Дженни Эйр.
Часть первая.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть первая. Глава I. (старая орфография)

(*) После "Домби и Сына", лондонская публика в последнее время с особенною благосклонностию приняла два романа, вышедшие один за другим: "Vanity Fair" ("Базар житейской суеты") и "Jane Eyre, автобиографию". Первый из этих романов принадлежит г. Теккерею, известному сатирическому писателю; но автор последняго неизвестен до-сих-пор. Английская публика догадывалась, что "Дженни Эйр" написан гувернанткою г. Теккерея, которому и посвящена эта автобиография при втором её издании; но некоторые не без основания подозревают здесь участие совсем не женского пера. Не безполезно заметить, что этот роман, по своей основной мысли, совершенно противоположен знаменитому произведению Теккерея. В обоих романах главное действующее лицо - гувернантка, девушка, круглая сирота, обязанная собственными средствами устроивать каррьеру своей жизни; но в характерах этих двух героинь ничего нет общого. Ред.

Часть первая.

ГЛАВА ПЕРВАЯ.

В тот день нельзя было гулять. Поутру мы бродили около часа по мокрым тропинкам чахлой рощи; но вскоре после обеда (мистрисс Рид, когда нет гостей, обедает рано) небо, при холодном ветре, заволоклось мрачными тучами, разразившимися проливным дождем, и, разумеется, в такую погоду слишком-безразсудно было переступать за порог дома.

Тем лучше. Я никогда не любила длинных прогулок, особенно в холодные вечера: неприятно возвращаться домой в сырые сумерки с окоченелыми ногами и руками, без перчаток и в промокших башмаках, тем страшнее, что тут же, среди дороги, принуждена бываешь слушать неугомонное ворчанье няньки Бесси, сознавая в то же время физическое превосходство перед собой Элизы, Джона и Жорджины.

Элиза, Джон и Жорджина, дети мистрисс Рид, увиваются теперь в гостиной около своей маман. Мистрисс Рид сидит на софе подле камина, облокотившись на подушки. Она любуется на резвых детей и, как счастливая мать, на этот раз не плачет, не бранится, не кричит. Мне однакожь запрещено своим присутствием дополнять веселую группу. Мистрисс Рид объявила строгим и решительным тоном, что она принуждена держать меня в почтительном отдалении, по-крайней-мере до-тех-пор, пока из донесений Бесси не будет очевидно, что я мало-по-малу усвоила себе принадлежности детской любящей натуры. Если я не сделаюсь простодушнее, искреннее, нежнее и добрее, мистрисс Рид принуждена будет лишить меня естественных привиллегий, которыми могут только пользоваться скромные и почтительные дети.

-- Что жь вам обо мне рассказывала Бесси? спросила я.

-- Дженни, я терпеть не могу сплетней, отвечала мистрисс Рид: - Скромное дитя не должно позволять себе дерзких разспросов. Ступай, сядь где-нибудь в углу, и не говори ни слова, пока не научишься говорить умнее.

Я прошмыгнула в смежную маленькую комнату, куда обыкновенно подавали завтрак. Там, между-прочим, находился книжный шкаф, загроможденный, кроме книг, разными изделиями детского досуга. Я выбрала для себя иллюстрированный томик в красивом переплете, и взгромоздившись на окно, расположилась на нем очень-удобно, как падишах с поджатыми ногами. Для большого комфорта я опустила оконную занавес из красной камки, и таким-образом защитила себя со всех сторон в этой двойной ограде.

Складки малинового драпри скрывали меня от любопытного взора с правой стороны, между-тем-как по левую руку, толстые и прозрачные звенья стекол защищали меня от ноябрьской стужи, не заслоняя дневного света. Перелистывая книгу, я старалась в то же время изучить окружающие меня виды. Вдали, на омраченном небе, проносились облака, в-запуски перегоняя друг друга; вблизи, перед самым окном, разстилался мокрый луг, и кое-где; таращились завядшие кусты, поливаемые крупными каплями дождя.

Я перелистывала "Бьюккову историю британских птиц". Говоря вообще, текст книги занимал меня очень-мало; однакожь, несмотря на детское легкомыслие, я не могла не обратить внимания на некоторые вступительные страницы, служившия объяснением картинок. Особенно заинтересовало меня описание морских птиц и одиноких пустынных скал и мысов, на которых оне живут. Понравились мне; также очерки холодных и печальных берегов Лапландии, Сибири, Спитцбергена, Новой-Земли, Гренландии, Исландии. Обо всех этих странах, скованных мертвящим влиянием вечных вихрей, бурь, морозов и снегов, я составила свою собственную идею, странную, дикую, но тем не менее чрезвычайно-впечатлительную для детской головы. Каждою картинкой объяснялась какая-нибудь повесть, нередко слишком-таинственная и загадочная по-крайней-мере столько же, как сказки няньки Бесси, которые она рассказывала по зимним вечерам, когда ей случалось быть в хорошем расположении духа.

С этой книгой на коленах, я была совершенно счастлива, и боялась только, как бы не вздумали прервать моих занятий. Мое счастье окончилось слишком-скоро: кто-то с шумом отворил дверь этой комнаты и вошел.

-- Эй! эй! сударыня брюзга! Где ты?

Это был резкий, пронзительный голос Джона Рида, который, сделав несколько шагов, остановился среди комнаты: ему показалось, что тут не было никого.

-- Куда жь она запропастилась? кричал Джон, делая обращение к своим сестрам. - Лиззи! Жорджи! Здесь совсем нет этой взбалмошной девчонки: скажите маменьке, что она выбежала на улицу несмотря на дождик. Экая дрянь!

-- Хорошо, что занавес задернута, подумала я: - он довольно-слеп и безтолков, и авось не отъищет меня в этой засаде. Но через минуту вошла Элиза, оглянулась кругом и сказала:

-- Она верно на окне, Джонни: надо посмотреть.

И я немедленно спрыгнула на пол, устрашенная при одной мысли, что братец Джонни будет меня тащить.

-- Чего тебе надобно? спросила я смелым голосом, выпрямляясь во весь рост.

-- Ты должна была сказать. "Что вам угодно, господин Рид!" отвечал разсерженный мальчишка: - а мне угодно, вопервых, чтобы ты подошла сюда, на расправу.

С этими словами он сел в кресло на другой стороне комнаты, и сделал повелительный жест, чтоб я остановилась перед ним.

Джону Риду было четырнадцать лет, и он уже давно учился в школе. Я была моложе его четырьмя годами, и казалась, в сравнении с ним настоящим ребенком. Дюжий, толстый, широколицый и широкоплечий, он сформировался слишком-рано, и никто на вид не дал бы ему менее восьмнадцати лет. Привычка обжираться за столом сделала его жолчным, и сообщила его отвислым щекам какое-то зверское выражение. Глаза его, заплывшие жиром, обличали безсмыслие скота, самодовольного и безстыдного. Ему на этот раз следовало быть в школе; но матушка, "в уважение к его слишком-нежному здоровью", взяла его домой месяца на два. Мистер Мильс, школьный учитель, утверждал, что дитя могло бы наслаждаться совершеннейшим здоровьем, если бы ему поменьше присылали сдобных пирожков и разных затейливых сластей; но материнское сердце не довольствовалось таким грубым объяснением, мистрисс Рид была уверена, что шафранный цвет её сынка гораздо естественнее объясняется чрезмерным прилежанием к школьным трудам, и, может-быть, еще чрезмерною тоскою его нежной любящей натуры, оторванной от домашняго крова,

Джон Рид не слишком-любил свою мать и сестер, и питал решительное отвращение ко мне. Он бранил, тормошил и наказывал меня не два или три раза в неделю, не однажды или дважды в день, но решительно всегда, каждый день и почти каждый час. Я боялась его всеми силами души, и трепетала всеми членами при одном его приближении. Случалось даже, что я чуть не падала в обморок от страха. При всем том, не было для меня никакой защиты против его угроз и наказаний; слуги боялись оскорбить своего молодого господина, и не принимали моей стороны, а мистрисс Рид была слепа и глуха к неистовым проделкам своего сынка: она никогда не видала, что он меня бьет, никогда не слышала, как он издевается надо мной, хотя то и другое нередко происходило в её присутствии,

разными отвратительными гримасами. Это было только прелюдией, за которой, я знала, должны последовать удары. Я стояла молча, склонив голову, и душа моя в эту минуту была проникнута непобедимым отвращением к безжалостному и гадкому мучителю. Не знаю, прочел ли мистер Джон это чувство на моем лице, только, не говоря ни слова, он ударил меня со всего размаха. Я зашаталась и отпрянула от его кресел на несколько шагов.

-- Это тебе подарок за твой безстыдный ответ мамаше, сказал молодой изверг: - за подлое укрывательство от меня на окне, и, наконец, за твой наглый взор, который ты теперь осмелилась бросить на меня, негодная крыса!

Привыкнув к этим позорным выходкам, я никогда не решалась на них отвечать, ни взором, ни жестом, ни словами. Вся забота моя была лишь в том, чтоб мужественно перенесть удар, который неизбежно следовал за обидой.

-- Что ты делала за этой занавеской? спросил мистер Джон,

-- Читала.

Я воротилась к окну и принесла.

-- Тебе нет дела до наших книг, негодная тварь. Маменька говорит, что ты нам неровня. Вот сейчас я научу тебя, как рыться по моим шкафам: ты ведь знаешь, что все эти книги - мои, и весь дом скоро будет мой. Стань подле двери, дальше от окон и зеркал.

Я исполнила приказ, не понимая сначала, в чем состояло его намерение; но увидев, что он встал и размахнулся книгой, отскочила всторону и закричала во всю мочь. Безполезный крик!

Книга попала мне в висок; я зашаталась и прислонилась окровавленной головой к дверям. Вскоре нестерпимая боль г. страх уступили место другим чувствам.

Я читала римскую историю Гольдсмита и хорошо была знакома с её действующими лицами, к которым теперь, но моим понятиям, под ртать пришелся мой мучитель.

-- Что! что! закричал он: - Не-уже-ли она осмелилась это говорить мне? Элиза, Жорджина, слышали вы, как она говорит? Позвать сюда маман; но наперед я сам...

Затем он опрометью бросился ко мне и вцепился в мои волосы. На этот раз я пересилила свой страх, и отважилась на борьбу. Не помню хорошенько, что я делала своими руками; но изверг называл, меня крысой и кричал во весь рот. Вскоре подоспела к нему помощь: Элиза и Жорджина сбегали за мистрисс Рид, которая немедленно выступила на кровавую сцену в сопровождении няньки Бесси и горничной мисс Аббо. Когда нас розняли, я услышала слова:

-- Отведите ее в красную комнату и заприте.

Четыре сильные руки набросились на меня как на душегубку, и схватив за ноги и шею, поволокли меня наверх.