Мельмот-Скиталец.
Том II.
Глава VII

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мельмот-Скиталец. Том II. Глава VII (старая орфография)

МЕЛЬМОТ-СКИТАЛЕЦ

РОМАН
Чарльза Роберта Матюрена,
автора "Бертрама", "Монторио", "Милетского вождя", "Альбигойцев" и проч.

"Север"

К.
1894.

ГЛАВА VII.

"Я ничего не могу рассказать о безотрадном душевном состоянии, в какое повергло меня неудачное ходатайство, потому что от этого времени у меня не сохранилось ни одного определенного оораза. Все цвета исчезают ночью, и отчаяние не различает дней: однообразие есть его сущность и его проклятие. По целым часам, я бродил по саду, не сохраняя ни одного отдельного впечатления, кроме звука моих шагов; мысль, чувство, страсть и все, что заставляет их действовать, жизнь и будущее - все исчезло для меня. Я был подобен обитателю страны, где "все забыто". Я носился в области полусвета души, где "свет подобен тьме". Собирались тучи, предвещавшия приближение темной ночи, и оне разсеялись внезапным и необычайным светом.

"Сад был моим постоянным убежищем; нечто в роде инстинкта, заступавшее место свободного выбора, для которого у меня уже не доставало энергии, направляло меня туда, чтобы избегать встреч с монахами. Однажды вечером я увидел в саду какую-то перемену. Происходило исправление фонтана. Источник, снабжавший его водою, находился за стенами монастыря, и рабочие, занимавшиеся исправлением, признали необходимым прорыть под стеною сада канаву, сообщавшуюся с открытым пространством города. За этим проходом, однако, было установлено тщательное наблюдение в дневное время, пока производились работы, а ночью он крепко охранялся дверью, устроенной для этой цели и запиравшеюся, с помощью цепей и болтов, с той минуты, как рабочие уходили из прохода. Он оставался, однако, открытым в течение дня; этот дразнящий символ бегства и свободы, среди изсушающей уверенности в вечном заточении, служил чем-то в роде бодрящого стимула для моих страданий, уже начинавших притупляться. Я вошел в проход и прижался как можно плотнее к двери, отделявшей меня от жизни. Я сидел на одном из камней, разбросанных вокруг; голова моя опиралась на руку, и глаза были грустно устремлены на и неровность почвы допускала эту попытку. Я наклонился и старался схватить бумажку. Ее отдернули назад, но чрез минуту голос, звук которого мое волнение не позволяло различить, прошептал: "Алонзо?" - "Да, да", с живостью ответил я. Бумажка тотчас же была брошена в мои руки, и я услышал звук быстро удаляющихся шагов. Я в ту же минуту прочел несколько слов, составлявших содержание записки: "Будь здесь завтра вечером, в это же время. Я много перенес из-за тебя. Уничтожь это". Это была рука моего брата Хуана, столь памятная мне по нашей последней, знаменательной для меня переписке, - рука, почерк которой я никогда не мог видеть без соответственного возбуждения надежды и доверия в моей душе, подобно строкам, которые, бывши невидимыми, проявляются перед огнем, как будто сообщающим им жизнь.

"Я удивляюсь, что между этим и следующим вечером мое волнение не выдало меня общине. Но, быть может, только волнение, происходящее от незначительных причин, обнаруживается внешними признаками, - мое было вполне сосредоточенным. Несомненно только, что весь этот день ум мой колебался, подобно маятнику, отбивающему попеременно каждую минуту: "надежда есть - надежды нет". День, бесконечный день, наконец, прошел. Наступил вечер; как я следил за надвигающимися тенями! За вечерней, с какой отрадой наблюдал я, как постепенно исчезали золотые и пурпурные оттенки, блестевшие через большое восточное окно, и соображал, что они угаснут и на западе, хотя и не так скоро. Они угасли. Никогда не было более благоприятного вечера. Было тихо и темно; сад был пуст; ни одной человеческой фигуры не виднелось в нем, ничьих шагов не слышалось в аллеях. Я бросился туда. Вдруг мне показалось, что я слышу шум какого-то преследования. Я остановился: это было только биение моего собственного сердца, слышное в глубокой тишине этой знаменательной минуты; я прижал руку к груди, как делает мать, прижимая к себе ребенка, чтобы успокоить его. Оно, однако, не переставало трепетать. Я вошел в проход и приблизился к двери, которую надежда и отчаяние как будто сторожили попеременно. В моих ушах еще раздавались слова: "Будь здесь завтра вечером в это же время". Я остановился и увидел глазами, пожиравшими все, на что они смотрели, как под дверью появился клочек бумажки. Я схватил и спрятал его в своей одежде. Я так дрожал от восторга, что, казалось мне, никогда не буду в состоянии донести его незаметно до моей кельи. Однако мне это удалось, и содержание записки, когда я прочитал ее, оправдало мое волнение. К моему невыразимому огорчению, значительную часть её нельзя было разобрать, так как она была стерта о камни и сырую глину, прилегавшую к двери. Из первой страницы я едва мог понять, что брата моего держали в деревне, почти как пленника, благодаря влиянию духовника; что однажды, когда он охотился с одним из слуг, надежда на освобождение внезапно дала ему мысль довести этого человека страхом до покорности. Приставив к его груди заряженное ружье, он пригрозил ему мгновенной смертью, если тот окажет малейшее сопротивление, и слуга допустил, чтобы его привязали к дереву. Следующая страница, хотя и значительно пострадавшая, позволяла мне понять, что он благополучно достиг Мадрида и там впервые узнал о неудаче моего ходатайства. Впечатление этого известия на пылкого, порывистого и привязчивого Хуана легко можно было видеть в неоконченных и неправильных строках, в которых он тщетно старался описать его. Затем в письме говорилось: "Я теперь в Мадриде и ручаюсь душою и телом, что не покину его, пока ты не будешь свободен. Если ты обладаешь решимостью, в этом нет ничего невозможного: даже двери монастырей доступны для серебряного ключа. Первой задачей моей было добиться сообщения с тобой, что казалось мне столь же недостижимым, как твое бегство, и, тем не менее, удалось мне. Я узнал, что в саду производятся исправления; и стоял у двери несколько вечеров под-ряд, произнося шопотом твое имя, и только на шестой - ты оказался там".

"В другом месте он подробнее развивал свои планы. "Прежде всего - деньги и глубокая тайна; за последнюю я могу поручиться, благодаря переодеванию, по как добыть первые - я почти еще не знаю. Мое бегство было столь внезапным, что я оказался совершенно неподготовленным к нему и должен был воспользоваться моими часами и перстнями еще ранее достижения Мадрида, чтобы добыть себе другую одежду и необходимое продовольствие. Я мог бы достать любую сумму, если бы открыл свое имя, но это могло бы быть роковым для нас. Пребывание мое в Мадриде тотчас же стало бы известно моему отцу. Источником для приобретения денег должен послужить еврей; когда я их достану, я почти не сомневаюсь, что добьюсь твоего освобождения. Я уже слышал, что в твоем монастыре живет, в довольно исключительных обстоятельствах, некто, кто, вероятно, был бы не прочь. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

"Здесь следовал перерыв в письме, которое, повидимому, было писано в различное время. Следующия строки, какие я мог разобрать выражали всю безпечность этого наиболее пылкого, ветрянного и великодушного изо всех сотворенных существ.

"Ты не должен нисколько безпокоиться за меня: мое местопребывание не может быть открыто. В школе я отличался драматическим талантом, почти невероятною способностью воплощать в себе других лиц, и теперь она мне оказывает бесконечные услуги. Иногда я выступаю в роли "Махо" {Нечто среднее между бреттером и гулякой.}, с огромными бакенбардами. Иногда я принимаю акцент бискайца и, подобно мужу донны Родригес, "столько же гожусь в джентельмены, сколько и в короли, потому что я родился в горах". Но более всего я люблю преображаться в нищого или в гадальщика: первая профессия открывает мне доступ в монастырь, а вторая - дает деньги и сведения. Таким образом, я пользуюсь платой, хотя имею вид покупателя. Когда скитальчество и все выдумки этого времени пройдут, ты засмеешься, увидев чердак и солому, которыми довольствуется наследник Монсады. Этот маскарад забавляет более меня, чем зрителей. Сознание нашего превосходства часто бывает нам приятнее, когда мы тщательно скрываем его, чем тогда, когда выказываем его другим. Кроме того, я чувствую, что грязная постель, колеблящееся сиденье, стропила, покрытые паутиной, прогорьклое масло и все другия украшения моего нового жилища, составляют нечто в роде искупления за то зло, какое я сделал тебе, Алонзо. Я испытываю иногда упадок духа от лишений, столь необычных для меня, но в эти минуты меня поддерживает какая то веселая и дикая энергия, свойственная моему характеру. Когда я прихожу на ночной отдых, я содрогаюсь от своего положения и ставлю, впервые собственными руками, лампу на жалкий очаг; но я смеюсь, когда, утром, облекаясь в фантастическия лохмотья, раскрашиваю себе лицо и изменяю голос так, что жильцы дома (где я нанимаю мансарду), встречая меня на лестнице, не узнают того, кого видели накануне вечером. Я ежедневно меняю жилище и костюм. Не бойся за меня и приходи каждый вечер к двери в проходе, потому что каждый вечер у меня будут свежия новости для тебя. Моя изобретательность неутомима, мое рвение неисчерпаемо, мое сердце и душа готовы отдать весь свой жар твоему делу. Еще раз ручаюсь духом и телом не оставлять этого места, пока ты не будешь свободен,

"Я избавлю вас, сэр, от подробного описания моих чувств. О, какие это были чувства! Боже, прости мне слабость сердца, заставлявшую меня целовать эти строки, как будто я считал священной руку, начертавшую их, между тем, как подобное почитание я должен был оказывать только изображению великой Жертвы. Но ведь брат мой был такой молодой, великодушный и преданный, с сердцем порывистым и теплым, отдававшим все, что его сан, юность и удовольствия жизни могли доставить ему, принимавший самые унизительные превращения, подвергавшийся самым печальным лишениям, переносивший все невыносимое для гордого, избалованного мальчика (а я знал, что он таков), скрывавший свое отвращение под маской напускной веселости и настоящого великодушия, - и все это для меня!.. О, что я чувствовал!

"На следующий вечер я был у двери; никакой записки не появлялось, хотя я сидел в ожидании её до тех пор, пока наступление мрака не позволило бы заметить ее, еслиб она и была там. На следующий вечер я был счастливее: записка появилась. Тот же скрытый голос прошептал: "Алонзо", таким тоном, который был самой сладкой музыкой, когда-либо достигавшей моего уха. В записке заключалось лишь несколько строк (поэтому мне не трудно было проглотить се тотчас же после прочтения). В ней говорилось: "Я нашел, наконец, еврея, который ссужает мне крупную сумму. Он делает вид, что не знает меня, хотя я уверен, что знает. Однако, его лихвенные проценты и противозаконные действия служат для меня лучшим обезпечением. Через несколько дней я буду иметь средства к освобождению тебя; мне удалось даже открыть, как этими средствами можно воспользоваться. Есть негодяй"...

"Здесь записка оканчивалась; в четыре следующие вечера исправление фонтана возбуждало такое любопытство в монастыре (где нетрудно возбудить любопытство), что я не решался оставаться в проходе, боясь вызвать подозрение. Все это время я не только переносил муку неосуществляющейся надежды, но и страх за прекращение этого случайного способа сообщаться с братом; мне было известно, что рабочим нужно лишь несколько дней, чтобы закончить свое дело. Я сообщил об этом моему брату тем же путем, каким получал его записки. После того я упрекал себя за то, что торопил его. Я думал о трудностях, с какими сопряжены были его переодеванья, сношения с евреями и подкуп служителей монастыря. Я думал обо всем, что он предпринял и чему он подвергался. Затем я страшился, что все это будет тщетно. Я не согласился бы пережить опять эти четыре дня даже ценою власти над всей землею. Представлю вам лишь незначительное доказательство того, что я чувствовал, когда услышал, как рабочие говорили: "Скоро все будет кончено". Я вставал, обыкновенно за час до утрени, передвигал камни, опрокидывал чан с известью, смешивая ее с глиной, чтобы сделать ее негодной к употреблению; под конец, я переделывал ткань Пенелопы с таким успехом, что рабочие верили, будто сам дьявол мешает их приготовлениям, и приходили на работу не иначе, как с сосудом святой воды, и окропляли ею все кругом с величайшим благоговением и изобилием. На пятый вечер я нашел под дверью следующия строки: "Все устроено; я уговорился с евреем на "жидовских условиях". Он притворяется, что не знает моего настоящого общественного положения и известной (будущей) состоятельности, но он все это знает и не посмеет, ради собственной безопасности, выдать меня. Инквизиция, которой я могу предать его в один миг, - мое лучшее, прибавлю, даже единственное обезпечение. В вашем монастыре есть один негодяй, который нашел там убежище после отцеубийства и согласился сделаться монахом, чтобы избежать мщения Неба, по крайней мере, в этой жизни Я слышал, что этот чудовищный человек перерезал горло родному отцу в то время, когда тот сидел за ужином, чтобы добыть небольшую сумму денег для уплаты проигрыша. Его противник в игре, также проигравший, повидимому, дал обет перед образом Божией Матери, находившимся вблизи от того дома, где они играли, поставить две восковых свечи в случае удачи. Он проиграл и, в раздражении игрока, проходя опять мимо образа, нанес ему удар и оплевал его. Это было крайне возмутительно, но можно ли это сравнить с преступлением того, который, в настоящее время, находится в вашем монастыре? Один совершил кощунство, другой умертвил своего отца; однако, первый умер под самыми страшными пытками, а другой, после тщетных усилий избегнуть правосудия, нашел убежище в монастыре и служит теперь у вас монахом-чернорабочим. На преступности этого злодея я основываю все мои надежды. Душа его должна быть насыщена жадностью, чувственностью и отчаянностью. Он ни перед чем не остановится, если подкупить его; за деньги он возьмется способствовать твоему освобождению так-же, как за деньги согласился бы задушить тебя в твоей келье. Он завидует Иуде за тридцать серебрянников, полученных тем ценою жизни Искупителя человечества. Его действительные лечебные средства. Я выжму сок и выброшу самую траву.

"Алонзо, не бойся, читая эти слова. Не дай твоим привычкам восторжествовать над твоим мужеством. Доверь свое освобождение мне и орудиям, которыми я вынужден действовать, и не сомневайся, что рука, пишущая эти строки, вскоре пожмет руку свободного брата".

"Я перечитывал множество раз эти строки в уединении моей кельи; когда возбуждение от страха, что за мной следят, необходимости хранить тайну и первого чтения записки прошло, сомнение и боязнь начали скопляться вокруг меня, как вечерния облака. Но мере того, как уверенность Хуана возростала, моя - начинала уменьшаться. Не трудно было видеть ужасающее различие между безстрашием, независимостью и смелостью его положения и уединением, страхом и опасностью - моего. Хотя надежда на освобождение с помощью его мужества и ловкости продолжала гореть, подобно неугасаемому светильнику, в глубине моего сердца, я все-таки боялся вверить свою судьбу юноше столь пылкому, хотя и столь преданному, убежавшему из родительского замка, живущему скрытностью и обманом в Мадриде и избравшему своим сообщником негодяя, от которого сама природа должна была отвращаться с ужасом. На ком и на чем основывались мои надежды на освобождение? На дружелюбной энергии необузданного, предприимчивого и безпомощного существа, и на соучастии демона, который способен схватить подкуп и затем воспользоваться им к нашему общему и вечному отчаянию, забросив ключ освобождения в пропасть, куда не проникает никакой свет, и откуда ничья рука не может извлечь его,

"Под такими впечатлениями, я думал, молился, плакал, мучимый сомнением. Под конец, я написал несколько строк Хуану, в которых откровенно высказал свои опасения. Преждевсего, я сомневался в возможности моего бегства. Я писал: "Можно ли представить себе, чтобы человек, за которым следит весь Мадрид; вся Испания, мог остаться неоткрытым? Поразмысли, дорогой Хуан, что против меня будет вся община, все духовенство, целый народ. Для монаха бежать из монастыря почти невозможно, и еще менее возможно где - либо укрыться после того. Каждый колокол, в каждом монастыре Испании будет звонить сам, преследуя беглеца. Военные, гражданския и духовные власти будут все подстерегать его. Гонимый, мучимый, в глубочайшем отчаянии, я должен буду перебегать с места на место и нигде не буду находить себе убежища. Подумай, что мне придется иметь дело с раздраженной властью церкви, с жестокой и сильной рукой закона, с отвращением и ненавистью общества, с подозрениями низшого класса, среди которого я должен буду скрываться; подумай, что над всем этим будет гореть огненный крест Инквизиции, со всеми её средствами преследования своей добычи. О, Хуан, если бы ты знал ужасы, среди которых я живу; они таковы, что я лучше желал бы умереть, чем пережить их опять, даже на условиях свободы. Свобода! Боже мой, какие же надежды на освобождение могут быть у монаха в Испании? Не существует ни одной хижины, где бы я мог провести ночь в безопасности; нет ни одной пещеры, стены которой не кричали бы о моем отступничестве. Если бы я скрылся в недрах земли, они разверзлись бы и выбросили меня на поверхность. Дорогой мой Хуан, когда я думаю о всемогуществе духовной власти в Испании, я готов говорить о ней теми же словами, с какими мы обращаемся к самому Всемогущему: "если я взыду на небо, Ты тамо еси; если я сниду во ад, Ты тамо еси"... Предположи даже, что освобождение мое совершилось, предположи, что наш монастырь погружен в глубокое оцепенение, и недремлющее око Инквизиции закрывается на мое богоотступничество, - где я все-таки могу жить? Как я могу добыть себе пропитание? Роскошь и бездеятельность моих ранних лет сделали меня неспособным для активной работы, ужасное сочетание самой глубокой апатии, с самой смертельной ненавистью к монашеской жизни сделали меня непригодным для общественной жизни. Если бы можно было растворить двери всех монастырей в Испании, - на что были бы годны обитатели их? Ни на что, могущее украсить или усовершенствовать жизнь. Что я могу делать полезного для себя? Что я могу делать такого, что не выдало бы меня? Я останусь преследуемым, не знающим покоя беглецом, заклейменным Каином. Увы, быть может, умирая в пламени, мне придется еще увидеть Авеля не моей жертвой, а жертвой Инквизиции".

"Когда я написал эти строки, повинуясь движению, которое всего менее мог бы объяснить, я разорвал их на мелкия части, медленно сжег их, с помощью лампы, в своей келье, и отправился опять на стражу к двери в проходе, к двери надежды. Проходя по корридору, я столкнулся на одну минуту с личностью самого непривлекательного вида. Я подался в сторону, потому что решился не входить ни в какие общения с братией помимо тех, к каким обязывал устав монастыря. Однако, проходя мимо меня, этот человек дотронулся до моей одежды и посмотрел многозначительным взглядом. Я тотчас же догадался, что это было то лицо, на которое Хуан намекал в своем письме. Через несколько минут после того, спустившись в сад, я нашел записку, подтверждавшую мои предположения. В ней заключались следующия слова: "Я достал денег, я обезпечил помощь нашего агента. Это - воплощенный дьявол, но его решительность и неустрашимость не подлежат сомнению. Прохаживайся по монастырю завтра вечером; некто дотронется до твоей одежды; возьми его за левую руку: это будет сигналом. Если он выкажет некоторое колебание, шепни ему: "Хуан", он должен ответить "Алоизо". Это тот человек, о котором ты знаешь; войди с ним в сношения. О каждом шаге, какой я сделаю, ты будешь узнавать от него".

"Прочитав эти строки, я почувствовал себя механизмом, который должен совершать известные действия, находящияся между собою в непреодолимой связи. Бурная энергия действий Хуана, повидимому, влияла на меня без всякого участия с моей стороны; краткость времени не давала мне возможности колебаться, и для меня не оставалось никакого выбора. Я походил на часы, стрелки которых кто-то передвигает, и которые бьют, когда приходит время для того. Когда на нас оказывается чье-либо могущественное влияние, когда другой берет на себя думать, чувствовать и действовать за нас, мы рады перенести на него не только физическую, но и нашу нравственную ответственность. Мы говорим с коварством эгоизма и самообольщением пассивности: "Пусть так будет - вы это решили за меня," не размышляя о том, что мы не освобождаемся от суда Божия. Так, на следующий вечер, я прохаживался по монастырю. Движения и взгляд мой были спокойны; всякий подумал бы, что я погружен в глубокое размышление; так оно и было, хотя никто не мог угадать предметов моего раздумья. Пока я прохаживался, некто коснулся моей одежды; я вздрогнул и смутился еще более, когда один из монахов попросил у меня извинения за то, что коснулся меня рукавом своей рясы. Минуты через две после того, до моей одежды дотронулся кто-то другой. Я ощутил разницу обоих прикосновений: в последнем было что-то умышленное и сообщительное. Тот, от кого оно исходило, видимо, не боялся быть узнанным и не нуждался в извинениях. Как объяснить, что преступление хватает нас в жизни безстрашной рукой, а прикосновение совести, даже к краю нашей одежды, заставляет нас дрожать? Поневоле хочется привести слова известной итальянской пословицы и сказать, что проступок - мужчина, а невинность - женщина.

"Хуан." Он ответил "Алонзо" и в ту же минуту прошел вперед. У меня оставалось немного мгновений для размышления о судьбе моей, столь странно вверяемой существу, любвеобильность которого делала честь человечеству, и другому, преступность которого была для него позором. Подобно гробу Магомета, я висел теперь, между небом и землей. Я испытывал необъяснимое отвращение к близости с чудовищем, пытавшимся скрыть клеймо отцеубийства, набросив на его кровавые неизгладимые следы покров монашества. Я чувствовал еще, что страстность и стремительность Хуана внушают мне непреодолимый ужас, и чувствовал, наконец, что нахожусь во власти того, кого боялся всего более, и должен подчиниться этой власти ради своего освобождения.

"Точно также я прохаживался по монастырю в следующий вечер. Я не могу сказать, чтобы шаг мой был столь-же ровен, но я уверен, что в нем было больше искусственной правильности. Опять таже личность коснулась моей одежды и прошептала имя Хуана. Теперь я уже не мог более колебаться. Я произнес, мимоходом: "Я в вашей власти." Хриплый, отталкивающий голос ответил: "Нет, я в вашей." Я пробормотал: "Хорошо, я понимаю вас: мы зависим друг от друга."

"Да, здесь мы не должны говорить, но представляется счастливый случай для наших сношений. Завтра канун праздника св. Троицы; всенощное бдение отправляется всеми братиями, которые ежечасно ходят по двое к алтарю, молятся втечение часа и затем сменяются другими, что продолжается всю ночь. Община чувствует к вам такое отвращение, что все отказались идти вместе с вами в назначенный час, который приходится между двумя и тремя. Поэтому вы будете одни; втечение вашего часа я приду и поговорю с вами, никто нам не помешает, и никто нас не заподозрит.

"С этими словами, он оставил меня. Следующая ночь была кануном Троицы; монахи, всю ночь, ходили но двое к алтарю; в два часа наступил мой черед. Кто то постучал в мою дверь, и я один спустился в церковь".