Джэни Эйр.
Часть вторая.
Глава XXV.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Джэни Эйр. Часть вторая. Глава XXV. (старая орфография)

ГЛАВА XXV.

Уже наступали сумерки, когда я увидела перед собою Феридинский замок. Был мрачный неприветливый вечер; дул холодный ветер и мелкий, пронизывающий дождь лил, не переставая. Последнюю милю я прошла пешком, отпустив кучера и коляску. Даже на очень близком разстоянии от замка его нельзя было видеть - такой густой и темной стеной подымались вокруг него деревья леса. Железные ворота с двумя гранитными столбами около них указывали вход; пройдя через них, я снова очутилась в густой тени деревьев. Между ними, среди обросших мхом и опутанных вьющимися растениями стволов и широко раскинувшихся во все стороны ветвей, тянулась заросшая травой дорожка. Я пошла по ней, разсчитывая скоро добраться до жилья; но она тянулась все дальше и дальше, извивалась все больше и больше, и никакого признака человеческой близости не было видно.

Я подумала, что пошла по неверной дороге и заблудилась. Темнота ночи, еще усиливавшаяся мраком лесной чащи, надвигалась все быстрее и быстрее. Я посмотрела вокруг себя, ища другой дороги. По её не было: меня окружали лишь спутанные стволы, торчащие кверху пни и густая растительность - нигде ни просвета, ни прогалины.

Я пошла дальше. Наконец, дорожка стала шире и деревья несколько раздвинулись. Я увидала перед собою решетку, затем дом, отсыревшия и покрытые мхом стены которого едва выделялись в темноте, среди окружавших их деревьев. Я вошла в калитку и очутилась на небольшом открытом пространстве, окаймленном расположенными полукругом деревьями. Там не было ни цветов, ни грядок; только широкая, усыпанная песком дорожка тянулась вокруг лужайки. Окна на переднем фасаде дома были узки и защищены решетками; входная дверь тоже узкая; к ней вела каменная ступенька. Общий вид замка был мрачный и пустынный. Кругом было тихо, как в церкви в будний день; стук дождя по листьям деревьев был единственным звуком, нарушавшим тишину.

-- Неужели здесь живут люди? - спросила я себя.

Да, в этих стенах была жизнь: я услыхала движение - узкая входная дверь открылась, и в ней показалась какая-то фигура.

Она вышла и остановилась на ступеньке; это был мужчина; на голове у него не было шляпы; он протянул вперед руку, как бы для того, чтобы убедиться, идет ли дождь. Несмотря на темноту ночи, я узнала его сейчас же - это был Эдуард Фэрфакс Рочестер, и никто другой.

Я остановилась и, затаив дыхание, стала смотреть на него, оставаясь сама в тени и, увы! невидимой для него. Это была внезапная встреча, и восторг, вызванный ею, подавлялся страданием, возбуждаемым во мне видом Рочестера.

Эта была та-же сильная, мужественная фигура; он держался по прежнему прямо, волосы его были еще черны, как вороново крыло; черты лица не изменились и не постарели. Один год страданий и горя не мог сломить его богатырскую силу, уничтожить его мужественную красоту. Но в выражении лица я нашла перемену: в нем было какое-то мрачное отчаяние; он напоминал пойманного и связанного дикого зверя или птицу, к которой опасно приблизиться. Плененный орел, которому людская жестокость вырвала царственные глаза, мог смотреть так, как смотрел этот ослепленный Самсон.

Он сошел со ступеньки и медленно, ощупью, стал спускаться на лужайку. Куда девалась его быстрая, решительная походка? Он остановился, как бы не зная, в какую сторону повернуть. Он поднял руку и раскрыл веки; с видимым усилием он устремил взгляд сначала на небо, затем на деревья; но для него все было пустота и мрак. Он протянул правую руку (левую, изувеченную руку он держал за пазухой); казалось, что он осязанием хотел составить себе представление о том, что его окружало; но рука его встретила лишь пустоту; деревья были отдалены от него на несколько сажен. Он оставил эту попытку и скрестил руки; молча и не шевелясь, он стоял под дождем, падавшим на его непокрытую голову. В эту минуту к нему подошел Джон, появившийся откуда-то.

-- Не хотите-ли взять мою руку, сэр? - сказал он; - дождь усиливается, не лучше-ли вам войти?

-- Оставь меня одного, - был ответ.

Джон удалился, не заметив меня. М-р Рочестер попытался теперь итти, но скоро остановился - он был слишком неуверен. Он повернул к дому и, войдя в него, запер за собою дверь.

Теперь я приблизилась и постучалась; жена Джона отворила мне. - Мэри? - сказала я, - как вы поживаете?

Она вздрогнула, точно увидала привидение; я поспешила успокоить ее. На её изумленный вопрос: - "это в самом деле вы, барышня, в такой поздний час явились сюда?" - я ответила ей пожатием руиси; затем я последовала за нею в кухню, где Джон сидел у очага, в котором горел яркий огонь. Я рассказала им в нескольких словах, что я узнала обо всем, что произошло в Торнфильде с тех пор, как я его оставила, и что теперь я приехала, чтобы повидать м-ра Рочестера. Я попросила Джона пойти в домик будочника у шоссе и принести мой сундучек, оставленный мною там. Затем, развязывая свою шляпу и снимая шаль, я спросила Мэри, может ли она меня устроить на ночь в замке; узнав, что это хотя и трудно, но не невозможно, я объявила ей, что останусь. В эту минуту из гостиной раздался звонок.

-- Если вы идете туда, - сказала я, - то скажите м-ру Рочестеру, что одна особа желает с ним говорить, но не называйте моего имени.

-- Я не думаю, что он вас примет, - ответила она; - он никого не хочет видеть.

Когда она вернулась, я спросила, что он сказал.

-- Он велел спросить ваше имя и по какому делу вы пришли, - ответила она. Затем она налила воды в стакан и поставила его на поднос вместе с двумя свечами.

-- Да; он всегда велит зажигать свечи, как только темнеет, хотя он слеп.

-- Дайте мне поднос, я сама отнесу его.

Я взяла его из её рук; она указала мне дверь в гостиную. Поднос дрожал в моих руках; вода расплескалась; сердце колотилось у меня в груди громко и часто. Мэри открыла мне дверь и затем заперла ее за мною.

Гостиная выглядела уныло; горсточка углей тлела в камине, и, наклонившись над ними и опершись головой о высокую, старомодную каминную доску, стоял слепой обитатель этой комнаты. Его старая собака, Лоцман, лежала, свернувшись, в стороне; казалось, она удалилась в угол из боязни, чтобы на нее как-нибудь нечаянно не наступили ногой. Она навострила уши, когда я вошла в комнату, затем вскочила и с радостным лаем и визгом бросилась на меня; она едва не вышибла подноса из моих рук. Я поставила его на стол, погладила собаку и сказала тихо: "смирно, Лоцман!". М-р Рочестер машинально повернул голову, чтобы посмотреть, что вызвало такое волнение; но так как он ничего не увидел, то только отвернулся и вздохнул.

-- Дайте мне воды, Мэри, - сказал он.

Я подошла к нему со стаканом, только наполовину наполненным водой; Лоцман последовал за мной все еще в сильном возбуждении.

-- Что случилось? - спросил м-р Рочестер.

-- Смирно, Лоцман! - проговорила я опять. Рука его, подносившая стакан- с водой ко рту, остановилась; он, казалось, прислушивался к чему-то; затем он выпил воду и поставил стакан.

-- Ведь это вы, Мэри? - спросил он.

-- Мэри в кухне, - ответила я.

Он протянул руку порывистым движением, но, не видя, где я, не мог до меня дотронуться. - Кто это? Кто это? - спрашивал он, пытаясь увидать что-либо своими слепыми глазами - тщетная и горестная попытка! - Отвечай мне! говори! - крикнул он повелительно.

-- Не хотите-ли вы еще воды, сэр? Я пролила половину того, что было в стакане, - сказала я.

-- Кто это? Что это? Кто говорит?

-- Лоцман меня знает, и Джон и Мэри знают, что я здесь. Я приехала только сегодня вечером, - ответила я.

-- Великий Боже! какой обман чувств овладел мною? Что за дивное безумие охватило меня?

-- Нет, не обман чувств и не безумие; ваш дух слишком силен для обмана чувств, ваше здоровье слишком крепко для безумия.

-- Но кто говорит? Или это только голос? О! я не могу

Он снова протянул руку; я взяла ее обеими своими руками.

-- Её пальцы! - вскрикнул он; - это её маленькие, легкие пальцы! Но если так, то она и вся должна быть здесь.

Его сильная, мускулистая рука высвободилась из моих рук; он стал ощупывать меня - мое плечо, мою фигуру - он обхватил и привлек меня к себе.

-- Это Джэни? Что это? Это её фигура - её рост.

-- И её голос, - прибавила я. - Она вся здесь, и её сердце тоже. Господь благослови вас, сэр! Я так счастлива, что снова нахожусь около вас.

.. - Джэни Эйр! Джэни Эйр! - было все, что он мог выговорить.

-- Мой дорогой м-р Рочестер, - ответила я; - я Джэни Эйр; я нашла вас - я снова вернулась к вам.

-- В самом деле? Это правда? Это ты? моя живая Джэни?

-- Вы прикасаетесь ко мне, сэр - вы меня держите: я не холодна, как безжизненный труп, не прозрачна, как воздух, не правда-ли?

-- Моя дорогая любимица жива! Это она; но я не могу поверить такому счастью после всего горя. Это сон; я часто видел ночью такие сны и чувствовал тогда, что она меня любит, и верил, что она меня не покинет.

-- Я никогда больше вас не покину.

-- Никогда больше, говорит призрак? Но я всякий раз просыпался и видел, что это была лишь мечта; и я чувствовал себя еще более покинутым и несчастным - моя жизнь казалась мне еще более мрачной, одинокой, безнадежной; моя душа изнемогала от жажды и не находила оживляющого напитка; сердце мое томилось голодом и не имело пищи. Дивный, сладостный сон, ты умчишься, исчезнешь, как исчезали все твои братья; но раньше поцелуй меня - обними меня, Джэни.

Я прижалась губами к его когда-то таким сияющим, теперь потухшим глазам - я отвела волосы от его лба и поцеловала его. Он вдруг точно пробудился от сна, его охватило сознание действительности.

-- Это ты? Это Джэни? Значит, ты снова вернулась ко мне?

-- Да.

-- Так ты не лежишь мертвая на дне оврага или реки? И не бродишь отверженная, одинокая, среди чужих?

-- Нет, я теперь независимая женщина.

-- Независимая! Что ты хочешь этим сказать, Джэни?

-- А, это действительность! - воскликнул он. - Этого я никогда не мог бы видеть во сне. Да, это, действительно, её голос, её манера говорить, свойственная только ей одной; этот голос ободряет мое истомленное сердце, вливает в него новую жизнь. - Итак, Джэни, ты теперь независимая женщина? И богатая женщина?

-- Довольно богатая, сэр. Если вы не согласитесь, чтобы я жила в одном доме с вами, то я могу себе выстроить свой собственный дом рядом с вашим, и вы тогда будете приходить ко мне и сидеть у меня в гостиной, если вам захочется общества вечером.

-- Но ты богата, Джэни, и у тебя, без сомнения, есть теперь друзья, которые потребуют тебя к себе и не потерпят, чтобы ты посвятила себя слепому калеке, как я?

-- Я говорю вам, что я независима, сэр, настолько же, насколько богата - я сама себе госпожа.

-- И ты хочешь остаться со мной?

-- Конечно - если вы ничего против этого не имеете. Я буду вашей сиделкой, вашей экономкой. Я нашла вас одиноким и покинутым; я буду вашим товарищем, буду читать вам, гулять с вами, сидеть с вами, ухаживать за вами, буду заменять вам глаза и руки. Не смотрите так грустно, дорогой м-р Рочестер; вы больше никогда не будете одиноки, покуда я живу.

Он не отвечал; он был серьезен, казался погруженным в размышления. Он глубоко вздохнул, открыл рот, как бы желая заговорить, но сейчас же закрыл его. Я перевела разговор на другой предмет.

-- Пора кому-нибудь позаботиться, чтобы вы приняли более человеческий вид, - сказала я, разглаживая его густые, давно не стриженные волосы; - я замечаю, что вы постепенно превратились в льва или нечто в этом роде. Ваши волосы напоминают мне орлиные перья; я не успела обратить внимание на ваши ногти, может быть, они тоже более походят на птичьи когти.

-- На этой руке у меня нет ни кисти, ни ногтей, - сказал он, вытаскивая свою изувеченную руку и показывая мне ее. - Она превратилась в неуклюжий обрубок. Неправда-ли, Джэни, какое отвратительное зрелище?

-- Грустное зрелище; и грустное зрелище представляют ваши глаза, и этот рубец на лбу; и хуже всего то, что из-за всего этого рискуешь слишком сильно вас любить и слишком баловать вас.

-- Я думал, Джэни, что ты отвернешься с отвращением, при виде моей руки и моего изуродованного лица.

-- В самом деле? Не говорите мне этого - иначе я могу подумать нечто не совсем лестное о вашем уме. Теперь отпустите меня на минуту, я хочу поправить огонь в камине, он почти совсем потух. Вы можете видеть, когда в камине горит яркий огонь?

-- Да; правым глазом я вижу какой-то блеск - красноватый туман.

-- А свечи вы видите?

-- Очень неясно - каждая из них представляется мне в виде светящагося тумана.

-- А меня вы можете видеть?

-- Нет, моя волшебница; но я счастлив уже тем, что могу тебя слышать и чувствовать.

-- Когда вы ужинаете?

-- Я никогда не ужинаю.

С помощью Мэри я скоро привела комнату в лучший вид и приготовила ему вкусный ужин. Я находилась в сильнейшем возбуждении и во время ужина и после него занимала его веселой болтовней. Несмотря на слепоту, улыбка не раз освещала его лицо, а радость смягчила и согрела его черты.

После ужина он начал предлагать мне безчисленные допросы о том, где я была, что я делала, как я его нашла; но я давала ему лишь общие ответы: было уже слишком поздно, чтобы вдаваться в подробности. Когда разговор на минуту умолкал, он становился безпокоен, дотрогивался до меня и говорил: "Джэни".

-- Ты в самом деле человеческое существо, Джэни? Ты уверена в этом?

-- По совести, я в этом уверена, м-р Рочестер.

-- Но как в этот темный и печальный вечер ты могла так внезапно появиться у моего одинокого очага? Я протянул руку, чтобы взять стакан воды из рук наемной прислуги - и ты подала мне его; я предложил вопрос, ожидая, что жена Джона ответит мне на него - и в ушах моих раздался твой голос.

-- Потому что я вошла с подносом вместо Мэри.

-- А сколько очарования в этой самой минуте, которую я провожу теперь с тобой! Кто знает, какую мрачную, печальную, безнадежную жизнь я влачил в течение месяцев? Ничего не делая, ничего не ожидая; не замечая, как день переходит в ночь; чувствуя холод, когда погасал огонь в камине, и голод, когда я забывал есть - и затем эта бесконечная, никогда не прекращающаяся печаль и, по временам, безумное желание увидеть снова мою Джэни. Да, я жаждал твоего возвращения гораздо больше, чем возвращения моего потерянного зрения. Неужели это возможно, что Джэни теперь со мной и говорит мне, что любит меня? Она не исчезнет так-же внезапно, как пришла? Я боюсь, что завтра не найду её больше.

Какой-нибудь незначительный, пустяшный вопрос, не имеющий ничего общого с его тревожными мыслями, наверное, лучше всего мог его успокоить в таком взволнованном, безпокойном состоянии духа.

-- Нет-ли у вас карманного гребешка, сэр? - спросила я.

-- Для чего он тебе, Джэни?

-- Для того, чтобы причесать вашу спутанную черную гриву. Когда я смотрю на вас дольше, вы почти начинаете мне внушать страх. Ну, сэр, теперь вы причесаны и имеете приличный вид, и я могу вас покинуть. Ведь я была в дороге целых три дня и чувствую большую усталость. Спокойной ночи!

На следующий день, рано утром, я услыхала, что он был уже на ногах и безпокойно двигался из комнаты в комнату. Как только Мэри сошла вниз, он спросил ее:

-- Мисс Эйр здесь? - Какую комнату ты ей отвела? Не сыро-ли там? Она уже встала? Поди к ней и спроси, не нужно ли ей чего-нибудь и когда она сойдет.

Я скоро сошла. Войдя тихонько в комнату, я могла его видеть, раньше чем он заметил мое присутствие. Было грустно и тяжело видеть, насколько этот сильный дух был подавлен физической немощью. Он сидел в своем кресле неподвижно, но не спокойно; напряженное ожидание выражалось в его позе. Печаль и горе провели глубокия черты в его лице. Оно напоминало потухшую лампу, ожидающую, чтобы ее снова зажгли. Увы! это был уже не тот м-р Рочестер, лицо которого так часто зажигалось огнем возбуждения - теперь он находился в зависимости от других - другим предоставлялось зажечь его в нем! Я хотела быть веселой и беззаботной, но вид безпомощности этого сильного человека тронул меня до глубины души; однако я заговорила с ним со всей живостью, на какую была способна в эту минуту:

-- Какое сегодня ясное, солнечное утро, - сказала я. - Дождь совершенно прошел, и солнце так мягко сияет. Вы должны выйти погулять как можно скорее.

Его лицо просияло.

-- А, ты здесь, мой жаворонок! Поди ко мне. Ты не исчезла, не испарилась? Одна из твоих сестер уже целый час поет высоко над лесом; но в её пении нет для меня музыки, так же, как в восходящем солнце нет для меня тепла и света. Музыка всего мира заключается для меня в звуках голоса моей дорогой Джэни, и тепло и свет я, чувствую только в её присутствии.

Это признание своей зависимости вызвало слезы на моих глазах; он представлялся мне царственным орлом, прикованным к скале и вынужденным принимать заботы и помощь от маленького воробья. Но я не хотела предаваться печали, я осушила слезы и занялась приготовлением завтрака.

Большую часть утра мы провели на открытом воздухе, я вывела его из мрачного, сырого леса на залитые солнцем поля; я описывала ему их сочную зелень, свежесть изгородей и лугов, усеянных цветами, сверкающее голубое небо. В укромном, тенистом местечке я отыскала для него сухой пень. Он сел, я около него; Лоцман улегся у наших ног; все кругом было так тихо и спокойно. Вдруг он прижал меня к себе и воскликнул:

ни денег и ничего, что могло бы тебе заменить их! Жемчужное ожерелье, которое я тебе подарил, лежало нетронутое в футляре;-твои чемоданы стояли запертые и связанные. Что она будет делать, спрашивал я себя, без денег и без помощи? Теперь разскажи мне, Джэни, что ты делала?

Я начала повествование всего, что произошло со мною в течение последняго года. Историю трех дней странствования и голодания я значительно сократила и смягчила - рассказать ему все, значило доставить ему лишния страдания; и без того уже то немногое, что я ему рассказала, поразило его верное сердце глубже, чем я хотела. Он повернул на минуту голову, и я увидала, как слеза выкатилась из под его опущенных век и медленно потекла по его мужественной щеке. Сердце мое забилось от боли.

-- Я не лучше того старого, расщепленного молнией, каштанового дерева, что стоит в Торнфильдском саду, - сказал он после долгого молчания. - Какое право ннфет такая развалина требовать от молодого распускающагося стебля, чтобы он покрыл своей свежей зеленью её старый, разрушенный ствол?

-- Вы не развалина, сэр - не разбитое молнией дерево; вы сильны и крепки. Вокруг ваших корней, помимо вашей воли, тысячи растений пустят ростки, которые будут пышпо распускаться в вашей благотворной тени; и выростя, они будут обвиваться вокруг вас и искать у вас поддержки, потому что ваша сила послужит им самой надежной опорой и защитой.

Он снова улыбнулся, - я успокоила его.

-- Благодарю Создателя за то, что среди строгой, заслуженной кары Он не оставил меня Своим милосердием! Я молю Спасителя дать мне силы Вести в будущем лучшую, более чистую жизнь, чем какую я вел до сих пор!

Затем он протянул ко мне свою руку. Я взяла эту дорогую руку, прижала ее на минуту к своим губам и положила ее к себе на плечо; я была гораздо ниже его ростом, и мне удобно было быть ему опорой и проводником. Мы снова вошли в лес и вернулись домой.

ГЛАВА XXV.
Заключение.

а Джон чистил ножи.

-- Мэри, - обратилась я к ней, - я сегодня утром повенчалась с м-р Рочестером.

Джон и его жена принадлежали к тому разряду спокойных, невозмутимых людей, которым вы в любое время можете сообщить самую неожиданную новость, не рискуя, что у вас лопнет барабанная перепонка от их пронзительного восклицания и что вслед затем вы утонете в потоке их словообильного изумления. Мэри подняла голову и удивленно посмотрела на меня; деревянная ложка, которой она поливала пару жарившихся на плите цыплят, в., течение трех минут висела неподвижно в воздухе; и столько же времени ножи в руках Джона отдыхали от его усердного трения: но вслед затем Мэри снова наклонилась над жарким, проговорив только:

-- В самом деле, барышня? Что-ж, - это очень хорошо!

Я сейчас же написала в Мур-Гауз, сообщая своим родственникам обо всем происшедшем со мной и объясняя им, почему я так поступила. Диана и Мэри безусловно одобрили мой образ действий.

виде меня глубоко тронул меня. Она похудела, побледнела и не чувствовала себя счастливой. Я нашла, что правила школы были слишком суровые, требования слишком большие для девочки её возраста; я взяла ее с собой домой. Я хотела попрежнему сама заниматься с ней; но это скоро оказалось невозможным: мое время и заботы всецело были поглощены теперь другим - мой муж нуждался в них. Я постаралась найти школу, в которой требования были не так велики и правила не так строги; небольшое разстояние, отделявшее ее от нас, позволяло мне часто навешать Адель и но временам брать ее домой. Я позаботилась, чтобы она не чувствовала недостатка ни в чем, что могло сделать её жизнь счастливее. Она скоро освоилась со своим новым местопребыванием, чувствовала себя там счастливой и делала хорошие успехи. Когда она выросла, я нашла, что английское воспитание значительно исправило её французские недостатки: выйдя из школы, она оказалась для меня очень приятной и симпатичной подругой.

Мой рассказ подходит к концу; я хочу еще в нескольких словах упомянуть о том, как сложилась моя замужняя жизнь и бросить последний взгляд на судьбу тех лиц, имена которых я часто упоминала в своем рассказе.

Я замужем уже десять лет. Я считаю себя очень счастливой - настолько, что никакия слова не могут этого выразить.

М-р Рочестер оставался слепым в течении первых двух лет нашей совместной жизни; может быть, это обстоятельство и сблизило нас, связало нас так неразрывно - потому что я была его зрением, как я и теперь еще осталась его правой рукой. Я была, в буквальном смысле слова (что он часто повторял мне), зеницей его ока. Через посредство меня он видел всю природу, знакомился со всеми книгами. Я никогда не уставала смотреть вокруг себя, для того, чтобы словами передать ему впечатления полей, лесов, городов, рек, облаков, солнечного света - всей красоты окружавшей нас природы и всех изменений погоды - в звуках передать его слуху то, чего свет не мог больше отражать в его глазах. Я никогда не уставала читать ему вслух; никогда не уставала водить его, куда он хотел, делать для него, что он хотел. Во всем этом для меня заключалось наслаждение - самое лучшее, самое высшее, хотя и несколько грустное; но он принимал мои услуги без всякого мучительного чувства стыда, без всякого подавляющого чувства унижения. Он любил меня так сильно и искренно, что ему не было неприятно пользоваться моими услугами; он чувствовал, что и я люблю его так глубоко, что принимать их от меня значило лишь доставлять мне самое большое наслаждение.

Однажды утром, к концу второго года нашего брака, когда я писала письмо под его диктовку, он подошел ко мне и, наклонившись надо мною, сказал.

Я носила золотую цепочку на шее. Я ответила: Да.

-- Не голубое ли платье на тебе?

На мне, действительно, было голубое платье. Он сказал мне, что уже с некоторого времени ему казалось, что туман, застилавший один его глаз, становится менее густым и непроницаемым; теперь он в этом окончательно убедился.

Я поехала с ним в Лондон. Он посоветовался с знаменитым глазным врачем, и действительно, к нему вернулось зрение в одном глазу. Он и теперь не видит совершенно ясно; он не может много читать и писать; но он может ходить без посторонней помощи; небо перестало быть для него безцветным туманом, земля перестала быть пустым пространством. Когда ему положили на руки его первого ребенка, он мог видеть, что мальчик унаследовал его глаза, какими они были когда-то - черные, блестящие и большие. При этом случае он снова с переполненным сердцем признал, что Господь и в гневе своем проявил свою великую милость.

мы ездим к ним. Муж Дианы - капитан морского флота - блестящий офицер и хороший человек. Муж Мэри - пастор, школьный товарищ её брата.

Ст. Джон Риверс покинул Англию, он отправился в Индию. Он пошел по пути, который сам себе предназначил - он стал миссионером и теперь еще продолжает свою деятельность. Более решительного и более неутомимого борца трудно себе представить - твердый, верный своему слову, преданный, полный энергии, усердия и глубокой веры, он неутомимо работает на пользу ближних, расчищает перед ними путь к усовершенствованию. Он суров, он требователен; но его суровость есть суровость воителя, охраняющого свой заблудивший отряд среди опасностей пути.

Ст. Джон не женат и никогда не женится. До сих пор его работа вполне удовлетворяла его; но работа эта близится к концу; его сияющая звезда близка к закату. Последнее письмо, которое я получила от него, вызвало слезы на мои глаза, но в тоже время наполнило мое сердце радостью. Он предчувствует близкий конец, но с глубокой верой смотрит на ожидающий его венец. Я знаю, что чужая рука напишет мне в следующий раз, чтобы известить меня, что верный слуга Господа отозван, наконец, к вечной радости. Но следует-ли проливать об этом слезы? Страх перед смертью не омрачит последняго часа Ст. Джона; его дух будет до конца ясен, сердце мужественно его надежда тверда, вера непоколебима.

КОНЕЦ.