Мельмот-Скиталец.
Том I.
Глава I

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мельмот-Скиталец. Том I. Глава I (старая орфография)

МЕЛЬМОТ-СКИТАЛЕЦ

РОМАН
Чарльза Роберта Матюрена,
автора "Бертрама", "Монторио", "Милетского вождя", "Альбигойцев" и проч.

Перевод с нового английского издания (1892 г.), сверенного с первоначальным текстом.

С портретом автора и краткой характеристикой его личности и произведений.

Том I.

ЕЖЕМЕСЯЧНОЕ ПРИЛОЖЕHIЕ
К ЖУРНАЛУ "Север"
за МАЙ
1894 г.

С.-ПЕТЕРБУРГ.
Издание М. К. Ремезовой.
1894.

МЕЛЬМОТ-СКИТАЛЕЦ
РОМАН.

ГЛАВА I.

сирота, сын младшого брата, небольшого имущества которого едва доставало на уплату школьных расходов Джона, а дядя был богат, холост и стар. С детства Джон был воспитан так, что смотрел на него с смешанным ощущением благоговейного страха и надежды, не умея примирить притягательного и вместе с тем отталкивающого ощущения, с каким мы смотрим на существо, которое (по объяснению нянек, слуг и родственников), держит в руках нити нашего существования, имея возможность продлить или обрезать их по своему желанию.

Получив приглашение приехать, Джон немедленно отправился в путь.

Красота местности, по которой он проезжал (это было графство Уиклоу), не могла помешать ему сосредоточиваться на многих тяжелых мыслях, из которых одни относились к прошлому, а большая часть - к будущему. Причуды и суровость его дяди, странные слухи о причине его уединенной жизни в течение многих лет, собственное его зависимое положение, все это действовало, как частые и тяжелые удары, на душу Джона. Он выходил из экипажа, чтобы стряхнуть с себя эти мысли, садился опять в дилижанс, в котором был единственным пассажиром, справлялся с своими часами; повременам, ему казалось, что эти мысли отступают от него, но их место не заступалось другими, и оне снова становились его спутниками. Когда ум деятельно зовет к себе нарушителей своего покоя, неудивительно, что они вскоре вполне овладевают им. По мере того, как экипаж приближался к Лоджу (название жилища старого Мельмота), тяжесть на сердце Джона увеличивалась с каждой минутой.

Воспоминания о страшном дяде проходили через всю его жизнь, начиная с детства. Тогда ему не позволялось приближаться к дяде без нескончаемых наставлений не надоедать, не подходить слишком близко, не задавать ему никаких вопросов, ни под каким видом не нарушать незыблемого порядка его табакерки, колокольчика и очков, не соблазняться блеском золотого набалдашника палки и не поддаваться искушению схватить ее, и, наконец, осторожно прокладывать себе путь при опасном прохождении по комнате, стараясь не наскочить на груды книг, глобусы, старые газеты, болваны для париков, табачные трубки, - не позабыв, уходя, почтительно поклониться у двери, которую следовало затворить с величайшею бережностью и тишиной, и затем спуститься но лестнице так, как будто на ногах были войлочные туфли. Эти воспоминания простирались и на его школьные годы, когда перед Рождеством и Пасхой, исхудалый пони, над которым потешалась вся школа, насильно отвозил его в Лодж. Там, препровождение времени заключалось в том, что он сидел напротив своего дяди, не двигаясь, и не произнося ни одного слова, наблюдая за тем, как дядя вылавливал кости тощей баранины из миски с жидкой кашицей, остатки которой отдавал племяннику, с безполезным предостережением "не есть больше того, сколько хочется". Затем, его поспешно отсылали спать, еще при дневном свете, даже и зимою, чтобы не израсходовать огарка свечки, при чем он лежал без сна, мучимый голодом, пока дядя в восемь часов не уходил спать. Это служило сигналом для экономки, управлявшей этим скудным хозяйством, прокрадываться к мальчику с каким-нибудь жалким остатком её собственного голодного обеда, внушая ему шопотом после каждого куска, не говорить о том дяде. Затем наступала его жизнь в коллегии, проходившая в низкой комнате второго этажа, нескрашиваемая поездками в деревню; скучное лето наполнялось одними прогулками по пустынным улицам, так как дядя не желал тратиться на его поездки. Дядя заявлял о своем существовании только письмами, приходившими раз в три месяца и содержавшими, вместе с скудным денежным вложением, жалобы на большие расходы по воспитанию юноши, предостережения против расточительности, и сетования на неаккуратность фермеров и падение цен на землю. Все эти воспоминания теперь проходили в уме Джона и вместе с ними припоминалась последняя сцена, когда зависимость от длди была запечатлела в нем устами умирающого отца.

-- Джон, говорил ему отец, - мне приходится покинуть тебя, мой бедный мальчик; Богу было угодно взять у тебя отца прежде, чем он мог что-нибудь сделать, чтобы этот час был не так мучителен для него. Ты должен во всем полагаться на твоего дядю, Джон. У него есть странности и слабости, но ты должен учиться приноравливаться к ним и ко многим другим вещам, как сам скоро узнаешь. А теперь, мой бедный мальчик, пусть Тот, Кто заменяет отца сиротам, призрит на твое бедственное положение и поможет тебе заслужить расположение дяди.

Когда эта сцена ожила в воспоминании Джона, глаза его мгновенно наполнились слезами, но он поспешил отереть их, так как экипаж остановился у ворот дома его дяди.

Он выпрыгнул на дорогу и, с переменой белья в носовом платке (своим единственным багажем), приблизился к воротам дяди. Жилище привратника было в развалинах, и босоногий мальчик из соседней хижины прибежал, чтобы отворить висевшие на единственной петле ворота, сколоченные из нескольких досок, так дурно слаженных, что оне хлопали, как флюгер при сильном ветре. Нескладные ворота, не скоро и с трудом уступившие соединенным усилиям Джона и его босоногого помощника, тяжело протащились через грязь и мелкие камни, оставив глубокую, влажную борозду. Вход был свободен. Джон, напрасно поискав в кармане мелочи в награду своему помощнику, продолжал свой путь, а мальчик побежал назад но дороге, в припрыжку, погружаясь в грязь с наслаждением утки, вероятно, гордясь более своей ловкостью, чем услугой, оказанной джентельмену. По мере того, как Джон медленно подвигался по грязной дороге, которая некогда служила въездом во двор дома, он замечал, при тусклом свете осенняго вечера, признаки запустения, увеличившиеся с тех пор, как он был здесь, признаки того, что скудость усилилась и превратилась в нищету. Около усадьбы не было никакой ограды или забора: место его заступала стена из камней, ничем не связанных между собой, с многочисленными промежутками, заполненными колючими кустарниками. На лужайке перед домом не росло ни одного дерева или куста; самая лужайка была обращена в пастбище, и несколько овец отыскивали скудную пищу среди камней, репейников и комков глины, между которыми изредко пробивались немногие листочки травы.

Самый дом резко выделялся, несмотря на сумрак вечерняго неба; около него не было никаких флигелей или служб, кустов или деревьев, которые отеняли бы его и смягчали его суровые очертания. Джон, бросив унылый взгляд на ступени, поросшия травой, и окна, заколоченные досками, решился постучать в дверь, но молотка там не было; зато камни валялись в изобилии. Джон с силою применил к делу один из них, пока страшный лай дворовой собаки, угрожавшей с каждым прыжком разорвать свою цепь, и завывавшей столько же от ярости, сколько и от голода, заставил его снять осаду с двери и направиться к хорошо известному ему входу в кухню. Приближаясь к ней, он увидел свет, блестевший в окне; он приподнял щеколду двери с некоторой нерешимостью, по когда увидел общество, сидевшее там, он пошел вперед, уверенным шагом человека, не сомневающагося в хорошем приеме.

Около пылающого торфа, переполнявшого печь, что служило доказательством нездоровья хозяина, который, вероятно, скорее сам бы лег на огонь, чем допустил бы онорожнить сразу каминный ящик, сидела старая экономка, двое или трое прихлебателей (т. е. людей, которые ели, пили и сидели в любой кухне, куда их пускали под предлогом радости или печали, по делам его "милости" или из "почтения" к дому) и старуха, в которой Джон тотчас же узнал соседнюю лекарку. Это была покрытая морщинами Сивилла, которая поддерживала свое бренное существование, пользуясь страхом, невежеством и страданиями существ столь же жалких, как и она сама. Для высшого класса, к которому иногда она получала доступ, благодаря влиянию слуг, у нея имелись некоторые травы, лечение которыми по временам сопровождалось успехом. Среди низшого класса она много распространялась о действии "дурного глаза", хвастаясь, что у нея есть самое верное средство против него; когда она об этом говорила, она потрясала своими седыми космами с энергией настоящей колдуньи, и ей всегда удавалось сообщить своим отчасти устрашенным, отчасти верившим ей слушателям, некоторую долю своего энтузиазма, которому, при всей сознательности её обмана, она, вероятно, до известной степени, верила сама. Если случай оказывался безнадежным, если всякое легковерие теряло терпение, и надежда изчезала вместе с жизнью, она вынуждала несчастного пациента к признанию, что "у него есть что-то на сердце"; когда это признание было исторгнуто от пациента, изможденного страданием и подавленного невежеством бедности, она кивала головой и таинственно шептала, желая убедить присутствующих в трудности справиться с тем, что не подается человеческой силе. Если болезнь не давала ей предлога посещать ни кухни "его милости", ни хижины поденщика, когда упорное здоровье всей местности угрожало ей голодною смертью, у нея оставался другой выход, если нельзя было сократить ничью жизнь, можно было кому-нибудь погадать, при чем она действовала посредством заклинаний и других волшебных средств. Никто не умел лучше её сплести мистическую веревку, которую надо было бросить в глиняную яму; стоя на краю её, любопытный, пытавший свое будущее, никогда не мог сказать, кто отвечает на вопрос старухи, "кто держит", так как голос её мог показаться голосом демона.

Никто не умел лучше её найти место слияния четырех ручьев, где, в благоприятное время, можно было окунуть рубашку и затем развесить ее перед огнем (во имя того, кого нельзя называть), чтобы эта рубашка перед утром приняла фигуру будущого жениха. Никто, кроме нея, по её словам, не знал в какой руке надо держать гребень, поднося другою яблоко ко рту, чтобы в это время тень будущого супруга промелькнула в зеркале, перед которым все это совершалось. Никто, одним словом, не умел лучше мучить или пугать свои жертвы, верою в силу, которая даже твердые умы понижала до уровня самых слабых, под влиянием которой высоко образованный скептик, лорд Литльтон стонал и корчился в последние часы, подобно бедной девушке, верившей в ужасное посещение вампира, громко кричавшей, что её дед высасывает у нея кровь во время сна, и скончавшейся под влиянием воображаемого ужаса. Таково было существо, которому старый Мельмот вручил свою жизнь, отчасти из легковерия, а еще более из скупости.

Джон приблизился к этой группе, узнавая некоторых, с неудовольствием глядя на одних и с недоверием на всех. Старая экономка встретила его приветливо; он был всегда её "белоголовым" мальчиком, как она выражалась (в скобках, волосы его были черны, как смоль). Она попыталась поднять свою морщинистую руку к его голове, жестом, напоминавшим и благословение, и ласку, по невозможность дотянуться до нея, заставила ее убедиться, что эта голова поднялась на четырнадцать дюймов с тех пор, как она последний раз гладила ее. Мужчины, с национальною почтительностью ирландцев к особе высшого класса, все встали при входе его (при чем их стулья загремели по избитым камням пола), и пожелали его милости "дожить до тысячи лет и еще долго жить после того;" вместе с тем, они предложили его милости выпить что-нибудь, "чтобы облегчить свою душу от печали"; при этих словах, пять или шесть красных и костлявых рук разом протянулись к нему со стаканами виски. Все это время Сивилла сидела молча в просторном углу у камина, выпуская усиленные клубы дыма из своей трубки. Джон вежливо отклонил предложенные ему напитки, приветливо отнесся к внимательности старой домоправительницы, вопросительно посмотрел на морщинистую старуху, занимавшую угол у камина, и затем взглянул на стол, где были выставлены не такия яства, какие он привык видеть при "его милости". Там стояла деревянная чашка с картофелем, которую старый Мельмот признал бы достаточной для продовольствия в течение целой недели. Там была соленая лососина (роскошь, неизвестная даже в Лондоне) {См. Miss Edgeworth's Tales, "The Absentee". Примеч. авт.}; там была телятина, приготовленная с рубцами и, наконец, были омары и жареный палтус, относительно которых, впрочем, автор может утверждать под своей ответственностью, что когда его прадед, декан в Киллале, нанимал служанок, оне выговаривали, чтобы их не заставляли есть палтусов и омаров более двух раз в неделю. Там были также бутылки уикловского эля, давно и тайно взятые из погреба его милости, появлявшияся теперь в первый раз перед очагом кухни и выражавшия нетерпение на свой дальнейший плен шипением и брызгами, падавшими на огонь, который в особенности возбуждал их неудовольствие. Но виски (настоящий противузаконный напиток, сильно пахнувший можжевельником и дымом, и дышавший недоверием к акцизным чиновникам), являлся истинным амфитрионом пира; каждый хвалил его и истреблял по мере своей похвалы.

Дисон, оглядывая это общество и думая об умирающем дяде, невольно вспомнил сцену после смерти Дон-Кихота, когда, несмотря на печаль, причиненную кончиной достойного рыцаря, как известно, "племянница ела, а домоправительница пила за упокой его души, и даже Санчо ублажал свое маленькое тело". Ответив, как умел, на обращенные к нему любезности, Джон осведомился о состоянии дяди.

-- Так худо, как нельзя быть хуже. - Гораздо лучше; много благодарны вашей милости, - было произнесено так быстро и противоречиво всеми разом, что Джон смотрел то на одного, то на другого, не зная кому или чему верить.

-- Они говорят, его милость чего-то испугался, произнес парень более шести футов роста, стараясь произнести эти слова на ухо Джону, и при этом возвышаясь на шесть дюймов над его головой.

-- Но потом его милости стало легче, проговорил человек, спокойно глотавший напитки, от которых отказался Джон.

При этих словах. Сивилла, сидевшая в углу у камина, медленно вынула трубку изо рта и обратилась к обществу. Движения пророчествующей Пифии на её треножнике никогда не вызывали более ужаса и не водворяли разом более глубокого молчания.

-- Это не здесь, благословение, но затем, как будто для усиления его действия, тотчас же принялись за свои напитки. - Это здесь, у сердца, говорила она, прижимая пальцы к впалой груди с силою, поражавшею слушателей. - Это все здесь, прибавила она, повторяя свой жест (вероятно, возбужденная вызванным ею эффектом), и затем опустилась на свое место, взяла трубку и более не проговорила ни слова.

В эту минуту невольного ужаса со стороны Джона и испуганного молчания остальных, в доме послышался необычный звук; общество вскочило на ноги, как будто среди них раздался ружейный выстрел: это был непривычный звук колокола старого Мельмота. Его слуги были так немногочисленны и находились всегда так близко от него, что его звонок так же испугал их, как еслибы он сам звонил в колокол при своем погребении.

-- Он всегда стучал, когда звал меня, проговорила старая экономка, бросаясь бегом из кухни; он говорил, что от звона колокола перетираются веревки.

Звон колокола всех поднял с места. Домоправительница вбежала в комнату в сопровождении нескольких женщин, одинаково готовых помогать умирающему и оплакивать умершого. Одне из них всплескивали жесткими руками, а другия терли себе сухие глаза. Старухи окружили постель и, чтобы выразить свое шумное, дикое и безнадежное горе, кричали: "Он умирает! Его милость умирает! Его милость кончается!" Можно было подумать, что их жизнь связана с его жизнью, подобно женам в истории Синдбада Моряка, которым предстояло быть погребенными заживо с их умершими мужьями.

Четыре из них ломали руки и завывали около постели, а одна, с ловкостью мистрис Куикли, щупала ноги его милости и "выше", объявляя что "все было холодно как камень".

Старый Мельмот отдернул ноги из рук старухи, сосчитал своим острым взглядом (острым, несмотря на приближающийся туман смерти) число собравшихся около его постели, приподнялся на костлявом локте и, оттолкнув экономку (которая пыталась поправить его ночной колпак, съехавший на сторону во время борьбы), придавая своему страшному, умирающему лицу выражение свирепости, громко крикнул, с каким-то рычанием, заставившим всех остановиться:

-- Какой чорт принес вас сюда?

От этого вопроса все на минуту бросились в стороны, но потом, тотчас же собравшись опять, стали переговариваться шепотом и, не переставая креститься, бормотали:

-- Чорт!? Господи, спаси! Чорт - первое слово, какое он выговорил!

-- Да, рычал больной, - и чорт был первое, что я увидал.

-- Где, где? закричала испуганная домоправительница, от ужаса близко прижимаясь к больному и стараясь спрятаться в его одеяло, которое она без милосердия стаскивала с его сопротивляющихся и полуобнаженных членов.

-- Здесь, здесь, повторял он (отстаивая свое одеяло), указывая на столпившихся и испуганных женщин, стоявших в страхе, слыша, как их самих отстраняют как демонов, которых оне пришли изгнать.

-- Храни вас, Господи, сказала домоправительница, в более смягченном тоне, когда страх её прошел. - Вы всех их знаете: нельзя этого сказать ни о ней, ни о ней, ни о ней, продолжала она, указывая поочередно на каждую, с прибавлением их имен, которых мы не будем приводить, щадя уши читателя (он может судить о нашем снисхождении, если мы скажем, что только последнюю звали Котчлин О'Муллиген).

-- Лжешь ты! заревел старый Мельмот, - имя им легион, потому что их много; вытолкай их из комнаты, вытолкай их всех на улицу; если оне будут выть, когда я умру, оне завоют от всей души - не оттого, что я умер: от этого оне слезинки не проронят, а потому, что у них не будет виски, которую оне сейчас бы украли, еслиб могли, и потому что у них не будет припасов, которыми ты объедаешься вместе с ними.

Старый Мельмот схватил ключ, лежавший у него под подушкой, и с торжеством потряс им перед домоправительницей, которая давно обладала средствами доставать крепкие напитки без ведома его "милости".

-- Объедаюсь! о, Господи! вырвалось у домоправительницы.

-- Да, и зачем там горит так много свеч, целых четыре? Ах, ты, негодная, расточительная старая ведьма!

-- Шесть?! А на кой чорт вы их жжете? Вы уж думаете, что в доме мертвое тело? А?

-- Нет еще, нет, воскликнули хором старухи, - но мы хотим, чтобы все сделалось в добрый час, прибавили оне тоном, в котором выражалось почти нескрываемое, нетерпеливое ожидание события. - Ах, если бы ваша милость подумали о спасении души!

-- Это первое слово, какое вы сказали от сердца, ответил умирающий, - достаньте мне молитвенник: вы найдете его под старой дощечкой для снимания сапог; сдуйте с него паутину: уже много лет как он не открывался.

Ему подала книгу экономка; он посмотрел на нее с упреком.

-- Из-за чего это ты жгла шесть свечек в кухне, старая мотовка? Сколько лет прожила ты в этом доме?

-- Не знаю, ваша милость.

-- Видала ли ты, что бы здесь хотя что-нибудь тратилось даром?

-- О, никогда, никогда, ваша милость!

-- Горело ли что-нибудь в кухне, кроме грошовой свечи?

-- Никогда, никогда, ваша милость.

-- Разве я здесь не все держал в руках так крепко, как только можно? Отвечай мне!

-- Это правда, ваша милость; всякий знаем, всякий скажет правду, что во всей стороне, ни в одном доме не было строже, чем у вас.

-- Как же ты смеешь распоряжаться, пока я еще жив? спросил несчастный умирающий, потрясая перед ней худощавою рукой. - Я слышал запах кушаньев, я слышал голоса в кухне, слышал, как ключ поворачивается в двери еще и еще раз. О, если бы я был на ногах! прибавил он, катаясь в нетерпеливом безсилии по постели, - о, если б я мог встать, чтобы видеть это разорение! Но я бы этого не пережил, продолжал он, опуская голову на валик, так как никогда не разрешал себе иметь подушку. - Это убило бы меня; уже одна мысль об этом меня убивает!

Женщины, смущенные и сбитые с толку, обменявшись знаками и пошептавшись, столпились у выхода, но резкий, сердитый голос старого Мельмота заставил их вернуться.

старые корги!

Испуганная этими словами и угрозами, вся вереница женщин обратилась назад и разместилась вокруг кровати, между тем как домоправительница, хотя и католичка, спрашивала у его милости, - неугодно ли ему позвать священника, чтобы получить церковное напутствие?

Глаза умирающого мучительно заискрились при этом предложении.

-- Зачем? Чтобы он ожидал себе шарфа и повязки на шляпу, на похоронах? Читай молитвы сама, ты, старая... и от этого какая-нибудь польза да будет.

Экономка попробовала читать, но вскоре отказалась под предлогом, что глаза её слезятся с тех пор, как её господин занемог.

вместо того, чтобы выть, могла прочитать молитву?

После такого обращения, одна из женщин предложила свои услуги. О ней можно было бы сказать, что ее научила читать и писать сама природа; она никогда не была в школе и до этого времени ни разу в жизни не видала или не открывала протестантского молитвенника. Тем не менее, она взялась за дело и, выказывая более увлечения, чем понимания, прочла почти все очистительные молитвы после родов, которые в протестантских молитвенниках помещаются вслед за похоронной службой; вероятно, она полагала, что эти молитвы имеют некоторую связь с положением больного.

Она читала с большою торжественностью. К несчастью, во время чтения произошли два перерыва; один из них исходил от старого Мельмота, который, вскоре после начала молитвы, обратился к старой домоправительнице и сказал до неприличия громко: - Поди и крепче закрой заслонки у кухонного очага и запри дверь так, что бы я слышал. Пока это не будет сделано, я ни о чем не могу думать.

Второй перерыв произведен был Джоном Мельмотом, который неслышно вошел в комнату и, услыхав неподходящее чтение невежественной женщины, спокойно взял, став на колени около нея, молитвенник из её рук и, сдержанным голосом, прочел часть торжественной службы, которая, по обрядам англиканской церкви, предназначается для утешения отходящих в вечность.

-- Это голос Джона, проговорил умирающий.

связь с родственником, с которым он всегда обращался, как с чужим, в этот час он почувствовал, что тот не был ему посторонним, и он ухватился за эту поддержку, как за соломину среди своего крушения.

-- Джон, мой добрый мальчик, ты здесь! Я отдалялся от тебя, пока был жив, а теперь, когда умираю, ты мне всех ближе. Читай дальше Джон.

Джон, глубоко растроганный положением, в котором видел этого бедного человека, среди всего его богатства, а также торжественным требованием подать ему утешение в минуту смерти, продолжал читать. Однако, вскоре голос его сделался невнятным от ужаса, с каким он прислушивался к икоте больного, который, борясь с нею, от времени до времени спрашивал экономку - закрыты ли заслонки? Джон, бывший чувствительным юношей, поднялся с колен в некотором волнении.

-- Как, и ты оставляешь меня вместе с ними? спросил старый Мельмот, пытаясь привстать с постели.

-- Нет, сэр, сказал Джон и, замечая перемену в глазах умирающого, прибавил:--Я думаю, вам надо бы чем-нибудь подкрепиться, сэр?

-- Доверьтесь мне, сэр, сказал Джон, - я схожу в аптеку, или куда вам будет угодно.

Старик схватил его руку, привлек его близко к постели и, обведя угрожающими, и все еще страшными глазами остальных, прошептал полусдержаиным, полуобезсиленным голосом.

-- Мне бы хотелось стакан вина, - это дало бы мне жизни на несколько часов, по этого ни одной из них я не могу поручить: оне украдут бутылку и ограбят меня.

Джону стало крайне неловко.

-- А ты знаешь, где оно? спросил старик, с выражением в лице, непонятным для Джона.

-- Нет, сэр, вам известно, что здесь я скорее посторонний человек.

-- Возьми этот ключ, произнес старый Мельмот, после жестокой судороги, - возьми этот ключ, вон в той комнате есть вино... мадера. Я им всегда говорил, что там ничего нет, но оне не верили мне; иначе оне меня так не обкрадывали бы. Однажды, я им сказал, что там виски, и это было еще хуже, потому что они стали пить вдвое больше прежнего.

Джон взял ключ из руки дяди; умирающий, как будто пожал ему руку, и Джон, принимая это за выражение ласки, ответил ему тем же. Но он был разочарован следующими словами, сказанными шепотом:

-- Боже мой! воскликнул Джон, с негодованием бросив ключ на постель; но вспомнив, что несчастное существо, находившееся перед ним, не могло уже быть предметом неудовольствия, он дал старику обещание, какого тот хотел.

Он вошел в комнату, куда в течение шестидесяти лет не входил никто, кроме старого Мельмота. Он отыскал вино с некоторым трудом и, на самом деле, оставался достаточно долго, чтобы оправдать подозрение дяди, но он был взволнован, и рука его была не тверда. Он не мог не заметить странного взгляда дяди, в котором, к страху смерти, примешивался ужас перед чем-то другим, когда тот давал ему разрешение войти в эту комнату. Он не мог не видеть и испуганных взглядов, какими обменялись женщины, когда он пошел туда. И, наконец, когда он находился там, память коварно навела его на слабые следы предания слишком ужасного, чтобы ясно представить его себе, связанного с этой комнатой. Он разом, чрезвычайно ясно, вспомнил, что, насколько было известно, никто, кроме дяди, не входил туда в течение многих лет.

Прежде, чем уйти оттуда, он приподнял тусклую свечу и осмотрелся вокруг взглядом, в котором ужас смешивался с любопытством. Там было множество разрушенного и безполезного хлама, кучи которого и должны были находиться в такой жалкой комнате, но глаза Джона в один миг, как бы волшебной силой, оказались прикованными к портрету; писавшему на стене и, даже на его неопытный взгляд, значительно превосходившему искусством выполнения обычные фамильные портреты, которым предоставляется истлевать на стенах фамильных замков. Он изображал человека средних лет. Ни в костюме, ни в наружности его не было ничего замечательного, но глаза, как чувствовал Джон, были таковы, что каждый лучше желал бы никогда их не видеть, а раз ему пришлось их увидать, он чувствовал, что ему никогда их не забыть. Если бы он был знаком с поэзией Соути, он потом часто повторял бы эти стихи:

"Только глаза имели жизнь,

"Они светились демоническим светом" ("Талаба").

Повинуясь влечению, непреодолимому и болезненному, Джон приблизился к портрету, поднял к нему свечу и разобрал с боку картины надпись: "Jon. Melmoth, anno 1640". Джоп не был трусливым по натуре, нервным по организации или суеверным по привычке, но он не мог оторваться от странной картины и продолжал с тупым ужасом смотреть на нее, пока не пришел в себя, заслышав кашель дяди, и тогда только поспешно вернулся в его комнату. Старик проглотил вино. Повидимому, оно его немного оживило; давно уже он не пользовался таким подкрепляющим средством; в его сердце как будто пробудилось расположение к доверчивости.

-- Джон, что ты видел в той комнате?

-- Ничего, сэр.

-- Это ложь; каждый старается обмануть или обобрать меня.

-- Хорошо, что ты там видел? Что ты заметил?

-- Только картину, сэр!

-- Картину, сэр! Оригинал её еще жив.

Джон, все еще находившийся под впечатлением только что испытанного им, тем не менее, посмотрел на него недоверчиво.

- я умираю от страха. Этот человек, - и он протянул свою худую руку по направлению к комнате, как будто указывая на живое существо, - этот человек, я уверен в том, еще живет.

-- Возможно ли это, сэр? невольно воскликнул Джон; картина помечена 1646 годом.

-- Ты видел это? Ты заметил? проговорил его дядя. - Хорошо, произнес он, кивпув головой и на минуту коснувшись ею валика, и затем, схватив руку Джона, с взглядом, неподдающимся описанию, воскликнул: - Ты увидишь его, он жив!

Потом, опустившись на валик, он впал в какой-то сон или забытье, с открытыми глазами, устремленными на Джона.

Теперь в доме было полное безмолвие, и у Джона оказывалось время и место для размышления. В голове его теснилось более мыслей, чем хотелось ему, и он не мог от них отделаться. Он думал о привычках и характере своего дяди, несколько раз возвращаясь к тому же предмету, и говорил себе: "Нет на свете человека менее суеверного. Он никогда не думал ни о чем, кроме цены фондов, процентов и моих школьных расходов, всего более тяготивших его. И такой-то человек умирает от страха, смешного страха, будто человек, живший более полутораста лет тому назад, продолжает существовать, - и однако, он умирает!"

"Со всею своею твердостью ума и сердца, продолжал он думать, - дядя умирает от страху. Я слышал это от прислуги, слышал от него самого, - он не может обманываться. Еслибы он был человек нервный, с разстроенным воображением или суеверный, по он представляет совершенно противуположное тому, - и такой человек умирает от страха. Да, он умирает", прибавил от себя Джон, глядя с испугом на подергивающияся ноздря, на остановившиеся глаза, на отпадающую челюсть, на страшное выражение лица, которое вскоре должно было потерять всякое выражение.

В эту минуту старый Мельмот находился, по видимому, в глубоком оцепенении; глаза его утратили и ту небольшую выразительность, какая прежде была в них, и руки, судорожно хватавшияся за одеяло, теперь уже утратили подвижность и лежали распростертыми на постели, уподобляясь лапам птицы, умершей от голода: так оне были тощи, желты и слабы. Джон, не привычный к зрелищу смерти, подумал только, что больной засыпает. Повинуясь побуждению, которого сам не мог объяснить себе, он взял жалкий светильник и еще раз попытался направиться в потайную комнату. Движение его разбудило умирающого: он разом вскочил на постели. Джон не мог этого видеть, потому что находился уже в другой комнате; но он услышал стон или, скорее, хрипение, возвещавшее ужасную борьбу меду телом и духом. Он остановился и повернул назад, но когда он поворачивался, ему показалось, что глаза портрета, на который был устремлен его взгляд, двигаются; тогда он поспешно вернулся к постели дяди.

Старый Мельмот умер в течение ночи и умер так же, как жил, в каком-то бреду скупости. Джон не мог представить себе сцены более ужасной, чем последние часы его жизни. Он произносил проклятия и богохульства по поводу трех полупенсов, которые, как он говорил, несколько недель тому назад, были неправильно израсходованы его конюхом на сено для полумертвой от голода лошади, какая жила у него. Затем он схватил Джона за руку и просил, чтобы его причастили.

-- Если я пошлю за священником, говорил он, мне надо будет за это заплатить, а я не могу, не могу... Они уверяют, что я богат, - досмотри только на это одеяло; но я ни о чем бы не заботился, если бы мог спасти свою душу. Право, доктор, прибавил он в бреду, я очень бедный человек. Я до сих пор никогда не безпокоил священника, и хотел бы только, чтобы вы сделали для меня две безделицы, две вещи, ничего не стоющия для вас - спасли мою душу и доставили мне гроб от прихода: после меня не останется средств на похороны. Я всегда говорил всем, что я беден, но чем больше я им говорил, тем меньше мне верили.

Джон, сильно потрясенный, отошел от постели и сел в дальнем углу. Женщины опять проникли в комнату, в которой был почти полный мрак. Мельмот не произносил ни слова от истощения сил, и некоторое время царствовало мертвое молчание. В эту минуту Джон увидел, как отворилась дверь, и в ней появилась фигура, оглядевшая комнату, и затем спокойно и медленно удалившаяся, при чем, однако, Джон успел узнать в её лице живой оригинал портрета. Первым движением его было испустить восклицание ужаса, но у него захватило дыхание. Потом он поднялся, чтобы броситься вслед за видением, но минута размышления остановила его. Могло ли быть что-нибудь глупее, чем тревожиться или поражаться сходством между живым человеком и портретом умершого! Без сомнения, сходство было достаточно сильно, чтобы казаться поразительным даже в этой, полутемной комнате, но, конечно, это было только сходство; правда, оно могло произвести устрашающее действие на старика - мрачного и склонного к уединению, с здоровьем уже разрушенным, но Джон решил, чту на него оно не произведет подобного же действия.

было, однако, задержано слабыми, хотя и резкими криками дяди, который одновременно боролся и с предсмертной агонией, и со своей экономкой. Бедная женщина, заботясь о репутации своего господина и своей собственной, пыталась надеть на него чистую рубашку и чистый колпак, а Мельмот, у которого еще достаточно было сознания, чтобы заметить, что у него хотят нечто отнять, продолжал слабо вскрикивать:

-- Они грабят меня, грабят в последния минуты, грабят умирающого. Джон, отчего ты мне не поможешь? Я умру нищим; они отнимают у меня последнюю рубашку, - я умру нищим!

И несчастный умер.