Джэни Эйр.
Часть первая.
Глава IV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джэни Эйр. Часть первая. Глава IV. (старая орфография)

ГЛАВА IV.

Из разговора с м-ром Ллойд и из вышеприведенной беседы между Бесси и Аббот я почерпнула достаточно надежды на лучшее будущее для того, чтобы желать скорейшого выздоровления; в судьбе моей, казалось, предстояла перемена - я ждала её молча и терпеливо. Однако, дело затянулось; дни и недели проходили; мое здоровье пришло в обычное состояние, но ничто не указывало на близкое исполнение того, о чем я не переставала мечтать. М-рс Рид по временам устремляла на меня строгий и пристальный взор, но редко обращалась ко мне. Со времени моей болезни она старалась держать меня в еще большем отдалении от своих собственных детей; мне была отведена маленькая комнатка, где я спала одна; обедала и ужинала я отдельно от других и весь день проводила в детской, между тем как мои двоюродные сестры и брат находились в гостиной. Ни одним словом она не намекала на свое намерение отправить меня на воспитание в школу; но я инстинктивно чувствовала, что недолго мне придется жить под одной с ней кровлей; взгляд её, обращенный на меня, теперь более, чем когда либо выражал непреодолимое и неискоренимое отвращение.

Элиза и Джорджиана, очевидно, повинуясь полученным приказаниям, избегали говорить со мной. Джон показывал мне язык при каждой встрече и раз даже попытался снова пустить в дело руки; но я мгновенно повернулась к нему с таким выражением бешеной ярости и с такой готовностью отчаянного сопротивления, что он счел за лучшее отступить и убежал, испуская проклятия и крича, что я ему расшибла нос. Я, действительно, направила на эту выдающуюся часть его лица такой сильный удар, на какой были способны мои пальцы. Я слышала, как, прибежав к матери, он стал рассказывать ей плаксивым голосом, что "эта гадкая Джени" бросилась на него, как бешеная кошка. Но мать прервала его строго:

-- Не говори мне о ней, Джон; я сказала тебе, чтобы ты не подходил к ней; она не достойна твоего внимания. Я не хочу, чтобы ты или твои сестры знались с ней.

Услышав это, я перегнулась через перила лестницы и, совершенно не отдавая себе отчета в том, что я делаю, крикнула:

-- Они не достойны того, чтобы находиться в моем обществе.

М-рс Рид была довольно полная женщина; однако, услышав эти странные и дерзкия слова, она проворно взбежала по лестнице, как вихрь втащила меня в детскую и, прижав к кровати, строго запретила двинуться с места или произнести хотя бы еще одно слово в течение дня.

-- Что-бы сказал дядя Рид, если бы он был жив? - проговорила я почти невольно. Я говорю "почти невольно", потому что язык мой, казалось, произносил слова совершенно помимо моего сознания; мною руководило что-то, не поддававшееся моей воле.

-- Что? - проговорила м-рс Рид шопотом. В её обыкновенно холодных, спокойных серых глазах промелькнуло что-то, похожее на испуг; она выпустила мою руку и смотрела на меня, как будто, действительно, сомневаясь, кто стоит перед ней - ребенок или дьявол. Я собралась с духом.

-- Дядя Рид находится на небе и может видеть все, что вы делаете и что думаете; и папа и мама тоже; они знают, что вы меня запираете на целый день и что вы хотели бы, чтобы я умерла.

М-рс Рид скоро овладела собой; она потрясла меня за плечи изо всех сил, дала две пощечины и затем вышла, не сказав ни слова. Этот пробел восполнила Бесси, читавшая мне нравоучение в течение целого часа, причем она старалась доказать мне, что я самый дурной и негодный ребенок, какой когда-либо существовал. Я наполовину согласилась с ней, я в эту минуту ясно сознавала, что одни дурные чувства бушевали в моей груди.

Ноябрь, декабрь и половина января миновали. Рождество и Новый год отпраздновались в Гэтесхиде с обычным веселием; подарки щедро раздавались, безпрестанно устраивались обеды и вечера. Я, конечно, была исключена из всех этих удовольствий; мое участие в них заключалось единственно в том, что я ежедневно смотрела на Элизу и Джорджиану, когда оне спускались в гостиную, нарядные в своих воздушных кисейных платьях и ярких кушаках, с тщательно завитыми волосами; а позже я прислушивалась к звукам фортепиано или арфы, доносившимся снизу, к торопливым шагам лакеев и буфетчика, к звону стаканов, стуку тарелок и к гулу голосов, долетавшему из гостиной всякий раз, когда открывались и закрывались двери. Когда я уставала от этого занятия, я покидала свой пост на лестнице и возвращалась в пустую и тихую детскую; там я не чувствовала себя несчастной, даже если мною подчас овладевала грусть. В сущности, у меня не было ни малейшого желания сойти вниз к гостям, потому что в обществе я большей частью оставалась незамеченной, и если бы Бесси была хоть немного добрее и приветливее, для меня было бы гораздо большим наслаждением проводить вечера спокойно с ней, нежели в гостиной, наполненной разряженными дамами и господами, под ужасными взглядами м-рс Рид. Но Бесси, кончив одевать барышень, сама спешила спуститься в кухню или комнату экономки и большей частью уносила с собой лампу. Тогда я с куклой на коленях сидела у камина, пока огонь в нем не погасал, и боязливо озиралась кругом, чтобы удостовериться, что никого, кроме меня, нет в темной комнате; а когда весь уголь в камине выгорал и оставалась только красная кучка пепла, я торопливо раздевалась, дергая нетерпеливо шнурки и пуговицы своего платья, и искала убежища от холода и мрака в своей маленькой кроватке. Я неизменно брала с собой в постель куклу. Каждое человеческое существо должно непременно любить кого-нибудь; и за неимением более достойного предмета любви, я находила удовлетворение в привязанности к безобразной деревянной кукле. Мне теперь кажется непонятной и странной эта глубокая и искренняя любовь к игрушке, которую я представляла себе живым существом, способным чувствовать и разделять мои чувства. Я никогда не засыпала, не завернув ее предварительно в свою ночную рубашку, и только убедившись, что она лежит в тепле и покое, я чувствовала себя сравнительно счастливой, потому что верила, что и она счастлива.

Какими долгими казались мне часы, когда я ждала ухода гостей и прислушивалась, не раздадутся-ли шаги Бесси на лестнице. Иногда она подымалась наверх за своим наперстком или ножницами, или приносила мне что-нибудь к ужину - кусок пирога или ватрушку; тогда она садилась на край моей кровати и смотрела, как я ем, а когда я кончала, она заворачивала меня в одеяло, два раза целовала и говорила: "спокойной ночи, мисс Джени". Когда она была так ласкова, она казалась мне самым лучшим, самым красивым, самым добрым существом на свете, и я от всей души желала, чтобы она всегда оставалась такой милой и приветливой и никогда больше не награждала меня пинками, бранью и несправедливыми обвинениями, как это с ней часто случалось. Бесси была, должно быть, хорошо одаренная от природы девушка: за что она ни бралась - она все делала ловко и проворно; кроме того она обладала удивительным искусством рассказывать - так я сужу, по крайней мере, по тому впечатлению, какое производили на меня её сказки. Она была красива, если меня не обманывают мои воспоминания. В них она представляется мне стройной молодой девушкой, с черными волосами и темными глазами, очень красивыми чертами и хорошим, здоровым, цветом лица. Но у нея был капризный и нетерпеливый характер и весьма смутные понятия о справедливости. Однако, несмотря на все это, я предпочитала ее всем обитателям Гэтесхид-Галля.

Это было 15 января, около девяти часов утра. Бесси сошла вниз завтракать. Элиза как раз надевала шляпу и теплый садовый плащ, собираясь спуститься в птичник кормить птиц - занятие, которое она исполняла почти с таким же удовольствием, с каким продавала яйца экономке и копила вырученные за них деньги. У нея была некоторая склонность к торговле и сильно выраженная страсть к коплению денег. Это сказывалось не только в увлечении, с каким она продавала яйца и цыплят, но и в том, как она торговалась с садовником из-за луковиц, семян и молодых отростков - садовник м-рс Рид получил от нея приказание покупать у барышень все продукты их цветника, которые оне пожелают ему продать. Элиза была бы готова продать каждый волос со своей головы, если бы это могло ей принести значительную выгоду. Свои деньги она прятала во всевозможных углах, заворачивая их в тряпки и старые бумажки; но с тех пор, как горничная открыла несколько раз места, где хранились её сокровища, она, из боязни потерять все свое имущество, решилась доверить его матери за необыкновенно высокие проценты; каждые четверть года она собирала доходы со своего капитала и тщательно вносила их в маленькую записную книжку.

Джорджиана сидела на высоком стуле, причесывая перед зеркалом свои волосы и вплетая в них искусственные цветы и вылинявшия перья, огромный запас которых она нашла в ящике на чердаке. Я убирала свою постель, спеша исполнить приказание Бесси покончить с этим до её прихода (Бесси теперь часто пользовалась мной, как подгорничной, заставляла меня убирать комнату, смахивать пыль с мебели и т. д.). Разложив одеяло и сложив свою ночную рубашку, я подошла к окну, чтобы привести в порядок разбросанные на подоконнике альбомы и кукольную мебель; но резкое приказание Джорджианы не трогать её игрушек (крохотные стулья и зеркала и миниатюрные тарелки и чашки были её собственностью) остановило меня. - За неимением другого дела я начала дышать на ледяные цветы, разукрасившие стекла окон, чтобы очистить себе маленькое пространство в окне, сквозь которое я могла бы смотреть на занесенные снегом и помертвевшия от сильных морозов поля.

Из этого окна был виден домик привратника и проезжая дорога, и как раз в ту минуту, когда я настолько очистила окно от серебристо-белой листвы, что могла выглянуть в него, ворота широко растворились и в них въехала карета. Я равнодушно смотрела, как она подъезжала к дому: кареты нередко появлялись в Гэтесхиде, но ни одна из них никогда не привозила посетителя, который представлял бы интерес для меня; она остановилась у подъезда, раздался сильный звонок, и посетителя впустили в дом. Все это мало меня занимало, и мое внимание с большим интересом остановилось на маленькой, голодной красношейке, которая с жалобным щебетанием прыгала по голым веткам вишневого дерева, росшого неподалеку от окна. Остатки моего завтрака, состоявшого из хлеба и молока, стояли еще на столе; я раскрошила кусок булки и только что собиралась открыть форточку, чтобы выбросить крошки красношейке, как в детскую, запыхавшись, вбежала Бесси.

-- Мисс Джэни, снимите свой передник; что вы здесь делаете? Мыли вы сегодня лицо и руки?

Я снова потянула форточку прежде, чем ответить - я не хотела лишить бедную птичку её завтрака; форточка поддалась, я высыпала кротки частью на каменный карниз окна, частью на ветки дерева и, закрыв окно, ответила:

-- Нет, Бесси; я только что кончила убирать комнату.

-- Несносное, безпорядочное дитя! что вы там делали? Вы так красны, как будто натворили что-нибудь. Зачем вы открывали окно?

чистке при помощи мыла, воды и грубого полотенца, пригладила мне волосы жесткой щеткой, сняла с меня передник и, выведя на лестницу, велела немедленно спуститься вниз, так как меня ждали в столовой.

Я хотела спросить, кто меня ждет; я хотела знать, есть ли там м-рс Рид; но Бесси уже ушла, заперев дверь детской. Я немедленно стала спускаться. В продолжение почти трех месяцев меня ни разу не звали к м-рс Рид; мое пребывание за все это время ограничивалось детской, а гостиная и столовая стали для меня чуждыми областями, внушавшими мне лишь ужас и страх.

Я находилась теперь в огромных, пустых сенях; предо мною была дверь в столовую; я остановилась, дрожа и колеблясь. Какой жалкой трусихой сделал меня за это время вечный страх, порождаемый несправедливыми наказаниями! Я боялась вернуться в детскую, я боялась итти вперед; минут десять я стояла в нерешимости; сильный, нетерпеливый звонок, раздавшийся из столовой, положил этому конец - я должна была войти.

-- Кто мог пожелать меня видеть? - спрашивала я себя мысленно, нажимая обеими руками на ручку двери, которая в течение нескольких секунд не поддавалась моим усилиям. - Кого я увижу в гостиной, кроме тети Рид? - мужчину или женщину? - Наконец, ручка повернулась, дверь открылась, я вошла, сделала глубокий реверанс и увидала - черный столб! - таким, по крайней мере, показалась мне, на первый взгляд, высокая, худая, вся затянутая в черное фигура, возвышавшаяся на ковре перед камином; суровое лицо казалось высеченной из камня маской, увенчивающей верхушку столба.

М-рс Рид сидела на своем обычном месте у камина. Она сделала мне знак приблизиться; я повиновалась, и она представила меня каменной фигуре со словами:

-- Вот маленькая девочка, по поводу которой я обратилась к вам.

-- Он - ибо это был мужчина - медленно повернул голову в ту сторону, где я стояла, и, оглядев меня пронизывающими серыми глазами, сверкавшими из под густо-нависших бровей, сказал строгим, низким голосом:

-- Она мала ростом; сколько ей лет?

-- Ей десять лет.

-- Так много? - последовал ответ, в котором слышалось сомнение. В продолжение нескольких минут он продолжал, молча, изучать меня, после чего спросил:

-- Ваше имя, маленькая девочка?

-- Джэни Эйр, сэр.

Я подняла голову и посмотрела на него. Он показался мне очень высоким; впрочем, я сама была тогда так мала. У него были крупные черты лица; в них, как и во всей его фигуре, было что-то жестокое и неумолимое.

-- Ну, Джэни Эйр, вы благонравное дитя?

На этот вопрос невозможно было ответить утвердительно: маленький мирок, окружавший меня, был обратного мнения. Я молчала. М-рс Рид ответила за меня выразительным жестом, за которым последовали слова:

-- Может быть, чем меньше говорить об этом, тем лучше, м-рс Брокльхёрст.

-- Очень жаль слышать это; мне надо с ней поговорить.

С этими словами он вывел себя из вертикального положения, осторожно поместив свою особу в кресле, напротив м-рс Рид.

-- Подите сюда, - сказал он.

большой нос! и что за рот, какие огромные, выдающиеся зубы!

-- Нет ничего отвратительнее дурного ребенка, - начал он, - особенно дурной маленькой девочки. Знаете ли вы, куда попадают дурные люди после смерти?

-- Они попадают в ад, - был мой быстрый заученный ответ.

-- А что такое ад? Вы можете мне это сказать?

-- Яма, полная огня.

-- Хотели бы вы попасть в эту яму и вечно гореть там?

-- Нет.

-- Что вы должны делать для того, чтобы избежать этого?

Я слегка призадумалась раньше, чем дала ответ, против которого можно было многое возразить.

-- Я должна оставаться здоровой и не умирать.

-- Как вы можете всегда оставаться здоровой? Ежедневно умирают дети моложе вас. Не далее, как день или два тому назад я похоронил маленького ребенка пяти лет - доброе, маленькое дитя, душа которого теперь в небе. Я боюсь, что про вас нельзя было бы сказать того же, если бы вы были теперь отозваны из этой жизни.

Так как я не имела возможности разсеять его сомнения, то я только перевела взор с его лица на обе огромные ноги, упиравшияся в ковер, и глубоко вздохнула - в эту минуту я хотела бы быть далеко, далеко от этой комнаты и м-ра Брокльхёрста.

-- Я надеюсь, что вздох этот исходит из глубины вашей души и что вы раскаиватесь, что когда-либо доставляли неприятности вашей превосходной благодетельнице.

"Благодетельница! благодетельница!" - повторяла я мысленно. "Они все называют м-рс Рид моей благодетельницей; но в таком случае благодетельница есть нечто очень неприятное".

-- Вы читаете молитву утром и вечером? - продолжал он допрашивать меня.

-- Да.

-- Читаете вы Библию?

-- Иногда.

-- Вы читаете ее с удовольствием? Вы ее любите?

-- Я люблю Откровение, и книгу Даниила и Самуила, и немного из пророков и...

-- А Псалмы? я надеюсь, вы их любите?

-- Нет? о, ужас! У меня есть маленький мальчик, моложе вас, который знает наизусть шесть Псалмов; и если вы его спросите, что он предпочитает, съесть-ли пряничный орех, или выучить стих из Псалмов, он говорит: "о, конечно, стих из Псалмов! ангелы поют Псалмы!" - говорит он, - "я бы хотел быть маленьким ангелом уже здесь на земле!" и тогда он получает два пряничных ореха в награду за свое благочестие.

-- Псалмы не интересны, - заметила я.

-- Это доказывает, что у вас испорченное сердце; вы должны молить Бога, чтобы Он изменил его; чтобы Он дал вам другое, чистое сердце; чтобы Он вынул ваше сердце из камня и дал вам сердце из крови и плоти.

Я только что намеревалась предложить вопрос относительно того, как может быть совершена такая операция, когда м-рс Рид вмешалась, приказав мне сесть; за тем она сама стала продолжать разговор.

-- М-р Брокльхерст, я, кажется, упомянула в письме, которое написала вам три недели тому назад, что у этой маленькой девочки не совсем такой характер и такия наклонности, какие я желала бы в ней видеть. Если вы примете ее в Ловудскую школу, я была бы вам очень благодарна, если бы вы попросили начальницу школы и учительниц строго следить за ней и, главным образом, искоренить в ней самый худший из её недостатков - склонность ко лжи и обману. Я упоминаю об этом в твоем присутствии, Джэни, для того, чтобы ты не пыталась ввести в заблуждение м-ра Брокльхерста.

Я имела основание бояться м-рс Рид и ненавидеть ее, потому что никто не умел так, как она, оскорбить меня самым жестоким образом. Я никогда не чувствовала себя счастливой в её присутствии. Как я ни старалась повиноваться ей, какие усилия я ни прилагала, чтобы угодить ей - я никогда не слыхала от нея ничего, кроме таких замечаний, как вышеприведенное. Это обвинение, высказанное в присутствии посторонняго человека, уязвило меня в самое сердце. Я смутно сознавала, что она уничтожала во мне надежду на лучшее существование в тех новых условиях жизни, в которые она готовилась меня поставить. Я чувствовала, хотя не могла бы выразить этого чувства словами, что она сеяла на предстоявшем мне пути отвращение и недоброжелательность ко мне. Я видела, как я постепенно превращалась в глазах м-ра Брокльхерста в коварное, лживое дитя - и что я могла сделать против такой несправедливости?

"Ничего, ровно ничего", - думала я, стараясь подавить рыдания и поспешно вытирая несколько выкатившихся из глаз слез - безсильное выражение моей муки.

-- Ложь, действительно, скверная черта в ребенке - сказал м-р Брокльхерст; - она сесера фальши и коварства; все лгуны будут иметь на том свете свою долю мучений в озере, наполненном пламенем и серой. Впрочем, за ней будут следить, м-рс Рид; я поговорю с мисс Темпль и учительницами.

-- Я бы хотела, чтобы ее воспитывали сообразно с её видами на будущее, - продолжала моя благодетельница, - в смирении и трудолюбии. Что касается каникул, то, с вашего позволения, она будет их всегда проводить в Ловуде.

-- Ваше решение чрезвычайно разумно, сударыня, - возразил м-р Брокльхерст, - Смирение есть украшение истинного христианина, и оно особенно необходимо воспитанницам Ловуда; я поэтому усердно слежу за тем, чтобы им особенно старательно прививали это качество. Я посвятил много времени изучению вопроса, - как лучше всего подавить в детях светское чувство гордости и высокомерия, и не далее, как наднях я имел удовольствие убедиться в успешных результатах моих усилий. Моя вторая дочь, Августа, посетила школу со своей матерью и, вернувшись оттуда, она воскликнула: "о, дорогой отец, как спокойно и просто выглядят девочки в Ловуде; со своими волосами, гладко зачесанными за уши, в своих длинных полотняных передниках и с маленькими карманами, которые оне носят поверх платьев, оне выглядят совсем, как дети бедных людей; и прибавила она, "оне смотрели на мое и мамино платья, точно никогда раньше не видали шелкового платья".

-- Я вполне одобряю такое положение вещей, - сказала м-рс Рид. - Если бы я объехала всю Англию, я едва-ли нашла бы систему воспитания более подходящую для такого ребенка, как Джэни Эйр. Последовательность прежде всего, дорогой м-р Брокльхерст; я стою за последовательность во всем.

-- Последовательность, сударыня, есть первая из христианских обязанностей, и в Ловудском заведении ее соблюдают во всем. Простая пища, простая одежда, деятельные и строгия привычки - вот главные правила для дома и его обитателей.

-- Совершенно верно, сударь. Я, значит, могу расчитывать, что эта девочка будет принята воспитанницей в Ловуд и что ее будут там воспитывать сообразно с её положением и её видами на будущее?

-- Вы вполне можете расчитывать на это, сударыня.

-- В таком случае я отправлю ее туда как можно скорее; потому что, уверяю вас, м-р Брокльхерст, я горю нетерпением освободиться от ответственности, которая становится слишком тяжелой.

-- О, без сомнения, без сомнения, сударыня. Теперь позвольте вам пожелать доброго утра. Я вернусь в Брокльхерст-Галль через две или три недели; мой добрый другтУ архиепископ, наверное не отпустит меня раньше. Я извещу мисс Темпль, что к ней поступает новая воспитанница, таким образом никаких затруднений при её прибытии не будет. Прощайте, сударыня.

-- Прощайте, м-р Брокльхерст; передайте мой привет м-рс и мисс Брокльхерст, и Августе, и Феодоре, и мистеру Броутону Брокльхерсту.

-- Охотно, сударыня, благодарю вас. Маленькая девочка, вот книга, озаглавленная "Спутник ребенка"; прочтите ее со вниманием, особенно ту часть, в которой рассказывается о страшной, внезапной смерти Марты, - испорченного ребенка, предававшагося лжи и обману.

С этими словами м-р Брокльхерст сунул мне в руку маленькую книжку и удалился.

М-рс Рид и я остались одне. Несколько минут прошло в молчании; она шила, а я разглядывала ее. М-рс Рид, должно быть, было тогда приблизительно тридцать или тридцать семь лет. Это была женщина крепкого сложения, широкоплечая, не особенно большого роста. У нея было довольно широкое лицо с непомерно развитой нижней челюстью, низким лбом, большим выдающимся подбородком и правильными ртом и носом; из под безцветных бровей смотрели совершенно лишенные мягкости глаза; кожа у нея была смуглая, а волосы светлые, как лен.

обратить особенное внимание на это описание, которое могло служить предостережением для меня самой. Все, что только что произошло в этой комнате, все, что м-рс Рид наговорила обо мне м-ру Брекльхерсту, вся их беседа - все это было свежо и живо в моей памяти, все это терзало и мучило мой мозг; я чувствовала теперь каждое слово так же ясно, как раньше слышала его, и безумная жажда мести зародилась и стала рости в моем сердце.

М-рс Рид подняла голову от своей работы; её глаза встретились с моими, её быстро двигавшиеся пальцы остановились.

-- Уходи отсюда, ступай в детскую, - приказала она мне. В моих глазах или выражении лица она по всей вероятности увидала нечто вызывающее, потому что она произнесла эти слова в крайнем, хотя и сдерживаемом раздражении. Я встала и пошла к двери; затем вернулась обратно, прошла к окну через всю комнату и остановилась возле её кресла.

Я должна была говорить: меня жестоко оскорбили, и я должна была выразить свое возмущение, но как? Какие средства были в моих руках, чтобы поразить моего врага? Я собрала все свое мужество, всю энергию и внезапно разразилась следующими словами.

-- Я не лжива и не фальшива; если бы я была фальшива, я бы сказала, что люблю вас; во я объявляю вам, что не люблю вас; я ненавижу вас, как никого на свете, за исключением Джона Рид; а эту книгу, в которой рассказывается о лгунье, вы можете дать вашей дочери Джорджиане; это она лжет и обманывает, а не я.

Руки м-рс Рид продолжали неподвижно лежать на работе, её холодные глаза попрежнему были устремлены на меня с ледяным выражением.

-- Ты имеешь еще что нибудь сказать? - спросила она тоном, которым говорят со взрослым противником, но никак не с ребенком.

Этот взгляд, этот голос подняли со дна моей души всю мою ненависть к ней. Дрояш с головы до ног, вне себя от возбуждения, с которым я не могла совладать, я продолжала:

-- Я очень рада, что вы не приходитесь мне родственницей; никогда, никогда в жизни больше я не стану вас называть тетей. Я никогда больше не вернусь к вам, даже когда буду взрослая; и если меня кто-нибудь спросит, люблю ли я вас и как вы со мной обращались, я скаяиу, что одна мысль о вас делает меня больной и что вы обращались со мной с немилосердной жестокостью.

-- Как ты смеешь говорить это, Джэни Эйр?

правда. Вы думаете, что я не способна чувствовать, что я могу жить без любви и ласки; но я не могу так жить: а у вас - у вас нет ни капли сострадания. Я никогда не забуду, как вы втолкнули меня - насильно, грубо втолкнули - в красную комнату и заперли там, никогда в жизни я этого не забуду. Вы заперли меня, хотя я была вне себя от страха, я кричала, я задыхалась от муки и отчаяния, я умоляла вас: "сжальтесь, сжальтесь, тетя Рид!" И такому наказанию вы меня подвергли за то, что ваш гадкий, злой мальчишка бил меня, без причины, без всякой вины с моей стороны повалил на пол. Я буду это рассказывать всем, кто станет меня спрашивать о вас. Вас считают доброй женщиной, но вы злая, безсердечная женщина. Вы лживы и фальшивы!

Это чувство было не лишено основания; м-рс Рид казалась испуганной: работа соскользнула с её колен, она подняла руки кверху, и лицо её перекосилось, точно она собиралась заплакать.

-- Джэни, ты ошибаешься, ты находишься в заблуждении: что с тобой случилось? Отчего ты так ужасно дрожишь? Хочешь немного воды?

-- Нет, м-рс Рид.

-- Не хочешь-ли ты чего-нибудь другого, Джэни? Уверяю тебя, я ничего больше не хочу, как быть твоим другом.

-- Это неправда. Вы сказали м-ру Брокльхерсту, что у меня дурной характер, что я злая⁴

-- Джэни, ты не понимаешь таких вещей; детей надо исправлять от их недостатков.

-- Но лживость вовсе не мой недостаток! - накричала я диким, пронзительным голосом.

-- Но у тебя вспыльчивый характер, Джэни, ты должна с этим согласиться. А теперь - ступай в детскую - иди, мое дорогое дитя - и ложись в постель тебе надо отдохнуть.

-- Я не ваше дорогое дитя! и я не могу отдохнуть. Отошлите меня поскорей в школу, м-рс Рид, я не могу здесь жить.

Я осталась одна - победа была за мной. Это было самое ожесточенное сражение, какое я когда либо имела и первая победа, которую я одержала. Я стояла на ковре перед камином, на том самом месте, где стоял раньше м-р Брекльхерст, и наслаждалась торжеством победы. Сначала я улыбалась с чувством гордости, но это горделивое и радостное чувство стало уступать место унынию и тоске по мере того, как лихорадочное биение моего пульса становилось спокойнее. Ребенок не может вступать в борьбу со взрослыми, как я только что это сделала, и дать полную свободу своим возмущенным чувствам, какую я дала своим, без того, чтобы не испытывать потом все муки совести, весь ужас поздняго раскаяния. Полоса горящей степи, пылающая, сверкающая, пожираемая пламенем, может дать представление о состоянии моей души, когда я осыпала м-рс Рид обвинениями и угрозами; и та-же полоса степи после того, как огонь потух, вся почерневшая и выжженная, дает представление о моем последующем настроении, когда получасовая тишина и размышление показали мне все безумие моего поведения и всю горечь, всю безотрадность моего положения и состояния моей души, полной злобы и ненависти.

Я впервые испытала всю сладость мечты; ее можно сравнить с вином, которое кажется крепким и ароматным, пока его пьешь, - но после него остается во рту металлический, едкий вкус; так и у меня осталось теперь ощущение, точно я отравлена. Я бы охотно пошла к м-рс Рид и попросила бы у нея прощения; но я знала, частью по опыту, частью чувствовала инстинктивно, что она тогда лишь с большим презрением оттолкнула бы меня от себя и тем вновь пробудила бы во мне все свойственные моей натуре мятежные чувства.

Мне хотелось вызвать другия, лучшия стороны моей натуры, нежели самолюбие и вспыльчивость, пробудить в своей душе более мягкия чувства, нежели негодование и возмущение. Я взяла книгу - это были арабския сказки. Я села и постаралась углубиться в чтение. Но я не могла уловить смысла того, что читала; мои собственные мысли безпрестанно становились между мною и строками, которые я обыкновенно находила такими увлекательными. Я открыла стеклянную дверь, которая вела из столовой в сад; молодой, оголенный кустарник стоял неподвижно: суровый, неподвижный холод, не смягчаемый солнцем, не сменяемый ветром, царил над полями. Я накрыла голову и руки юбкой своего платья и вышла; я направилась в отдаленную, наиболее тихую часть парка. Но ничто мне не доставляло удовольствия: ни молчаливо стоящия деревья, ни падающия от времени до времени еловые шишки, ни изсохшие и пожелтевшие листья, печальные остатки осени, сметенные в кучи осенним ветром и застывшие под ледяным дыханием зимы. Я прислонилась к калитке. Предо мною разстилалось пустынное поле, на котором уже давно не паслись овцы и лишь печально чернела схваченная морозом низкая трава. Был темный, пасмурный день; серое небо, сплошь покрытое снеговыми тучами, низко нависло над землей; от времени до времени падали отдельные хлопья снега и, не тая, застывали на обледенелых дорожках и покрытых инеем кустах и деревьях.

Я стояла там, взволнованная и несчастная, и безпрестанно спрашивала себя: "что мне делать - что мне делать?"

-- Мисс Джэни! где вы? - идите завтракать!

Это была Бесси, я это знала, но не двинулась с места; скоро её легкие шаги послышались на дорожке сада.

-- Вы упрямое дитя! - сказала она - отчего вы не идете, когда вас зовут?

После тех мрачных мыслей, которые одолевали меня, присутствие Бесси показалось мне приятным, несмотря на то, что она, по обыкновению, ворчала. Дело в том, что после своего столкновения с м-рс Рид и победы над нею, я не была особенно расположена принимать близко к сердцу скоро проходящий гнев нашей няни. Но зато я имела сильное желание согреться в лучах её молодой, свежей веселости. Я обхватила её шею обеими руками и сказала;

-- Вы странное дитя, - сказала она, глядя на меня сверху вниз; - маленькое, безпокойное, одинокое создание. Вас собираются отправить в школу?

Я кивнула головой.

-- А вам не будет жалко покинуть бедную Бесси?

-- Потому что вы такое странное, робкое, нерешительное существо, Вы должны были бы быть смелее.

-- Зачем? Чтобы меня еще больше били?

-- Глупости! Но вам плохо приходится, это правда. Моя мать сказала, когда была у меня на прошлой неделе, что она бы не хотела, чтобы кто-нибудь из её детей был на вашем месте. Ну, теперь пойдем домой, у меня для вас приятные новости.

-- Ах, наверное нет, Бесси, этого не может быть.

мной. Я попрошу кухарку спечь вам маленький пирог, а потом вы мне поможете осмотреть ваши ящики в шкапу и комоде, ведь скоро мне придется укладывать ваши вещи. Барыня хочет отослать вас через день или два. Вы можете выбрать себе какие угодно игрушки и взять их с собой.

-- Бесси, ты должна мне обещать больше не бранить меня до самого отъезда.

-- Хорошо, обещаю; но вы должны быть хорошей девочкой и не бояться меня. Не вздрагивайте так всякий раз, когда я говорю резким тоном; это так раздражает меня.

-- Я не думаю, что я когда-нибудь еще буду тебя бояться, Бесси, я теперь привыкла к тебе; но со мною скоро будут другие люди, которых мне придется бояться.

-- Если вы будете их бояться, они не будут вас любить.

-- Напротив, я вас люблю, мисс Джэни; я думаю, что я привязана к вам больше, чем ко всем другим.

-- Ты этого никогда не выказываешь.

-- Ах, вы проницательная маленькая девочка! вы вдруг заговорили совершенно по другому. Что вам придало столько смелости и отваги?

-- Во-первых, я скоро уеду далеко отсюда, и кроме того... Я чуть не проговорилась относительно того, что произошло между мной и м-рс Рид, но во время спохватилась; я подумала, что об этом лучше не говорить.

-- Вовсе нет, Бесси; право, как раз теперь я почти жалею об этом.

"Как раз теперь"! и "почти"! как холодно моя маленькая барышня говорит это! Право, я думаю, если бы я попросила вас теперь поцеловать меня, вы бы, пожалуй, отказались, вы бы сказали, что почти предпочитаете не целовать меня.

Бесси наклонилась, мы поцеловались, и я, совершенно успокоенная, последовала за ней в дом. Конец этого дня прошел в мире и согласии; а вечером Бесси рассказала мне несколько самых интересных сказок и спела мне свои самые сладкия песни.

Даже в моей жизни являлись иногда проблески солнца.