Гордость и предубеждение.
Том третий. Глава 16

Гордость и предубеждение

Том третий

Глава 16

Вовсе не получив вышепомянутого письма, кое отчасти предсказывала Элизабет, г-н Бингли считаные дни спустя после визита леди Кэтрин привез в Лонгборн Дарси. Джентльмены прибыли рано; г-жа Беннет еще не успела сообщить г-ну Дарси о свиданьи с его тетей, чего на миг устрашилась ее дочь, и тут Бингли, желавший побыть наедине с Джейн, предложил им всем прогуляться. О том и договорились. Г-жа Беннет была к ходьбе непривычна, Мэри не располагала свободным временем, и оставшиеся отправились впятером. Бингли и Джейн, впрочем, вскоре отстали. Они брели позади, предоставив Элизабет, Китти и Дарси развлекать друг друга. Все трое говорили крайне мало: Китти слишком трепетала пред ним и беседовать не могла, Элизабет втайне готовилась к отчаянному шагу, и он, вероятно, был занят тем же.

Они шли в направленьи Обители Лукасов, ибо Китти желала навестить Марию, и поскольку Элизабет не видела повода сообщать об этом всем, когда Китти их оставила, храбро продолжила гулять с ним наедине.

Настал миг осуществить ее решенье, и, пока отвага ее не покинула, Элизабет тут же произнесла:

- Господин Дарси, я существо крайне себялюбивое и, дабы излить собственные чувства, не намерена заботиться о том, сколь раню ваши. Я не могу долее сдерживать благодарность за беспримерную вашу доброту к моей бедной сестре. С тех пор, как я о сем узнала, я жаждала сообщить, сколь признательна вам. Если б о сем стало известно моей семье, мне пришлось бы благодарить вас не только от своего имени.

- Мне жаль, мне невероятно жаль, - удивленно и с чувством отвечал Дарси, - что вас известили о том, что в неверном свете могло причинить вам неловкость. Я не думал, что госпожа Гарднер столь мало достойна доверия.

- Не вините мою тетушку. Ваше участие поначалу выдала мне бездумность Лидии, и, разумеется, я не могла успокоиться, пока не выяснила подробности. Дозвольте от имени всего моего семейства поблагодарить вас еще и еще за великодушное состраданье, кое понудило вас взять на себя такой труд и снести такие огорченья, дабы их разыскать.

- Если вы желаете меня поблагодарить, - отвечал он, - благодарите от себя. Я и не попытаюсь отрицать, что желанье осчастливить вас обостряло прочие мои побужденья. Но семья ваша ничем мне не обязана. При всем уваженьи к ним, думал я только о вас.

Смущенье не позволило Элизабет ответить. После краткой паузы ее спутник сказал:

- Не шутите со мною - для сего вы слишком великодушны. Если ныне ваши чувства таковы, какими были в апреле, сообщите мне о сем тотчас же. Моя любовь и желанья не переменились, но одно ваше слово понудит меня к вечному молчанью.

Элизабет, вполне сознавая крайнюю неловкость и мучительность его положенья, заставила себя заговорить и немедля, хоть и не слишком красноречиво, известила его, что чувства ее с помянутого им дня претерпели столь существенную перемену, что ныне она принимает его уверенья с благодарностью и наслажденьем. Счастье, порожденное сим ответом, пожалуй, превзошло все испытанное им прежде, и потому он отвечал разумно и тепло, как только можно ожидать от неистово влюбленного человека. Если б Элизабет способна была взглянуть ему в глаза, она узрела бы, как шел ему душевный восторг, осиявший его лицо; впрочем, не будучи в силах смотреть, она могла слушать, и он поведал ей о чувствах, кои, доказывая, сколь важна она для него, делали его привязанность всякий миг драгоценнее.

Они шли дальше, не понимая куда. Многое следовало обдумать, и почувствовать, и сказать, и на прочее вниманье не отвлекалось. Вскоре Элизабет узнала, что нынешним взаимопониманьем они обязаны стараньям его тетки, каковая и в самом деле явилась к нему на пути через Лондон и описала свою поездку в Лонгборн, свою цель и суть беседы с Элизабет, особо напирая на всякое выраженье последней, кое, по убежденью леди Кэтрин, особенно отчетливо являло несговорчивость и нахальство, и не сомневаясь, что подобный рассказ споспешествует ее стараньям добиться от племянника уверений, кои Элизабет дать отказалась. К несчастью для ее светлости, рассказ сей подействовал манером ровно противоположным.

- Сие понудило меня надеяться, - сказал он, - как едва ли я позволял себе надеяться прежде. Я достаточно знаю вашу натуру, а потому был уверен, что, будь вы абсолютно, непоправимо настроены против меня, вы сообщили бы о сем леди Кэтрин искренне и открыто.

Элизабет покраснела и засмеялась:

- Да уж, искренность такое

- Что сказали вы такого, чего я не заслужил? Ибо, хотя обвиненья ваши и были безосновательны и полагались на ошибочные предпосылки, поведенье мое стоило суровейшего порицанья. Оно было непростительно. Я не могу вспоминать о нем без отвращенья.

- Мы не станем ссориться из-за того, кому в тот вечер причиталась бо́льшая доля вины, - сказала Элизабет. - Говоря строго, мы оба вели себя небезупречно, но с тех пор, я надеюсь, оба научились любезности.

- Я не могу так легко примириться с собою. Воспоминанье о том, что я говорил, о том, как вел себя, о моих манерах, моих выраженьях и поныне меня терзают невыразимо, как терзали много месяцев. Я никогда не забуду вашего столь уместного упрека: «Если б вы повели себя благородно». Вот что сказали вы. Вы не представляете, вы едва ли можете постичь, как слова сии мучили меня - хотя, должен признать, лишь спустя некоторое время мне хватило ума распознать их справедливость.

- Я определенно была весьма далека от предположенья, что они подействуют так сильно. Я никоим образом не догадывалась, что их возможно так воспринять.

 Я с легкостью этому верю. Вы полагали тогда, что я вовсе лишен человеческих чувств, - наверняка вы так думали. Я никогда не забуду вашего лица, когда вы сказали, что я не мог предложить вам руку и сердце никаким манером, кой соблазнил бы вас принять мое предложенье.

- О, не повторяйте того, что я тогда сказала. Вовсе не годится сие вспоминать. Уверяю вас, я давным-давно искренне этого стыжусь.

Дарси помянул свое письмо.

- Скоро ли, - спросил он, - скоро ли переменило оно к лучшему ваше мненье обо мне? Прочитав, поверили ль вы ему?

- Я знал, - сказал он, - что посланье мое причинит вам боль, но сие было необходимо. Надеюсь, письмо вы уничтожили. Одна часть его, начало - я страшусь думать, что вы найдете в себе мужество ее перечитать. Я припоминаю выраженья, кои понудят вас справедливо меня возненавидеть.

- Письмо, конечно, будет сожжено, если вы полагаете сие важным, дабы сохранить мою привязанность, но, хотя мы оба располагаем резонами считать мненья мои не совершенно твердокаменными, они все-таки, я надеюсь, не настолько переменчивы.

- Когда я его составлял, - отвечал Дарси, - мне казалось, будто я совершенно спокоен и холоден, но с тех пор я уверился, что писал в кошмарной ожесточенности чувств.

- Пожалуй, начиналось оно жестоко, но закончилось иным манером. Прощанье - само милосердие. Но не вспоминайте более о письме. Чувства человека, его написавшего, и человека, его получившего, ныне разительно отличны от тех, что питаемы были тогда, и всякое неприятное обстоятельство, с ним связанное, надлежит позабыть. Вам следовало бы отчасти усвоить мою философию. Думайте о прошлом, только если воспоминанья приятны вам.

 Мне не верится, что у вас имеется философия такого сорта. Ваши воспоминанья, должно быть, вовсе лишены самобичеванья, и довольство, ими порождаемое, проистекает не из философии, но из неведенья, что гораздо лучше. Со мною же дело обстоит иначе. Болезненные воспоминанья преследуют меня, и от них невозможно, не должно отмахиваться. Всю жизнь я был себялюбив в поступках, если не в принципах. В детстве меня учили тому, что хорошо, но не научили исправлять характер. Мне привили верные принципы, но предоставили следовать им в гордости и заносчивости. Увы, я единственный сын (а много лет - и единственный ребенок - воплощенное добросердечье и приятность), дозволяли, поощряли, почти учили меня быть себялюбивым и властным, не заботиться ни о ком за пределами семейного круга, презрительно глядеть на весь прочий мир, стремиться, во всяком случае, презирать их разум и достоинства в сравненьи с моими собственными. Таков был я с восьми до двадцати восьми лет, и таким бы я остался, если б не вы, драгоценная моя, прекраснейшая Элизабет! Ах, сколь я обязан вам! Вы преподали мне урок, поначалу тяжкий, но весьма полезный. Вы достойно смирили меня. Я пришел к вам, не усомнившись в вашем согласии. Вы показали мне, сколь ничтожны мои притязанья осчастливить женщину, достойную счастья.

 Так вы были уверены, что я соглашусь?

- Именно. Что вы подумаете о моем тщеславии? Я полагал, будто вы желаете, ожидаете моего предложенья.

 Должно быть, виноваты мои манеры, но это я не нарочно, уверяю вас. Я ни мгновенья не желала вас обмануть, но живость моя, вероятно, нередко сбивала меня с пути истинного. Как вы, должно быть, ненавидели меня после того вечера!

- Ненавидел вас! Поначалу я, пожалуй, сердился, но чувства сии вскоре обратились на должный предмет.

- Я почти страшусь спросить, что подумали вы обо мне, когда мы встретились в Пемберли. Вы корили меня за приезд?

- Вовсе нет, я удивился - больше ничего.

 Удивленье ваше вряд ли соперничало с моим, когда вы заметили меня. Совесть подсказывала мне, что я не заслуживаю особой вежливости, и, должна признаться, я не ожидала большего, нежели мне полагалось.

- Тогда - отвечал Дарси, - я стремился всякой любезностью, что в моей власти, показать вам, что не мелочен и не стану поминать прошлого; я надеялся, что вы простите меня, станете думать обо мне лучше, увидев, что я принял к сведенью ваши упреки. Не могу сказать, скоро ли у меня возникли прочие желанья, но, пожалуй, примерно через полчаса после того, как я увидел вас.

Затем он рассказал, как рада была знакомству с нею Джорджиана и как огорчилась она внезапному сего знакомства прекращенью; и поскольку сие, разумеется, напомнило о причинах такого поворота событий, Элизабет вскоре узнала, что его решенье вслед за нею уехать из Дербишира на поиски ее сестры созрело у него до ухода с постоялого двора, а серьезность его и задумчивость порождены были только лишь помыслами о том, как сии поиски лучше осуществить.

Она вновь поблагодарила его, однако предмет сей был слишком мучителен для обоих, и они предпочли сменить тему.

Неторопливо пройдя несколько миль, слишком занятые, чтобы сие сознавать, они, взглянув на часы, в конце концов обнаружили, что пора бы уже вернуться.

- Что-то сталось с господином Бингли и Джейн! - Сей вопрос понудил обсудить их

- Я вынуждена спросить, удивились ли вы, - сказала Элизабет.

- Ни в малейшей степени. Уезжая, я подозревал, что сие скоро произойдет.

- Иными словами, вы дали согласие. Я так и догадалась. - И хотя он возмутился, вскоре выяснилось, что примерно так дело и обстояло.

- Вечером накануне моего отъезда в Лондон, - сказал он, - я сделал ему признанье, каковое, мне представляется, надлежало сделать давным-давно. Я поведал ему обо всем, что сделало мое вмешательство в его дела нелепым и назойливым. Удивился он неописуемо. Он не питал ни малейших подозрений. Далее я сказал ему, что полагаю ошибочной прежнюю свою убежденность в равнодушии к нему вашей сестры, и поскольку я видел ясно, что его привязанность не умалилась, я не сомневался, что они будут счастливы друг с другом.

- Говоря, что моя сестра любит его, вы полагались на собственные наблюденья, - спросила она, - или на то лишь, что я говорила весною?

 Я наблюдал сам. Я пристально следил за нею те два раза, что навещал ее, и убедился в ее склонности.

- А ваши заверенья, надо полагать, тотчас убедили его.

- Именно. Бингли совершенно непритворно скромен. Робость не дозволяла ему в столь щекотливом вопросе полагаться на собственное мненье, однако его доверье ко мне существенно упростило дело. Я был вынужден сделать признанье, кое на время небезосновательно обидело его. Я не позволил себе утаить, что ваша сестра зимою провела в городе три месяца, что я знал об этом и умышленно от него скрыл. Он разгневался. Но я убежден, что гнев его горел не долее, нежели Бингли питал сомненья в чувствах вашей сестры. Ныне он от всей души простил меня.

и ныне слишком рано начинать. Предвкушая счастье Бингли, кое, разумеется, будет уступать лишь его собственному, он продолжал беседу до самого дома. В вестибюле они расстались.