Джэни Эйр.
Часть первая.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джэни Эйр. Часть первая. Глава V. (старая орфография)

ГЛАВА V.

Пробило пять часов утра 19 января, когда Бесси со свечей в руке вошла в мою маленькую комнату и нашла меня уже на ногах и почти одетой. Я встала за полчаса до её прихода, наскоро умыла лицо и оделась при слабом свете заходящого месяца, бросавшого свои лучи в комнату через маленькое окошко у моей кровати. Я должна была уехать из Гэтесхида в дилижансе, который проезжал мимо дома в шесть часов утра. Во всем доме кроме меня встала одна Бесси; она затопила камин и стала мне готовить завтрак. Немногия дети могут есть, когда мысли их заняты предстоящим путешествием; я тоже не могла. После тщетной попытки заставить меня проглотить несколько ложек горячого молока с хлебом, которое она приготовила для меня, Бесси завернула в бумагу несколько пирожков и сухарей и сунула их в мою дорожную сумку; затем она помогла мне надеть шляпу и шубку, накинула на себя теплый платок, и мы вышли из детской. Когда мы проходили мимо спальни м-рс Рид, она спросила меня:,

-- Не хотите ли вы войти и проститься с барыней?

-- Нет Бесси; вчера вечером, когда ты пошла ужинать, она вошла ко мне, подошла к моей кровати и сказала, что мне не зачем утром безпокоить ее, или двоюродных сестер. Она сказала мне, чтобы я не забывала, что она всегда была моим лучшим другом, и чтоб я вспоминала о ней с благодарностью.

-- Что же вы сказали на это, барышня?

-- Ничего; я закрыла голову одеялом и отвернулась от нея к стене.

-- Это было нехорошо, мисс Джэни.

-- Это было очень хорошо, Бесси. Твоя барыня никогда не была моим другом, она была моим злейшим врагом.

-- О, мисс Джэни! вы не должны этого говорить!

-- Прощай, Гэтесхид! - воскликнула я, когда мы миновали сени и вышли из большого подъезда.

Луна зашла, и было совершенно темно. Бесси несла в руке фонарь, свет от которого падал на мокрые ступени и растаявшую от внезапно наступившей оттепели почву. Было холодное и сырое зимнее утро; у меня зубы стучали от холода, когда мы торопливо шли по двору. В домике привратника был свет; когда мы подошли, жена привратника разводила огонь в камине; мой чемодан, снесенный сюда еще накануне вечером, стоял связанный у дверей. Было без нескольких минут шесть, немного спустя пробило шесть часов, и вслед затем отдаленный стук колес возвестил о приближении дилижанса. Я подошла к двери и стала смотреть, как фонари его быстро приближаются во мраке.

-- Она едет одна? - спросила жена привратника.

-- Да.

-- А далеко это?

-- Пятьдесят миль.

-- Какое длинное путешествие! Я удивляюсь, что м-рс Рид не боится отпускать ее одну так далеко.

Дилижанс остановился перед домиком привратника; он был запряжен четверкой лошадей и весь набит пассажирами. Кучер и кондуктор громко торопили; мой чемодан был поднят на верх; меня оторвали от Бесси, голову которой я крепко обхватила руками и покрывала поцелуями.

-- Пожалуйста, заботьтесь о ней, - крикнула она кондуктору, когда он посадил меня внутрь дилижанса.

-- Ладно, ладно"! - последовал ответ. Дверь захлопнулась, какой-то голос крикнул: "готово!" и мы покатили. Так я разсталась с Бесси и Гэтесхидом и пустилась навстречу неизвестному и, как мне казалось, отдаленному и таинственному будущему.

Первый день моего путешествия оставил во мне не много воспоминаний; помню только, что он казался мне необыкновенно долгим, и я была уверена, что мы проехали уже сотни миль. Мы проезжали мимо различных городов, и в одном из них, кажется, очень большом, дилижанс остановился; лошадей распрягли, и пассажиры вышли пообедать. Меня ввели в одну из комнат постоялого двора, и кондуктор предложил мне пообедать; но так как у меня не было аппетита, то он ушел, оставив меня одну в огромной комнате, в обоих концах которой стояло по камину; с потолка спускалась люстра, а наверху вдоль стены тянулась маленькая красная галлерея, вся уставленная музыкальными инструментами. Я довольно долго ходила взад и вперед по комнате; на душе у меня было жутко, я смертельно боялась, чтобы в комнату не вошел кто-нибудь и не похитил меня. Я твердо верила в существование похитителей детей; их подвиги подчас играли выдающуюся роль в вечерних рассказах Бесси. Наконец, кондуктор вернулся; меня снова посадили внутрь дилижанса, мой покровитель поднялся на свое место, затрубил в рог, и дилижанс загремел по каменной мостовой.

Наступили сырые и туманные сумерки; по мере того, как становилось темнее, я начинала сознавать, что мы, действительно, очень удалились от Гэтесхида. Мы больше не проезжали через города; местность изменилась; большие серые холмы появились на горизонте. Когда мрак еще более сгустился, мы спустились в темную, всю поросшую лесом долину, и еще долго после того, как темнота ночи окутала все предметы, не позволяя ничего различать кругом, я слышала, как ветер дико завывал и шумел деревьями.

фонаря я могла разсмотреть её лицо и костюм.

-- Нет ли здесь маленькой девочки по имени Джэни Эйр? - спросила она. Я ответила "да", и меня извлекли из глубины дилижанса; мой чемодан был спущен на землю, и дилижанс сейчас же двинулся дальние.

Мои планы совершенно онемели от долгого сиденья на одном месте, а шум и движение дилижанса оглушили меня. Придя несколько в себя, я огляделась. Кругом дождь, ветер и мрак; несмотря на это, я смутно различила каменную ограду и в ней открытую калитку. Со своей новой спутницей я прошла через эту калитку, которую она тщательно закрыла за собой. Теперь показался дом со множеством окон, в которых светились огни. Мы пошли по сырой, убитой мелким камнем, тропинке и вошли в дом. Затем горничная провела меня через корридор в комнату, где весело трещал огонь в камине, и оставила меня одну..

Я остановилась пред камином и стала греть свои окоченевшие пальцы; затем я начала оглядывать комнату. В ней не было свечи; но при неверном свете огня в камине переменно выступали из мрака обитые обоями стены, ковер, занавесы и мебель из блестящого красного дерева; это была гостиная, не такая большая и роскошная, как в Гэтесхиде, но все таки довольно уютная. Я старалась разобрать содержание картины, висевшей на стене, когда дверь отворилась и в комнату вошла особа со свечей в руке; за ней следовала другая.

Первая из вошедших была высокого роста дама, с темными волосами, темными глазами, бледным, высоким лбом и серьезным выражением лица; её фигуру наполовину скрывала большая шаль; держалась она прямо.

-- Этот ребенок слишком мал для того, чтобы совершить одному такое происшествие, - сказала она, ставя свечку на стол. В продолжении одной или двух минут она внимательно смотрела на меня, затем прибавила;

-- Ее лучше было бы уложить поскорей в постель; у нея усталый вид. Ты устала? - спросила она, кладя руку мне на плечо.

-- Немного, сударыня.

-- И голодна, без сомнения? Позаботьтесь, чтобы ей дали что-нибудь поесть прежде, чем она ляжет спать, мисс Миллер. Это твоя первая разлука с родителями, моя маленькая девочка?

Я объяснила ей, что у меня нет родителей. Она спросила, давно ли они умерли; потом, сколько мне лет, как меня зовут, умею ли я читать, писать и немного шить; затем она ласково дотронулась до моей щеки и, сказав, что "она надеется, что я буду хорошей девочкой", отослала меня с мисс Миллер.

Даме, оставшейся в гостинной, могло быть около двадцати девяти лет; та, которая ушла со мной, казалась на несколько лет моложе. Первая произвела на меня глубокое впечатление своим голосом, взглядом и всем своим видом. Мисс Миллер имела более обыкновенную наружность; цвет кожи у нея был довольно свежий, хотя лицо носило следы забот; походка и движения были торопливы, как у человека, у которого постоянно масса разнообразного дела. Как я потом узнала, она исполняла обязанности младшей учительницы. В её сопровождении я переходила из комнаты в комнату, из корридора в корридор большого неправильного здания. Наконец, невозмутимая, несколько подавляющая тишина, царившая в той части дома, по которой мы только что проходили, осталась позади нас; нас сразу охватил гул множества голосов, и мы вошли в огромную, длинную комнату с двумя большими деревянными столами в каждом конце её; на столах горело по две свечи и вокруг них на скамьях сидело множество девочек и девушек разных возрастов, начиная с девяти или десяти и до двадцати лет. При тусклом свете свечей число их казалось мне несметным, хотя на самом деле их было не больше восьмидесяти. Оне все были одинаково одеты в коричневые шерстяные платья очень старомодного покроя и длинные полотняные передники. Был час приготовления уроков; оне были обязаны внушить наизусть все, что им было задано на следующий день; восемьдесят человек повторяли в полголоса свои уроки, и вот отчего происходит этот гул, который поразил меня при входе в комнату.

Мисс Миллер знаком приказала мне сесть на скамью близ двери; пройдя на противоположный конец комнаты, она крикнула:

-- Старшия, соберите учебники и положите их на место!

Четыре взрослые девушки поднялись из-за четырех столов и, собрав все книги, спрятали их. Снова раздалась команда мисс Миллер:,

-- Старшия, принесите подносы с ужином!

Те же девушки вышли и сейчас же вернулись, держа в руках по подносу, на котором были разложены порции - я не могла разглядеть чего; в середине каждого подноса стоял кувшин с водой и кружка. Оне стали обносить порции среди воспитанниц; желающия пить брали несколько глотков воды, - одна кружка предназначалась для всех. Когда очередь дошла до меня, я взяла только немного воды, потому что мне хотелось пить, пищи же я не тронула, - возбуждение и усталость совершенно лишили меня аппетита. Я теперь разглядела, что это был тонкий овсяный хлеб, нарезанный ломтиками.

По окончании ужина, все воспитанницы стали в пары и поднялись наверх в спальни. Усталость одолевала меня, так йто я даже почти не обратила внимания на то, что представляла собою спальня; я заметила только, что, подобно классной комнате, она была очень длинна. В эту ночь я должна была разделять постель с мисс Миллер; она помогла мне раздеться. Когда я, наконец, легла, я оглядела длинный ряд кроватей, из которых в каждую быстро укладывались по две девочки. Через десять минут единственная свеча -была погашена; наступила полная темнота и молчание, и я заснула как убитая.

Ночь прошла быстро; я была слишком утомлена, чтобы видеть какие-нибудь сны; только раз я проснулась и успела разслышать, как ветер дикими порывами налетал на деревья и дом да дождь лил, как из ведра; мисс Миллер лежала рядом со мной. Когда я снова раскрыла глаза, до слуха моего донесся громкий звон колокольчика; девочки уже встали и одевались; еще не разсвело, и в комнате горела одна или две свечи. Я тоже встала, хотя очень неохотно; было страшно холодно, и я так дрожала, что едва могла одеться. Умылась я, когда освободилась умывальная чашка, что произошло очень не скоро, так как на умывальных столах, разставленных вдоль комнаты посередине, стояло по одной чашке на шесть девочек. Снова раздался звонок. Все выстроились в линию попарно и в таком порядке спустились вниз, в холодную и плохо освещенную классную комнату. Мисс Миллер прочла молитву, после чего она крикнула:

-- Составьте классы!

Поднялся страшный шум, не умолкавший в течение нескольких минут; мисс Миллер несколько раз призывала к спокойствию. Когда тишина и порядок водворились, я увидала, что все воспитанницы сгруппировались в четыре полукруга перед четырьмя стульями, стоявшими у четырех столов; у каждой была в руках книга, и большая книга, похожая на Библию, лежала на каждом столе перед пустым стулом. Последовала короткая пауза, в течение которой ничего не было слышно, кроме тихого, неясного бормотания. Мисс Миллер переходила от класса к классу, упимая этот неопределенный гул.

Где-то в отдалении раздался звонок; вслед за тем вошли в комнату три дамы; каждая из них направилась к своему столу и заняла место на стуле; мисс Миллер заняла четвертый свободный стул, стоявший ближе к двери и вокруг которого сгруппировались самые маленькия девочки. В этот младший класс попала и я, причем мне было указано в нем последнее место.

Занятия начались; сначала была повторена утренняя молитва, затем было спрошено несколько текстов из Св. Писания, а за ними последовало чтение Библии, продолжавшееся целый час. Тем временем совершенно разсвело. Неутомимый звонок раздался в четвертый раз; воспитанницы снова выстроились попарно и пошли в другую комнату завтракать. Как меня радовала перспектива, наконец, поесть что-нибудь! Я чувствовала себя почти больной от истощения, так как накануне почти ничего не ела.

неудовольствия, когда пары стоявшого на столе кушанья коснулись обоняния тех, кому было суждено съесть его; из группы взрослых воспитанниц первого класса послышался шепот;

-- Отвратительно! Похлебка опять пригорела!

-- Молчать! - раздался голос, принадлежавший не мисс Миллер, а одной из старших учительниц, маленькой, смуглой, нарядно одетой, но чрезвычайно угрюмой особе; она заняла место во главе одного стола, между тем как другая дама, более приветливая с виду, председательствовала за вторым. Я напрасно искала глазами даму, которую видела накануне вечером: её нигде не было. Мисс Миллер уселась на нижнем конце того стола, за которым сидела я, а пожилая, похожая на иностранку, дама - учительница французского языка, как я потом узнала - заняла соответствующее место у другого стола. Была прочитана длинная молитва и пропет гимн; затем горничная принесла чай для учительниц, и завтрак начался.

Страшно голодная и очень ослабевшая от долгой голодовки, я проглотила несколько ложек своей порции, не обращая никакого внимания на её вкус; но когда первый мучительный голод был утолен, я заметила, что предо мною стоит отвратительное, вызывающее тошноту, кушанье; пригоревшая похлебка почти также несъедобна, как гнилой картофель; самый сильный голод не может заставить победить отвращение, которое она возбуждает. Ложки двигались чрезвычайно медленно; я видела, как каждая воспитанница пробовала свою порцию и пыталась ее проглотить; но в большинстве случаев эти усилия оставались тщетными. Завтрак кончился, но никто не завтракал. Была прочитана благодарственная молитва за то, чего мы не получили, и пропет второй гимн, после чего все преяйним порядком покинули столовую и вернулись в классную комнату. Я была одна из последних, выходивших из столовой и, проходя мимо обеденных столов, я заметила, как одна из учительниц взяла миску с похлебкой и попробовала ее; она взглянула на других; у всех лица выражали негодование, а одна из них, прошептала:

-- Какая гадость! Это возмутительно!

Прошло четверть часа до начала следующого урока; в течение этого времени в классной комнате царил неимоверный шум; это было, очевидно, единственное время, когда воспитанницам позволялось говорить громко и свободно, и оне широко пользовались этим правом. Весь разговор вертелся вокруг завтрака, которым все без исключения открыто возмущались. Бедные девочки! это было единственное утешение, которое оне могли себе позволить. Мисс Миллер одна из всех учительниц присутствовала теперь в комнате; вокруг нея собралась группа взрослых девушек, которые оживленно говорили о чем-то, сопровождая свою речь резкими недовольными жестами. Но временам слышалось имя м-ра Брокльхёрста, на что мисс Миллер неодобрительно качала головой; однако, она не делала особенных усилий усмирить всеобщее негодование - без сомнения, она его разделяла.

Часы в классной комнате пробили девять. Мисс Миллер поднялась со своего места, вышла на середину комнаты и скомандовала:

-- Смирно! по местам!

Дисцицлина взяла верх: в пять минут порядок воцарился среди взволнованной толпы воспитанниц, и сравнительное молчание сменило прежнее вавилонское столпотворение. Старшия учительницы заняли свои места, но все, казалось, ждали чего-то. восемьдесят девочек неподвижно сидели на скамьях вдоль стен. Оне представляли странное зрелище, с своими гладко зачесанными назад волосами, не допускавшими ни одного непослушного локона, в своих коричневых платьях с высокими воротниками и узенькими рюшками вокруг шеи, с маленькими полотняными карманами, висевшими спереди поверх платья и заменявшими рабочие мешки; в шерстяных чулках и грубых башмаках, с медными застежками. Около двадцати из одетых таким образом учениц были уже вполне взрослые девушки; этот костюм не шел к ним и'даже самых красивых делал непривлекательными.

Я вся была поглощена разсматриванием их, лишь по временам бросая взгляд на учительниц - ни одна из них мне не нравилась особенно: полная была несколько грубая смуглая казалась довольно свирепой, иностранка - резкой и странной, а мисс Миллер, бедняжка! имела страдальческий вид, - как вдруг вся школа сразу поднялась со своих мест, как бы повинуясь одному порыву.

Что такое случилось? Я не слыхала никакой команды: я была изумлена. Раньше, чем я успела сообразить в чем дело, все снова уселись. Все взоры были теперь устремлены" в одну точку; мои глаза невольно повернулись по тому же направлению - и я увидала ту самую даму, которая приняла меня накануне. Она стояла на противоположном конце комнаты у камина - их было два в классной комнате - и молча и серьезно разглядывала оба ряда девочек. Мисс Миллер приблизилась к ней и, казалось, спросила о чем то; получив ответ, она вернулась на свое место и сказала громким голосом:

-- Старшая первого класса, принесите глобусы!..

Пока одна из старших воспитанниц исполняла это приказание, пришедшая дама медленно прошла по комнате. Я думаю, что способность преклонения сильно развита во мне, потому что я и теперь еще помню то чувство восхищения и благоговения, с каким я следила за каждым её движением. Теперь, при дневном свете, я разглядела, что она была высокого роста, стройна и красива; карие глаза, сиявшие мягким светом из под длинных ресниц, и тонко очерченные темные брови еще более оттеняли белизну её лба; на висках её волосы, темно-каштанового цвета, были собраны в густые, короткия букли, согласно моде того времени, когда не носили ни гладких проборов, ни длинных локонов; на ней было сшитое тоже но моде платье из темно-красного сукна с отделкой из черного бархата; золотые часы (ношение часов тогда еще не было так распространено, как теперь) висели у нея за поясом. Пусть читатель прибавит, для полноты картины, тонкия черты лица, чистый, хотя бледный цвет кожи и полную достоинства осанку - и он получит правильное представлёние - по крайней мере, поскольку могут его дать слова - о наружности мисс Темпль, Марии Темпль, как я прочла однажды на её молитвеннике, который мне было поручено отнести в церковь.

Начальница Ловудской школы (это была должность, которую занимала мисс Темпль), усевшись перед парой глобусов, поставленных на один из столов, собрала вокруг себя первый класс и начала урок географии; младшие классы сгруппировались вокруг учительниц, которые спрашивали их из истории, географии и проч. Этот урок продолжался час; за ним последовали уроки чистописания и арифметики, а мисс Темпль дала урок музыки нескольким из старших учениц. Наконец, часы пробили двенадцать. Начальница встала.

-- Я хочу сказать воспитанницам несколько слов, - проговорила она.

Поднявшийся было вслед за окончанием уроков шум мгновенно стих при звуках её голоса. Она продолжала:

-- Сегодня утром у вас был завтрак, которого вы не могли есть; вы все, должно быть, голодны. Я распорядилась, чтобы вам был подан легкий завтрак из хлеба и сыра.

Учительницы взглянули на нее с нескрываемым изумлением.

-- Я беру это на свою ответственность, - прибавила она, обратившись к ним как бы с пояснением, и сейчас же вышла из комнаты.

Хлеб и сыр были принесены и розданы к большому удовольствию девочек, уничтоживших их с жадностью. Затем был отдан приказ: "в сад"! Воспитанницы стали надевать грубые, безобразные соломенные шляпы с лентами из цветного каленкора и серые плащи из бумажной материи; меня нарядили точно таким-же образом, и, следуя общему течению, я вышла на свежий воздух.

Сад представлял обширное пространство, окруженное высокой каменной стеной, которая совершенно отрезывала нас от внешняго мира; с одной стороны его тянулась крытая галлерея; широкия дорожки окружали среднее пространство, разделенное на множество маленьких грядок; каждая воспитанница имела свою собственную грядку, которую она должна была возделывать. Покрытые цветами, эти грядки несомненно имели очень красивый вид, но теперь, в конце января, оне представляли безотрадную картину зимняго разрушения. По моему телу пробежала дрожь; день был не особенно благоприятный для прогулки; настоящого дождя не было, но в воздухе носился густой, желтый, моросивший туман; почва под ногами была еще вся пропитана сыростью от проливного дождя, лившого накануне. Наиболее здоровые и крепкия из воспитанниц бегали по саду и затевали веселые игры; но бледные и худые толпились кучами, ища защиты от холода и тумана под крышей галлереи, и глухой кашель раздавался с той стороны, когда густой туман пронизывал их хрупкия тела.

меня теперь не угнетало. Кутаясь в свой серый плащ, я стояла, прислонившись к одному из столбов галлереи, и, стараясь забыть о пронизывающем холоде и ноющем внутри меня чувстве неутоленного голода, я предалась наблюдению и размышлению. Впрочем, мои размышления были слишком неопределенны и отрывочны, чтобы упоминать о них; я еще не успела освоиться с новой обстановкой, в которую попала; от Гэтесхида и моей прошлой жизни меня, казалось, отделяло неизмеримое разстояние; настоящее представлялось мне смутным и странным, а о будущем я не могла составить себе никакого представления. Мои взоры, бродя по огромному пространству, напоминавшему монастырский сад, перешли на дом; это было большое здание одна половина которого казалась старой и посеревшей, а другая совершенно новой. Новая часть дома, заключавшая в себе классную комнату и спальни, освещалась большими решетчатыми окнами, придававшими ей сходство с церковью; над входом была прибита каменная плита с надписью:

"Ловудский Институт, - Эта часть здания вновь выстроена в - году но P. X. Ноэмией Брокльхёрст, из Брокльхёрст-Галля, в здешнем графстве. - "Пусть свет ваш сияет людям, дабы они видели ваши добрые дела и славословили Вашего Отца в небесах". Св. Матф. гл. V, 16".

Я читала и перечитывала эти слова. Я чувствовала, что в них таится какой-то смысл, но совершенно не была в состоянии постигнуть все их значение. Я еще ломала себе голову над смыслом слова "Институт" и старалась найти связь между первыми словами надписи и стихом из св. Писания, когда глухой кашель, раздавшийся позади меня, заставил меня повернуть голову. Я увидала девочку, сидевшую на каменной скамье недалеко от меня; она склонилась над книгой и казалась совершенно поглощенной чтением. Со своего места я могла прочесть название книги; оно заинтересовало меня. Поворачивая страницу, она случайно взглянула на меня, и я сейчас же обратилась к ней:

-- Эта книга интересна? - В голове моей уже созрело намерение попросить ее одолжить мне когда-нибудь эту книгу.

-- Мне она нравится, - ответила она, помолчав с минуту или две, в продолжении которых она внимательно смотрела на меня.

которым она была поглощена, затронуло во мне родственную струну, - я тоже очень любила читать, хотя читала довольно поверхностно и но ребячески; серьезного чтения я не любила и не понимала.

-- Посмотри - ответила девочка, предлагая мне книгу.

Я взяла ее. Заглянув в нее, я убедилась, что содержание её менее привлекательно, нежели заглавие. Она показалась скучной моему легкомысленному вкусу; в ней не было ни волшебниц, ни добрых духов; на её густо и мелко напечатанных страницах, казалось, заключалось мало разнообразия. Я вернула книгу девочке; она взяла ее спокойно и, не говоря ни слова, собиралась снова приняться за прежнее занятие. Я еще раз решилась ее прервать.

-- Ты можешь мне сказать, что означает надпись над входом в дом? Что такое Ловудский Институт?

-- Так называется дом, в котором ты живешь.

-- Это отчасти благотворительная школа. Ты, и я, и все другия девочки - мы воспитанницы благотворительного заведения. Ты, вероятно, сирота; не умер ли у тебя отец или мать?

-- Они оба умерли, так давно, что я даже не помню.

-- Ну, все девочки, которые здесь живут, потеряли отца или мать, или обоих родителей, и это заведение называется институтом для воспитания сирот.

-- Разве мы не платим денег? Разве они содержат нас даром?

-- Почему же нас называют воспитанницами благотворительного заведения?

-- Потому что пятнадцати фунтов недостаточно для того, чтобы содержать и обучать нас, и то, чего не хватает, собирается по подписке.

-- Кто-же дает деньги?

-- Разные благотворительницы и благотворители в этой местности и в Лондоне.

-- Это дама, которая выстроила новую часть здания, как сказано на надписи над дверями, и сын которой распоряжается здесь всем.

-- Почему?

-- Значит, этот дом не принадлежит той высокой даме, которая носит часы и которая велела нам дать хлеб с сыром?

-- Он живет здесь?

-- Нет, - в двух милях отсюда, в большом доме.

-- Он хороший человек?

-- Он священник; говорят, что он делает много добра.

-- Да.

-- А как называются другия учительницы?

-- Та, что с красными щеками, называется мисс Смит; она заведует рукодельными работами и кроит нам платья - мы сами шьем себе платья, и белье, и верхнее платье; маленькая, с черными волосами, это мисс Скэтчерд; она преподает историю и грамматику и репетирует со вторым классом; а та, что носит шаль и у которой носовой платок висит сбоку на желтой ленте, это мадам Пьерро; она приехала из Лиля, во Франции, и преподает французский язык.

-- А ты любить учительниц?

-- Ты любишь эту маленькую, черную, и мадам --? - Я не умею выговорить её имя так, как ты его произносишь.

-- Мисс Скэтчерд вспыльчива, советую тебе не выводить ее из себя; а мадам Пьерро в сущности не злой человек.

-- Но мисс Темпль лучше всех, не правда-ли?

-- Мисс Темпль очень добра и очень умна; она стоит выше всех, потому что она знает гораздо больше всех остальных.

-- Два года.

-- Ты сирота?

-- Моя мать умерла.

-- Ты счастлива здесь?

Но в эту минуту раздался звонок, сзывавший к обеду; все вернулись в дом. Уапах, наполнявший теперь столовую, был почти так же мало привлекателен, как и тот, который услаждал наше обоняние за завтраком. Обед был подан на двух огромных оловянных блюдах, распространявших сильный запах прогорклого сала. Содержимое этих блюд состояло из безвкусного картофеля и каких-то странных обрезков весьма подозрительного на вид мяса, перемешанных и сваренных вместе. Перед каждой ученицей была поставлена довольно обильная порция этой отвратительной смеси; я съела, сколько была в состоянии, и только спрашивала себя мысленно, будет-ли наша еда всегда так-же аппетитна и вкусна, как в этот первый день моего пребывания в школе.

Сейчас-же после обеда мы снова отправились в классную комнату; уроки возобновились и продолжались до пяти часов.

После обеда произошло только одно событие, обратившее на себя мое внимание: девочка, с которой я разговаривала в саду, подверглась во время урока истории наказанию со стороны мисс Скэтчерд и должна была стать на виду у всех посреди огромной классной комнаты. Это наказание показалось мне в высшей степени унизительным, особенно для такой большой девочки - ей было с виду по меньшей мере тринадцать лет. Я ожидала, что она выкажет признаки большого огорчения и стыда, но к моему крайнему изумлению она не только но плакала, но даже не покраснела; она стояла спокойно, хотя и серьезно, под устремленными на нее взорами всех присутствовавших. "Как она может переносить это с таким спокойствием, с такой твердостью?" спрашивала я себя мысленно. "Если бы я была на её месте, я, кажется, желала бы, чтобы земля разверзлась подо мною и поглотила меня. У нея такой вид, точно она думает о чем-то, совершенно не имеющим отношения к её наказанию, к её положению, о чем-то, не находящемся вокруг нея, ни перед ней. Я слыхала о снах на яву - неужели она теперь спит на яву? Её глаза устремлены на пол, но я уверена, что она его не видит, - её взор как будто обращен внутрь, в самую глубину её сердца; она как будто созерцает что-то, что живет в её воспоминаниях, и совершенно не видит того, что окружает ее в действительности. Я бы хотела знать, что она за девочка - хорошая или дурная".

Вскоре после пяти часов нам снова подали еду, состоявшую из маленькой кружки кофе и лотмика черного хлеба. Я с наслаждением съела свой хлеб и выпила кофе - но я была бы очень рада еще такой-же порции - я была ужасно голодна. После получасового отдыха последовало приготовление уроков; затем стакан воды с овсянной лепешкой, молитва и сон. Так прошел мой первый день в Ловуде.