Джэни Эйр.
Часть первая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джэни Эйр. Часть первая. Глава I. (старая орфография)

ДЖЭНИ ЭЙР.

ИСТОРИЯ МОЕЙ ЖИЗНИ.

Шарлотты Бронте.

Сокращенный перев. с английского.

С.-ПЕТЕРБУРГ.
Тип. Спб. акц. общ. печ. дела в России Е. Евдокимов. Троицкая, 18.
1901

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.

ГЛАВА I.

О прогулке нечего было и думать в этот день. Утром мы еще пробродили около часа недалеко от дома, среди оголенных кустарников; но после обеда подул холодный зимний ветер, по небу расползлись тяжелые серые тучи и пошел такой пронизывающий дождь, что о дальнейшем пребывании на свежем воздухе не могло быть и речи.

Я была этому рада; я никогда не любила продолжительных прогулок, особенно в такие холодные послеобеденные часы. Как ужасно было возвращаться домой в неприветливые сумерки, с окоченевшими руками и ногами, с тяжелым сердцем выслушивать брань Бесси, нашей няни, и с горьким чувством унижения сознавать все физическое превосходство Элизы, Джона и Джорджианы Рид.

Все трое; Элиза, Джон и Джорджиана сидели в настоящую минуту в гостиной вокруг своей матери. Она полулежала на диване около камина и, окруженная своими любимцами (случайно в эту минуту не ссорившимися и не кричавшими), имела совершенно счастливый вид. Меня она избавила от необходимости присоединиться к ним, говоря, что "она очень жалеет, что принуждена держать меня в отдалении, но что пока она не услышит от Бесси и не убедится из собственных наблюдений, что я серьезно стараюсь стать более общительной и более похожей на ребенка, приобрести более привлекательные, живые и естественные манеры, более веселый и открытый нрав - до тех пор она принуждена лишить меня преимуществ, доступных только довольным и добрым детям".

-- В чем же Бесси меня обвиняет? - спросила я.

-- Джэни, я не люблю излишних, придирчивых вопросов; это прямо отвратительно, когда ребенок таким образом разговаривает со взрослыми. Сейчас же садись где нибудь и молчи, если не умеешь разговаривать как следует.

К гостиной примыкала маленькая столовая, где обыкновенно только завтракали - я прошмыгнула туда. В этой комнате стоял книжный шкап; выбрав себе огромную книгу с картинками, я направилась с ней в нишу окна, уселась с ней на подоконнике, поджав и скрестив ноги, как турок, и, спустив красные шелковые занавеси, плотно стянула их. Теперь я чувствовала себя в полной безопасности.

С одной стороны тяжелые складки ярко красной драпировки скрывали меня от посторонних взоров; с другой стороны прозрачные стекла окон, защищая меня от непогоды, в тоже время открывали взорам мрачный ноябрьский ландшафт. Повременам, когда я переворачивала страницу, взгляд мой падал на этот зимний ландшафт. Вдали глаз не различал ничего, кроме бледного тумана и низко нависших облаков; вблизи, перед домом разстилалась лужайка, вся мокрая, с побитыми бурей кустарниками, поминутно пригибавшимися к земле, под сильными порывами ветра и потоками не перестававшого падать дождя.

Я снова углубилась в свою книгу. Это была История пернатых обитателей Англии. В сущности самый печатный текст меня мало занимал; но там было несколько вступительных страниц, на которых я, несмотря на мой детский возраст, не могла не остановиться. В них говорилось о местах, где находили себе приют морския птицы; об "уединенных скалах и утесах", единственными обитателями которых оне были; о берегах Норвегии, усеянных безчисленными островами, начиная с южной её оконечности, мыса Линденеса и до Норд-Капа; о тех далеких северных краях, где

"Валы ледяные, шумя и пенясь,

Встают вкруг пустынных, оголенных скал,

И гневно бурля, неприютное море

Все бьется о берег суровый Гебрид".

Неменьший интерес возбудило во мне описание суровых берегов Лапландии, Сибири, Шпицбергена, Новой Земли, Исландии, Гренландии, этих необозримых пространств северного пояса, угрюмых, пустынных стран, где холод и снег свили себе вечное гнездо, этих безбрежных ледяных нолей с их вековыми льдами, еще усиливающими крайний холод тех областей. Об этих мертвенно-белых пространствах у меня составилось своеобразное представление, неясное, смутное, как большинство представлений, зарождающихся в детском мозгу, но полное какой-то особенной прблести. В этой книге были картинки, и все в них получало в моих глазах особенное значение: и утес, одиноко возвышающийся среди пенящихся волн, и обломки разбитого судна на пустынном берегу, и- холодные призрачные лучи лунного света, пробивающиеся из-за туч и скользящие по мачтам потерпевшого крушение и медленно идущого ко дну корабля.

Не могу выразить, какое чувство возбуждала во мне картинка, на которой было представлено тихое, уединенное кладбище с надгробными надписями на его памятниках; маленькая калитка, два дерева, низкий горизонт, ограниченный полуразрушенной оградой, и над всем этим серебристый серп месяца, возвещающий наступление ночи.

Два корабля, застигнутые безветрием на совершенно неподвижном море, казались мне заколдованными морскими чудовищами.

нам иногда в долгие зимние вечера, когда ей случалось быть в хорошем расположении духа; тогда стол, на котором Бесси гладила белье, ставился посреди детской, мы усаживались вокруг него, и покуда она разглаживала кружевные воланы м-рс (мистрис госпожа) Рид и плоила оборки её ночных чепцов, она услаждала наш слух удивительными приключениями из старинных сказок и еще более старинных баллад.

Сидя в амбразуре окна с огромной книгой на коленях, я была счастлива в тот день - счастлива по своему. Я боялась только одного - чтобы кто-нибудь не нарушил моего уединения. К сожалению, мои опасения оправдались слишком скоро. Дверь в столовую открылась.

-- Эй! госпожа мечтательница! - послышался голос Джона Рид; затем последовало молчание - он, очевидно, был удивлен, не видя никого в комнате.

-- Где же она, чорт возьми? - продолжал он - Лиззи! Джорджи! - крикнул он с испугом, - Джэни здесь нет. Скажите маме, что она убежала под дождь - этакое скверное животное!

"Хорошо, что я спустила занавеси", - подумала я; - я страстно желала, чтобы он не открыл моего убежища. Ему самому и не удалось бы его открыть, - он не отличался особенной наблюдательностью и сообразительностью; но Элиза, просунувшая в эту минуту голову в дверь, сразу сказала:

-- Она спряталась в нише окна, уверяю тебя, Джон.

Я сейчас же вылезла из своей засады, - одна мысль о том, что Джон мог меня вытащить оттуда, заставляла меня дрожать.

-- Что тебе нужно? - спросила я с напускным равнодушием.

-- Ты должна сказать: "что вам угодно, мистер (господин) Рид?" - был ответ. - Мне угодно, чтобы ты подошла сюда.

Усевшись в кресло, он знаком велел мне подойти и остановиться перед ним.

Джон Рид был мальчик четырнадцати лет - на четыре года старше меня, мне тогда было десять лет - очень большой и толстый для своего возраста, с нездоровым цветом кожи, грубыми чертами лица, тяжеловесным туловищем и крупными руками и ногами. Он обыкновенно слишком наедался за столом, отчего кожа у него и приняла желтый цвет, щеки сделались вялыми, взгляд тупым и тусклым. Он должен был бы теперь быть в школе, но мать взяла его домой на месяц, или на два "но причине его слабого здоровья". Учитель, м-р Майльс, утверждал, что Джон был бы совершенно здоров, если бы ему присылали из дому поменьше пирожных и сладостей. Но это столь грубо выраженное мнение заставило вознегодовать материнское сердце м-рс Рид, которая более склонялась к предположению, что причина нездоровой желтизны лица её единственного сына заключалась в переутомлении, а может быть, и в тоске по дому.

Джон не особенно любил мать и сестер, а меня терпеть не мог. Он мучил и наказывал меня; не два или три раза в неделю, не раз или два в течение дня, - он мучил меня безпрестанно; каждый нерв во мне трепетал перед ним, каждый мускул моего тела дрожал при его приближении. Бывали минуты, когда ужас, который он мне внушал, лишал меня разсудка, я ни у кого не могла найти защиты от его угроз и оскорблений. Прислуга боялась обидеть своего молодого господина, принимая мою сторону против него, а м-рс Рид была слепа и глуха во всем, что касалось её сына. Она никогда не видела, когда он меня бил, не слышала, когда он меня оскорблял, хотя он часто делал и то, и, другое в её присутствии, правда, еще чаще за её спиной.

Привыкши повиноваться ему, я приблизилась к его креслу. Он высунул мне язык во всю длину и в таком положении оставался две или три минуты. Я знала, что он меня сейчас ударить и, несмотря на весь страх, который я испытывала в ожидании этого удара, я не могла не подумать о том, какое безобразное и отвратительное зрелище представлял мой мучитель в эту минуту. Это впечатление, должно быть, отразилось на моем лице, потому что, не говоря ни слова, он внезапно и сильно ударил меня. Удар заставил меня зашататься, но я все-таки удержалась на ногах и отступила на шаг или на два от его кресла.

-- Это за дерзкий тон, с которым ты раньше говорила с мамой, - сказал он, - и за твою скверную манеру прятаться за драпировки, и за взгляд, который я только что подметил в твоих глазах, ты, гадкая крыса!

Я привыкла к ругани Джона, и мне никогда не приходило в голову отвечать что-либо на его бранные слова; единственной моей мыслью, в таких случаях, было, как избежать удара, который неизменно следовал за бранью.

-- Что ты делала за драпировкой? - спросил он.

-- Я читала.

-- Покажи мне книгу.

Я пошла к окну и достала книгу.

-- Ты не имеешь права трогать наши книги; ты в этом доме подчиненная, говорит мама; у тебя нет денег; твой отец ничего тебе не оставил; ты должна была бы в сущности просить милостыню, а не жить здесь с благородными детьми, как мы, есть то же, что мы едим, и носить платья, за которые платит наша мама. А теперь я тебе покажу, как рыться в моих книгах, потому что это мои книги, оне принадлежат мне, весь дом принадлежит мне, или будет мне принадлежать через несколько лет. Ступай и стань у двери, но подальше от зеркала и окон.

Я повиновалась, не подозревая сначала его намерения; но увидя, что он поднял книгу и прицеливается ею, я инстинктивно отскочила в сторону с громким криком - увы, слишком поздно; книга была брошена, попала в меня, и я упала, ударившись головой об дверь. Я почувствовала сильную боль, из раны потекла кровь; чувство возмущения овладело мной.

Я читала Историю Рима и составила себе собственное мнение о Нероне, Калигуле и др. Мысленно я не раз делала сравнения, в которых никогда не решилась бы признаться громогласно.

-- Что! что! - вскрикнул Джон. - Это она мне говорит? Вы слышали, Элиза и Джорджиона? Я это разскажу маме! - но сперва...

раны на голове, потекло по моей шее, и я почувствовала острое, жгучее страдание. Это чувство на минуту превозмогло даже страх, и я встретила нападение с безумным бешенством. Я не помню уже, что я делала, но он не переставал кричать: "крыса! крыса!" и реветь во всю мочь. Помощь скоро подоспела к нему: Элиза и Джорджиана побежали за м-рс Рид, которая успела уже подняться наверх. Она появилась в сопровождении Бесси и своей горничной Аббот. Нас розняли; я слышала восклицания:

-- Видел-ли кто-нибудь подобное бешенное создание! - Затем м-рс Рид прибавила:

-- Отведите ее в красную комнату и заприте ее там!

Четыре руки схватили меня и потащили наверх.