Мельмот-Скиталец.
Том II.
Глава XX

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Мельмот-Скиталец. Том II. Глава XX (старая орфография)

ГЛАВА XX.

"На следующий день, молодая женщина, возбудившая такое внимание к себе в предшествующий вечер, готовилась покинуть Мадрид, чтобы провести несколько дней в вилле, принадлежащей её семье, в недалеком разстоянии от города. Эта семья, включая в нее всех отъезжавших, состояла из её матери, донны Клары ди Альяга, жены богатого купца, возвращение которого из Индии ожидали в том месяце, её брата дон Фернана ди Альяга и нескольких служителей. Эти богатые граждане, сознавая свой достаток и прежнее высокое происхождение, старались в своих переездах соблюдать не меньшую церемониальность и торжественную медленность, чем путешествующие гранды. Так, старая, кубическая, тяжелая карета двигалась, как похоронные дроги; кучер почти дремал, сидя на козлах, и шесть вороных лошадей плелись шагом, напоминавшим движение времени для человека, постигнутого горем. Рядом с каретой, ехал Фернан ди Альяга с зонтиком и в очках; внутри кареты сидели донна Клара и её дочь. Внутренний характер этого поезда соответствовал его внешности: все говорило о безжизненности, формализме и изсушающем однообразии.

"Донна Клара была женщина с холодным и важным характером, соединявшим в себе величественность испанки и суровость святоши. Дон Фернан представлял сочетание пламенной страстности и мрачной внешности, нередко встречающееся среди испанцев. Его угрюмая и себялюбивая гордость оскорблялась воспоминанием, что предки его занимались торговлей; глядя на несравненную красоту своей сестры, как на средство вступить в союз с знатной фамилией, он смотрел на нее с тем эгоистическим пристрастием, какое безчестит столько-же того, от кого оно исходит, как и ту, которая служит предметом его.

"Среди таких людей, живая и впечатлительная Иммали, дочь природы, "веселое дитя стихий", была осуждена засушить роскошно окрашенный и прелестно пахнувший цветок существования, пересаженный на столь неблагоприятную почву. Её странная судьба, повидимому, перенесла ее из физической пустыни в нравственную, и, быть может, последнее состояние было хуже первого.

"Несомненно, что самая унылая перспектива не может веять холодом в такой степени, как вид человеческих лиц, в которых мы напрасно пытаемся открыть сочувственное выражение; безплодие самой природы есть изобилие в сравнении с сухостью человеческих сердец, выказывающих всю пустоту, какую они ощущают в себе.

"Путешественники уже некоторое время находились в пути, когда донна Клара, не говорившая иначе, как после долгого предисловия молчания, быть может, для того, чтобы придать своим словам вес, в каком они нуждались, произнесла, с медленностью оракула:

"Дочь моя, я слышала, ты упала в обморок вчера вечером, на общественном гуляньи; ты встретила что-нибудь удивившее или испугавшее тебя?

"Нет, сеньора.

"Что-же, в таком случае, могло быть причиной волнения, какое ты выказала при виде - как мне говорили, хотя я сама ничего не знаю, - какой-то особы странной наружности?

"О, я не могу, я не смею сказать! - ответила Исидора, опуская вуаль на свое вспыхнувшее лицо.

"Затем непреодолимая искренность её прежнего характера хлынула потоком из её сердца, и она, соскользнув со своего сиденья к ногам донны Клары, воскликнула:

"О, мать моя, я все скажу вам!

"Нет", ответила донна Клара, отталкивая ее с холодным чувством оскорбленной гордости: - "нет, теперь - не время. Я не требую откровенности, которая удерживается и высказывается в одну и ту-же минуту; кроме того, я не люблю и этих сильных волнений: они неприличны для девушки. Твои обязанности, как моей дочери, понять не трудно: оне заключаются только в полном повиновении, в глубокой покорности и в ненарушимом молчании, за исключением того, когда к тебе обращаются я, твой брат и отец Хозе. Конечно, такия обязанности выполнить всего легче, - встань и перестань плакать. Если твоя совесть смущает тебя, признайся во всем о. Хозе, который, без сомнения, наложит на тебя наказание, соответственное размерам твоего проступка. Я верю только, что он не погрешит в смысле снисхождения.

"После этих слов, донна Клара, никогда еще не произносившая такой длинной речи, откинулась назад на свою подушку и начала читать молитвы по четкам с величайшею набожностью, пока прибытие кареты к месту назначения не пробудило ее от глубокого и мирного сна.

"Время было около полудня, и обед, в прохладной, низкой комнате около сада, ожидал только появления духовника, о. Хозе. Он, наконец, пришел. Это был человек с внушительным лицом и с стройной, крепкой фигурой. Черты его лица, с первого взгляда, носили следы сильной мысли, но, при ближайшем разсмотрении, эти следы оказывались скорее результатом физического упражнения: канал был готов, но вода в него не было пущена. Тем не менее, несмотря на недостатки своего воспитания и некоторую узкость ума, о. Хозе был добрым и благонамеренным человеком. Он любил власть и был предан интересам католической церкви; но его часто посещали сомнения (которые он хранил про себя) относительно безусловной необходимости безбрачия, и он ощущал (странное действие!) холод но всему телу, когда слышал о пламени auto da fe. Обед окончился; плоды и вино, к которому женщины не прикасались, находились на столе, при чем все самое избранное было поставлено пред о. Хозе. Когда Исидора, сделав низкий реверанс своей матери и священнику, удалилась, по обыкновению, в свою комнату, донна Клара обратила на духовника вопросительный взгляд.

"Это - время для послеобеденного отдыха, - сказал священник, занятый большой кистью винограда.

"Нет, отец мой, нет, - печально сказала донна Клара: - её служанка сообщила мне, что она не ложится после обеда. Увы, - она слишком привыкла к жгучему климату страны, где была потеряна в детстве, чтобы испытывать жар, как все христиане. Нет, она уходит не для того, чтобы молиться или спать, по благочестивому обычаю испанских женщин, но, я боюсь, для того...

"Для чего? - спросил священник, с ужасом в голосе.

"Для того, чтобы думать, - ответила донна Клара, - часто я замечаю, по её возвращении, следы слез у нея на лице. Я опасаюсь, отец мой, что эти слезы проливаются о той языческой стране, о той области сатаны, где прошла её юность.

"Я назначу ей послушание, - сказал о. Хозе, - оно избавит ее от неприятности проливать слезы, по крайней мере, по воспоминаниям... Этот виноград превосходен.

"Но, отец мой", - продолжала донна Клара, с слабой, но не прекращающейся тревожностью суеверного ума, - "хотя вы успокоили меня на этот счет, у меня все-таки тяжело на душе. О, отец мой, как она говорит иногда! Как самоучка, которой не нужно духовника или наставника, кроме собственного сердца".

"Как не нужно духовника или наставника? - воскликнул о. Хозе: - она должна быть не в своем уме!

"Ах, отец мой, - продолжала донна Клара, она говорит это так кротко, что, вооруженная всей моей властью, я...

"Как, как? - спросил священник строгим тоном. - Она отвергает учение святой католической церкви?

"Нет, нет, нет, - проговорила испуганная донна Клара, крестясь.

"Так в чем-же дело?

"В том, что она говорит так, как не говорили ни вы, достопочтенный отец, и никто из достопочтенных братьев, которых преданность моя святой церкви позволяла мне слышать. Напрасно уверяла я ее, что истинная религия состоит в слушании мессы, в хождении к исповеди, в исполнении послушаний, в соблюдении постов и бдений, в умерщвлении плоти и в воздержании, в твердой вере всему, чему учит святая церковь, в ненависти, презрении и проклятии...

"Довольно, дочь моя, довольно, - сказал о. Хозе, - разве может быть сомнение в правильности нашей веры?

"Я не сомневаюсь, отец мой... - тревожно начала донна Клара.

"Я был-бы неверующим, если-бы сомневался в том, - перебил се священник. - Это было бы то-же, что отрицать превосходный вкус этого плода или этого стакана малаги, достойной стола его святейшества, папы, когда он угощает всех кардиналов. Но как-же быть, дочь моя, относительно предполагаемых недочетов в вере донны Исидоры?

"Отец мой, я ведь высказала вам свои религиозные чувства.

"Так, так, - о них, пока, довольно; поговорим о вашей дочери.

"Она говорит иногда, - ответила донна Клара, заливаясь слезами, - она говорит, хотя и не слишком настойчиво, что религия должна быть системой, дух которой заключается во всеобщей любви. Вы понимаете что-нибудь из этого, отец мой?

"Гм, гм!

"Она говорит, что нечто должно связывать всех, проповедующих любовь делами доброжелательности, кротости и смирения, несмотря на различия веры и обрядов.

"Отец мой", - продолжала донна Клара, слегка недовольная видимым равнодушием, с каким о. Хозе выслушивал её сообщения, решаясь одушевить его каким-либо ужасным доказательством истинности своих подозрений, - "отец мой, я слышала, как она осмеливалась высказывать надежду, что еретики, составляющие свиту английского посланника, не будут вечно...

"Тише, я не могу слушать таких слов или, в силу своей обязанности, должен обратить более строгое внимание на такия заблуждения. Впрочем, дочь моя, - продолжал о. Хозе, - я могу вас утешить. Так-же верно, как то, что этот прекрасный персик находится в моей руке - второй, с вашего позволения, - и так-же верно, как то, что я допью другой стакан малаги" - здесь длинная пауза засвидетельствовала исполнение этой поруки - "так-же верно" - и о. Хозе поставил опрокинутый стакан на стол - "в донне Исидоре заключаются элементы христианки, как ни мало вероятным это кажется вам: клянусь вам в том одеждой, которую ношу; что касается до остального, то маленькое послушание и... я подумаю об этом. А теперь, дочь моя, если сын ваш, дон Фернан, окончил свой послеобеденный отдыха, - так как нет причин подозревать, что он удалился для размышлений, - потрудитесь сообщить ему, что я готов продолжать партию в шахматы, которую мы начали четыре месяца тому назад. Я подвинул свою пешку до предпоследняго квадрата, и следующий ход дает мне королеву.

"Разве игра продолжается так долго? - спросила донна Клара.

"Долго! - повторил священник, - да, и может продолжаться еще дольше: мы никогда не играли больше трех часов в день.

"Затем он отправился спать. Вечер был проведен священником и дон Фернаном в глубоком молчании за шахматами, - донной Кларой, в таком-же глубоком молчании, за вышиванием, а донной Исидорой у окна, открытого вследствие невыносимой жары, в созерцании блеска месяца, вдыхании аромата туберозы и наблюдении за распускающимися лепестками ночных цветов. Роскошная природа, среди которой проходила её прежняя жизнь, как-будто возобновлялась в том, что она видела. Густая синева неба и яркое светило, нераздельно царившее в середине его, могли соперничать со всею роскошью и обилием света, каким природа украшает индийскую ночь. И здесь, внизу, были благоухающие цветы, краски которых только казались мягче, подобно красивому лицу под вуалью; роса, висевшая на каждом листке, дрожала и искрилась, как слезы духов, оплакивавших разлуку с цветами. Впрочем, ветерок, хотя и напоенный дыханием померанцевого цвета, жасмина и розы, был лишен роскошного и бальзамического запаха, каким дышет ночью воздух Индии.

"За исключением того, разве все не напоминало ей прелестной грезы её прежнего существования и не заставляло ее представлять себя опять царицей волшебного острова? Недоставало только одного образа, отсутствие которого для нея превращало одинаково в пустыню и райский остров, и всю роскошь цветов и запахов испанского сада в лунную ночь. Только в своем сердце могла она надеяться встретить этот образ, только самой себе осмеливалась она повторять его имя и дикия, мелодическия песни его родины {Ирландия.}, которым он выучил ее в более добром настроении. Противоположность между её прежним и настоящим существованием была столь странною, она была так подавлена стеснением и холодностью, так часто ей говорили, что все её поступки, слова или мысли были дурны, что она начала поддаваться свидетельству своих чувств, стараясь избегнуть вечных преследований властительной посредственности, и смотрела на появление незнакомца, как на одно из тех видений, какие составляли смятение и радость её призрачного и обманчивого существования.

"Я удивляюсь, сестра, - сказал Фернан, который был приведен в особенно дурное расположение тем, что о. Хозе выиграл у него королеву: - я удивляюсь, что ты никогда не занимаешься, как другия молодые девушки, вышиванием или другими изящными работами, свойственными твоему полу.

"Или чтением какой-нибудь духовной книги, - сказала донна Клара, на минуту поднимая глаза от своего вышивания и затем опять опуская их: - вот здесь легенда о том польском святом, {Я читал легенду об этом польском святом, которая обращалась в Дублине, и нашел среди, неопровержимых доказательств его призвания, упоминание о том,что он падал в обморок всякий раз, когда в его присутствии произносилось неприличное выражение, даже находясь еще на руках кормилицы.} родившемся, подобно, ей в стране мрака и, однако, предназначенном быть сосудом... Я забыла его имя, достопочтенный отец.

"Шах королю, - вместо ответа; произнес о. Хозе.

"Ты ни на что не обращаешь внимания и только взглядываешь какие-то цветы, перебираешь свою лютню или смотришь на луну, - продолжал Фернан, раздосадованный и успехом своего противника, и молчанием Исидоры.

"Она предается делам милосердия и благотворительности, - сказал добродушный священник. - Я был призван в убогую хижину возле вашей виллы, донна Клара, к умирающему грешнику, истлевавшему на гнилой соломе...

"Господи Иисусе! - воскликнула донна Клара, с невольным ужасом: - я умыла ноги тринадцати нищим, стоя на коленях, в замке моего отца, за неделю до моей свадьбы, и с тех пор не могу выносить вида нищого.

"Сочетания мыслей иногда бывают непреодолимыми, - сухо заметил Священник и прибавил: - я отправился для исполнения своей обязанности, но ваша дочь была уже там раньше меня. Она пришла незванною и читала самые усладительные слова утешения из книги проповедей, какую некий бедный священник, имя которого останется неизвестным, уделил ей из своего скромного запаса.

"Исидора покраснела при этой похвале, между тем, как она кротко улыбалась или плакала от упреков дон Фернана и безсердечной строгости своей матери.

"Я услышал её голос, когда входил в хижину, и, клянусь одеждой, какую ношу, остановился на пороге с восхищением. Её первые слова были... Шах и мат! - воскликнул он, забывая, в своем торжестве, о проповеди и указывая взволнованным взглядом и дрожащей рукой на отчаянное положение короля своего противника.

"Какое необыкновенное восклицание! - произнесла донна Клара, все понимавшая буквально, не поднимая глаз от своей работы. - Я не считала мою дочь такою любительницей шахмат, чтобы она была способна вторгнуться в дом умирающого бедняка с такой фразою на устах.

"Это я сказал, сеньора, - ответил священник, отворачиваясь от игры, которая, вследствие недавней победы, притягивала его мысли и глаза.

"Боже мой, - воскликнула донна Клара, все более и более недоумевая, - я думала, что обычными словами в таких случаях бывает рах vobiscum, или...

"Прежде, чем о. Хозе мог возразить, крик Исидоры пронизал уши всех присутствовавших. Все, в один миг, собрались около нея, и к ним присоединились еще четыре служанки и два пажа, которых необычный звук вызвал из прихожей. Исидора не лишилась чувств; она стояла среди них, бледная, как смерть, и безмолвная, со взглядом, блуждающим по обступавшей ее группе, никого не различая среди окружающих. Но она сохранила присутствие духа, никогда не покидающее женщину, когда дело идет о соблюдении тайны, и ни рукой, ни глазами не указала на окно, где явилась ей причина её испуга. Она, повидимому, не в силах была ответить ни на один из множества предлагавшихся ей вопросов и, отвергая всякую помощь, прислонилась к окну, ища в нем поддержки.

"Донна Клара уже подходила к ней размеренным шагом, со склянкой какой-то эссенции, которую она извлекла из кармана неизмеримой глубины, когда одна из служанок, знавшая любимые привычки Исидоры, предложила освежить ее цветами, густо окаймлявшими раму окна; набрав целую пригоршню роз, она поднесла их Исидоре. Вид и запах прекрасных цветов вызвал прежния сочетания мыслей девушки; отстраняя служанку, она воскликнула:

"Это не те розы, какие окружали меня, когда он увидел меня: в первый раз!

"Он? - Кто, дочь моя? - спросила встревоженная донна Клара.

"Говори, я приказываю тебе, сестра! - произнес раздражительный Фернан; на кого ты намекаешь?

"Она бредит, - сказал священник, обычная проницательность которого угадывала, что здесь скрывается тайна, и профессиональная ревность не допускала, чтобы кто-либо, не исключая матери и брата, овладел этой тайной вместе с ним: - "она бредит, - вы не хорошо делаете, приступая к ней и допрашивая ее. Сеньора, пойдите отдохнуть, и да бодрствуют ангелы над вашим изголовьем!"

"Исидора, отблагодарив поклоном за это разрешение, удалилась в свою комнату. О. Хозе, втечение целого часа, делал вид, будто оспаривает боязливые подозрения донны Клары, и сдерживал мрачную раздражительность Фернана, только для того, чтобы заставить их, в жару спора, выдать все, что они знали или чего боялись, и этим дать ему возможность подтвердить его предположения и своими разоблачениями укрепить его власть.

"Это желание не только естественно, но и необходимо для существа, в сердце которого профессия его порвала всякую связь природы или страсти; если сердце его порождает лукавство, честолюбие и стремление вредить другим, мы должны порицать систему, а не отдельное лицо.

"Сеньора, - сказал о. Хозе, - вы всегда настойчиво выказываете ваше рвение к католической церкви, а вы, сеньор, всегда напоминаете мне о достоинстве вашей семьи; я сам забочусь о том и о другом, по чем же интересы того и другого могут быть лучше обезпечены, как принятием донной Исидорой. монашества?

"Это - желание моей души! воскликнула донна Клара, складывая руки и закрывая глаза, как будто она созерцала апофоз своей дочери.

"Я не хочу слышать об этом, отец мой, - сказал Фернан: - красота и богатство моей сестры дают мне оскудеет от прибавления к ней нашего золота.

"Вы забываете, сын мой, - ответил священник, необычайные обстоятельства, связанные с ранним периодом жизни вашей сестры. - Многие из нашей католической знати скорее согласятся, чтобы в жилах их потомков текла черная кровь изгнанных мавров или отлученных евреев, чем кровь той, которая...

"Здесь таинственный шепот заставил донну Клару вздрогнуть от ужаса и отчаяния, а сына её - сделать нетерпеливое движение гневной недоверчивости.

"Я не верю в этом ни одному слову, - произнес последний, - вы желаете, чтобы моя сестра постриглась, и поэтому даете веру и распространение самым чудовищным измышлениям.

"Умоляю тебя, сын мой, будь осторожнее, - проговорила, дрожа, донна Клара.

"Остерегайтесь вы, сеньора, принести в жертву вашу дочь неосновательному и невероятному вымыслу.

"Вымыслу! - повторил о. Хозе. - Сеньор, я прощаю ваше непочтительное отношение ко мне, но позвольте напомнить вам, что та-же безнаказанность не может простираться на оскорбление, наносимое вами католической религии.

"Достопочтенный отец, - возразил испуганный дон Фернан, - у католической церкви нет другого более преданного и недостойного последователя на земле, чем я.

"Я верю последнему, - отозвался священник. - Допускаете ли вы, что все, чему учит святая церковь, безусловно истинно?

"Без сомнения, допускаю.

"В таком случае, вы должны допустить также, что острова на индийских морях особенно подвержены влиянию дьявола?

"Да, если церковь заставляет меня этому верить.

"И что он обладает особою властью над тем островом, где ваша сестра была потеряна в детстве?

"Я не понимаю, откуда это следует.

"Не понимаете, откуда это следует? - ответил о. Хозе, крестясь. - Excaecavit oculos corum ne viderent. Но зачем я трачу на тебя мою латынь и логику, когда ты неспособен понимать ни того, ни другого? Заметь, я употреблю только один неоспоримый аргумент, а именно, что тот, кто противится, есть враг, - вот и все. Инквизиция в Гоа знает истину, о которой я говорил, и кто осмелится отрицать ее?

"Только не я! - воскликнула дойна Клара, - и, я уверена, и не этот упрямый мальчик. Сын мой, умоляю тебя, поспеши поверить тому, что сказал тебе достопочтенный отец.

"Я поверю настолько скоро, насколько могу", - ответил дон Фернан, таким тоном, как-будто он, против воли, проглотил что-то невкусное; "но эта истина застрянет у меня в горле, если вы не дадите мне времени проглотить се. Что касается до того, когда она переварится, - пробормотал он, - это уже зависит не от меня.

"Дочь моя", - сказал священник, хорошо знавший mollia tempora fandi и видевший, что мрачный и раздраженный Фернан ничего больше не вынесет в настоящую минуту, - дочь моя, этого достаточно: мы должны с осторожностью вести тех, которые спотыкаются на пути благодати. Молитесь со мною, дочь моя, чтобы глаза вашего сына открылись на торжество и блаженство призвания его сестры к тому состоянию, в котором неисчерпаемое изобилие божественной милости ставит счастливых избранников выше ничтожных светских тревог, мелких и местных нужд, которые... гм!.. Правду сказать, я сам испытываю некоторые из этих нужд в эту минуту. Я охрип от разговора, и сильная духота этого вечера настолько истощила мои силы, что, мне кажется, крылышко куропатки было-бы вполне своевременным подкреплением.

"По знаку донны Клары, появились кубок с вином и куропатка, которая могла-бы заставить французского прелата сесть еще раз за стол, несмотря на его ужас, высказанный в словах "toujours perdrix".

"Смотри, дочь моя, смотри, сколько я потерял сил в этом утомительном разговоре, - я могу сказать, что ревность к твоему дому снедает меня.

"В таком случае, вы скоро поквитаетесь с вашей ревностью к дому, - пробормотал дон Фернан, удаляясь.

"Набросив плащ на плечи, он посмотрел с удивлением на счастливую легкость, с какою священник разрезывал крылья и грудь своей любимой птицы, и, в то-же время, попеременно шептал какие-то слова дружеского предостережения донне Кларе и жаловался на недостаток в кушанье пименто и лимона.

"Отец мой, - проговорил дон Фернан, возвращаясь с горделивым видом от двери и становясь перед священником. - Отец мой, я хочу просить вас об одном одолжении.

"Очень рад, если я в силах выполнить его, - сказал о. Хозе, отрываясь от костей птицы, - но вы видите здесь только ножку, и то на ней почти ничего нет.

"Я не об этом говорю или думаю, - отозвался Фернан с улыбкой, - я хочу просить вас, чтобы вы не возобновляли разговора о пострижении сестры до возвращения моего отца.

"Без сомнения, сын мой, без сомнения. Ах, вы знаете время, когда надо просить меня об одолжении; вы знаете, что я ни в чем не могу отказать в ту минуту, когда сердце мое согрето, смягчено и расширено... доказательствами вашего раскаяния и смирения и всем, чего только ваша благочестивая мать и ваш ревностный духовный друг могут желать. Но правде сказать, это выше моих сил... Эти силы. Я редко плачу и только в случаях, подобных нынешнему, но тогда плачу обильно и вынужден пополнять недостаток влаги...

"Налейте себе еще вина, - сказала донна Клара.

"Приказание её было исполнено.

"Спокойной ночи, отец мой, - сказал дон Фернан.

"Святые да бодрствуют вокруг вас, сын мой! О, как я изможден! Я изнемогаю в этой борьбе! Ночь - невыносимо жаркая и требует вина для утоления жажды, а вино, в свою очередь, как возбуждающее средство, требует пищи для ослабления своих вредных качеств, - но и пища, в особенности куропатка, будучи горячительной и возбудительной, опять требует напитка для поглощения или нейтрализации её возбуждающих качеств. Заметьте, донна Клара, - я говорю с вами, как с учеными людьми. Здесь есть возбуждение и есть поглощение; причины их многообразны, и действия их... я не могу объяснить их вам в настоящую минуту.

"Достопочтенный отец, - сказала восхищенная донна Клара, не угадывая, из какого источника истекало это красноречие, - я злоупотребляю вашим временем только для того, чтобы, и с своей стороны, попросит вас об одолжении.

"Просите, и оно будет сделано, - произнес о. Хозе, выдвигая ногу с такой-же гордостью, как-будто он был сам Сикст V.

"Я хочу только узнать - все-ли обитатели этих проклятых индийских островов осуждены навеки?

"Осуждены навеки и без всякого сомнения, - повторил священник.

"Теперь у меня легко на душе, - сказала донна Клара, - и я могу сегодня уснуть спокойно.

"Однако, сон не посетил её так скоро, как она ожидала, потому что через час после того она стучалась в дверь о. Хозе, повторяя:

"Осуждены на вечные времена? ведь вы так сказали, отец мой?

"Осуждены на вечные времена, - ответил священник, который безпокойно ворочался на своем ложе и которому снилось, в промежутках безпокойного сна, будто дон Фернан приходит к нему исповедываться с обнаженной шпагой, а донна Клара с бутылкой хереса в руке, проглатывая его сразу, тогда как его собственные запекшияся губы напрасно просили хотя одной капли вина, - и будто Инквизиция утвердилась на острове у берегов Бенгалии, и огромная куропатка сидит в плаще на конце стола, покрытого черным сукном, в качестве главного инквизитора, - и снились многия другия чудовищные химеры, порожденные переполнением желудка и дурным пищеварением.

"Донна Клара, разслышав только последния слова, возвратилась в свою комнату легкими шагами и с радостным сердцем; исполненная благочестивого утешения, она возобновила свои молитвы перед образом Божьей Матери, по обеим сторонам ниши которой горели две восковые свечи, - пока холодный утренний ветерок не позволил сеньоре удалиться в свою спальню, с надеждою на отдых.

"Исидора, в своей комнате, также проводила время без сна; и она лежала ниц перед образом, но с иными мыслями. Её лихорадочное и мечтательное существование, состоявшее из странных и непримиримых контрастов между предметами настоящого и видениями прошлого, различие между всем, что она чувствовала, и всем, что видела вокруг себя, между страшною жизнью воспоминаний и однообразною жизнью действительности, - все это было слишком сильно для сердца, переполненного чувствительностью, не находившею себе применения, и для ума, терявшагося от превращений судьбы, которые могли-бы послужить сильным испытанием и для головы более твердой.

"Она оставалась в таком положении несколько времени, повторяя обычное число Ave, с прибавлением к ним литании Пресвятой Деве, без соответствующих побуждений в виде утешения духовных лиц и зажженных восковых свеч. Наконец, чувствуя, что эти молитвы не были выражением её сердца, и боясь этой ереси сердца, более чем нарушения уставов, она решилась обратиться к образу Пресвятой Девы своими словами.

"Кроткий и прекрасный Дух, - воскликнула она, падая ниц перед Её изображением, - Ты, чьи уста одни только улыбались мне с тех пор, как я вступила на христианскую землю, Ты, которую я часто представляла себе живущею над звездами моего родного индийского неба, - выслушай меня и не гневайся на меня! Освободи меня от сознания моего настоящого существования, или от всех воспоминаний прошлого! Зачем ко мне возвращаются прежния мысли? Некогда оне делали меня счастливой; теперь оне - тернии в моем сердце. Зачем оне удерживают свою власть надо мною после того, как оне стали другими? Я не могу быть тем, чем я была, - о, пошли, чтобы я больше не вспоминала их! Сделай так, если можно, чтобы я видела, чувствовала и думала, как все окружающие меня! Увы, я чувствую, что гораздо легче спуститься до их уровня, чем поднять их до моего. Время, принуждение и уныние могут много сделать для меня, но сколько нужно времени, чтобы в них произвести такую-же перемену! Это было-бы то-же, что искать жемчуга на дне пруда, выкопанного в их саду. Нет Матерь Божия, они никогда не увидят еще раз трепета моего пылающого сердца. Пусть оно сгорит в их от прежде, чем капля их холодного сострадания упадет на него! Божественная Мать, разве пылкия сердца не более достойны Тебя, и разве любовь к природе не сливается с любовью к Богу? Правда, мы можем любить без религии, но можем ли мы быть религиозны без любви? Матерь Божия, выслушай мое сердце, если тому, чем оно переполнено, некуда излиться, или преврати его потоки в реку, узкую и холодную, направляющуюся к вечности! Зачем мне мыслить или чувствовать, если жизнь требует только обязанностей, не внушаемых чувством, и апатии, не возмущаемой размышлением? Дай мне здесь успокоиться! Правда, это - конец радости, но за то и конец страдания; потоки слез - слишком дорогая цена за единственную улыбку, какая покупается ими в обороте жизни. Увы, легче блуждать среди вечного безплодия, чем мучиться воспоминаниями о цветах уже увядших и ароматах навсегда исчезнувших". Затем порыв непреодолимого волнения охватил ее, и она опять преклонилась перед образом Пресв. Девы. "Да, помоги мне изгнать всякое воспоминание из моей души, кроме его, одного его! Пусть мое сердце будет подобно этой уединенной комнате, освященной лишь присутствием одного образа и озаренной лишь светом, какой усердие зажигает перед изображением предмета своего поклонения, которому не бывает конца!"

"В порыве энтузиазма, она продолжала стоять на коленях перед образом; когда она поднялась, молчание её комнаты и спокойная улыбка небесного изображения показались ей в одно и то-же время противоположением и упреком избытку её болезненного снисхождения к себе. В улыбке являлось ей какое-то недовольство. Несомненно, что когда мы взволнованы, нам не могут доставить утешения черты лица, выражающия лишь глубокое спокойствие. Мы желали-бы скорее соответственного волнения, даже враждебности - всего, только не спокойствия, охлаждающого и поглощающого нас. Это - ответ скалы волне: мы собираемся, пенимся, плещемся и разлетаемся брызгами перед нею, удаляясь затем разбитыми, разбросанными и ропщущими на отклики нашего отчаяния.

"В таком душевном состоянии, божественные изображения могут представляться нам слишком спокойными, улыбающимися на наши бедствия и дающими нам понять, что человечество только тогда перестанет страдать, когда существование его прекратится. В таком состоянии мы ищем утешения у природы, непрерывная подвижность которой как-будто соответствует изменениям человеческой судьбы и волнениям человеческого сердца, в которой чередуются бури и затишье, тучи и солнечный свет, ужасные и отрадные минуты; эти перемены совершаются как-будто в таинственном созвучии с неизреченной гармонией того инструмента, струны которого обречены поочередно звучать то мукой, то восторгом, пока рука смерти не порвет все струны и не заставит их умолкнуть навеки. С такими чувствами Исидора прислонилась к окну, жадно стараясь вдохнуть в себя струю свежого воздуха, чего жаркая ночь не давала ей; она думала, как в такую ночь, на её индийском острове, она могла погружаться в поток, отененный её любимым тамариндом, или даже отважно вступать в тихия и серебряные волны океана, улыбавшияся в разбивавшихся лучах месяца, когда её легкое тело прорезывало воду, когда она могла подбирать, улыбаясь от удовольствия, блестящия, шероховатые, покрытые эмалью раковины, которые, казалось, ласкали её белые ноги, когда она возвращалась на берег. Теперь все было иначе. Купанье совершалось, как обязанность, с целой выставкою мыл, духов и, кроме того, служанок, которые, хотя и принадлежали к одному полу с Исидорой, возбуждали в ней невыразимое отвращение во время всех этих действий. Губки и благовония болезненно действовали на её неиспорченные чувства, и присутствие другого человеческого существа, казалось, лишало ее свободы.

"Она не чувствовала никакого освежения от купанья так-же, как и от своей молитвы, и искала его у окна, хотя и напрасно. Луна блистала так ярко, как солнце холодных поясов, и все небо сияло от её света. Она казалась стройным кораблем, бороздящим в одиночестве свежую и гладкую поверхность океана, тогда как тысячи звезд пылали, несясь вслед за её спокойным и величавым шествием, подобно кораблям-спутникам, направляющим свой путь к неоткрытым мирам и указывающим их смертному глазу, следящему за их движением и восторгающемуся их светом.

"Такова была картина, открывавшаяся вверху, и как противоположна она была другой картине, находившейся внизу! Величественный и свободный свет падал на огражденное пространство с прямыми цветниками, искалеченными миртами и апельсинными деревьями, четырехъугольными прудами и плетеными беседками; повсюду природа подвергалась тысяче мучений и в этом измученном виде казалась недостойной и отталкивающей.

"Исидора смотрела и плакала. Слезы стали теперь её языком, когда она оставалась одна: на этом языке она не осмеливалась говорить, когда бывала со своей семьею. Вдруг она увидала, как свет в одной из аллей заслонила какая то приближавшаяся фигура. Она подошла и назвала ее именем, какое она вспоминала и любила - именем Иммали.

"Ах, - воскликнула она, отшатнувшись от окна, - разве здесь есть кто-нибудь, знающий меня под этим именем?

"Только этим именем я и могу обращаться к вам, - ответил голос незнакомца: - я до сих пор еще не имел чести узнать, каким именем назвали вас ваши христианския друзья.

"Они назвали меня Исидорой, но вы называйте меня Иммали. Но, как это случилось, - прибавила она дрожащим голосом, - страх за его безопасность преобладал над её внезапной и невинной радостью при виде его, - как это случилось, что вы здесь? - здесь, где никогда не видали ни одного человеческого существа, кроме живущих в замке? Как вы прошли через стену сада, как вы приехали из Индии? О, уйдите отсюда, ради вашей безопасности! Я нахожусь среди тех, кому не могу доверять и кого не могу любить. Моя мать сурова, брат мой неукротим в гневе. Как вы добились возможности войти в сад? Как объяснить," - прибавила она прерывающимся голосом, - "что вы рисковали столь многим, чтобы видеть ту, которую забывали так долго?"

"Прелестная неофитка, прекрасная христианка", - ответил незнакомец с дьявольской усмешкой, - "знайте, что я так-же мало обращаю внимания на болты, засовы и стены, как по обращал его на волны и скалы вашего индийского острова, - что я могу всюду входить и отовсюду выходить, когда захочу, не испрашивая позволения и не наталкиваясь на свирепых собак вашего брата, на его толедские клинки или ружья, и совершенно пренебрегая дуэньями, составляющими стражу вашей матери, с их оружием в виде очков и двойным запасом четок, бусы которых величиною с...

"Тише, тише, не произносите таких нечестивых слов: меня учили относиться с почтением к этим священным предметам. Но вы-ли это? Нас-ли я видела вчера вечером, или это была мысль в роде тех, какие меня посещают во сне и переносят к видениям прекрасного, блаженного острова, где впервые я... О, если-бы я никогда не видала вас!

"Прекрасная христианка, примиритесь с вашей ужасной участью. Вы меня видели вчера вечером; я два раза пересек ваш путь, когда вы сияли среди всего самого блестящого и прекрасного в Мадриде. Вы меня видели, я приковал к себе ваш взор, я пронизал ваше нежное тело, как-будто ударом молнии; вы упали, лишившись чувств, от моего пылающого взгляда. Вы видели меня, - меня, нарушившого ваше ангельское спокойствие на том райском острове, преследующого вас даже среди сложных и искусственных путей, на которых вы были скрыты под ложными формами избранного вами существования.

"Избранного? О нет, они схватили меня, они привезли меня сюда, они сделали из меня христианку. Они говорили мне, что все это - для моего спасения, для моего счастья здесь и там; я верю, что это так: с тех пор я была так несчастлива здесь, что должна быть счастлива где-нибудь в другом месте.

"Счастлива, - повторил незнакомец, со своей уничтожающей улыбкой, - а разве теперь вы несчастливы? Ваше нежное тело не подвергается более ярости стихий, ваш тонкий женский вкус поощряется множеством изобретений искусства, - ваша постель - из пуха, ваша комната увешана коврами. Блестит-ли луна, или на небе темно, шесть восковых свечей горят в вашей комнате всю ночь. Ясно-ли небо, или облачно, покрыта ли земля цветами, или опустошена бурями, - искусство живописца окружило вас, "новым небом и новой землей"; вы можете всегда чувствовать тепло, как-будто солнце никогда не заходит для вас, в то время, когда небо для других темно; вы можете всегда наслаждаться красивыми пейзажами и цветами, тогда как половина подобных вам существ гибнут среди снегов и бурь. (Избыток едкости в этом существе доходил до такой степени, что он не мог говорить о благодетельности природы, или о наслаждении искусством, не примешивая чего-то похожого на насмешливое или презрительное отношение к обоим). Кроме того, вы можете говорить с образованными людьми, вместо того, чтобы слушать чириканье клеста или болтовню обезьяны.

"Я не нашла, чтобы разговор, который я здесь слышу, был многим понятнее или значительнее", - промолвила Исидора; но незнакомец, повидимому, не слыхал её.

"Вы окружены всем, что может ласкать чувства, опьянять воображение или нежить сердце. Все эти наслаждения должны заставить вас позабыть сладостную, но дикую, свободу вашего прежнего существования.

"Птицы в клетках моей матери, - сказала Исидора, - всегда бьются об их позолоченные прутики и топчут ногами чистые семячки и прозрачную воду, какие им дают в изобилии, - разве оне не хотели-бы лучше оставаться в мшистом стволе полуистлевшого дуба и пить из всякого встречного потока, но быть на воле, хотя и рискуя найти лишь более скудную пищу и менее чистую воду, - разве оне не готовы были-бы на все, вместо того, чтобы ломать свои клювы о позолоченную проволоку?!

"Следовательно, вы не находите, чтобы новая жизнь в этой христианской стране доставила вам избыток удовольствия, как вы некогда думали? Стыдитесь, Иммали, стыдитесь вашей неблагодарности и причудливости. Вспомните, как вы с вашего индийского острова смотрели на христиан и как восхищались при виде их.

"Я помню все, что было на этом острове. В моей прежней жизни я смотрела только вперед, - теперь я лишь оглядываюсь назад. ,

"И кем же они оказались, Иммали?

"Только католиками.

"Сознаете-ли вы всю опасность слов, какие вы произнесли? Знаете ли вы, что в этой стране выражения малейшого сомнения в том, что католичество и христианство - одно и то-же, достаточно, чтобы отправить вас на костер, как неисправимого еретика. Ваша мать, которую вы так поздно узнали, свяжет вам руки, когда крытые носилки явятся за своей жертвой; ваш отец, хотя он еще никогда не видал вас, заплатит свой последний дукат за вязанки дров, которые должны превратить вас в пепел, а ваши родственники, в праздничных одеждах, присоединять благочестивые возгласы к вашим предсмертным крикам. Знаете-ли вы, что христианство этих стран диаметрально противоположно христианству того мира, который вы видели мельком, и воспоминания о котором вы можете найти на страницах вашей Библии, если вам позволяют читать ее?

"Исидора заплакала и призналась, что она не нашла христианства таким, каким сперва представляла его себе; но, со своей свободной и оригинальной откровенностью, она в следующую-же минуту обвинила себя и прибавила:

"Я так неопытна в этом новом мире, мне так многому надо учиться, мои чувства так часто обманывают меня, и мои привычки и понятия так отличаются от того, чем они должны быть, т. е. от того, что меня окружает, - поэтому я должна говорить и думать только так, как меня учат. Быть может, после нескольких лет учения и страдания, я буду в состоянии видеть, что счастье возможно и в этом мире, и христианство не так далеко от католичества, как мне кажется в настоящее время.

"И вы не чувствовали себя счастливой в этом новом мире разума и роскоши? - спросил Мельмот, невольно смягченным тоном.

"Чувствовала иногда.

"Когда-же именно?

"Когда скучный день проходил, и мои грёзы переносили меня опять на остров очарования. Сон для меня то-же, что челнок, управляемый призрачными гребцами, уносящий меня к берегам красоты и блаженства, - и всю ночь я весело провожу время с духами. Я опять живу среди цветов и благоуханий, тысячи голосов звучать для меня в ручьях и дуновениях ветра, воздух весь живет и говорит невидимыми мелодиями; я иду среди дышащей атмосферы и живых, и любящих неодушевленных существ - цветов, разстилающихся подо мною, и потоков, целующих, дрожа, мои ноги; затем они убегают, потом опять возвращаются, исполненные нежности ко мне, и ласкают меня, между тем, как мои губы прижимаются к святым изображениям, поклоняться которым люди научили меня здесь.

"И другия картины не посещают ваших снов, Иммали?

"Мне не зачем говорить вам, - произнесла Исидора, с тем странным смешением естественной ясности и некоторой затуманенности её ума, какое было результатом прирожденного характера и необычайных обстоятельств ранняго периода её жизни, - мне незачем вам говорить... Вы знаете, что вы бываете со мною каждую ночь.

"Я?

"Да, вы; вы всегда бываете в том челноке, который несет меня к индийскому острову; вы смотрите на меня, но выражение вашего лица так меняется, что я не смею заговорить с вами; мы в минуту перелетаем через моря, и вы всегда у руля, хотя никогда не причаливаете; в тот миг, когда райский остров появляется, вы исчезаете, а когда мы возвращаемся, весь океан уже потемнел, и наш путь так-же темен и быстр, как буря, которая песет нас; вы смотрите на меня, но никогда не говорите... О, да, вы бываете со мною каждую ночь!

"Но, Иммали, все это - сны, праздные сны. Как я могу везти вас по индийским морям из Испании? Все это призраки вашего воображения.

"А это не сон, что я вижу вас теперь? - спросила Исидора, - это не сон, что я говорю с вами? Скажите мне, потому что я все теперь смутно понимаю, - мне кажется не более странным, что вы здесь, в Испании, чем если-бы я была на моем родном острове. Увы, в той жизни, какую я теперь веду, сны стали действительностью, и действительность кажется только сном. Как это случилось, что вы здесь? Как могли вы приехать так издалека, чтобы видеть меня? Сколько океанов вы должны были переплыть! Сколько островов должны были видеть, не видя ни одного похожого на тот, где я впервые увидала вас! Но действительно-ли я вас вижу? Я думала, что видела вас вчера вечером, но я скорее поверила моим снам, чем моим чувствам. Я считала вас только посетителем того острова видений и призраком видений, вызываемых им, - но разве вы, на самом деле, живое существо, и я могу надеяться видеть вас в этой стране холодной действительности и католических ужасов?

"Прекрасная Иммали, или Исидора, или каким-бы именем вас ни называли ваши индийские поклонники или католические восприемники, - прошу вас, прислушайтесь к моим словам, пока я открою вам некоторые тайны.

"Проговорив это, Мельмог опустился на цветник из гиацинтов и тюльпанов, разстилавших здесь свои яркие цветы и посылавших свое ароматное дыхание прямо к окну Исидоры.

"О, вы уничтожаете мои цветы! - воскликнула она, при чем в её восклицании отозвалось воспоминание о прежней жизни, когда цветы были единственными товарищами её воображения и чистого сердца.

"Это - мое призвание, - прошу вас, простите меня", - проговорил Мельмот, отдыхая на помятых цветах и направляя свою презрительную улыбку и злобный взгляд на Исидору. - "Мне поручено попирать ногами и топтать всякий цветок в естественном и в нравственном мире - гиацинты, сердца и тому подобные безделки, какие встретятся мне. А теперь, донна Исидора ее могу оказаться на индийских морях, куда ваши грезы отправляют меня на лодке каждую ночь, или могу пробиваться через льды около полюсов, или буду прорезывать своим обнаженным телом (если тела имеют чувства) волны того океана, куда я должен буду в некоторый день (не имеющий ни солнца, ни луны, ни начала, ни конца) погрузиться навсегда, в вечное отчаяние.

"Тише, тише! не говорите таких страшных слов. Разве вы в самом деле тот, кого я видела на острове? Тот-ли вы, кто с той минуты присутствуете во всех моих молитвах, мечтах, в моем сердце? Тот-ли вы, кем жила моя надежда, когда жизнь почти покидала меня? На пути в эту христианскую страну я много страдала. Мне было так тяжело, что вы пожалели-бы меня: все было тяжело - и платье, какое оно заставляли меня надевать, и язык, каким заставляли говорить, и религия, в какую заставляли верить, и страна, в какую привезли меня... Вы до сих пор наполняющее мои грезы и заставляющее считать сон второю жизнью, - я думала, я грезила о вас, я любила вас.

"Любили меня? Никто до сих пор не любил меня, не отдавая мне в залог свои слезы.

"А я разве не плакала? - сказала Исидора, - поверьте, эти слезы - не первые, какие я пролила, и, боюсь, не последния, с тех пор, как первыми я обязана вам.

"Она заплакала, проговорив эти слова.

"Хорошо, - произнес Скиталец, как-будто горько смеясь над самим собой, - я, наконец, буду убежден, что я, в самом деле, для кого-нибудь необходимый человек. Если так, да будет этот человек счастлив! А когда же наступит благоприятный день, прекрасная Иммали или прекрасная Исидора (против вашего христианского имени я имею анти католическое предубеждение), когда этот ясный день озарит ваши длинные, отяжелевшия от сна, ресницы и разбудит их поцелуями, лучами, светом и любовью и всеми свадебными подарками, к которым безумие прибавляет несчастие прежде, чем все они соединятся, в роде того блестящого, отравленного покрывала, какое Деянира послала своему супругу, - когда-же наступит этот блаженный день?

"Он засмеялся тем ужасным, судорожным смехом, в котором легкомыслие соединяется с отчаянием и заставляет слушателя недоумевать - больше-ли отчаяния в этом смехе, или больше смеха в отчаянии.

"Я не понимаю вас, - сказала чистая и робкая Исидора, - если вы не хотите напугать меня до безумия, не смейтесь больше - но крайней мере, так страшно.

"Я не могу плакать, - сказать Мельмот, устремляя на нее сухие и горящие глаза, поразительно заметные в лунном свете: - источник слез, так-же, как и всякой человеческого благополучия, давно изсяк во мне.

"Я могу плакать за нас обоих, - сказала Исидора, - если в этом все дело.

"И слезы её потекли быстро: ее заставляли плакать и воспоминания, и печаль, а когда эти источники соединяются, - только Бог и страдалец знают, как они обильны и горьки.

"Поберегите их для вашего брачного дня, моя милая невеста, - сказал Мельмот про себя, - тогда вам представится случай проливать их...

"Тогда существовал обычай, кажущийся неделикатным и отталкивающим для современного слуха, согласно которому дамы, сомневавшияся в намерениях своих возлюбленных, требовали от них доказательства чистоты этих намерений, заставляя их высказывать их перед семьей невесты и вступать в торжественный союз, освящаемый церковью. Быть может, в этом было больше настоящей правдивости и целомудренности, чем во всех двусмысленных ухаживаниях, основанных на дурно понятых и таинственных принципах, которые никогда не были определены, и на верности, которая никогда не была испытана. Когда девушка, в итальянской трагедии {Быть может, "Ромео и Джульета".} спрашивает у своего возлюбленного, уже на первом свидании, о честности его намерении и требует для доказательства этой честности, чтобы он немедленно женился на ней, - разве она не говорит языком более безыскусственным, более понятным, более "дому на песке", основание которого не лежит в неподвижных глубинах сердца! Уступая этому чувству, Исидора, прерывающимся голосом, тихо проговорила:

"Если вы любите меня, не видайтесь более со мною тайно. Моя мать добра, хотя и строга на вид, брат, мой - человек сердечный, хотя и пылкий, а мой отец... я никогда не видала его. Я не знаю, что сказать о нем, но он мой

"Быть может! - возразил Мельмот, - вы научились этому европейскому "быть может" - искусству ослаблять значение прочувствованного слова, задергивать занавесь сердца в ту минуту, как она была поднята выше всего, возбуждать в нас отчаяние в тот миг, когда мы готовились испытать надежду,

"О нет, нет! - ответило невинное существо, - я говорю правду. Я - Иммали, когда говорю с вами, хотя для всех других, в этой стране, которую они называют христианской, я - Исидора. Когда я впервые полюбила вас, я могла совещаться только со своим сердцем, - теперь их много, и у некоторых сердца не похожи на мое. Но, если вы меня любите, вы можете преклониться перед ними, как я это сделала, - можете полюбить их Бога, их очаг, их надежды и их страну. Даже с вами я не могла-бы быть счастлива, если-бы вы не поклонялись кресту, к которому ваша рука впервые направила мой блуждающий взгляд, и если-бы вы не исповедывали религии, которую вы невольно признали самой прекрасной и благодетельной на земле.

"Разве я это признал? отозвался Мельмот, - действительно, это должно было быть ", - продолжал он, подавляя сатанинскую усмешку, - "на стороне вашей религии, вашей красоты и вашей испанской генеалогии, и всего, чего вы ни пожелаете. Я готов безпрерывно находиться около вашей благочестивой матери, вашего раздражительного брата и всех ваших родственников, как бы они ни были вспыльчивы, высокомерны и смешны. Я готов видеть накрахмаленные воротники, шуршащия мантильи и лифы с китовыми усами ваших родственников женского пола, начиная от вашей доброй матери до самой старой дуэньи, сидящей в очках и перебирающей коклюшки на невероятно жесткой софе, - а также завитые бакенбарды, шляпы с перьями и плащи с пелеринами ваших родственников мужчин. Я готов пить шоколад и прохаживаться величественной походкой среди них; когда они препроводят меня к усатому нотариусу, в черной бархатной епанче, с длинным гусиным пером в руке и душою, переселившеюся в широкие листы пергамента, я укреплю за вами, в виде приданого, самые обширные владения, когда-либо предоставлявшияся невесте.

"О, пусть бы они были в той стране музыки и солнечного света, где мы встретились впервые! Одно только место, где я могла-бы ступать среди цветов, стоит всей обработанной земли в Европе, - сказала Исидора.

"Нет, это будет в территории, с которой ваши бородатые юристы лучше знакомы и на которую даже ваша благочестивая мать и высокомерная семья признают мои права, когда услышат объяснение и подтверждение их. Быть может, вместе со мною, там окажутся и другие владельцы; но (как это ни странно) они не будут оспаривать моего исключительного права владения.

"Я ничего в этом не понимаю, - сказала Исидора, - но чувствую, что нарушу приличие испанки и христианки, если буду дольше продолжать с вами этот разговор. Если вы думаете, как думали прежде, если вы чувствуете, как я что принадлежат вам.

"Что вы будете делать с ними? - повторил Мельмот. - О, вы не знаете, как много предстоит вам дела с ними и со мной! В других случаях, обладание земельной собственностью есть обезпечение для человека, а здесь - человек есть обезпечение вечного обладания этой собственностью. Мои наследники будут наследовать ее втечение веков, если будут придерживаться моего способа владения. Выслушайте меня, прекрасная Иммали, или называющая себя каким-либо христианским, или другим именем. Природа, ваша первая восприемница, окрестила вас росою индийских роз; ваши христианские восприемники, без сомнения, не пожалели воды, соли или масла, чтобы смыть печать природы с вашего возрожденного тела; ваш последний восприемник, если вы захотите подчиниться обряду, умастит вас новым елеем. Но об этом после. Послушайте, как я буду перечислять вам богатства, населенность и великолепие той области, какую я хочу отдать вам. Там находятся властители земли - герои, короли и тираны. Они находятся там со всем своим богатством, роскошью и властью, в самом торжественном сочетании; там у них есть престолы, короны, пьедесталы и трофеи из огня, горящого вечно так-же, как вечно сияет их слава. Там находятся все, о ком вы читали в истории - Александры и Цезари, Птоломеи и фараоны. Там находятся владыки Востока - Немвроды, Валтасары и Олоферны своего времени. Там находятся властители Севера - Одины, Аттилы (называемые вашею церковью бичами Божиими), Аларихи и все безымянные и незаслуживающие имени варвары, которые, с различными титулами и притязаниями, опустошали и раззоряли землю, приходя для завоевания её. Там находятся правители юга, востока и запада, мусульмане, калифы, сарацины, мавры, со всеми своими пышными претензиями и орнаментами, лунным серпом, кораном и конским хвостом, трубой, гонгом и мавританским барабаном. Там будут и владыки запада в тройной короне, прикрывающие свои бритые головы диадемой и, за каждый сбритый волос, требующие жизни короля, попирающие власть под предлогом смирения, называющие себя рабом рабов и стремящиеся сделаться господином господ. О, у вас не будет недостатка в обществе в этой светлой области, потому что там, действительно, будет светло - все равно будет-ли заимствован свет её от горящей серы, или от трепетного сияния луны, в котором вы кажетесь такой бледной.

"Я кажусь бледной! - произнесла Исидора, задыхаясь, - да я чувствую, как я бледнею. Я не понимаю смысла ваших слов, но чувствую, что он должен быть ужасен. Не говорите больше об этом месте, со всей его гордостью, испорченностью и роскошью. Я готова следовать за вами в пустыни, в уединенные места, где раньше вас не ступала ничья человеческая нога, и где моя пойдет с точностью по вашим следам. Я родилась среди уединения и среди уединения хочу умереть. Позвольте мне везде, где бы я ни жила, и где бы я ни умерла, быть вашей, - в каком месте - для меня все равно, хотя-бы это было даже...

"Произнося последния слова, она вздрогнула и остановилась.

"Даже где ним

"Даже там, где вы должны быть, - ответила преданная Исидора; - позвольте мне быть там, и я буду так-же счастлива, как на острове цветов и солнечного света, где я впервые увидала вас. О, не может быть цветов более пахучих и ярких, чем те, которые некогда цвели там! Не существует потоков столь мелодичных или ветерков столь душистых, как те, к каким я прислушивалась и какие я вдыхала, когда думала, что они повторяют мне отзвук ваших шагов или мелодию вашего голоса - той человеческой музыки, которую я услышала в первый раз и которую, когда я перестану слушать...

"Которую вы тогда будете слышать тем лучше, - перебил Мельмот, - вы будете слышать голоса десятков тысяч, десятков миллионов духов, существ, испускающих безсмсртные, никогда не прерывающиеся звуки, без остановки, без промежутка.

"О, это будет чудесно! - воскликнула Исидора, хлопнув в ладоши; изо всех языков, выученных мною в этом новом мире, единственный, на котором стоит говорить - язык музыки. В моем первом мире я переняла несколько несовершенных звуков у птиц, а во втором они научили меня музыке; но несчастие, которому они научили меня, едва-ли уравновешивается этим новым и прелестным языком.

"Подумайте, - продолжал Мель мот, - если вы обладаете таким превосходным вкусом к музыке, - насколько он разовьется и увеличится, когда послышатся эти голоса в сопровождении и в откликах громов десяти тысяч огненных волн, бьющихся о скалы, которых вечное отчаяние превратило в адамант! Они говорят о музыке сфер. Подумайте о музыке этих живых миров, вращающихся вечно на своих огненных осях, и поющих, и светящих, в одно и то-же время, подобно вашим братьям-христианам, которые имели честь освещать сады Нерона в Риме в одну веселую ночь.

"Вы заставляете меня дрожать!

"Дрожать? Странное действие огня. В этом слишком много робости. Я обещал вам, после нашего прибытия в новую область, все, что только есть могущественного и величественного, роскошного и великолепного, властительного и сладострастного - ложе из роз и балдахин из огня!

"И это - очаг, к которому вы приглашаете меня?

"Да, да; идите со мною и будьте моею! Мириады голосов зовут вас: слушайте их и повинуйтесь им! Их голоса звучат в моем голосе, их огни сверкают из моих глаз и горят в моем сердце! Послушайте меня, Исидора, моя возлюбленная, послушайте меня! Я предлагаю вам быть моей женой навсегда! О, как ничтожны узы, соединяющие смертных супругов в сравнении с теми, какими вы и я будем связаны навеки! Не бойтесь недостатка в многочисленном и знатном обществе. Я назвал государей, первосвященников и героев, - и если вы удостоите вспомнить пошлые забавы вашего настоящого местопребывания, вы найдете там могли, чтобы оне все ожить для вас. Вы любите музыку и, без сомнения, вы найдете там большинство музыкантов, сочинявших мелодии, от первых опытов Тубал Каппа до Люлли, который до смерти замучил себя над одной из своих ораторий или опер. У них окажется странный аккомпанимент: вечный рев огненного моря составляет низкия ноты в хоре миллионов мучащихся певцов.

"Что-же означает это ужасное описание? - спросила испуганная Исидора, - ваши слова - загадки для меня. Шутите-ли вы надо мной, чтобы мучить меня, или просто смеетесь?

"Смеюсь! - повторил странный посетитель: - это превосходный намек! Будем смеяться вечно; мы будем достаточно этим обезпечены. Там будут все, когда-либо осмеливавшиеся смеяться на земле - певцы, танцовщики, весельчаки, сладострастные, блестящие люди, любимые женщинами - все когда либо осмеливавшиеся не понимать своей участи настолько, чтобы считать веселость преступлением, а улыбку - нарушением своей обязанности бесконечно страдать. Все они должны искупать свое заблуждение при обстоятельствах, которые, вероятно, заставят даже самого закоренелого ученика Демокрита, смеявшагося всех больше, признать, что там, по крайней мере, смех есть безумие.

"Я не понимаю вас, - сказала Исидора, прислушиваясь к его словам с болью сердца, вызываемой соединенным чувством неведения и ужаса.

"Не понимаете меня? - повторил Мельмот, с той саркастической холодностью в лице, которая представляла странный контраст с жгучей проницательностью его глаз, казавшихся огнями вулкана, извергающагося среди снегов, нагроможденных до самых краев его: - не понимаете меня? Разве вы не любите музыки?

"Люблю.

"И танцы также, моя грациозная, прекрасная возлюбленная?

"Любила.

"Что означает различие тона, какое вы придаете этим ответам?

"Я люблю музыку и буду всегда любить ее: это язык воспоминаний. Один звук её уносит меня в блаженную грезу, в очаровательное существование моего родного острова. О танцах я не могу этого сказать. Я что они говорили другим языком.

"Без сомнения, язык их не всегда бывает мелодией, в особенности, если они обращаются друг к другу по спорным пунктам религии. На самом деле, я не могу представить себе ничего менее родственного гармонии, чем спор доминиканца и францисканца об относительном значении шляпы того или другого ордена для спасения души того, кю принадлежит к нему. Но нет-ли у вас других причин, по которым вы

"Повидимому, это несчастное существо было вынуждено своей непостижимой судьбой издеваться над бедствием, причиняемым им, тем больше, чем горше оно было. Его саркастическая шутливость находилась в прямом и ужасном соотношении с его отчаянием. Быть может, это бывает также с обстоятельствами и характерами; менее жестокими. Веселость, не являющаяся выражением радости, часто служит маской, прикрывающей судорожные и искаженные черты муки, и смех никогда не бывает выражением восторга, а часто является единственным понятным языком безумия и несчастия. Только восторг улыбается, - отчаяние смеется. Тем не менее, казалось, что ни колкость иронической обиды, ни угрозы зловещим мраком не имели силы возмутить чувств или возбудить опасений преданного существа, против которого оне были направлены. Требование наиболее убедительных основании, тоном безпощадной иронии, получило ответ в виде изящной и нежной мелодии, казалось, еще сохранявшей в себе те переливы, на которых основаны были её первые звуки - пения птиц, смешанного с журчанием потоков.

"Я люблю музыку, - говорила Исидора, - потому что, когда слышу ее, думаю о вас. Я перестала любить танцы, которыми упивалась сперва, потому что, танцуя, я иногда забывала о вас. Когда я слушаю музыку, ваш образ носится в каждой ноте; я слышу вас в каждом звуке. Самые неясные созвучия, какие я произвожу на своей гитаре (так как я очень невежественна), походят на волшебную мелодию, вызывающую к жизни неопределенную форму - не вас, но идею о вас. В вашем присутствии, хотя оно кажется необходимым для моего существования, я никогда не чувствовала того высшого удовольствия, какое мне дает ваш образ, когда музыка вызывает его из тайников моего сердца. Музыка кажется мне подобной голосу религии, повелевающему вспоминать и почитать Бога, а танцы представляются мне минутным отступничеством, почти профанацией.

"Действительно, это приятное и тонкое основание, - ответил Мельмот, - имеющее только один недостаток: оно не вполне лестно для слушателя. Так, образ мой в один момент носится по роскошным и колеблющимся волнам мелодии, подобно божеству все заливающих волн музыки, торжествующему, когда оне поднимаются, и не теряющему грации, когда оне падают, - а в следующий момент образ мой появляется, как пляшущий демон ваших опер, скалящий зубы между ловкими движениями фанданго и брызжущий пеной своих черных и судорожных уст в заздравную чашу вашего пиршества. Впрочем, пусть танцы будут за одно с музыкой. Повидимому, мой образ одинаково вреден для обоих: в одном он мучит вас воспоминаниями, а в другом - укорами совести... Предположите, что этот образ удалился от нас навсегда, предположите, что возможно было-бы прервать связь, соединяющую нас, призрак которой поселился в душе каждого из нас.

"Вы можете предполагать это, - сказала Исидора с девической гордостью и нежной печалью, зазвучавшей в её голосе: - если вы это сделаете, поверьте, и я попытаюсь предположить то-же; усилие не будет стоить многого, - оно не будет ничего стоить, кроме моей жизни.

"Когда Мельмот посмотрел на это чистое и прекрасное существо, некогда столь утонченное среди природы, а теперь столь естественное среди утонченности, сохранившее все нежное богатство своих первых небесных качеств среди искусственной атмосферы, где прелести его никто не понимал, где его яркия краски обречены были увянуть незамеченными, где чистая и возвышенная преданность её сердца осуждена была биться, как волна о скалу, излиться в жалобах и исчезнуть, - когда он почувствовал что и взглянул на Исидору, он проклял себя и затем, с эгоизмом безнадежного несчастия, подумал, что проклятие может уменьшиться, если оно будет разделено.

"Исидора", - прошептал он самым нежным тоном, какой только был для него возможен, приближаясь к окну, у которого стояла его бледная и прекрасная жертва. - "Исидора, и так, вы хотите быть моей?"

"Что я могу сказать на это? - ответила Исидора, - если любовь требует ответа, я сказала достаточно: если только тщеславие, - я сказала слишком много.

"Тщеславие? Прекрасная обидчица, вы не знаете, что говорите; сам ангел-обвинитель должен был-бы вычеркнуть эту статью из списка моих грехов. Это - грех запрещенный и невозможный для меня; это - земное чувство, и поэтому я не могу ни разделять его, ни пользоваться им. Впрочем, несомненно, в эту минуту я чувствую долю человеческой гордости.

"Гордости? От чего? С тех пор, как я узнала вас, я не гордилась ничем, кроме величайшей преданности, той гордости самоуничтожения, которая заставляет жертву гордиться больше своим мученическим венцом, чем жреца - исполнением своей обязанности.

"А я чувствую другую гордость, - ответил Мельмот, действительно горделивым тоном, - гордость, подобную буре, посещавшей древние города, о разрушении которых вам, быть может, приходилось читать; эта буря, разя, уничтожая и погребая картины, драгоценные камни, музыкальные инструменты и пиршественные сосуды, давя их под пятою разрушения, восклицает: "погибни для всего мира, но живи для меня во мраке и крушении!" Сохраните все прелестные изгибы ваших форм, всю несокрушимую яркость вашего цвета лица, но сохраните это для меня одного, для меня, одинокого, бездомного, слепого, безсердечного поклонника безплодной невесты, сидящого на темном и непроизводительном гнезде вечного одиночества, подобного горе, которую залила лава внутренняго огня и навсегда закрыла доступ всему, что было радостью земли, счастьем жизни и надеждой будущого.

"Когда он это говорил, выражение лица его было в одно и то-же время и судорожным, и насмешливым, свидетельствуя об озлоблении и бездушности, пронизывая сердце, которое оно затрагивало, высушивая каждую фибру его. Исидора, со всею своею невинною и безпомощною преданностью, не могла не ощущать содрогания перед этим страшным существом, между тем, как в своей непрекращающейся тревоге, она спрашивала:

"Итак, вы будете моим? или я должна вывести что-нибудь другое из ваших ужасных слов? Увы, мое сердце никогда не облекалось тайной, никогда свет истины не прорывался через гром и молнию среди которых вы изрекаете закон моей судьбы.

"А вы будете моей, Исидора?

"Поговорите с моими родителями. Просите моей руки по обрядам и перед лицом церкви, к недостойным членам которой я принадлежу, - и я буду вашей навсегда.

"моя

"Да, да, я уже сказала. Но вскоре встанет солнце: я ощущаю усиливающееся благоухание цветов померанца и свежесть утренняго воздуха. Уходите: я оставалась здесь слишком долго; слуги, быть может, недалеко отсюда и наблюдают за вами; уходите, умоляю вас!

"Я ухожу, но, одно слово - для меня восхождение солнца, появление ваших слуг и все, что есть на земле и на небе одинаково не имеют значения. Пусть солнце остановится ниже горизонта и подождет меня.

"Да, я ваша, но вы должны просить о том мою семью.

"О, без сомнения, просьба так сродна моим привычкам!

"И...

"Что? Вы колеблетесь?

"Я колеблюсь, - сказала откровенная и робкая Исидора, - потому что...

"Почему-же?

"Потому что, - прибавила она, заливаясь слезами, - те, с кем вы будете говорить, не будут говорить языком, подобным моему. Они заговорят о состоянии и приданом, они будут справляться о стране, где, как вы говорили мне, находятся ваши богатые и обширные владения, - и если они меня спросят о них, что я должна ответить?

"При этих словах, Мельмот приблизился к окну так близко, как только было возможно, и произнес какое-то слово, которого Исидора сперва, повидимому, не разслышала, или не поняла, потому что она, дрожа, повторила свой вопрос.

"Ответ был произнесен еще тише. Не веря и надеясь, что ответ не так понят ею, она опять повторила свою просьбу. Ужасное слово, какое нельзя повторить, прозвучало в её ушах, - она вскрикнула и закрыла окно. Увы, окно скрыло только фигуру незнакомца, но не его образ.