень искусны въ музыке; я поверилъ бы вамъ на слово.

Онъ. - Очень искусенъ! о, нетъ! Такъ кое-что знаю въ своемъ ремесле, и это больше чемъ нужно: разве въ этой стране нужно знать то, чему учишь?

Я. - Не больше, чемъ сколько необходимо знать то, чему учишься.

Онъ. - Верно, совершенно верно, чортъ возьми! Ну, скажите откровенно, положа руку на сердце, г. Философъ, ведь было время, когда вы не были въ такомъ достатке, какъ теперь.

Я. - Я и теперь не богатъ.

Онъ. - Но вы не пошли бы больше въ летнюю пору въ Люксембургскiй садъ... Помните?

Я. - Оставимъ это; да, помню.

Онъ. - Въ серомъ плисовомъ сюртуке...

Я. - Да, да.

Онъ. - Вытертомъ съ одной стороны, съ разорваннымъ рукавомъ, въ черныхъ шерстяныхъ чулкахъ, заштопанныхъ сзади белыми нитками.

Я. - Да, да, - все, что угодно.

Онъ. -

Я. - Представлялъ довольно жалкую фигуру.

Онъ. - По выходе оттуда шатались по мостовой...

Я. - Такъ.

Онъ.-- Давали уроки математики...

Я. - Ничего не понимая въ ней; этого признанiя вы хотели отъ меня, не правда ли?

Онъ. - Именно.

Я. - Показывая другимъ, я самъ учился, и мне удалось обучить несколько хорошихъ учениковъ.

Онъ, - Возможно, но музыка не то, что алгебра или геометрiя. Теперь, когда вы сделались важнымъ господиномъ...

Я. - Не очень-то важнымъ.

Онъ.-- Когда вашъ кошелекъ туго набитъ...

Я. - Вовсе не туго.

Онъ. - Вы берете учителей для своей дочери.

Я. - Нетъ еще; ея воспитанiемъ занимается мать, потому что необходимо сохранять миръ въ семье.

Онъ. - Миръ въ семье? чортъ возьми! Для сохраненiя мира нужно быть или слугой, или господиномъ, но лучше быть господиномъ... У меня тоже была жена... Богу угодно было взять къ себе ея душу. Когда ей случалось огрызаться на меня, я поднимался на дыбы, металъ громы, говорилъ словами Создателя: "Да будетъ светъ!" - и появлялся светъ. Зато за четыре года не было и десяти разъ, чтобы одинъ изъ насъ заговорилъ громче другого. Сколько летъ вашему ребенку?

Я.

Онъ. - Сколько летъ вашему ребенку?

Я. - Чортъ возьми! оставимъ въ покое моего ребенка и его возрастъ и поговоримъ о томъ, кто будетъ его наставникомъ.

Онъ. - Клянусь Богомъ! Я не знаю людей более упрямыхъ, чемъ философы. Покорнейше прошу, нельзя ли мне узнать отъ г. философа, сколько приблизительно летъ его дочке?

Я.-- Предположите, что восемь.

Онъ, - Восемь летъ! Уже четыре года, какъ ей следовало бы держать пальцы на клавишахъ.

Я.-- Но, м. б., я и не желаю, чтобы въ планъ ея воспитанiя входилъ предметъ, который отнимаетъ такъ много времени и такъ мало приноситъ пользы.

Онъ. - А чему же вы будете учить ее?

Я.-- Правильно разсуждать, если только я смогу научить этому, - вещи, редко встречающейся у мужчинъ и еще реже у женщинъ.

Онъ.-- Эхъ! пусть она судитъ вкривь и вкось, какъ ей угодно, лишь бы она была красива, забавна и кокетлива.

Я. - Такъ какъ природа была настолько къ ней неблагосклонна, что наделила ее нежнымъ организмомъ съ чувствительной душой и обрекла ее на такiя житейскiя невзгоды, которыя требуютъ крепкаго сложенiя и железнаго сердца, то я постараюсь, если смогу, научить ее переносить эти невзгоды съ мужествомъ.

Онъ. - Эхъ! пусть она плачетъ, страдаетъ, жеманится, имеетъ разстроенные, какъ у другихъ, нервы лишь бы она была красива, забавна и кокетлива. И танцамъ не будете учить?.

Я.-- Не больше, чемъ нужно для того, чтобы делать реверапсъ, держать себя прилично, уметь представиться и иметь красивую походку.

Онъ. - И пенiю не будете учить?

Я.

Онъ. - И музыке не будете учить?

Я.-- Если бы нашелся хорошiй учитель музыки, я охотно бы пригласилъ его заниматься съ нею по два часа въ день въ продолженiе одного или двухъ летъ, не больше.

Онъ. - А на место этихъ важныхъ предметовъ, которые вы исключаете?

Я.-- Я ставлю грамматику, мифологiю, исторiю, географiю, немного рисованiя и много нравоученiй.

Онъ. - Мне было бы не трудно доказать вамъ безполезность всехъ этихъ знанiй въ обществе, подобномъ нашему - что я говорю: безполезность! м. б. даже: вредъ! - но я ограничусь пока однимъ вопросомъ: не потребуется ли для нея несколько наставниковъ?

Я. - Несомненно.

Онъ. - А, вотъ въ этомъ-то и суть. Неужели вы думаете, что все эти наставники будутъ знать грамматику, мифологiю, исторiю, географiю, мораль, которыя они будутъ ей преподавать? Басни, мой дорогой учитель, басни! Если бы они знали эти предметы такъ хорошо, что могли бы преподавать, то они не преподавали бы ихъ.

Я. - А почему?

Онъ. - Потому что они провели бы въ изученiи ихъ всю жизнь. Необходимо глубокое проникновенiе въ искусства или науки для того, чтобы постигнуть основныя начала ихъ. Классическiя произведенiя могутъ быть написаны только теми, кто поседелъ въ работе надъ ними, ведь только середина и конецъ разсеиваютъ сумерки начинанiй. Спросите у вашего друга, г. Д'Аламбера, корифея математики, въ состоянiи ли онъ изложить основныя начала ея. Только после 30 или 40 летъ практики мой дядюшка увиделъ первые проблески теорiи музыки.

Я.-- О, сумасбродъ, архи-сумасбродъ! какъ въ твоей нелепой голове умещается столько верныхъ идей въ перемежку со столькими нелепостями?

Онъ. - Кто можетъ знать это? Случайность заноситъ ихъ въ голову, и оне остаются тамъ. Дело въ томъ, что когда не знаешь всего, то не знаешь ничего, какъ следуетъ: не знаешь, куда вещь ведетъ, откуда она приходитъ, где та или другая должна быть помещена, какая изъ нихъ должна идти впереди, которая будетъ лучше на второмъ месте. Разве можно преподавать безъ метода? А откуда берется методъ? Признаюсь вамъ, мой милый философъ, что, по-моему, физика навсегда останется жалкой наукой, всегда будетъ каплей воды, взятой на кончикъ иголки изъ обширнаго океана, песчинкой, оторвавшейся отъ цепи Альпъ! А причины явленiй? Право, лучше ничего не знать, чемъ знать такъ мало и такъ плохо. Вотъ, именно, такого правила я и придерживался, когда началъ давать уроки музыки? О чемъ вы задумались?

Я. - Я думаю о томъ, что все вами только что сказанное не столь правильно, сколь оригинально, но оставимъ это. Вы говорите, что вы преподавали музыку и композицiю?

Да.

Я. - И вы ничего не понимали въ этомъ деле?

Онъ. - Совершенно ничего; потому то и были преподаватели еще хуже, чемъ я, именно, те, которые воображали, что они знаютъ что-нибудь. Я, по крайней мере, не портилъ ни вкуса, ни рукъ детей. Не научаясь ничему отъ меня, они при переходе къ хорошему преподавателю, по крайней мере, не должны были разучиваться, а это было то же, что сбереженiе и денегъ, и времени.

Я. - Какъ же вы делали?

Онъ. - Какъ все. Приходилъ, разваливался на кресле. "Какая скверная погода! Какъ утомительно ходить по мостовой!" Болталъ о новостяхъ дня: "М-ль Лемьеръ должна была исполнять роль весталки въ новой опере, но она вторично забеременела; неизвестно, кто заменитъ ее. М-ль Арну только что бросила своего графчика: говорятъ, что она ведетъ переговоры съ Бартеномъ... Бедная Дюмениль ужъ более не понимаетъ ни того, что она говоритъ, ни того, что она делаетъ... Ну-съ, М-ль, возьмите-ка вашу книгу". Пока м-ль не спеша разыскиваетъ затерявшуюся книгу, пока зовутъ горничную и бранятъ ее, я продолжаю: "Клеронъ no-истине неподражаема. Говорятъ о какомъ-то весьма нелепомъ браке, о браке м-ли... какъ зовете вы это маленькое существо, которое было на содержанiи у столькихъ.?...

-- "Полноте, Рамо, вы врете: этого не можетъ быть". - "Вовсе не вру: уверяю, что все уже кончено..." Носится слухъ, что Вольтеръ умеръ: темъ лучше. - "А почему темъ лучше?

-- "Это значитъ, что онъ собирается позабавить насъ: у него обыкновенiе умирать за две недели предъ этимъ..."

-- Что сказать вамъ еще? Я разсказывалъ какой-нибудь вздоръ, вынесенный изъ семейныхъ домовъ, где я бывалъ, потому что мы все большiе сплетники; разыгрывалъ роль шута; меня слушали, смеялись и восклицали; "Онъ всегда забавенъ!" Темъ временемъ книгу м-ль находили где-нибудь подъ стуломъ, где ее трепала и рвала въ клочки собаченка или кошка. Ученица садится за фортепьяно; сначала она барабанитъ на немъ одна, потомъ я подхожу къ ней, сделавъ знакъ одобренiя матери.

"Идетъ не дурно", говоритъ мне мать, "стоитъ только ей захотеть, но она не хочетъ; она предпочитаетъ тратить время въ болтовне, въ занятiяхъ тряпками, въ беготне и не знаю въ чемъ. Стоитъ только вамъ уйти, какъ книга закрывается, и раскрывается только къ вашему приходу, и вы никогда не браните ее".

Однако, нужно же было что-нибудь делать: я бралъ ее за руки и клалъ ихъ на клавиши какъ-нибудь иначе, выражалъ досаду, кричалъ; sol, sol, sol, м-ль, это - sol.

Матъ: "Где-же у васъ уши, м-ль? Я не сижу за фортепьяно и не вижу вашей тетради, а все-таки чувствую, что здесь долженъ быть sol; вы безконечно затрудняете преподавателя; я удивляюсь его терпенiю: вы ничего не запоминаете и не делаете никакихъ успеховъ..."

Тогда я понижалъ немного голосъ и, покачивая головой, говорилъ: "Извините меня, мадамъ, но такъ все-таки не дурно; могло бы идти лучше, если бы м-ль этого хотела и хоть немного прилагала старанiя".

Матъ. "На вашемъ месте я держала бы ее целый годъ на одной пьесе.

-- "О, она останется на этой пьесе, пока не преодолеетъ всехъ трудностей, но этого придется не такъ долго ждать, какъ вы думаете.

-- "Вы льстите ей, г. Рамо, вы слишкомъ добры. Изъ всего урока она запимпитъ только эти слова и будетъ при случае мне ихъ повторять..."

Часъ кончался, iмоя ученица подавала мне билетикъ съ той грацiей въ движенiяхъ, которой научилъ ее танцмейстеръ; я опускалъ его въ карманъ, а мать говорила: "Очень хорошо, м-ль; если бы Фавiйе былъ здесь, онъ аплодировалъ бы вамъ..." Я болталъ изъ приличiя еще несколько минутъ и исчезалъ. Вотъ что называлось тогда урокомъ музыки.

Я. - А теперь разве иначе?

Онъ. - ко мне въ карманъ за экю; черезъ часъ мне нужно быть тамъ-то, черезъ два часа - у герцогини такой-то; у прелестной маркизы такой-то меня ждутъ къ обеду, а отъ нея я отправляюсь на концертъ къ барону Багъ.

Я. - А, на самомъ деле, васъ нигде не ждутъ?

Онъ. - Конечно.

Я. - Зачемъ же прибегать къ такимъ мелкимъ унизительнымъ уловкамъ?

Онъ. - Унизительнымъ? А почему оне унизительны? Оне обычны для людей моего круга; я не унижаю себя, делая то же, что другiе делаютъ. Не я ихъ выдумалъ, и было бы странно и неблагоразумно съ моей стороны не прибегать къ нимъ. Конечно, я хорошо знаю, что если вы будете применять къ данному случаю некоторые общiе принципы какой-то тамъ морали, которые у всехъ на устахъ, но которыхъ никто не придерживается на практике, то окажется белымъ то, что черно, и чернымъ то, что бело. Но, г. философъ, существуетъ ведь всеобщая совесть точно такъ, какъ существуетъ всеобщая грамматика и, сверхъ того, въ каждомъ языке существуютъ исключенiя, которыя называются у ученыхъ людей... да помогите же мне... какъ они называются...

Я. - Идiотизмами.

Онъ. - Совершенно верно. Ну, такъ вотъ каждому общественному положенiю присущи свои исключенiя изъ всеобщей совести, которыя я охотно назвалъ бы идiотизмами ремесла.

Я. - Понимаю. Фонтенеллъ, напр., говоритъ хорошо, пишетъ хорошо, хотя его стиль кишитъ французскими идiотизмами.

Онъ. - А государи, министры, финансисты, судьи, военные, литераторы, адвокаты, прокуроры, коммерсанты, банкиры, ремесленники, учителя пенiя, учителя танцевъ, - все это очень честные люди, хотя ихъ образъ действiй во многихъ отношенiяхъ отступаетъ отъ общей совести и полонъ нравственныхъ идiотизмовъ. Чемъ древнее существующiя учрежденiя, темъ больше идiотизмовъ; чемъ несчастнее времена, темъ более размножаются идiотизмы. Каковъ человекъ, таково и ремесло, и, наоборотъ, бываетъ и такъ въ конце концовъ, что каково ремесло, таковъ и человекъ. Потому то каждый и старается, сколь возможно, возвысить свое ремесло.

Я. - Изъ всей этой путаницы для меня ясно только то, что мало ремеслъ, которыми честно занимаются, или мало людей, честныхъ въ своемъ ремесле.

Онъ. - Такъ: ихъ вовсе нетъ; но зато мало такихъ мошенниковъ, которые не сидели бы въ своей лавке; все шло бы довольно хорошо, если бы не было определеннаго числа такихъ людей, которыхъ называютъ усидчивыми, аккуратными, строго исполняющими свои обязанности, точными, или, что то же, сидящими всегда въ своей лавке и съ утра до вечера занимающимися своимъ ремесломъ и ничемъ другимъ не занимающимися. Зато они одни и богатеютъ, они одни и въ почете.

Я. -

Онъ. - Да. Я вижу: вы меня поняли. Итакъ, идiотизмъ присущъ почти всемъ общественнымъ положенiямъ, ибо есть идiотизмы, присущiе всемъ странамъ во все времена, какъ есть присущiя всемъ глупости; такой присущiй всемъ идiотизмъ заключается въ томъ, чтобы прiобрести, насколько возможно, самую обширную практику, а присущая всемъ глупость заключается въ томъ, чтобы думать, что самый искусный человекъ тотъ, у кого самая обширная практика. Таковы эти два исключенiя изъ всеобщей совести, предъ которыми необходимо склоняться. Это нечто вроде кредита и само по себе ничего не стоить, но, благодаря общественному мненiю, прiобретаетъ цену. Говорятъ, что хорошая репутацiя дороже золотого пояса, но тотъ, у кого хорошая репутацiя, не имеетъ золотого пояса, и я вижу, что въ наше время тотъ, у кого есть золотой поясъ, едва ли нуждается въ хорошей репутацiи. Необходимо, поскольку возможно, иметь и репутацiю, и золотой поясъ; это я и имею въ виду, когда стараюсь поднять себя въ глазахъ другихъ съ помощью того, что вы называете унизительными и недостойными мелкими уловками. Я даю урокъ и даю его хорошо, - это общее правило; я стараюсь уверить, что у меня много уроковъ и что дня не хватило бы на нихъ, - въ этомъ заключается идiотизмъ.

Я - А уроки вы хорошо даете?

Онъ. - Да, не плохо, сносно. Основной басъ моего дорогого дядюшки упростилъ эту задачу. Прежде я кралъ деньги моихъ учениковъ, да, кралъ, это правда, а теперь я зарабатываю ихъ, по меньшей мере, такъ же, какъ другiе.

Я. - И вы обкрадывали ихъ безъ угрызенiй совести?

Онъ. - О, безъ всякихъ угрызенiй! Говорятъ, что когда воръ обкрадываетъ вора, чортъ хохочетъ. Родители утопали въ богатстве, прiобретенномъ, Богъ весть, какими путями; это были придворные, финансисты, крупные коммерсанты, банкиры, дельцы; я и масса другихъ, которыхъ они содержали, какъ и меня, помогалъ имъ возвращать неправильно нажитое. Въ природе взаимно пожираютъ другъ друга виды; въ обществе пожираютъ другъ друга сословiя. Мы чинимъ другъ надъ другомъ расправу безъ вмешательства закона. Раньше Ладешанъ мстила финансисту за князя, а теперь мститъ Гимаръ, а Ладешанъ мстятъ за финансиста торговка модными товарами, золотыхъ делъ мастеръ, обойщикъ, белошвейка, мошенникъ, горничная, поваръ, шорникъ. Среди нихъ только глупецъ или лентяй остается въ убытке, не причиняя никому безпокойства, и онъ заслуживаетъ этого. Отсюда вы видите, что все эти исключенiя изъ всеобщей совести или моральные идiотизмы, о которыхъ такъ много кричатъ теперь при господстве взяточничества, сами по себе ничтожны, и что нужно только уметь попадать въ цель.

Я. - Удивляюсь вашему уменью попадать въ цель.

Онъ. - А нужда! голоса совести и чести не слышишь, когда въ животе пусто. Достаточно того, что когда я разбогатею, я долженъ буду отдавать назадъ, и я твердо решилъ отдавать всеми возможными способами: едой, игрой, виномъ, женщинами.

Я.-- Но я опасаюсь, что вы никогда не будете богаты.

Онъ. - Я тоже въ этомъ сомневаюсь.

Я. - Но что делали бы вы, если бы это случилось?

Онъ. - То же, что делаютъ все разбогатевшiе бедняки: я буду самымъ наглымъ негодяемъ, какого когда-либо видали. Тогда-то я припомню все, что я отъ нихъ терпелъ, и возвращу имъ все обиды, которыя они причинили мне. Я люблю повелевать и буду повелевать. Я люблю, чтобы меня хвалили, и меня будутъ хвалить. Къ моимъ услугамъ будетъ вся свора Вильморьена *)! И я буду ей говорить то же, что мне говорили: "А ну-ка, негодяи, потешайте меня!" - и меня будутъ потешать."Растерзайте честныхъ людей!" - и они растерзаютъ ихъ, если только еще найдутся таковые. У насъ будутъ женщины; когда мы напьемся, мы будемъ говорить другъ другу: ты. Мы будемъ пьянствовать, разсказывать сказки, предаваться всякаго родараспутствуи порокамъ, и это будетъ прелестно. Мы докажемъ, что Вольтеръ - не генiй; что вечно высокопарный Бюффонъ не что иное, какъ напыщенный декламаторъ; что Монтескье но что иное, какъ краснобай; Д'Аламбера мы загонимъ въ математику. Мы зададимъ трепку всемъ этимъ маленькимъ Катонамъ, вроде васъ, которые презираютъ насъ изъ зависти, у которыхъ скромность служитъ подкладкой гордости, а воздержность есть законъ необходимости. А музыка? вотъ тогда-то мы и займемся ею.

Я. - По тому достойному употребленiю, которое вы сделали бы изъ богатства, я сознаю громадный вредъ оттого, что вы небогаты. Вы стали бы вести такую жизнь, которая делала бы честь человеческому роду, была бы полезна вашимъ согражданамъ и стяжала бы славу вамъ!

Но вы, кажется, подсмеиваетесь надо мной? Вы не знаете, г. философъ, надъ кемъ вы смеетесь. Вы не подозреваете, что въ данный моментъ я олицетворяю самую важную часть городского населенiя и двора. Все равно, говорили ли наши богачи всехъ сословiй самимъ себе или не говорили то же самое, въ чемъ я вамъ сознался, но фактъ тотъ, что жизнь, которую я велъ бы на ихъ месте, была точь-въ-точь такая же, какую они ведутъ. Въ томъ-то и дело, что вы воображаете, будто одно и то же счастье сделано для всехъ. Какое странное заблужденiе! Ваше счастье предполагаетъ известное романическое настроенiе ума, котораго у насъ нетъ, необыкновенную душу и особый вкусъ. Вы облекаете эту странную смесь именемъ добродетели, вы называете ее философiей; по разве добродетель и философiя созданы для всехъ? Ихъ имеетъ только тотъ, кто можетъ иметь, и придерживается тотъ, кто способенъ къ нимъ. Представьте себе, что все люди были бы мудры и философы; согласитесь, что тогда мiръ былъ бы чертовски скученъ. По-моему, да здравствуетъ философiя и мудрость Соломона! - пить хорошiя вина, наедаться тонкими кушаньями, возиться съ хорошенькими женщинами, отдыхать въ мягкой постели; за исключенiемъ этого, все прочее пустяки.

Я. - Какъ! а защищать свое отечество?

Онъ. - Пустяки! Нетъ никакого отечества: отъ одного до другого полюса я ничего не вижу, кроме тирановъ и рабовъ.

Я. - А помогать друзьямъ?..

Онъ. - Пустяки! Разве есть у кого-нибудь друзья? А если бы и были, какая необходимость делать изъ нихъ неблагодарныхъ? Приглядитесь хорошенько, и вы увидите, что оказанныя услуги почти никогда не ведутъ ни къ чему другому. Признательность - бремя, а всякое бремя создано только для того, чтобы сбрасывать его съ себя.

Я, - А занимать въ обществе какое-нибудь положенiе и исполнять свои обязанности?..

Онъ. - Пустяки! Разве важно иметь общественное положенiе или не иметь его; лишь бы быть богатымъ, ибо всякiй выбираетъ себе положенiе только для того, чтобы разбогатеть. Исполнять свои обязанности? А къ чему это ведетъ? къ зависти, раздорамъ и гоненiямъ. Разве такимъ образомъ делаютъ карьеру? Нетъ: ухаживать, бывать у влiятельныхъ людей, изучать ихъ вкусы, подделываться подъ ихъ прихоти, угождать ихъ порочнымъ наклонностямъ, одобрять ихъ дурныя дела, - вотъ въ чемъ секретъ.

Я. - А наблюдать за воспитанiемъ своихъ детей?..

Онъ. Пустяки! Это дело воспитателей.

Я. - Но если эти воспитатели, придерживаясь вашихъ принциповъ, будутъ пренебрегать своими обязанностями, кто будетъ расплачиваться за это?

Онъ. - Конечно, не я, но, м. б., когда-нибудь мужъ моей дочери или жена моего сына.

Я. - А если оба они предадутся разврату и порокамъ?

Онъ. - Это свойственно ихъ положенiю.

Я. - А если они покроютъ себя позоромъ?

Что бы человекъ ни делалъ, онъ не можетъ покрыть себя позоромъ, если онъ богатъ.

Я. - А если они разорятся?

Онъ. - Темъ хуже для нихъ.

Я. - Стало быть, вы мало заботились бы о вашей жене?

Онъ. - Вовсе не заботился бы. По моему мненiю, делать все, что нравится, самый лучшiй способъ обхожденiя со своей дорогой половиной. Неужели вы думаете, что общество было бы очень привлекательно, если бы каждый исполнялъ свои обязанности?

Я. - Отчего же нетъ? Когда я доволенъ своимъ утромъ, тогда для меня и вечеръ особенно прiятенъ.

Онъ. - И для меня тоже.

Я. - Светскiе люди такъ разборчивы въ своихъ удовольствiяхъ потому, что они живутъ въ совершенной праздности.

Онъ. - Не думайте этого: они много суетятся.

Я. - Такъ какъ они никогда не утомляются, то они не ищутъ и отдохновенiя.

Онъ. - Не верьте этому: они постоянно измучены.

Я. - Развлеченiе для нихъ - деловое занятiе, а не потребность.

Онъ. - Темъ лучше; удовлетворенiе потребности всегда сопряжено съ трудомъ.

Я. - которая всего скорее притупляется. Я не пренебрегаю чувственными наслажденiями; у меня также есть нёбо, которому доставляютъ удовольствiе тонкiя явства или прекрасныя вина; у меня есть сердце и глаза, и мне прiятно видеть хорошенькую женщину, чувствовать подъ своей рукой упругую округлость ея шеи, прильнуть къ ея губамъ, черпать сладострастiе въ ея взорахъ и замирать въ ея объятiяхъ. Иногда я съ удовольствiемъ принимаю участiе въ обществе друзей въ довольно шумныхъ пирушкахъ. Но я не скрою отъ васъ, что для меня безконечно прiятнее придти на помощь къ какому-нибудь несчастному, окончить какое-нибудь щекотливое дело, дать спасительный советъ, прочесть что-нибудь поучительное, сделать прогулку въ обществе дорогихъ для меня мужчины или женщины, провести несколько часовъ въ занятiяхъ съ детьми, написать хорошую страницу, исполнить обязанности, требуемыя моимъ положенiемъ; сказать той, которую я люблю, что-нибудь столь нежное и прiятное, что она за это обовьетъ своими руками мою шею. Есть такiя деянiя, что я отдалъ бы все, что имею, за то, чтобы быть въ состоянiи ихъ совершить.

"Магометъ" - великое произведенiе, но я предпочелъ бы ему возстановленiе чести Каласа. Одинъ изъ моихъ знакомыхъ искалъ убежища въ Карфагене. Это былъ младшiй сынъ семьи въ такой стране, где все состоянiе родителей переходитъ къ старшему сыну. Онъ узнаетъ, что его старшiй брать, любимецъ родителей, отнявъ у нихъ все, что они имели, выгналъ ихъ изъ замка, и что добрые старики прозябаютъ въ нужде въ одномъ провинцiальномъ городе. Что же делаетъ младшiй, отправившiйся попытать счастье на чужбине, такъ какъ родители обходились съ нимъ жестоко? Онъ присылаетъ имъ денегъ, спешитъ устроить свои дела, возвращается богатымъ, поселяетъ мать и отца въ ихъ прежнемъ жилище и выдаетъ замужъ сестеръ. Ахъ, мой милый Рамо, этотъ человекъ считалъ то время самымъ счастливымъ въ своей жизни и не могъ безъ слезъ о немъ разсказывать, и я, передавая вамъ эту исторiю, чувствую, какъ сердце мое бьется и радостный трепетъ мешаетъ мне говорить

Онъ. - Какiя вы странныя существа!

Я. - А вы существа, достойныя сожаленiя, если вы не въ состоянiи понять, что человекъ можетъ возвышаться изъ того положенiя, въ которое онъ поставленъ судьбою, и что тотъ не можетъ быть несчастливъ, кто совершилъ два разсказанныхъ мною прекрасныхъ деянiя.

Онъ. - Это такое счастье, съ которымъ мне было бы трудно освоиться, ибо оно встречается редко. Такъ, по-вашему, нужно быть честными людьми?

Я. - Для того, чтобы быть счастливымъ, несомненно.

Онъ. - Однако я вижу множество честныхъ людей, которые несчастливы, и множество людей счастливыхъ, которые нечестны.

Я. - Это кажется вамъ.

Онъ. - А разве не потому мне некуда сегодня вечеромъ пойти поужинать, что я на одно мгновенiе обнаружилъ здравый смыслъ и искренность?

Я. - О, нетъ, это потому, что вы не обладали постоянно этими качествами; это потому, что вы не поняли своевременно, что не рабскимъ подчиненiемъ нужно было прежде всего создать себе средства существованiя.

Онъ. - Рабскимъ подчиненiемъ или нетъ, но, по крайней мере, это самыя удобныя для меня средства. существованiя.

Я. - И самыя ненадежныя и самыя безчестныя.

Онъ. - Но более всего подходящiя къ моему характеру тунеядца, глупца и негодяя.

Я.

Онъ. - Такъ какъ я могу создать себе счастье только пороками, которые во мне естественны, которые я прiобрелъ безъ труда и сохраняю безъ усилiя; которые соответствуютъ нравамъ моихъ соотечественниковъ; которые приходятся по вкусу моимъ покровителямъ и более подходящи къ ихъ мелкимъ нуждамъ, чемъ добродетели, которыя стесняли бы ихъ, служа для нихъ съ утра до вечера укоромъ, то было бы. очень странно, если бы я сталъ мучить себя, какъ преступникъ, чтобы коверкать себя и делать изъ себя нечто такое, что на меня не похоже, чтобы усвоить себе характеръ, для меня неподходящiй, и такiя качества, которыя я, чтобы не спорить, готовъ назвать весьма почтенными, но которыя мне было бы очень трудно прiобресть и применять на практике, которыя не привели бы ни къ чему и, м. б., даже хуже, чемъ ни къ чему, такъ какъ они были бы постоянной сатирой на техъ самыхъ богачей, у которыхъ такiе бедняки, какъ я, должны искать средствъ къ существованiю. Люди хвалятъ добродетель, но ненавидятъ ее, бегутъ отъ нея, такъ какъ она обдаетъ холодомъ, а между темъ въ этомъ мiре ноги следуетъ держать въ тепле. Сверхъ того, все это неизбежно привело бы меня въ мрачное настроенiе. Ведь отчего же мы такъ часто видимъ, что благочестивые люди такъ жестокосердны, такъ несносны, такъ необходительны? Оттого, что они задали себе такую задачу, которая не въ ихъ природе; они страдаютъ, а тотъ, кто страдаетъ, заставляетъ страдать и другихъ; это не по вкусу ни мне, ни моимъ покровителямъ; я долженъ быть веселъ, изворотливъ, забавенъ, шутливъ, смешонъ. Добродетель требуетъ уваженiя къ себе, а уваженiе стеснительно; добродетель хочетъ, чтобы ей поклонялись, а поклоненiе незабавно. Я имею дело съ людьми, которые скучаютъ, и я долженъ ихъ заставить смеяться. А смешить могутъ нелепости и безразсудства, потому-то я долженъ быть пелепъ и безразсуденъ, и если бы я не былъ такимъ отъ природы, то всего проще было бы притвориться такимъ. Къ счастью, я не имею надобности быть лицемеромъ; лицемеровъ и такъ много, и всевозможныхъ оттенковъ, не считая такихъ, которые лицемерятъ предъ самими собой. Возьмите, напр., кавалера де-ла-Морлiера, онъ надеваетъ шапку на-бекрень, ходитъ, закинувъ голову вверхъ, смотритъ на проходящихъ свысока, заставляетъ биться о бокъ свою длинную шпагу, готовъ сказать дерзость всякому, кто держитъ себя скромно, и точно будто вызываетъ на бой каждаго встречнаго; а что въ сущности ему надо? Убедить другихъ, что онъ храбрецъ, тогда какъ онъ трусъ. Дайте ему щелчка но носу, и онъ покорно приметъ его. Хотите заставить его понизить топъ? Заговорите громче, покажите свою палку или дайте ему коленкой... Онъ самъ удивится тому, что онъ трусъ, и спроситъ васъ, кто вамъ сообщилъ объ этомъ, откуда вы узнали это? Онъ самъ до сихъ поръ этого не зналъ; продолжительная привычка изображать изъ себя храбреца внушила ему высокое мненiе о себе; онъ такъ долго разыгрывалъ роль, что принялъ за действительность то, что изображалъ.

А эта женщина, которая убиваетъ свою плоть, посещаетъ тюрьмы, участвуетъ во всехъ благотворительныхъ обществахъ, ходитъ, опустивши глаза внизъ, и не решается посмотреть мужчине прямо въ лицо изъ опасенiя поддаться соблазну, - разве у нея сердце не пылаетъ страстью, разве изъ ея груди не вырываются вздохи, разве ея темпераментъ не воспламеняется, разве ее не томятъ желанiя, разве ея воображенiе не рисуетъ картинъ ночи, сценъ изъ "Portier des Chartrenx"?..что съ ней тогда делается? что думаетъ объ этомъ ея горничная, вскакивающая съ постели въ одной рубашке и бегущая на помощь къ своей госпоже? Идите спать. Жюстина, не васъ зоветъ въ кошмаре госпожа.

А если бы нашъ другъ Рамо вздумалъ презрительно относиться къ богатству, къ женщинамъ, къ вкуснымъ обедамъ, къ праздности и сталъ бы выдавать себя за Катона, - кемъ былъ бы онъ? лицемеромъ. Рамо долженъ быть такимъ, каковъ онъ есть: счастливымъ разбойникомъ среди богатыхъ разбойниковъ, а не фанфарономъ добродетели и даже не добродетельнымъ человекомъ, питающимся коркой черстваго хлеба въ одиночестве или въ обществе другихъ бедняковъ. Короче говоря, мне не по вкусу ни ваше счастье, ни счастье подобныхъ вамъ мечтателей.

Я. - Я вижу, мой милый, что вамъ незнакомо это счастье и вы даже не способны понять его.

Онъ. - Темъ лучше, клянусь вамъ, темъ лучше. Оно заставило бы меня подыхать отъ голода, отъ скуки и, м. б., отъ угрызенiй совести

Я. - Поэтому я могу дать вамъ только одинъ советъ: какъ можно скорее вернуться въ тотъ домъ, откуда васъ выгнали за вашу опрометчивость.

Онъ. - И делать то, чего вы не порицаете безусловно, но что мне противно делать по некоторымъ соображенiямъ.

Я. - Странно!

Онъ - Тутъ нетъ ничего страннаго; я готовъ делать подлости, но я не хочу ихъ делать по принужденiю. Я готовъ унижать мое достоинство... Вы смеетесь?

Я. - Да, меня смешитъ ваше достоинство.

Онъ. - У каждаго свое. Я готовъ забыть о своемъ достоинстве, но добровольно, а не по приказанiю другихъ. Разве я могу допустить, чтобы мне говорили: ползай, и чтобы я обязанъ былъ ползать? Это - аллюръ червяка и мой, и мы оба держимся его, когда намъ не мешаютъ, но мы выпрямляемся, когда наступаютъ намъ на хвостъ; мне наступили на хвостъ, и я выпрямился. Помимо того, вы не имеете представленiя о томъ чудовище, о которомъ идетъ речь. Представьте себе меланхоличнаго и угрюмаго человека, изнемогающаго отъ припадковъ ипохондрiи и закутаннаго въ два или три оборота въ свой халатъ, недовольнаго самимъ собой и всемъ на свете; его съ трудомъ можно разсмешить, даже исковеркавъ свое тело и свой умъ на сотни ладовъ; онъ хладнокровно смотритъ на забавныя гримасы моего лица и на кривлянья моей фантазiи, которыя еще более забавны... Какъ бы я ни старался достигнуть той высоты кривлянья, до которой доходятъ обитатели дома умалишенныхъ, - все напрасно. Разсмеется онъ или не разсмеется? Вотъ что я принужденъ спрашивать у самого себя среди своихъ кривлянiй, а вы можете понять, какъ такая неуверенность вредитъ таланту. Мой ипохондрикъ съ головой, погруженной въ ночной колпакъ, который закрываетъ ему глаза, похожъ на неподвижную пагоду, къ подбородку которой прикрепили нитку, спускающуюся подъ самое кресло. Вы ждете, чтобы нитка зашевелилась, но она не шевелится; если же случается, что ротъ полуоткроется, то это для того, чтобы произнести неутешительное для васъ слово, такое слово, которое показываетъ вамъ, что на васъ не обращали никакого вниманiя, и что все ваши кривлянья пропали даромъ. Это слово есть ответъ на вопросъ, который вы задавали ему четыре дня тому назадъ. Слово произнесено, сосцевидный мускулъ сжимается и ротъ закрывается.

(И онъ сталъ передразнивать своего ипохондрика, уселся въ кресло съ неподвижной головой, со шляпой, надвинутой на лобъ до самыхъ бровей; глаза полузакрылъ, руки опустилъ, и ротъ шевелился у него, какъ у автомата).

Печальный, угрюмый и въ своихъ решенiяхъ непреклонный, какъ судьба, - таковъ нашъ патронъ.

Противъ него сидитъ дурища, которая разыгрываетъ изъ себя важную особу, и которой можно было бы решиться сказать, что она хороша, такъ какъ она действительно хороша, хотя у нея на лице местами прыщи... Сверхъ того, она злее, гордее, глупее всякаго гуся. Сверхъ того, она хочетъ быть умной. Сверхъ того, ее надо уверять, что она умна, какъ никто. Сверхъ того, она ничего не знаетъ, а все решаетъ. Сверхъ того, надо апплодировать ея решенiямъ и руками и ногами, прыгать отъ радости, цепенеть отъ восторга; "ахъ, какъ это прекрасно, какъ это тонко, какъ прекрасно сказано, какъ это тонко подмечено, какъ это удивительно прочувствовано! и откуда все это женщины берутъ? Безъ изученiя, однимъ инстинктомъ, однимъ природнымъ даромъ! Это настоящее чудо! После этого подите - уверяйте насъ, будто для этого нужны опытъ, изученiе, размышленiе, воспитанiе!.." И другiя подобныя глупости надо высказывать, плакать отъ радости, десять разъ на дню сгибаться предъ ней, такъ, чтобы одна нога была согнута, а другая вытянута назадъ, руки простерты къ богине; надо угадывать ея желанiя по ея взорамъ, ловить каждое слово съ ея устъ, ждать ея приказа и лететь исполнять его, какъ стрела. Кто захочетъ взять на себя такую роль, кроме той жалкой твари, которая находитъ тамъ два или три раза въ неделю, чемъ удовлетворить требованiе своего желудка? Что подумать о другихъ, такихъ, какъ Палиссо, Фреронъ, Пуапсинэ, Бакюларъ, у которыхъ есть кое-что, и подлости которыхъ нельзя извинить бурчанiемъ желудка?

Я. -

Онъ. - Я не взыскателенъ. Сначала я присматривался, какъ делаютъ другiе, и делалъ, какъ они, даже немного лучше, потому что у меня более откровенной наглости, потому что я лучше разыгрываю комедiю, более изморился голодомъ и потому что у меня здоровее легкiя. Должно быть, я происхожу по прямой линiи отъ знаменитаго Стентора...

(И чтобы датъ мне истинное представленiе о силе своихъ легкихъ, онъ сталъ такъ громко кашлять, что въ кофейне задрожали оконныя стекла, а шахматные игроки прiостановили игру).

Я. - Но къ чему же этотъ вашъ талантъ?

Онъ. - Вы не догадываетесь?

Я. - Нетъ, я немножко недогадливъ.

Онъ. - Предположите, что завязался диспутъ, и победа еще не склонилась ни на чью сторону; я встаю и громовымъ голосомъ объявляю: "Это такъ, какъ утверждаетъ девица вотъ что называется здраво разсуждать! Въ этомъ видна генiальность!" Однако, не всегда следуетъ одобрять однимъ и темъ же образомъ, иначе сделаешься однообразнымъ, будешь казаться неискреннимъ и всемъ надоешь. Этого можно избежать только съ помощью сметливости и находчивости; надо уметь подготовить и кстати пустить въ ходъ свой мажорный и решительный топъ, надо уметь пользоваться случаемъ и удобной минутой. Когда, напр., мненiя расходятся, споръ достигъ высшей степени ожесточенiя, когда все говорятъ заразъ и ничего нельзя разслышать, тогда надо встать въ стороне, въ углу, самомъ отдаленномъ отъ поля битвы, подготовить свой взрывъ долгимъ молчанiемъ и потомъ внезапно упасть, какъ бомба., среди спорящихъ; никто, кроме меня, не обладаетъ этимъ искусствомъ. Но я особенно поразителенъ въ прiемахъ, противоположныхъ вышеописанному: я владею слабыми тонами голоса, которые я сопровождаю улыбкой; у меня есть безконечное разнообразiе одобрительныхъ ужимокъ; тугъ участвуютъ и носъ, и ротъ, и лобъ, и глаза; я обладаю удивительной гибкостью поясницы, особой манерой сгибать позвоночный хребетъ, подымать или опускать плечи, растопыривать пальцы, наклонять голову, закрывать глаза и приходить въ оцепененiе, словно я услышалъ нисходящiй съ неба ангельскiй и божественный голосъ; вотъ именно это и льстить. Не знаю, поняли ли вы всю выразительность этой последней позы; не я выдумалъ ее, но въ примененiи ея никто меня не превосходилъ. Посмотрите, посмотрите.

Я.-- Действительно, это неподражаемо.

Онъ. - Думаете ли вы, что найдется такая женская голова, которая устоитъ противъ этого?

Я.-- Нетъ. Надо сознаться, что въ искусстве корчить изъ себя шута и унижаться вы зашли такъ далеко, какъ только возможно.

Онъ. - Они никогда до этого не дойдутъ, все, сколько бы ихъ ни было, и что бы они ни делали. Лучшiй изъ нихъ, напр. Палиссо, навсегда останется не более, какъ хорошимъ ученикомъ. Но хотя эта роль въ начале забавляетъ и хотя находишь некоторое удовольствiе въ томе, что внутренне смеешься надъ глупостью техъ, кого морочишь, въ конце концовъ она утрачиваетъ пикантность и после несколькихъ новыхъ открытiй бываешь принужденъ повторяться, - умъ и искусство имеютъ свои пределы; только для Бога и для немногихъ редкихъ генiевъ поприще расширяется по мере движенiя впередъ...

Я. - И при такой любви ко всему прекрасному и при такой генiальности неужели вы ничего не изобрели?

Онъ. - Извините, а, напр., выражающiй восторгъ изгибъ спины, о которомъ я говорилъ вамъ; я считаю его своимъ изобретенiемъ, хотя, м. б., некоторые завистники и станутъ оспаривать его у меня. Я охотно верю, что и до меня пускали его въ дело, но кто другой могъ понять, насколько онъ удобенъ для того, чтобы внутренне подсмеиваться надъ нахаломъ, которымъ мы повидимому восхищаемся? У меня есть сотня способовъ приступить къ обольщенiю молодой девушки въ присутствiи ея матери такъ, что последняя ничего не заметитъ и даже будетъ помогать мне. Съ самаго вступленiя на это поприще я всегда пренебрегалъ пошлыми средствами передавать любовныя записки; у меня есть десятокъ способовъ устроить это такъ, что оне будутъ взяты изъ моихъ рукъ, и я смею льстить себя надеждой, что среди этихъ способовъ есть совершенно новые. Я въ особенности обладаю талантомъ ободрять робкихъ молодыхъ людей; некоторые изъ нихъ, благодаря мне, имели полный успехъ, хотя не отличались ни умомъ, ни наружностью. Если бы все это было изложено письменно, я полагаю, за мной признали бы некоторую генiальность.

Я. - Это доставило бы вамъ оригинальную известность.

Я не сомневаюсь въ этомъ.

Я. - На вашемъ месте я набросалъ бы все эти вещи на бумаге. Было бы жаль, если бы оне пропали безследно.

Онъ. - Это верно. Но вы не подозреваете, какъ мало я придаю значенiя методу и принципамъ. Тота, кому нужно составленiе протоколовъ, далеко не пойдетъ; генiи мало читаютъ, много учатся на опыте и формируются сами собой. Посмотрите на Цезаря, на Тюрена, на Вобана, на маркизу де-Тенсенъ, на ея брата - кардинала, на секретаря его, аббата Трюблэ и на Бурэ? Кто давалъ Вурэ уроки? Никто, сама природа образуетъ такихъ редкихъ людей...

Я. - Но въ ваши свободные часы, когда томленiе вашего пустого желудка или тяжесть вашего переполненнаго желудка гонитъ отъ васъ сонъ...

Онъ. - Я объ этомъ подумаю. Лучше писать великiя вещи, чемъ исполнять малыя. Тогда душа возвышается, воображенiе разгорается, воспламеняется и прiобретаетъ необыкновенную широту полета, и, наоборотъ, оно гаснетъ, когда въ присутствiи нашей маленькой Юсъ мы выражаемъ удивленiе по поводу апплодисментовъ, расточаемыхъ глупой публикой этой жеманной Данжевилль, которая играетъ такъ пошло, ходитъ по сцене почти согнувшись пополамъ, притворяется, будто смотритъ прямо въ глаза тому, съ кемъ говоритъ, а сама смотритъ по сторонамъ, считаетъ выделываемыя ею гримасы за нечто изящное, а свою манеру ходить крошечными шагами очень грацiозной; или по поводу того, что иные восхищаются этой напыщенной Клеронъ, которая худа, неестественна, натянута до крайности. Глупый партеръ хлопаетъ имъ изо всехъ силъ и не замечаетъ, что у насъ масса прелести, что у насъ прелестная кожа, прекрасные глаза, хорошенькое личико, хотя при этомъ немного внутреннихъ достоинствъ, и походка если не очень легка, то и не такая неловкая, какъ говорятъ. Зато что касается чувствъ, то съ нами никто не можетъ сравняться; нетъ ни одной, которую мы не заткнули бы за поясъ.

Я. - Какъ васъ понятъ; иронiя это или правда?

Онъ. - блажь, какъ она обходится съ лакеями, какъ она колотитъ по щекамъ горничныхъ, какъ она выгоняетъ ногами прiятеля, который нарушилъ должное къ ней уваженiе. Этотъ чертенокъ, уверяю васъ, полонъ чувствъ и достоинства... Однако, вы, кажется, не понимаете, что я хочу сказать, не правда ли?

Я. - Признаюсь, не могу понять, чистосердечно ли вы говорите или изъ чувства злобы. Я человекъ прямой: поэтому будьте любезны выразиться яснее и оставить ваши извороты.

Онъ. - Все это то, что мы разсказываемъ нашей маленькой Юсъ относительно Данжевилль и Клеронъ, пересыпая по временамъ нашъ разсказъ некоторыми словами, которыя заставляютъ настораживаться. Я допускаю, что вы считаете меня за негодяя, но не думаю, чтобы вы считали меня глупцомъ, а только глупецъ или влюбленный могъ бы серьезно говорить такiя нелепости.

Я. - Но какъ же можно решиться ихъ высказывать?

Это не делается сразу, до этого доходятъ постепенно. Ingenii largitor venter.

Я. - Для этого нужно быть подгоняемымъ голодомъ.

Онъ. - Можетъ быть. Однако, какъ бы ни казались вамъ нелепы такiя мненiя, поверьте, что те, кому они высказываются, гораздо более привыкли ихъ слышать, чемъ мы привыкли позволять себе смелость ихъ высказывать.

Я. -

Онъ. - Что значитъ: "кто-нибудь"? Въ нашемъ обществе все одинаково думаютъ и говорятъ.

Я. - Те изъ васъ, которые не страшные негодяи, должны быть страшными глупцами.

Онъ. -

Я. - Но какъ можно допустить, чтобы морочили людей такимъ грубымъ образомъ? Ведь превосходство талантовъ Данжевилль и Клеронъ всеми признано.

Онъ. - Люди пьютъ льстивую ложь большими глотками, а правду, которая имъ непрiятна, они принимаютъ по капле. Къ тому же мы съ виду такъ глубоко убеждены, такъ искренни!

Я. - Все-таки не можетъ быть, чтобы вы не поступались иногда принципами вашего искусства и нечаянно не проговаривались одной изъ техъ горькихъ истинъ, которыя оскорбительны для самолюбiя; ведь, несмотря на то, что вы исполняете жалкую, низкую и отвратительную роль, я полагаю, что въ глубине души у васъ есть некоторое благородство,

У меня! никакого. Чортъ меня побери, если я знаю, что у меня есть въ глубине души. Вообще у меня умъ круглый, какъ шаръ, а характеръ гибкiй, какъ ива. Я никогда не фальшивлю, если только мне выгодно быть правдивымъ, и никогда не бываю правдивъ, если мне выгодно быть фальшивымъ. Я говорю, что взбредетъ мне въ голову: если толково, темъ лучше; если вздоръ, на него не обращаютъ вниманiя. Я не стесняюсь въ выборе выраженiй. Я никогда въ жизни не размышлялъ ни до того, какъ мне говорить, ни въ то время, когда говорилъ, ни после того, какъ сказалъ; зато никто и не обижается на меня.

Я. - Однако это случилось съ вами у техъ почтенныхъ людей, у которыхъ вы жили, и которые были такъ добры къ вамъ.

Онъ. - Что делать? Это было несчастье, одинъ изъ техъ несчастныхъ моментовъ, которые неизбежны въ жизни. Непрерывнаго благополучiя не существуетъ; мне было слишкомъ хорошо и это не могло продолжаться вечно. У насъ, какъ вамъ известно, собиралось самое многочисленное и самое избранное общество. Это была школа человеколюбiя, это напоминало старинное гостепрiимство. Тутъ сходились поэты, у которыхъ погибалъ талантъ; все не имевшiе успеха музыканты; все авторы, которыхъ никто не читаетъ; все освистанныя актрисы, неудачники-актеры; целая масса бедняковъ, пошляковъ и паразитовъ, во главе которыхъ выступалъ я, какъ храбрый вождь толпы трусовъ. Я приглашаю ихъ есть не церемонясь, когда они впервые приходятъ въ домъ; я приказываю дать имъ пить; они сами такъ застенчивы! Тамъ было несколько молодыхъ людей, которые были въ лохмотьяхъ и не знали, куда деться, но у которыхъ была счастливая наружность; тамъ было несколько негодяевъ, которые ухаживали за патрономъ и старались усыпить его, чтобы темъ временемъ поживиться чемъ-нибудь отъ патронши. Мы съ виду веселы, но въ действительности въ печальномъ настроенiи духа и страшно голодны. Волки не более жадны, тигры не более жестокосерды.. Мы пожираемъ, точно волки, после того, какъ земля долго пробыла подъ снегомъ, и точно тигры рвемъ въ клочки все, что имеетъ успехъ. Иногда своры Бертена, Месанжа и Вилльморьена. сходятся вместе, и тогда въ доме поднимается невероятный гвалтъ. Никто еще никогда не видалъ собранiя столькихъ ожесточенныхъ, злобныхъ и ядовитыхъ тварей. Только и слышишь, что имена Бюффона, Дюкло, Монтескье, Руссо, Вольтера, Д'Аламбера, Дидро. И, "Философы"; сцена съ разносчикомъ мною составлена. Васъ, какъ и другихъ, также не пощадили въ этой комедiи.

Я. - Темъ лучше. Этимъ делаютъ мне больше чести, чемъ я заслуживаю. Я считалъ бы себя оскорбленнымъ, если бы меня стали хвалить те, которые бранятъ такихъ талантливыхъ и честныхъ людей.

Онъ. -

Я. - Поносить науку и добродетель для того, чтобы жить, - это значить покупать себе насущный хлебъ слишкомъ дорогой ценой.

Онъ. - Я уже говорилъ вамъ, что мы люди безъ всякаго веса; мы поносимъ всехъ, по никому не причиняемъ огорченiя. У насъ иногда бываетъ и тупой аббатъ д'Оливэ, и толстый аббатъ ле-Бланъ и лицемеръ Батте. Толстый аббатъ бываетъ золъ только до обеда. Выпивъ свой кофе, онъ усаживается въ кресло, упирается ногами въ каминъ и засыпаетъ, какъ старый попугай на своей жердочке. Когда разговоръ становится слишкомъ шумнымъ, онъ начинаетъ зевать, потягиваться, протирать глаза и говоритъ;

" - Ну, такъ въ чемъ же дело?

" - Дело вотъ въ чемъ: правда ли, что Пиронъ остроумнее Вольтера?

" - Не надо забывать, что речь идетъ объ остроумiи, а не о вкусе, потому что Пиронъ не подозреваетъ даже существованiя последняго.

" - Даже не подозреваетъ существованiя.

" - Нетъ"...

И вотъ завязывается споръ о вкусе. Тогда патронъ делаетъ знакъ рукой, чтобы его слушали, такъ какъ онъ считаетъ себя самымъ сведущимъ именно въ этой области. "Вкусъ, говоритъ онъ, вкусъ... это - такая вещь"... Но я клянусь вамъ, что я не знаю, что онъ хочетъ сказать, да онъ и самъ не знаетъ

некоторыхъ песней изъ его поэмы, написанной на сюжетъ, который онъ основательно изучилъ. Я не выношу его стиховъ, но люблю слушать, какъ онъ декламируетъ ихъ, - тогда онъ похожъ на человека, одержимаго бесомъ. Все окружающiе восклицаютъ: "Вотъ это настоящiй поэтъ!"...

Посещаетъ насъ также одинъ простофиля, который съ виду пошлъ и глупъ, а на самомъ деле уменъ, какъ чортъ, и хитрее старой обезьяны. Это одна изъ такихъ личностей, которыя вызываютъ на шутки и насмешки, и которыхъ Богъ создалъ для исправленiя техъ людей, которые судятъ по наружности, и которые должны были бы убедиться, глядя въ зеркало, что такъ же не трудно принимать видъ глупца, будучи умнымъ человекомъ, какъ не трудно скрывать свою глупость подъ маской остроумiя. Это общая большинству людей слабость - нападать на добряка, чтобы на его счетъ позабавить другихъ, - оттого-то все и нападали на нашего простофилю. Это была западня, которую мы разставляли для вновь пришедшихъ, и я не виделъ почти ни одного изъ нихъ, который не лопался бы въ нее...

(Я иногда удивлялся верности наблюденiй этого безумца надъ людьми и характерами, и я высказалъ ему это).

Это происходитъ отъ того, отвечалъ онъ мне, что изъ дурного общества, какъ и изъ распутства, выносится польза; утрата невинности вознаграждается утратой предразсудковъ; въ обществе дурныхъ людей порокъ обнаруживается во всей своей наготе и потому представляется возможность хорошо изучить ихъ; къ тому же я читалъ кое-что.

Я. - Что же вы читали?

Я читалъ, читаю и постоянно перечитываю Феофраста, Лабрюйэра и Мольера.

Я. - Это превосходныя произведенiя.

Онъ. Они гораздо лучше, чемъ думаютъ о нихъ; но кто умеетъ ихъ читать?

Я. - Все, сообразно со своими умственными способностями.

Почти никто. Можете ли вы сказать, что въ нихъ ищутъ?

Я. - Развлеченiя и поученiй.

Онъ. - Но какихъ поученiй? Ведь въ этомъ вся суть.

Я. -

Онъ. - А я извлекаю изъ нихъ все то, что следуетъ делать, и все, чего не следуетъ говорить. Такъ, напр., когда я читаю "Скупца", я говорю себе: будь скупъ, если хочешь, но остерегайся говорить, какъ скупецъ. Когда я читаю "Тартюфа", я говорю: будь лицемеромъ, если хочешь, но не говори, какъ лицемеръ. Береги пороки, которые полезны для тебя; но откажись отъ тона и наружнаго вида порочнаго человека, которые тебя сделали бы смешнымъ. Чтобы предохранить себя отъ такого тона и наружнаго вида, необходимо ихъ изучить, а эти именно авторы блестяще изобразили ихъ. Я таковъ, какъ есть, и остаюсь такимъ, какъ есть, но действую и говорю, какъ следуетъ действовать и говорить. Я не изъ числа техъ людей, которые презираютъ моралистовъ: отъ нихъ можно многому научиться, а въ особенности отъ техъ изъ нихъ, которые излагаютъ мораль въ действiи. Порокъ оскорбляетъ людей лишь изредка, а носители порока оскорбляютъ ихъ съ утра до вечера. Едва ли не лучше быть нахаломъ, чемъ иметь нахальную физiономiю: кто нахаленъ по характеру, тотъ оскорбляетъ только по временамъ, а у кого нахальная физiономiя, тотъ оскорбляетъ всегда. Впрочемъ, не думайте, что я одинъ читаю такимъ образомъ; моя заслуга въ этомъ случае заключается только въ томъ, что я делаю, благодаря систематичности, сметливости и верности взгляда, то же самое, что большинство другихъ делаетъ благодаря инстинкту. Отсюда происходитъ то, что чтенiе не делаетъ меня лучше, и что они все таки остаются смешными даже вопреки своей воле, между темъ, какъ я бываю смешонъ только тогда, когда я этого хочу, и въ такихъ случаяхъ я оставляю ихъ далеко позади себя; ведь то же самое искусство, которое даетъ мне въ известныхъ случаяхъ возможность уклоняться отъ роли шута, паучаетъ меня, въ другихъ случаяхъ, какъ успешнее исполнять эту роль. Тогда я припоминаю все, что мне говорили другiе, все, что я читалъ, и присовокупляю къ этому все, что есть плодъ моихъ собственныхъ дарованiй, которыя поразительно плодовиты въ этомъ жанре.

Я. - Вы хорошо сделали, что поведали мне эти тайны, потому что иначе я могъ бы подумать, что вы противоречите самому себе.

Онъ. - Я вовсе не противоречу самому себе, потому что на одинъ случай, когда надо избегать роли шута, къ счастью, приходится сто случаевъ, когда нужно ее разыгрывать. У высокопоставленныхъ лишь нетъ лучшей роли, чемъ роль шута. Въ теченiе долгаго времени существовало при дворе оффицiальное званiе королевскаго шута, но никогда не было званiя королевскаго мудреца. Я - шутъ Вертепа и многихъ другихъ; въ настоящую минуту, можетъ быть, вашъ, или, можетъ быть, вы - мой. Кто мудръ, тотъ не станетъ держать при себе шута, следовательно, тотъ, кто держитъ при себе шута, не мудръ; если же онъ немудръ, онъ самъ шутъ и, можетъ быть, - если онъ король - шутъ своего шута. Не следуетъ, впрочемъ, забывать, что въ такомъ изменчивомъ предмете, какъ нравы, нетъ ничего безусловно, существенно и вообще вернаго или ложнаго, кроме того правила, что нужно быть такимъ, какимъ приказываетъ быть разсчетъ; хорошимъ или дурнымъ, мудрымъ или шутомъ, пристойнымъ или смешнымъ, честнымъ или порочнымъ. Если бы добродетель вела къ богатству, я или былъ бы добродетельнымъ или, подобно другимъ, представлялся бы добродетельнымъ, по отъ меня хотели, чтобы я былъ смешонъ, и я сделался таковымъ; что же касается того, что я пороченъ, то я обязанъ этимъ одной природе. Впрочемъ, когда я говорю: я прибегаю къ вашему способу выраженiя; ведь если бы мы захотели объясниться, то, вероятно, оказалось бы, что вы называете порокомъ то, что я называю добродетелью, а добродетелью то, что я называю порокомъ.

У насъ бываютъ также авторы изъ Комической Оперы, ихъ актеры и актрисы и еще чаще ихъ антрепренеры, - люди все со средствами и самыми высокими заслугами. Я позабылъ еще упомянуть о великихъ литературныхъ критикахъ, о всей этой литературной сволочи, которая пишетъ въ L`Avant-Coureur, les Petites Affiches, l'Année littéraire, l'Observateur littéraire, le Censeur hebdomadaire.

Я.ée littéraire! l'Observateur littéraire! это не можетъ быть, ведь они ненавидятъ другъ друга.

Онъ. - Это правда;но за суповой миской все бедняки мирятся между собой. Этотъ проклятый Observateur littéraire, чтобы чортъ побралъ его и его печатные листы! Именно, эта собака, маленькiй жадный попъ, вонючiй ростовщикъ и былъ причиной моего несчастья. Вчера впервые онъ появился на нашемъ горизонте. Онъ вошелъ въ ту самую минуту, когда мы вылезаемъ изъ своихъ берлогъ, въ ту минуту, когда столъ накрытъ. Подаютъ кушанье, съ аббатомъ обходятся, какъ съ почетнымъ гостемъ и сажаютъ его на первое место. Я вхожу, замечаю его и говорю: "Какъ, г. аббатъ, вы сидите здесь на первомъ месте? Сегодня такъ и должно быть, по завтра вы опуститесь на одинъ приборъ, послезавтра еще на одинъ и такимъ образомъ будете передвигаться отъ одного прибора къ другому направо и налево, пока съ того места, которое я однажды занималъ до васъ, Фреронъ однажды после меня, Дора однажды после Фреропа, Палисо однажды после Дора, вы, наконецъ, не займете постояннаго места около меня, такого же жалкаго бездельника, какъ и вы, который siedo sempre come un maestoso cazzo fra duoi coglioni".

Такъ какъ аббатъ добрый малый и смотритъ на все съ хорошей стороны, то онъ разсмеялся, м-ль, пораженная моимъ наблюденiемъ и верностью моего сравненiя, расхохоталась; все те, которые сидели направо и налево отъ аббата, или те, которыхъ онъ заставилъ передвинуться на одинъ приборъ, стали смеяться; все смеялись, кроме хозяина, который разсердился и сталъ мне говорить такiя слова, которыя не имели бы для меня никакого значенiя, если бы мы были вдвоемъ...

" - Рамо, вы дерзки.

" - Я это знаю, и вы приняли меня на этомъ условiи.

" - Вы бездельникъ.

" - Какъ и всякiй другой.

" - Вы оборванецъ.

" - Не будь я такимъ, разве я былъ бы здесь?

" - Я велю выгнать васъ.

" - После обеда я самъ уйду.?.

" - Я вамъ советую это".

Мы начали обедать и я попрежнему шутилъ. Хорошо поевши и вдоволь напившись, - ведь господинъ желудокъ такая особа, на которую я никогда не дулся, - я принялъ решенiе и сталъ собираться уходить; я далъ слово въ присутствiи столькихъ свидетелей, что не могъ не сдержать его. Я довольно долго бродилъ по комнате, отыскивая палку и шляпу тамъ, где ихъ не было, и разсчитывая на то, что патронъ разразится новыми ругательствами, что кто-нибудь возьметъ роль посредника и что, набранившись вдоволь, мы, въ конце концовъ, помиримся. Я все вертелся на одномъ месте, потому что у меня ничего не было на сердце; по патронъ, более мрачный и нахмуренный, чемъ Гомеровъ Аполлонъ, когда онъ металъ свои стрелы въ греческую армiю, еще более обыкновеннаго надвинулъ на лобъ свой колпакъ и ходилъ взадъ и впередъ по комнате, поджавши подбородокъ кулакомъ.

М-ль подходитъ ко мне.

" - Да что же особеннаго случилось, говорю я ей. Разве сегодня я былъ не такимъ какъ всегда?

" - Я требую, чтобы онъ ушелъ.

" - Я уйду... Но я не позволилъ себе никакой грубости.,

" - Извините, приглашаютъ г. аббата, а...

" - Хозяинъ самъ сделалъ ошибку, приглашая аббата и въ то же время принимая въ домъ меня и вместе со мною столько другихъ негодяевъ...

" - Полноте, мой милый Рамо, надо попросить извиненiя у г. аббата.

" - Къ чему мне его извиненiе?

" - Полноте, полноте, все это уладится..."

Меня берутъ за руки и тащатъ къ креслу аббата. Я протягиваю руки и смотрю на аббата съ некоторымъ удивленiемъ, - ведь кто же просилъ когда-нибудь извиненiя у аббата?

"Г. Аббатъ", говорю я ему, "все это очень нелепо, не правда ли?" Затемъ Я начинаю хохотать, а вследъ за мною и аббатъ. Итакъ, съ этой стороны мне все извинили, но нужно было подступиться еще къ другой, а съ хозяиномъ нужно было выражаться иначе. Я не припомню, какъ, именно, я сталъ извиняться предъ нимъ:

" - Милостивый государь! вотъ тотъ безумецъ...

" - Онъ уже давно причиняетъ мне непрiятности: не хочу и слышать о немъ.

" - Онъ сердится...

" - Да, я сержусь.

" - Этого более не случится...

" - Пока первый негодяй..."

Среди этихъ затрудненiй мне пришла въ голову пагубная мысль, внушенная мне уверенностью въ самомъ себе, и заставившая меня держаться гордо и дерзко, - мысль, что безъ меня не могутъ обойтись, что я человекъ необходимый.

Я. - Да, я полагаю, что вы имъ очень полезны, но они вамъ еще полезнее. Вамъ не легко будетъ найти другой такой-же хорошiй домъ, между темъ какъ они, чтобы заместить одного выбывшаго шута, найдутъ целую сотню такихъ же.

Онъ. - Сотню шутовъ такихъ же, какъ я, г. философъ! Ихъ не легко найти. Пошлыхъ шутовъ, да. Къ шутовству предъявляютъ более строгiя требованiя, чемъ къ таланту или добродетели. Въ моемъ жанре я большая редкость, да, большая редкость. Утративъ меня, что они делаютъ теперь? Скучаютъ, какъ собаки. Я - неистощимый источникъ нелепостей. Каждую минуту у меня была готова какая-нибудь причудливая выходка, заставлявшая ихъ хохотать до слезъ; я былъ для нихъ такъ же забавенъ, какъ обитатели дома умалишенныхъ все вместе взятые.

Я. - Зато вы имели столъ, постель, платье, кафтанъ съ панталонами, башмаки и по одному золотому въ месяцъ.

Это хорошая, выгодная сторона дела, но вы ничего не говорите объ обязанностяхъ. Во-первыхъ, если носился слухъ о новой пьесе, то, какая бы ни была погода, я долженъ былъ обшарить все парижскiе чердаки и отыскать автора ея; я долженъ былъ добиться того, чтобы мне дали прочесть новое произведенiе, и ловко намекнуть автору, что въ его пьесе есть одна роль, которая была бы превосходно исполнена одной знакомой мне особой.

" - А кто она такая?

" - Кто? Прекрасный вопросъ! Сочетанiе грацiи, миловидности и изящества.

" - Вы имеете въ виду м-ль Данжевилль? Вы знакомы съ ней?

" - Да, немного, но я говорю не о ней.

" - О комъ же?

Я шопотомъ называлъ имя моей покровительницы.

" - Она?

" - Да, она", повторялъ я, несколько сконфузившись, - ведь и у меня иногда бываетъ стыдъ. Надо было видеть, какъ при этомъ имени вытягивалась физiономiя писателя, а иногда онъ разражался хохотомъ прямо мне въ лицо. Однако, я долженъ былъ непременно привести его къ обеду, а онъ, изъ опасенiя связать себя какимъ-нибудь обещанiемъ, отговаривался, благодарилъ. Надо было видеть, какъ обходились со мной, если я не имелъ успеха въ переговорахъ. Я былъ дуралей, глупецъ, болванъ; я былъ ни на что не годенъ; я не стоилъ даже стакана воды, который мне давали пить. Во время представленiя было еще хуже: среди свистковъ публики, которая, что бы ни говорили, судитъ верно, я долженъ былъ одинъ хлопать въ ладоши, долженъ былъ обращать на себя общее вниманiе и темъ иногда избавлять актрису отъ свистковъ, долженъ былъ слушать, какъ рядомъ со мною говорили: "это одинъ изъ переодетыхъ лакеевъ того, кто спитъ... Когда же этотъ негодяй замолчитъ?.." Никому не известно, что заставляетъ меня такъ поступать: думаютъ, что это делается по тупоумiю, тогда какъ на это есть такая причина, которою все извиняется.

Я. -

Онъ, - Впрочемъ, въ конце концовъ меня уже знали и говорили: "А, это Рамо!"

Но меня выручало во-время брошенное ироническое замечанiе, которое можно было истолковать, какъ неодобренiе. Согласитесь съ темъ, что только изъ соображенiй очень большой выгоды можно обнаруживать такое неуваженiе къ публике, и что каждая такая барщина стоила дороже одного экю.

Я. - Отчего же вы не запасались подручными?

'Иногда приходилось и это делать, и такимъ способомъ я еще кое-что прирабатывалъ. Бывало прежде, чемъ отправиться на место пытки, заучишь наизусть самыя блестящiя сцены, во время которыхъ надо было давать знакъ къ апплодисментамъ. Если мне случалось позабыть ихъ или ошибиться, я, по возвращенiи изъ театра, дрожалъ отъ страха: ведь поднимался такой содомъ, о которомъ вы не имеете представленiя. А дома смотришь за целой сворой собакъ; впрочемъ, я имелъ глупость самъ наложить на себя эту обузу; надъ кошками тоже на мне лежалъ высшiй надзоръ. Я бывалъ въ восторге, если Мику удостаивала разорвать когтями мои манжеты или оцарапать мне руку. Крикеттъ подвержена коликамъ, и моя обязанность растирать ей животъ. Раньше барышня страдала припадками ипохондрiи, а теперь у нея разстройство нервовъ. Я уже не говорю о легкихъ недомоганiяхъ, при которыхъ мною не стесняются. Она начинаетъ толстеть, - послушали бы вы, какiя басни разсказываются по этому поводу.

Я. -

Онъ: - Почему нетъ?

Я. - Потому что неприлично, по меньшей мере, насмехаться надъ своими благодетелями.

Онъ. -

Я: - Но если бы последнiй не былъ низокъ душой, благодетель не присваивалъ бы себе такого права.

Онъ - Но если бы эти люди не были сами по себе смешны, на ихъ счетъ не прохаживались бы забавными выдумками. И разве я виноватъ, что они сводятъ знакомство съ негодяями? Разве я виноватъ, что, сведя такое знакомство, они видятъ вокругъ себя измену и издевательства? Кто решается жить въ обществе такихъ людей, какъ мы, тому достаточно простого здраваго смысла, чтобы понять, что его ожидаютъ безконечныя гнусности. Когда насъ берутъ къ себе, разве не знаютъ, что мы за люди, разве не знаютъ, что мы корыстолюбивы, подлы и коварны? А если насъ знаютъ, такъ и хорошо. Между нами существуетъ молчаливое соглашенiе, въ силу котораго намъ будутъ делать добро, а мы рано или поздно отплатимъ за сделанное добро зломъ. Разве такое же соглашенiе не существуютъ между человекомъ и его обезьяной или попугаемъ? Ле-Бренъ громко жалуется, что его собутыльникъ и прiятель Палисо сочинилъ на него куплеты. Палисо долженъ былъ сочинить куплеты и виноватъ не онъ, а Ле-Бренъ. Паунсинэ громко жалуется, что Палисо приписалъ ему эти куплеты. Но Палисо долженъ былъ приписать Паунсинэ эти куплеты и виноватъ не онъ, а Паунсинэ. Маленькiй аббатъ Рей громко жалуется на то, что его прiятель Палисо, котораго онъ ввелъ къ своей любовнице, отбилъ у него эту любовницу; но не следовало вводить къ своей любовнице такого человека, какъ Палисо, или следовало быть готовымъ лишиться ея. Палисо исполнилъ свой долгъ и виноватъ не онъ, а Рей. Книгопродавецъ Давидъ громко жалуется на то, что его компаньонъ Палисо спалъ или хотелъ спать съ его женой; жена. Дэвида громко жалуется на то, что Палисо уверяетъ каждаго встречнаго, что онъ спалъ съ ней; трудно решить, спалъ или не спалъ Палисо съ женой Давида, ибо жена должна была отрицать то, что было, а Палисо могъ уверять о томъ, чего не было; какъ бы тамъ ни было, а Палисо исполнилъ свою роль и не онъ виноватъ, а Давидъ и его жена. Гельвецiй громко жалуется на то, что Палисо выставилъ его въ одной пьесе безчестнымъ человекомъ, тогда какъ Палисо еще не возвратилъ ему денегъ, взятыхъ взаймы, чтобы поправить свое здоровье, кормиться и одеться; но разве Гельвецiй могъ ожидать иного образа действiй отъ человека, который замаралъ себя разными низостями; который ради развлеченiя убедилъ своего прiятеля отказаться отъ своей религiи; который захватилъ имущество своихъ компаньоновъ; у котораго нетъ ни чести, ни совести, ни благородства чувствъ; который старается разбогатеть per fas et nefas; который считаетъ дни по числу совершенныхъ имъ преступленiй, и который самъ вывелъ себя на сцену самымъ опаснымъ мошенникомъ, - это такое безстыдство, которому, я полагаю, еще не было и никогда не будетъ другого примера? Нетъ, тутъ виновенъ не Палисо, а Гельвецiй. Если бы какой-нибудь провинцiалъ, придя въ версальскiй зверинецъ, просунулъ по глупости руку въ клетку тигра или пантеры, и если бы его рука осталась въ пасти дикаго зверя, кто былъ бы виновникомъ? Все это изложено въ молчаливомъ соглашенiи, и темъ хуже для того, кто не признаетъ или забываетъ его. Сколькихъ людей, вследствiе этого всеобщаго и священнаго соглашенiя, следуетъ признать неосновательно обвиненными въ дурныхъ поступкахъ, между темъ какъ всю вину следуетъ возлагать на собственную глупость. Да, милостивая государыня, вы сами виноваты, когда собираете вокругъ себя такихъ людей,.которыхъ вы называете отродьями, и когда эти отродья делаютъ вамъ разныя мерзости, заставляютъ васъ делать мерзость и навлекаютъ на васъ негодованiе честныхъ людей. Честные люди делаютъ то, что должны делать; отродья также делаютъ то, что должны делать, и вы виноваты, - зачемъ ихъ принимаете. Если бы Бертэнъ жилъ со своей любовницей тихо и спокойно; если бы, благодаря честности своихъ характеровъ, они сошлись съ честными людьми; если бы они собирали у себя людей талантливыхъ, людей известныхъ въ обществе своими достоинствами; если бы они искали развлеченiя въ небольшомъ кружке просвещенныхъ людей, - будьте уверены, на ихъ счетъ не стали бы сочинять ни хорошихъ, ни плохихъ выдумокъ. Что же съ ними случилось? То, чего они заслуживали. Они были наказаны за свое неблагоразумiе, а мы - те, кому предназначено Провиденiемъ воздавать должное всемъ современнымъ Бертэнамъ точно такъ же, какъ нашимъ потомкамъ предназначено воздавать должное будущимъ Бертэнамъ. Но въ то время, какъ мы приводимъ въ исполненiе справедливые приговоры Провиденiя надъ глупцами, вы приводите въ исполненiе его справедливые приговоры надъ нами, изображая насъ такими, каковы мы на самомъ деле. Что подумали бы вы о насъ, если бы, несмотря на наши постыдные нравы, мы стали бы заявлять претензiи на общее уваженiе? Вы сочли бы насъ за безумцевъ. А тотъ, кто ожидаетъ честныхъ поступковъ отъ людей, которые родились порочными, съ низкимъ и подлымъ характеромъ, разве можетъ считаться разсудительнымъ? Въ этомъ мiре все оплачивается. Есть два генеральныхъ прокурора: одинъ находится у вашихъ дверей и наказываетъ преступленiя противъ общества, а другой - природа. Последняя ведаетъ все пороки, ускользающiе отъ установленной закономъ кары. Вы предаетесь разврату, - у васъ будетъ водянка; вы пьянствуете, - у васъ будетъ болезнь легкихъ; вы открываете двери негодяямъ и живете въ ихъ обществе, - васъ будутъ обманывать, подымать на смехъ, презирать; всего проще подчиниться этимъ справедливымъ приговорамъ и сказать самому себе: такъ должно быть; одно изъ двухъ - или надо встряхнуть ушами и исправиться, или же оставаться такимъ, каковъ есть, но при упомянутыхъ выше условiяхъ.

Я. - Вы правы.

Впрочемъ, изъ всехъ злыхъ выдумокъ нетъ ни одной, которая была бы моимъ произведенiемъ: я ограничиваюсь ролью разносчика новостей...

(Разсказываетъ анекдотъ).

Я. - Вы болтунъ. Поговоримъ о другомъ. Съ самаго начала нашего разговора у меня вертится на языке одинъ вопросъ.

Онъ. -

Я. - Оттого, что онъ казался мне нескромнымъ.

Онъ. - После всего того, что я только что вамъ высказалъ, у меня больше нетъ никакой тайны, которую я захотелъ бы скрыть отъ васъ.

Я. - Вы, конечно, не сомневаетесь насчетъ моего мненiя о васъ?

Нисколько. Въ вашихъ глазахъ я самое отвратительное и достойное презренiя существо; иногда, правда, редко я самъ бываю такого же мненiя о самомъ себе; я чаще хвалю, чемъ порицаю себя за свои пороки; вы более постоянны въ своемъ презренiи ко мне.

Я.-- Это правда; но зачемъ же вы обнаруживаете предо мной всю вашу низость.

Онъ - Во-первыхъ, потому, что она въ значительной степени уже известна вамъ, а во-вторыхъ, потому что, раскрывая передъ вами все до конца, я этимъ более выигрываю, чемъ теряю.

Я.--

Онъ. - Потому что во зле особенно необходима высшая степень совершенства. На мелкаго воришку плюютъ, но важному преступнику нельзя отказать въ некотораго рода уваженiи: его мужество удивляетъ насъ, его зверство заставляетъ насъ содрагаться. Во всемъ ценится цельность характера.

Я. - Но вы, кажется, еще не достигли такой почтенной цельности характера; я нахожу, что вы иногда не тверды въ вашихъ принципахъ; трудно также решить, получили ли вы свои дурныя свойства отъ природы или они плодъ прiобретенныхъ вами познанiй, и достигли ли вы путемъ этихъ познанiй всехъ возможныхъ результатовъ.

Онъ. - уваженiемъ? Бурэ, это - первый человекъ въ мiре по этой части.

Я. - Но после Бурэ вы занимаете первое место?

Онъ. - Нетъ.

Я. - Такъ Палисо?

Онъ. - Палисо, но не онъ одинъ.

Я. -

Онъ. - Авиньонскiй ренегатъ.

Я. - Я никогда ничего не слыхалъ объ этомъ авиньонскомъ ренегате: но это, должно быть, очень необыкновенный человекъ.

Онъ. -

Я. - Исторiя великихъ людей всегда интересовала меня.

Онъ.-- Еще бы. Этотъ человекъ жилъ у одного добраго и честнаго старика, принадлежавшаго къ темъ потомкамъ Авраама, о которыхъ было сказано, что потомство ихъ будетъ такъ же многочисленно, какъ звезды небесныя.

Я. - У еврея?

Онъ. - почти всегда поверяемъ все наши тайны тому, кого мы осыпали ими, - можно ли после этого удивляться что люди бываютъ неблагодарны, когда мы сами; вовлекаемъ ихъ въ соблазнъ быть не благодарными безнаказанно. Такое основательное соображенiе не пришло въ голову нашему еврею. И такъ, онъ открылся ренегату, что совесть не позволяетъ ему есть свинину. Вы увидите далее, какую пользу умелъ извлечь изъ этого признанiя плодовитый умъ. Прошло несколько месяцевъ, въ теченiе которыхъ нашъ ренегатъ былъ еще более услужливъ; наконецъ, когда онъ убедился, что еврей былъ совершенно очарованъ его вниманiемъ, что во всемъ Израиле нетъ у него лучшаго друга... Подивитесь осторожности этого человека! Онъ не торопится, и прежде, чемъ встряхнуть яблочную ветвь, онъ даетъ яблоку время созреть: излишняя горячность могла бы испортить все дело. Ведь обыкновенно бываетъ такъ, что величiе характера является результатомъ естественнаго равновесiя между несколькими взаимнопротивоположными свойствами.

Я. - Оставьте ваши разсужденiя и продолжайте разсказъ.

Онъ.-- Это невозможно: бываютъ дни, когда я не въ состоянiи воздерживаться отъ разсужденiй; это своего рода болезнь, которой следуетъ предоставить свободное теченiе. На чемъ же я остановился?

Я. - На упрочившейся дружбе между евреемъ и ренегатомъ.

Онъ.--

Я. - Я думаю о томъ, что вы то повышаете, то понижаете топъ вашего голоса.

Онъ.-- Разве тонъ порочнаго человека можетъ быть всегда одинъ и тотъ же?.. Однажды вечеромъ онъ входитъ къ своему прiятелю съ испуганнымъ лицомъ, голосъ его прерывается отъ волненiя, лицо бледно, какъ смерть, все тело дрожитъ.

-- "Что съ вами?

-- "Мы пропали.

"Пропали! Почему?

-- "Пропали, говорю вамъ, безвозвратно.

-- "Объяснитесь же.

-- "Подождите, не могу придти въ себя отъ ужаса.

-- "Успокойтесь же...

"Одинъ изменникъ сделалъ на насъ доносъ святой инквизицiи, на васъ, какъ на еврея, и на меня, какъ на гнуснаго ренегата..."

-- Заметьте, что этотъ негодяй не краснея употреблялъ самыя резкiя выраженiя. Чтобы называть себя этимъ именемъ, нужно иметь более мужества, чемъ думаютъ; вы не знаете, съ какимъ трудомъ это достигается.

Я.-- Конечно, не знаю. Но этотъ гнусный ренегатъ?

Онъ. - Притворялся, но это очень ловкое притворство. Еврей приходитъ въ ужасъ, рветъ себе бороду, катается по-полу; ему кажется, что сыщики уже у него въ доме, что на него уже надели плащъ приговореннаго къ смерти; что уже готовъ для него костеръ. "Мой другъ", восклицаетъ онъ, "мой нежный, мой единственный другъ, что же делать?"

-- "Что делать? Не надо скрываться, быть совершенно спокойнымъ и вести себя, какъ всегда. Процедура этого трибунала секретна, но медленна; надо воспользоваться ея медленностью, чтобы все распродать. Я найму или прикажу нанять корабль третьему лицу, да, это гораздо лучше сделать чрезъ третье лицо; мы сложимъ туда все ваше имущество, такъ какъ они метятъ, главнымъ образомъ, въ ваше состоянiе, и мы отправимся вдвоемъ искать подъ другимъ небомъ свободы поклоняться нашему Богу, безопасно исполнять законъ Авраама и нашей совести. Самое важное въ настоящемъ опасномь положенiи то, чтобы не сделать какой-нибудь оплошности"...

гонителей, а сегодня могутъ весело поужинать и спокойно заснуть. Ночью ренегатъ встаетъ, обшариваетъ еврея, беретъ его бумажникъ и драгоценности, садится на корабль, и поминай, какъ звали...

И вы думаете: это все? Какъ бы не такъ!

Когда мне разсказали эту исторiю, я угадалъ то, о чемъ умолчалъ теперь, чтобы испытать вашу проницательность. Вы хорошо сделали, что пошли въ честные люди, иначе вы были бы плохимъ мошенникомъ. До сихъ поръ ренегатъ не более, какъ такой мошенникъ, не более, какъ жалкiй негодяй, на котораго никто не захотелъ бы походить. Высокое достоинство его проделки заключается въ томъ, что онъ самъ донесъ на своего прiятеля еврея, который былъ схваченъ, по приказанiю святой инквизицiи, на другой день утромъ, а по истеченiи несколькихъ дней сожженъ на костре. Такимъ-то образомъ ренегатъ сделался спокойнымъ обладателемъ состоянiя этого проклятаго потомка техъ, кто распялъ нашего Спасителя.

Я. - Я затрудняюсь решить, что возбуждаетъ во мне большiй ужасъ: злодейство ли вашего ренегата, или тонъ, которымъ вы разсказываете объ этомъ.

Онъ. - я дошелъ въ моемъ искусстве; я хотелъ вызвать признанiе съ вашей стороны, что я, по крайней мере, оригиналенъ въ моей низости; я хотелъ стать въ вашемъ мненiи наравне съ великими мошенниками и потомъ воскликнуть: Vivat Mascarillus, fourbum imperator! Ну-ка, господинъ философъ, воскликнемъ вместе: Vivat Mascarillus, fourbum imperator!

(Затемъ Рамо начинаетъ представлять пантомимой какую-то фугу, и разговоръ переходитъ на различные предметы, касающiеся музыки).

Я. - Какъ это могло случиться, что при такомъ изящномъ вкусе, при такой сильной чувствительности къ красотамъ музыкальнаго искусства, вы такъ слепы къ красотамъ морали, такъ нечувствительны къ прелестямъ добродетели?

Онъ. - Это, очевидно, происходитъ оттого, что для этихъ вещей требуется такое чувство, какого у меня нетъ, требуется такая фибра, какая мне не дана, а если и дана, то такая слабая, что сколько ее ни шевели, она не даетъ никакого звука, или, можетъ быть, это происходитъ оттого, что я всегда жилъ среди хорошихъ музыкантовъ и дурныхъ людей, отчего слухъ мой сделался очень тонкимъ, а сердце глухимъ. Сверхъ того, тутъ есть и кое-что врожденное. Мой отецъ и дядя одной крови; у меня кровь та же, что у моего отца, отцовская молекула была жестка и груба, и эта первоначальная проклятая молекула ассимилировала себе все остальное.

Я. -

Онъ. - Еще бы не любить этого маленькаго дикаря! Я безъ ума отъ него.

Я. - Неужели вы не приложите серьезнаго старанiя, чтобы избавить его отъ влiянiя проклятой отцовской молекулы?

Онъ. - Думаю, труды мои пропали бы понапрасну. Если ему суждено быть честнымъ человекомъ, я не помешаю ему въ этомъ; но если бы молекула захотела, чтобы онъ былъ такимъ же негодяемъ, какъ его отецъ, все мои старанiя сделать изъ него честнаго человека оказались бы напрасными. Такъ какъ влiянiе воспитанiя постоянно перекрещивалось бы съ влiянiемъ молекулы, то онъ находился бы подъ действiемъ двухъ, противоположныхъ силъ и шелъ бы по жизненному пути зигзагами, какъ это делаетъ на моихъ глазахъ множество людей, одинаково неспособныхъ ни на добро, ни на зло. Такихъ людей мы называемъ отродьями, самымъ отвратительнымъ изъ всехъ эпитетовъ, потому что онъ обозначаетъ посредственность и самую крайнюю степень презренiя. Великiй негодяй - великъ и потому онъ не можетъ считаться отродьемъ. А прежде, чемъ отцовская молекула возьметъ въ ребенке верхъ и доведетъ его до той полной низости, до которой дошелъ я, потребуется много времени, и онъ потеряетъ свои лучшiе годы. Теперь я еще не вмешиваюсь въ его воспитанiе, а только наблюдаю за нимъ. Онъ уже жаденъ, лукавъ, ленивъ, лживъ; я полагаю, что онъ будетъ весь въ отца.

Онъ. - Музыканта! Иногда, смотря на него, я говорю со скрежетомъ зубовнымъ:я, кажется, сверну тебе шею, если ты когда-нибудь будешь знать хоть одну только ноту.

Я.-- Почему же?

Онъ. -

Я. - Она ведетъ ко всему.

Онъ. - Да, когда дойдешь въ ней до совершенства; кто же можетъ разсчитывать на то, что его сынъ достигнетъ совершенства? Есть десять тысячъ шансовъ противъ одного, что изъ него выйдетъ такой же жалкiй скрипачъ, какъ я. Знаете ли вы, что едва ли не легче найти ребенка, годнаго для управленiя королевствомъ и способнаго сделаться великимъ королемъ, чемъ такого, который могъ бы быть великимъ скрипачемъ?

Я.-- Мне кажется, что человекъ съ музыкальнымъ, хотя и посредственнымъ, талантомъ можетъ быстро сделать блестящую карьеру среди общества, съ испорченными нравами, погрязшаго въ разврате и роскоши.

не ценятся, но что его знанiе музыки могло бы принести ему при некоторомъ благоразумiи солидныя выгоды),

Онъ. - Несомненно, намъ нужно золото и золото: золото - все, а остальное безъ золота ничего не стоитъ. Потому-то я и не набиваю ему голову прекрасными принципами, которые онъ долженъ будетъ позабыть, если не захочетъ быть нищимъ; а когда у меня есть луидоръ, что случается не часто, я сажусь противъ него, вынимаю луидоръ изъ своего кармана, показываю ему съ восхищенiемъ, подымаю глаза къ нему и целую луидоръ, а для того, чтобы онъ еще лучше понялъ важность этого священнаго предмета, я объясняю ему словами и жестами все, что можно съ помощью его прiобресть: прекрасное платье, красивую шапку, вкусное пирожное; потомъ я опускаю луидоръ въ карманъ, съ гордостью прохаживаюсь по комнате, приподнимаю полы моего камзола и похлопываю по карману рукой, - этимъ я даю ему понять, что отъ находящагося въ кармане луидора происходитъ то чувство удовлетворенiя, которое онъ во мне замечаетъ.

Я.-- Это очень хорошо придумано; но если случилось бы, что, глубоко проникнувшись сознанiемъ важности луидора, онъ когда-нибудь?..

Онъ. - непрiятную четверть часа и все этимъ кончилось бы.

Я.-- Все-таки, вопреки такимъ смелымъ и здравымъ сужденiямъ, я остаюсь при томъ мненiи, что хорошо было бы сделать изъ него музыканта. Я не знаю лучшаго средства втираться къ влiятельнымъ людямъ, подделываться подъ ихъ порочныя наклонности и извлекать пользу изъ своихъ собственныхъ пороковъ.

Онъ. - Это правда; но у меня есть другой проектъ, который быстрее и вернее обезпечиваетъ успехъ. Ахъ, если бы это была дочь! Но такъ какъ нельзя делать все то, что хочешь, то нужно брать то, что есть, извлекать наибольшую пользу и не следовать примеру техъ глупыхъ отцовъ, которые поступаютъ такъ, какъ можно было бы поступать только желая гибели своихъ детей, я даютъ спартанское воспитанiе детямъ, которымъ суждено жить въ Париже. Если данное мною воспитанiе окажется дурнымъ, въ этомъ будутъ виноваты нравы моей нацiи, а не я. Пусть ответственность за это падетъ, на кого следуетъ; я хочу, чтобы сынъ мой былъ счастливъ, или - что то же самое - чтобы онъ пользовался почетомъ, былъ богатъ и влiятеленъ. Я немного знакомъ съ самыми удобными путями, ведущими къ этой цели, и заблаговременно укажу ихъ ему. Если такiе мудрецы, какъ вы, будутъ осуждать меня, толпа и успехъ оправдаютъ меня. У него будетъ золото, - это я вамъ говорю, а когда у него будетъ много золота, у него ни въ чемъ не будетъ недостатка, ни даже въ вашемъ почтенiи и уваженiи.

Я. - Вы можете ошибиться.

Въ такомъ случае онъ и такъ обойдется, подобно столькимъ другимъ...

(Во всехъ этихъ сужденiяхъ было много такихъ, которыя многимъ приходятъ въ голову, которыми многiе руководствуются въ жизни, но которыхъ никто не высказываетъ. Вотъ въ сущности въ чемъ заключается различiе между моимъ героемъ и большинствомъ окружающихъ насъ людей. Онъ признавался въ порокахъ, которые были у него и которые есть у другихъ, но онъ не былъ лицемеренъ. Онъ не былъ ни более ни менее отвратителенъ, чемъ они; онъ былъ только более откровененъ и более последователенъ, а иногда даже глубокомысленъ въ своей нравственной испорченности. Я съ ужасомъ помышлялъ о томъ, какимъ сделается сынъ у такого наставника. Нельзя сомневаться въ томъ, что при понятiяхъ о воспитанiи, въ точности соответствующихъ нашимъ нравамъ, онъ зайдетъ далеко, если только заблаговременно его не остановятъ на этомъ пути).

О, не бойтесь ничего, главная и трудная задача, которую хорошiй отецъ долженъ иметь въ виду, заключается не въ томъ, чтобы развить въ своемъ сыне такiе пороки, которые могли бы обогатить его, или такiя забавныя странности, которыя сделали бы его дорогимъ для вельможъ, - ведь это всякiй умеетъ делать, если не по системе, какъ я, то изъ подражанiя или по указанiю другихъ; задача заключается въ томъ, чтобы онъ зналъ надлежащую меру, умелъ увертывать отъ позора, отъ безчестья, отъ законовъ. Это - диссонансы въ общественной гармонiи, которые нужно уметь кстати поместить, подготовить и выдержать. Нетъ ничего столь безцветнаго, какъ рядъ совершенно правильныхъ аккордовъ; надо, чтобы что-нибудь разсекало пучокъ света и разбрасывало лучи его по сторонамъ.

Я. - Очень хорошо: этимъ сравненiемъ вы даете мне поводъ перейти отъ нравовъ къ музыке, отъ которой я невольно отклонился, и я благодарю васъ за это, потому что, говоря откровенно, я предпочитаю въ васъ музыканта моралисту.

Онъ. - Однако, я очень посредствененъ въ музыке и положительно превосходенъ въ морали.

Я. - Я сомневаюсь въ этомъ: но если бы вы не ошибались, я долженъ сказать вамъ, что я честный человекъ и что ваши принципы не мои.

Темъ хуже для васъ. Ахъ, если бы у меня были ваши дарованiя!

Я.-- Оставимъ въ стороне мои дарованiя и возвратимся къ вашимъ.

Онъ. - О, если бы я умелъ выражаться, какъ вы! Но у меня, чортъ знаетъ, какiе нелепые обороты речи, частью напоминающiе языкъ светскихъ людей и литераторовъ, частью - жаргонъ рыночныхъ торговокъ.

Я. -

Онъ. - Но я желалъ бы иметь ваши дарованiя не для того, чтобы говорить правду, а, напротивъ, чтобы искусно высказывать ложь. О, если бы я умелъ писать, стряпать книги, сочинять посвященiя, приводить глупца въ восторгъ описанiемъ его достоинствъ, вкрадываться въ доверiе къ женщинамъ!

Я. - Но вы умеете все это делать въ тысячу разъ лучше меня, я даже былъ бы недостоинъ быть вашимъ ученикомъ.

Онъ. -

Я. - Я получилъ отъ нихъ то, во что ихъ ценю.

Онъ. - Если бы это было такъ, вы не носили бы этого грубаго платья, этого камзола изъ грубой матерiи, этихъ шерстяныхъ чулокъ, этихъ толстыхъ башмаковъ и этого старомоднаго парика.

Я. - вещь въ мiре, - это - странные люди.

Онъ. - Очень странные. Человекъ не родится съ такимъ складомъ ума, а прiобретаетъ его, потому чти онъ не въ природе...

Я. - Не въ природе человека.

Онъ. - съ моей стороны руководства, онъ захотелъ бы быть богато одетымъ, отлично есть, быть любимымъ мужчинами, нравиться женщинамъ и сосредоточить на себе все блага жизни.

Я.-- Если бы маленькiй дикарь, предоставленный самому себе, сохранилъ все свое слабоумiе, и къ неразумности маленькаго мальчика присоединилъ буйныя страсти тридцатилетняго мужчины, онъ удавилъ бы своего отца и обезчестилъ бы свою мать.

Онъ. - Это доказываетъ необходимость хорошаго воспитанiя. Кто же съ этимъ не согласенъ? И разве не то воспитанiе хорошо, которое ведетъ ко всякаго рода утехамъ безъ опасности и безъ затрудненiй?

Я. - Я не очень далекъ отъ того, чтобы разделить ваше мненiе; но не будемъ входить въ дальнейшiя разсужденiя.

Почему?

Я. - Потому что я опасаюсь, что мы будемъ согласны другъ съ другомъ только съ виду, и разойдемся во мненiяхъ, лишь только станемъ обсуждать опасности и затрудненiя, которыхъ следуетъ избегать.

Онъ. - Какая же будетъ отъ этого беда?

Я. - о музыке, и скажите мне, какъ могло случиться, что вы не произвели ничего замечательнаго въ этой области, несмотря на то, что вы съ такой легкостью чувствуете, понимаете, запоминаете и передаете лучшiя места великихъ композиторовъ, и несмотря на то, что они возбуждаютъ въ васъ энтузiазмъ, который вы умеете сообщать другимъ?

(Вместо ответа онъ сталъ качать головой и, показывая пальцемъ на небо, воскликнулъ:)

-- А судьба, а судьба! Когда природа создавала Лео, Винчи, Перголеза, Дюни, она улыбнулась; она приняла важный и серьезный видъ, когда создавала моего дорогого дядюшку, котораго будутъ называть въ продолженiе какого-нибудь десятилетiя великимъ Рамо, и о которомъ скоро вовсе перестанутъ говорить. Когда же она состряпала его племянника, она сделала гримасу, еще гримасу и опять гримасу...

(при этомъ онъ выделывалъ лицомъ разныя гримасы, выражая то презренiе, то негодованiе, то иронiю, въ то же время онъ будто месилъ пальцами тесто и самъ смеялся надъ различными формами, которыя онъ придавалъ ему, затемъ онъ отбросилъ далеко отъ себя вылепленную уродливую фигуру и сказалъ:)

другiя - съ кривыми шеями; иныя были сухощавыя, съ быстрыми глазами, съ загнутыми крючкомъ носами. Увидя меня, все они стали надрываться со смеху, а я, увидя ихъ, схватился за бока и тоже сталъ надрываться со-смеху; глупцы и сумасшедшiе забавляются другъ надъ другомъ, ищутъ другъ друга и чувствуютъ взаимное влеченiе. Если бы, очутившись въ этомъ обществе, я не нашелъ уже готовой пословицы: деньги глупцовъ - достоянiе умныхъ людей, то я непременно выдумалъ бы ее. Я понялъ, что при рода положила приходящуюся мне законную долю въ кошелекъ этихъ болванчиковъ, и сталъ придумывать тысячи способовъ, чтобы извлечь ее оттуда.

Я. - Я уже знакомъ съ этими способами: выговорили о нихъ и я восхищался ими; но почему же, прибегая къ столькимъ способамъ, вы не попробовали написать что-нибудь хорошее?

Онъ. - ничего больше, какъ глупецъ. И разве можно чувствовать, возвышаться душой, мыслить, изображать яркими красками, когда вращаешься въ кругу людей, которые нужны только для того, чтобы было что поесть, и когда не ведешь и не слышишь иного разговора, кроме болтовни въ роде следующей: "Сегодня на бульваре было прелестно!" - "Слышали ли вы маленькую Мармоттъ? она играетъ восхитительно". - "У г-на такого-то была великолепная пара серыхъ въ яблокахъ". - "Красота г-жи такой-то начинаетъ увядать: разве можно носить такую прическу въ 45 летъ?" - "Молодая такая-то усыпана бриллiантами, которые ей ничего не стоютъ".

-- "Вы хотите сказать, что они стоютъ дорого?"

-- "Вовсе нетъ". - "Где вы видели ее?" - "Въ театре. Сцена отчаянiя была такъ хорошо исполнена, какъ никогда". У ярморочнаго полишинеля есть голосъ, но нетъ ни нежности, ни души. Г-жа такая-то родила заразъ двухъ детей: каждый отецъ возьметъ своего..." Неужели вы думаете, что, ежедневно болтая и слушая такой вздоръ, можно вдохновиться и совершить какое-нибудь великое дело?

Я. - Нетъ; но-моему, лучше запереться на своемъ чердаке, нить одну воду, питаться черствымъ хлебомъ и углубляться въ самого себя.

Онъ. - стеснительно. Талантъ не то, что потомственное дворянство: последнее прiобретаетъ все больше и больше блеска, переходя отъ деда къ отцу, отъ отца къ сыну, отъ сына къ внуку, но при этомъ прадедъ не требуетъ отъ своихъ потомковъ никакихъ личныхъ достоинствъ; старый родъ пускаетъ отъ себя многочисленное колено глупцовъ, но кому до этого дело? Не то бываетъ съ талантомъ. Только для того, чтобы достигнуть-известности своего отца, надо быть более искуснымъ, нежели онъ; надо унаследовать его фибру... Фибры у меня не хватило, но у меня развилась ловкость въ рукахъ; смычекъ ходитъ, - и горшокъ стоитъ на плите: если и нетъ у меня славы, зато есть бульонъ.

Я. - На вашемъ месте я не остановился бы на этомъ, я попытался бы... Къ чему бы человекъ ни прилагалъ своего труда, оказывается, что природа предназначила его къ этому.

Онъ. - Она делаетъ странные промахи. Что касается меня, то я не смотрю съ такой высоты, откуда ничего не различишь: не то человекъ обстригаетъ ножницами деревья, не то гусеница объедаетъ листья на дереве; видны только два различныхъ насекомыхъ, изъ которыхъ каждое занято своимъ деломъ. Взлезьте, если вамъ угодно, на эпициклъ Меркурiя и оттуда, въ подраженiе Реомюру, распределяйте по классамъ все творенiя, - онъ распределяетъ мухъ на портнихъ, меженщицъ, жницъ, а вы - людей на столяровъ, плотниковъ, кровельщиковъ, танцоровъ, певцовъ; это ваше дело, я въ него не вмешиваюсь. Я живу въ этомъ мiре и въ немъ остаюсь. Но такъ какъ иметь аппетитъ - въ природе вещей, - я постоянно обращаюсь къ аппетиту, потому что это чувство всегда мне присуще, - то я не могу назвать хорошими такiе порядки, при которыхъ не всегда имеешь что есть. Что за дьявольское устройство! Одни сыты по горло, а другiе, у которыхъ такой же неугомонный желудокъ и такое же безпрестанно возобновляющееся чувство голода, не имеютъ что перекусить. Но самое худшее то, что необходимость навязываетъ намъ вынужденныя позы. Нуждающiйся человекъ ходитъ не такъ, какъ другiе: онъ прыгаетъ, пресмыкается, кривляется, ползаетъ и проводитъ свою жизнь въ томъ, что принимаетъ различныя позы.

Я.-- Что такое позы?

Спросите объ этомъ у Новерра {Известный хореографъ.}. Въ мiре ихъ больше, чемъ можетъ дать его искусство.

-- Вотъ и вы - прибегаю къ вашему выраженiю или выраженiю Монтенz - взлезли на эпициклъ Меркурiя и наблюдаете оттуда за различными пантомимами человеческаго рода.

Нетъ, уверяю васъ, нетъ, я слишкомъ тяжелъ, чтобы взбираться такъ высоко. Я предоставляю эоловымъ мехамъ носиться среди облаковъ, а самъ шествую по земле. Я наблюдаю за темъ, что происходитъ вокругъ меня, и принимаю позы, или же забавляюсь, глядя на позы другихъ; я отличный пантомимъ, и вы можете наглядно въ этомъ убедиться.

(И онъ началъ улыбаться, представлять человека восхищающагося, умоляющаго и услуживающаго; правую ногу онъ выставилъ впередъ, левую - отодвинулъ назадъ, спину согнулъ, голову поднялъ вверхъ, взоромъ словно приковался ко взорамъ другихъ, ротъ полуоткрылъ, руки протянулъ къ какому-то предмету; онъ ждетъ приказанiя; получаетъ его, летитъ стрелой, возвращается; приказанiе исполнено, и онъ доноситъ объ этомъ; онъ весь вниманiе; онъ поднимаетъ съ пола, что упало; подаетъ подъ ноги подушку или табуретку; держитъ блюдечко, подаетъ стулъ; отворяетъ дверь, закрываетъ окно, задергиваетъ занавесъ, онъ наблюдаетъ за хозяиномъ и за хозяйкой; онъ стоитъ, какъ вкопанный, руки у него висятъ, ноги стоятъ прямо; онъ слушаетъ, старается угадать ихъ мысли).

-- Вотъ моя пантомима, говоритъ онъ; она почти одна и та же и у льстецовъ, и у царедворцевъ, и у лакеевъ, и у бедняковъ.

(Буффонады этого господина, точно такъ же какъ разсказы аббата Галiани и смешныя выходки Раблэ иногда заставляли меня глубоко призадуматься. Это три складочныхъ места, откуда я беру смешныя маски, которыя, надеваю на лица самыхъ важныхъ особъ, и тогда мне кажется, что въ прелате я вижу Панталона, въ какомъ-нибудь президенте - сатира, въ пустыннике - борова, въ министре - страуса, въ его первомъ секретаре - гуся).

Я. - â изъ вашего танца.

Онъ.-- Вы правы. Во всемъ королевстве есть только одинъ человекъ, который ходитъ, - эти король, а все остальные принимаютъ позы,.

Я. - Король? И противъ этого можно возразить кое-что. Неужели выдумаете, что при виде маленькой ножки, красивой шейки, хорошенькаго носика не случается выделывать ему легкой пантомимы? Всякiй, кто нуждается въ другомъ, является нуждающимся человекомъ и потому онъ принимаетъ позы. Король принимаетъ позы предъ своей любовницей и выделываетъ пантомимы, когда молится. Министръ выделываетъ пантомиму царедворца, льстеца, лакея и нищаго передъ королемъ. Толпа честолюбцевъ принимаетъ предъ министромъ ваши позы, искажая ихъ на сотни манеръ, изъ которыхъ одна хуже другой. Знатный аббатъ въ своихъ брыжахъ и длинномъ верхнемъ платье выделываетъ то же самое, по крайней мере, разъ въ неделю передъ темъ, отъ кого зависитъ назначенiе на церковныя должности. Уверяю васъ, что то, что вы называете пантомимой бедняковъ, есть не что иное, какъ мiрская суета: у всякаго есть своя маленькая Юсъ и свой Бертэнъ.

Онъ. - Мне утешительно слышать это.

подъ мышкой у него шляпа, а въ левой руке требникъ, правой рукой онъ приподнималъ нижнiя полы своей мантiй и подвигался впередъ, немного наклонивъ голову на бокъ, и такъ хорошо изображая лицемера, что, мне казалось, я вижу, автора Refutaations предъ епископомъ Орлеанскимъ).

Я.-- Это изображено съ совершенствомъ, однако есть такое существо, которое не нуждается въ пантомиме, - это, именно, философъ, ничего не имеющiй и ничего не просящiй.

Онъ. -

Я. - Нетъ. Дiогенъ насмехался надъ человеческими нуждами.

Онъ. - Однако надо быть одетымъ.

Я. - Нетъ, онъ ходилъ совершенно голый.

Въ Афинахъ иногда было холодно.

Я.-- Не такъ холодно, какъ здесь.

Онъ. - Тамъ надо было есть.

Я.

Онъ. - На чей же счетъ?

Я.-- На счетъ природы. Къ кому обращается за пищей дикарь? Къ земле, къ животнымъ, къ рыбамъ, къ деревьямъ, къ травамъ, къ кореньямъ, къ ручьямъ.

Онъ. -

Я.-- Онъ разнообразенъ.

Онъ. - Но дурно приготовленъ.

Я. - Однако, это тотъ самый, отъ котораго переходятъ къ более изысканному.

Но вы согласитесь съ темъ, что все это видоизменяется, благодаря уменью нашихъ поваровъ, пирожниковъ, рестораторовъ, кондитеровъ. Чтобы придерживаться такой строгой дiэты, вашъ Дiогенъ долженъ былъ иметь не очень прихотливые органы.

Я.-- Вы ошибаетесь. Образъ жизни циника былъ когда то образомъ жизни нашихъ монаховъ и отличался такими же добродетелями. Афинскiе циники были то же, что у насъ кармелиты и францисканцы.

Онъ.-- Я васъ ловлю на слове, Следовательно, Дiогенъ также выделывалъ пантомиму, если не передъ Перикломъ, то, по меньшей мере, передъ Лаисой и Фриной.

Я.-- Вы еще разъ ошибаетесь: другiе очень дорого платили распутной женщине, которая отдавалась ему даромъ ради удовольствiя.

Но если случалось, что куртизанка была занята, а. цинику нельзя было терпеть...

Я. - Онъ уходилъ въ свою бочку и обходился безъ нея.

Онъ. - Такъ вы посоветуете мне подражать ему,

Я. -

Онъ.-- Но мне нужны хорошая постель, хорошiй столъ, теплое платье зимой и легкое летомъ; мне нужны и спокойствiе, и деньги, и много другихъ вещей, которыя я предпочитаю получать отъ благотворителей, чемъ добывать трудомъ.

Я.-- Это потому, что вы ленивъ, жаденъ, низокъ и грязенъ душой.

Онъ.-- Я вамъ уже сознавался въ этомъ.

Я. -

Онъ. - Это правда. Но мне это ничего не стоило и ничего не будетъ стоить, а потому съ моей стороны было бы неблагоразумно принимать другой аллюръ, который былъ бы для меня стеснителенъ и отъ котораго я скоро отказался бы. Но изъ того, что вы сказали, я вижу, что моя женка была въ своемъ роде философомъ. Она была отважна, какъ левъ; случалось, что у насъ по было куска хлеба и ни копейки въ кармане, и что почти все наше тряпье продано; тогда я бросался на кровать, ломая себе голову надъ темъ, у кого бы занять одинъ экю, котораго я, конечно, никогда не отдавалъ; а она, веселая, какъ птичка., садилась за фортепiано и пела, сама себе аккомпанируя; у поя былъ соловьиный голосъ, и я жалею, что вы не слышали ея. Когда я участвовалъ въ какомъ-нибудь концерте, я бралъ ее съ собою и дорогой говорилъ ей: "Смотри же, сделай такъ, чтобы все тобой восхищались, разверни весь твой талантъ и все твои прелести, увлеки и преклони предъ собой всехъ"... Она пела, увлекала и преклоняла всехъ предъ собой. Увы, я потерялъ это доброе существо! Помимо таланта, у нея былъ такой маленькiй ротикъ, въ который едва бы могъ войти мизинецъ, и такiе зубки, такiя пояски, такая нежная кожа, такiя щеки, такъ я походка, такiя груди, такiя бедра... что могли бы служить моделью для скульптора! Рано или поздно у ея могъ былъ бы, по меньшей мере, главный откупщикъ. У нея была такая походка., такая манера вертеть задомъ! Ахъ, какъ она вертела задомъ!

(А вотъ онъ сталъ представлять походку своей жены. Онъ делалъ маленькiе шаги, закидывалъ голову назадъ, игралъ вееромъ, вертелъ задомъ, это была самая забавная и самая смешная каррикатура на нашихъ кокетокъ.)

Затемъ, продолжая свой разсказъ, онъ прибавилъ:

бы, чтобы посмотреть на нее и вамъ захотелось бы обнять ее. Всякiй, кто замечалъ, какъ она быстро перебирала своими маленькими ножками и какъ тоненькiя юбочки обрисовывали формы ея бедеръ, ускорялъ шаги; а когда онъ былъ близко, она вдругъ поворачивала къ нему свою голову и устремляла на него свои огромные черные глаза, заставляя его внезапно остановиться, потому что лицевая сторона медали не уступала оборотной. Но, увы! Я потерялъ ее, а вместе съ ней исчезли все мои мечты о богатстве. Я только для того и женился на ней; я сообщилъ ей свои планы, и она была достаточно благоразумна, чтобы одобрить ихъ...

Затемъ онъ зарыдалъ, говоря:

-- Нетъ, нетъ, я никогда не забуду этого горя. Съ того времени я сталъ жить, какъ монахъ... Однако, посмотрите, который часъ, мне надо отправляться въ Оперу.

Я.-- Что даютъ сегодня?

Онъ. - patimur manes. Однако, уже половина шестого: я слышу звонъ колокола, призывающаго меня къ вечерне. Прощайте, г. философъ! Не правдами, я все тотъ же, какимъ былъ прежде?

Я.-- Увы, къ несчастью, это такъ!

Онъ. - Пусть только это несчастье продолжится еще летъ сорокъ: rira bien qui rira le dernier.