Дженни Эйр.
Часть пятая и последняя.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Дженни Эйр. Часть пятая и последняя. Глава VIII. (старая орфография)

ГЛАВА VIII.

На-перекор своему обещанию, он не уехал в Кембридж на другой день, и эта поездка отложена была на неделю. В-продолжение этого времени, он заставил меня испытать очевиднейшим образом, какое наказание может добрый, но суровый человек, неумолимый в своем принципе, налагать на особу, имевшую несчастие оскорбить его своим поступком. Не обнаруживая враждебных действий, и не произнося в укор ни одного слова, он тем не менее давал мне знать каждую минуту, что я состою под его неумолимой опалой.

Но уверяю вас, читатель, что дух мстительности не находил никакого места в груди Сен-Джона, и его натура стояла выше низкого удовольствия мести. Совсем напротив: как практический философ, он был весь проникнут смирением и крайнею снисходительностью к своим ближним, до такой степени, что готов был щадить даже волосы на голове своего заклятого врага. Он простил меня за то, что я имела неосторожность обнаружить презрение к его особе; но он не забывал моих слов, и неспособен был забыть их в-продолжение всей моей и его жизни. Как-скоро он обращался ко мне, я видела по его глазам, что эти несчастные слова были написаны на воздухе между ним и мною: когда я говорила, они звучали в моем голосе для его ушей, и эхо их раздавалось в каждом его ответе.

Совсем не думая уклоняться от разговоров со мноио, он продолжал, по-обыкновению, каждое утро призывать меня к своей конторке для санскритских лекций; но здесь-то именно я и должна была убедиться, что он владел удивительным искусством отнимать всякую жизнь от каждой фразы и от каждого жеста. Дух прежнего одобрения и участья замер в его груди однажды навсегда. Он буквально перестал быть для меня человеком из плоти и крови: вместо глаз, я видела под его мраморным челом какие-то холодные, яркие камни голубого цвета, и на-место языка, болтался в его ушах какой-то говорящий инструмент - и больше ничего.

Все это было для меня утонченной и медленной пыткой, раздуваемой мелким огнем негодования, который сожигал всю мою внутренность. Теперь-то я поняла лучше и нагляднее всего, как этот добрый человек, сделавшись моим мужем, мог убить меня с самою чистою и спокойною совестью, не вытянув из моих жил ни одной капли крови. Особенно я узнала это после своих попыток вновь приобрести его благосклонность. Никакой жалости, никакого сострадания! Он не чувствовал никакой неловкости или внутренняго безпокойства от разрыва дружеской связи, и в нем не обнаруживалось ни малейшей жажды к примирению: случалось, что слезы мои крупными каплями падали на страницу книги, которую мы читали; но это не производило на него никакого впечатления, как-будто в-самом-деле, в груди его лежал кусок железа или камня вместо сердца. Между-тем с своими сестрами был он теперь гораздо ласковее и радушнее, как-будто разсчитывал что этот контраст ощутительнее и сильнее должен мне показать мою опалу. И эта мера, я уверена, была опять следствием его принципа, но не злобы.

Вечером, накануне отъезда, я увидела его гуляющим в саду перед захождением солнца. Живее чем когда-либо я припомнила, что этот человек, несмотря на свое отчуждение, все же некогда избавил меня от смерти, и был теперь моим близким родственником: мысль о примирении и возобновлении дружеского союза еще раз мелькнула в моей голове. Я подошла к нему в ту пору, как он облокотился о садовую калитку.

-- Сен-Джон, я страдаю оттого, что вы сердитесь на меня. Будемте опять друзьями.

-- Я надеюсь, что мы друзья, отвечал он, продолжая наблюдать восход луны, и не переменяя своей позы.

-- Нет, Сен-Джон, мы перестали быть друзьями: вы это знаете.

-- Не-ужь-то? Вы, однакожь, ошибаетесь. Я по-крайней-мере, с своей стороны желаю вам всякого добра.

-- Верю, Сен-Джон, и знаю, что вы неспособны желать зла своим ближним; но я ваша родственница, и мне естественно ожидать от вас любви, переходящей за пределы этой общей филантропии.

-- Конечно, конечно, сказал он: - ваше желание имеет в некотором роде свою справедливую сторону.

Спокойный и холодный тон, с каким были произнесены эти слова, огорчил и разстроил меня. Следуя внушениям гордости и гнева, я немедленно бросила бы его однажды навсегда; но были во глубине моей души другия чувства, более сильные, чем гнев и гордость. Я глубоко уважала талант и принципы своего брата, и дорожила его дружбой. Надлежало помириться с ним во что бы ни стало.

-- Не-уже-ли так холодно мы должны разстаться, Сен-Джон? И не-уже-ли, перед отъездом в Индию, вы не скажете мне ни одного ласкового слова?

Он перестал наблюдать луну и обратился ко мне.

-- А разве я должен оставить вас здесь перед своим отъездом в Индию? Разве вы не поедете со мной?

-- Вы сказали, что я не могу ехать, не сделавшись наперед вашею женою. ,

-- Что жь? Вы не хотите быть моей женой? Решение ваше неизменно?

Поймешь ли ты, читательница, каким холодным ужасом обдавали меня эти убийственные вопросы? Дело шло более чем о моей жизни: я должна была отречься от своей личности в пользу фантастических разсчетов, чуждых всего, чем привыкла дорожить любящая женщина.

-- Да, Сен-Джон, решение мое неизменно: я не намерена быть вашей женой.

-- На чем же основывается такое дикое упрямство?

Его щеки и губы побледнели, как алебастр.

-- Убью! Убиваю! Никогда бы вам не произносить этих слов, возмутительных, лживых, неприличных для женской натуры!.. Они обличают несчастное состояние вашей души, и заслуживают самого строгого, неумолимого осуждения; но я прощаю вас, Дженни: добродетельный человек должен прощать своего ближняго даже до семидесяти-семи раз.

Итак, все кончено! Искренно желая вырвать из его души следы своей первой обиды, я посеяла в ней новые семена непримиримого раздора.

-- Теперь вы действительно будете меня ненавидеть, сказала я. - Безполезно с этой минуты уговаривать вас на мировую: ясно, что вы останетесь моим врагом на всю вечность.

Новая обида заключалась в этих словах, тем более жестокая, что они близко подходили к правде. Безкровная губа его на-минуту скорчилась и задрожала. Ясно, что я только изострила стальной гнев его. Сердце мое сжалось болезненной тоской.

-- Вы ужасно перетолковываете мои слова, сказал он: - сообщая им чудовищный, безчеловечный смысл. Я не имею ни малейшого намерения огорчать или мучить вас: поверьте в этом моей совести.

Горькая и вместе саркастическая улыбка омрачила его лицо. Он бросил на меня презрительный взгляд и продолжал:

-- Стало-быть вы берете назад свое слово, и не хотите ехать в Индию?

-- Совсем нет: я готова ехать, как сотрудница миссионера.

Последовало продолжительное молчание. Какой род борьбы совершался этим временем в его груди, мне неизвестно: его глаза искрились каким-то необыкновенным блеском, и странные тени пробегали по его лицу. Наконец он сказал;

-- Еще прежде я доказал вам нелепость плана для молодой женщины - ехать на чужую, далекую сторону с мужчиной моих лет. И я доказал вам это в таких выражениях, которые, казалось мне, должны были погасить в вас всякую мысль о возвращении к этому чудовищному плану. Но, к-несчастию, враждебный дух противоречия обуял вами: тем хуже для вас, Дженни, и я жалею вас от всей души.

Эти обвинения и упреки снова пробудили мою смелость. Я отвечала решительным тоном:

-- Признаюсь, Сен-Джон, вы говорите далеко не так, как человек, привыкший к основательному размышлению. Пора вам обратиться к здравому смыслу. Не-уже-ли, в-самом-деле, тогдашний мой ответ был до такой степени нелеп, что вы сочли нужным серьёзно оскорбиться? Полноте, Сен-Джон: я не верю вам. При своем холодном и проницательном уме, вы не могли не понять истинного значения моих слов. Повторяю опять: я готова быть вашей сотрудницей, если вам угодно; но мысль о супружеской связи для меня ненавистна.

Он опять побледнел, как смерть; но и теперь, как прежде, умел совершенно обуздать свой гнев. Он отвечал выразительным, по спокойным тоном:

-- Если я решился выбирать для себя достойную сотрудницу между женщинами, то значит, что такая женщина должна соединиться со мною узами законного брака. Отказавшись быть моей женой, вы отказались вместе от всякого участия в моих планах: стало-быть переговоры наши могут считаться оконченными. Но если предложения ваши были искренни и произнесены от чистого сердца, я согласен, по приезде в город, переговорить с одним женатым миссионером, которого жена, имеет нужду в сотруднице по миссионерской части: при своем имении, вы, конечно, можете обойдтись без особенного содействия со стороны общества миссионеров. Таким-образом я еще могу спасти вас от безчестия нарушить данное слово.

Читателю, однакожь, известно, что я никогда не давала формальных обещаний, и не вступала ни в какие обязательства: следовательно язык Сен-Джона был довольно неуместен, оскорбителен и груб в одно и то же время. Я отвечала:

-- Не было, нет и не будет никакого безчестия с моей стороны, если я откажусь странствовать Бог-знает где и как с женой какого-то миссионера. Я ни мало не обязывалась ехать в Индию, особенло с незнакомыми людьми. С вами, Сен-Джон, совсем другое дело: я могу отважиться на самые смелые и, быть-может, безразсудные предприятия, потому-что я уважаю ваши таланты, твердый характер, и люблю вас как сестра; но во всяком случае я уверена, что мне не прожить долго под гибельным влиянием индийского солнца.

-- Вот что! Стало-быть вы боитесь за себя?

-- Да, боюсь: что ж вы тут находите удивительного? Бог дал мне жизнь совсем не для-того, чтоб я бросала ее без всякой нужды, между-тем-как послушаться вас, значит почти то же, что обречь себя на произвольное и преступное самоубийство. Притом, решая окончательно вопрос об отъезде из Англии, я хочу наперед положительно удостовериться, не полезнее ли будет для меня и для моих ближних, если я останусь здесь, на своей родине.

-- Что вы под этим разумеете?

ни шагу от своей родины, если так или иначе, не прекратится эта неизвестность. Я прийму свои меры.

-- Понимаю ваши намеки, и знаю очень-хорошо, куда обращено ваше сердце. Интерес, не освященный законом, опутывает ваши мысли. Вы думаете о мистере Рочестере?

Молчала, потому-что он был прав.

-- Не-уже-ли до-сих-пор вы не забыли его?

-- Не забыла и не забуду.

-- Что жь? вы намерены искать мистера Рочестера?

-- Да.

-- Зачем?

-- Мне надобно узнать, что с ним сделалось.

-- В таком случае, сказал он со вздохом: - мне остается только молить за вас Господа Бога.

-- Покорно вас благодарю.

-- Мне казалось, что вы принадлежите к числу редких избранников, призванных на великия дела: теперь вижу, что я ошибался. Да будет воля Божия! Аминь!

Он отворил калитку и вышел из сада на открытое поле. Скоро я потеряла его из вида.

При входе в гостиную, я нашла Диану у окна: вид её был задумчив и печален. Диана была гораздо выше меня ростом: она положила руку на мое илечо, и наклонившись, начала внимательно всматриваться в черты моего лица.

-- Дженни, сказала она: - ты всегда теперь взволнована и бледна. Какая-нибудь таiiна подавляет тебя. Скажи, пожалуйста, что у тебя за дела с моим братом. Я наблюдала вас около получаса из этого окна - прости мне это нескромное любопытство; но я уже давно безпокоюсь насчет тебя. Сен-Джон очень-странен...

Молодая девушка приостановилась, выжидая вероятно от меня дальнейших объяснении; видя, однакожь, что я ничего не говорю, она продолжала:

-- Я почти не сомневаюсь, что брат мой должен иметь какие-нибудь особенные виды на тебя: с некоторого времени его внимание кажется исключительно занято-тобою. Что это значит? О, как бы я желала, чтоб он был влюблен в тебя, Дженни!

Я приложила её холодную руку к своей горячей щеке, и отвечала:

-- Нет, Диана, Сен-Джон не любит меня. Нисколько.

-- Зачем же, в таком случае, он следит за тобой почти каждую минуту? Вы с ним часто остаетесь наедине и сидите друг подле друга. Мери и я не сомневались, что он хочет жениться на тебе.

-- Вы не ошиблись: Сен-Джон действительно хочет, чтобы я была его женой.

Диана захлопала руками от полноты душевного восторга.

-- Совсем не так. Единственная цель женитьбы твоего брата состоит исключительно в том, чтобы приобрести в своей жене усердную и верную сотрудницу для индийских его предприятий.

-- Как! Он хочет взять тебя в Индию?

-- Да.

-- Сумасбродство! Тебе не прожить там и трех месяцев, это верно как дважды-два. Ведь ты не согласилась, Дженни: не-правда-ли?

-- Да, я не согласилась быть его женой.

-- И, следовательно, он сердит на тебя?

-- Сердит до такой степени, что я теряю всякую надежду заслужить его прощение. И, однакожь, Диана, я вызвалась сопутствовать ему в качестве его сестры.

-- Не-уже-ли?

-- Уверяю тебя.

-- Ну, это верх непостижимого безумия с твоей стороны! Ведь это предприятие сопряжено с такими затруднениями, которые нередко убивают даже сильных людей, а ты слаба, Дженни! Я хорошо знаю брата: он не даст тебе успокоиться ни на минуту, и, к-несчастию, я заметила, что ты даже теперь безусловно исполняешь все его требования. Удивляюсь, как у тебя достало смелости отказаться от его руки. Стало-быть ты его не любишь, Дженни?

-- Люблю, но не так, как мужа.

-- А между-тем он красивый молодой человек.

-- Зато я очень-дурна: мы не пара друг другу.

-- Ты дурна? Совсем нет, Дженни. Ты очень-мила, и, конечно, была бы в Калькутте в числе первых красавиц; только тебе не перенесть тамошняго климата: Индия будет твоей могилой!

И она опять принялась упрашивать, чтобы я отказалась от намерения ехать с её братом.

-- Вероятно я и не поеду. Сейчас именно об этом предмете был у нас разговор, и Сен-Джон обиделся как-нельзя больше, когда я повторила свое предложение быть его сотрудницей в качестве сестры. Он даже видит в этом предложении какое-то безстыдство с моей стороны, как-будто до-сих-пор я не была его сестрою.

-- Значит, он любит тебя, Дженни.

-- Нисколько!

-- Почему жь ты это знаешь?

-- Послушала бы ты, как он сам разсуждает об этом предмете. Он говорит откровенно, просто и ясно, что жена исключительно нужна ему для успешнейшого достижения миссионерских целей. Но его собственным словам, природа создала меня для трудов, но не для любви. Быть-может тут есть частица правды; но во-всяком-случае, отсюда скорее всего следует только то, что я неспособна к супружеской жизни. Не странно ли, Диана, опутать себя вечными цепями с таким человеком, который будет видеть в своей жене только полезное орудие - ни больше и ни меньше?

-- Это ужасно, нестерпимо, неестественно! Ты должна была с презрением отвергнуть такое предложение.

странный, мучительный род супружеской любви; потому-что, в-самом-деле, он прекрасен, умен, и притом, весьма-часто в его обращении и взорах проглядывает какое-то геройское величие. Предположив возможность такой любви, я неизбежно должна заключить, что жизнь моя будет хуже всякого ада: он никогда не будет нуждаться в чувствах нежной супруги, и без церемонии покажет при всяком случае, что роль его жены должна ограничиваться миссионерскими трудами. Все это ясно в моих глазах как день.

-- И, однакожь, при всем этом, Сен-Джон добрый человек! воскликнула Диана.

-- Кто в этом сомневается? Конечно он добр и даже велик во многих отношениях; но, к-несчастию, забывает безжалостным образом чувства и потребности слабых людей, как-скоро идет речь о его обширных предприятиях и планах. Следовательно, самое простое благоразумие требует - быть от него как-можно дальше. Но вот он идет: мне надобно оставить тебя, Диана.

И я побежала наверх, когда увидела, что он вошел в садовую калитку. Но за ужином я принуждена была опять встретиться с ним. В-продолжение всей этой трапезы, был он совершенно спокоен, как-будто ничего особенного не случилось. Я ожидала, что он уже ничего не будет говорить со мной, и была уверена, что он откажется наконец от своего супружеского плана: последствия показали, что я ошиблась. Сен-Джон обращался ко мне с различными вопросами несколько раз, и был даже чрезвычайно-учтив и любезен. Нет сомнения, что такая любезность стоила ему величайших трудов; но он хотел всегда и везде оставаться верным своему неизменному принципу: - не помнить зла и прощать даже своих заклятых врагов.

Спустя час после ужина, мистер Сен-Джон решился, вместо молитвы на сон грядущий, читать для общого назидания книгу, содержавшую в себе - "Наставления миссионерам" со включением нескольких разсуждений о высоком значении и цели земной жизни. Все мы, на этот раз, обязаны были его слушать, как-будто говорил он свою обыкновенную воскресную проповедь с церковной кафедры. Пробежав довольно бегло несколько страниц, он с особенным эффектом и одушевлением продекламировал следующия фразы:

"Горе ожесточенным и неверующим, которые, погрязая в суете мирской, отказываются идти по следам праведных избранников, подвизающихся в деле правды и любви! Горе легкомысленным сердцам, предпочитающим земное тщеславие небесному блаженству! Неумолимая кара ожидает их за пределами гроба. Огнь и жупел обрушится на нечестивую главу их; пламенная геенна будет их жилищем, и дым неизглаголанного мучения будет возноситься над ними во веки веков!"

С той поры я знала, чего боялся за меня Сен-Джон на том свете!

После молитвы на сон грядущий мы начали с ним прощаться, так-как поутру на другой день ему надлежало рано отправиться в Кембридж. Диана и Мери поцаловали брата, и поспешили оставить комнату, повинуясь вероятно его тайному намеку. Я протянула руку, и пожелала ему счастливого пути.

-- Благодарю вас, Дженни, отвечал он. - Я должен, как вы знаете, воротиться из Кембриджа через две недели: этим временем вы еще можете образумиться и переменить свои мысли. Если бы я повиновался внушениям человеческой гордости, я, по всей вероятности, ничего больше не сказал бы вам насчет предложения вступить со мною в супружескую связь; но я должен слушаться своего священного долга, который повелевает мне быть смиренным, кротким, снисходительным и долготерпеливым. Я не могу и не должен видеть равнодушно гибель человеческой души: одумайтесь, раскайтесь - еще время не ушло. Господь Бог да подаст вам крепость и силу выбрать лучшую часть, яже не отнимется от вас ни в сей, ни в будущей жизни!,

Произнося последния слова, он положил свою руку на мою голову. Он говорил теперь сострадательным и кротким тоном; взор его, не выражавший, конечно, нежной страсти, был взором смиренного пастыря, возвращавшого на путь истинный свою заблуждшую овцу. Все гениальные люди - будь они чувствительны или нет, ревностны к своему долгу, или просто честолюбивы - имеют свои возвышенные минуты, если только выражают свои настоящия мысли; в такия минуты им невольно подчиняешься и благоговеешь перед ними. Я чувстовала дотого глубокое уважение к Сен-Джону, что готова была в-самом-деле считать себя нечестивой преступницей в его глазах. Ужь я пыталась прекратить с ним мучительную борьбу, и броситься стремглав в пучину его индивидуального существования, потопив в нем свою собственную волю. Теперь он осаждал и подчинял меня почти так же, как некогда другой человек, при других обстоятельствах моей жизни. В обоих случаях я была озадачена, поражена, ошеломлена: в обоих случаях не владела своим умом. Но уступить тогда посторонней силе, значило изменить своему нравственному принципу, между-тем, как уступить теперь, значило поступить наперекор простым соображениям здравого человеческого смысла. Так, по-крайнеимере, думаю я в этот час, когда смотрю на прошедший кризис через отдаленную перспективу времени: в ту пору было не до ясного сознания.

Я стояла без движения под рукой гиерофанта. Отказ мой был забыт, опасения потеряли свою силу, борьба близилась к концу, невозможное становилась возможным. Все изменилось быстро в моих глазах, и не было в моем сердце ненависти к супружеской связи с великим миссионером. Религия была призвана на помощь, свиток жизни открыт передо мной, врата смерти растворились, вечность указана во всем своем торжественном величии: мне ли, слабой смертной, не принесть себя в жертву?.. Гиерофанг продолжал стоять среди темной комнаты в полночный час, и таинственные видения окружали его.

-- Что жь? Можете ли вы решиться теперь? спросил он наконец.

но теперь подгибалась как тростник под влиянием его ласковых речей. И, однакож, сознавала я даже теперь, что, сделавшись его женою, я должна буду оплакивать горькими слезами дерзость своего временного возмущения против грозной воли миссионера.

-- Если бы я была вполне убеждена, Сен-Джон, что действительно сам Бог говорит вашими устами, тогда бы я готова была решиться на всякую жертву - даже на замужство с вами. Пусть потом будег со мной, что угодно Его святой воле!

-- И так - услышана моя молитва! воскликнул Сен-Джон. - Благодарю тебя, Господь мой и Бог мой!

Он еще крепче пожал мою руку, и решился даже прижать меня к своей груди, как-будто в-самом-деле он любил меня (говорю - как-будто, то, что могло быть сообразно с верховной властью. - "О, Господи! Покажи мне мой истинный путь!" воскликнула я из глубины души. Мое внутреннее волнение превзошло теперь всякую меру. - Предоставляю судить самому читателю, был ли следующий случаи естественным последствием этого волнения.

Весь дом спал мертвым сном, и только мы с Сен-Джоном еще бодрствовали среди безмолвия полуночи. Свеча догорела и загасла на столе, и комната тускло освещалась бледным лучом луны. Сердце мое билось с необыкновенной быстротою, и я могла даже слышать этот ускоренный и сильный бой. Но вдруг оно остановилось, пораженное невыразимым ощущением, пробежавшим по всему моему организму. Это ощущение отнюдь не было похоже на электрический удар: оно подействовало на мои чувства таким-образом, как-будто их усиленная деятельность равнялась до-сих-пор мертвому оцепенению, от которого они вдруг должны были пробудиться. В-самом-деле, я воспрянула душой и телом: глаза мои оживились, внимание насторожилось, руки и ноги задрожали.

-- Что вы слышали? что видите вы? спрашивал Сен-Джон.

Я не видела ничего: я слышала только голос, протяжный, постепенно замирающий неизвестно где:

-- Дженни! Джейни! Дженни!

"О, Боже мой! что это тикое?" лепетала я. Но мне можно было бы спросить: - "Где Он и откуда, этот таинственный голос?" - Казалось не в комнате он был, не в доме, не в саду; выходил он ни из воздуха, ни из-под земли, ни сверху. Я слышала его раздельно и ясно; но где и откуда, Бог знает. И, однакож был это голос из человеческой груди - хорошо знакомый и любимый голос Эдуарда Ферфакса Рочестера!

-- Иду, иду! закричала я. - О, подождите меня; я иду!

Я бросилась к дверям, и заглянула в галерею: всюду безмолвие и мрак! Я побежала в сад: в нем не было других предметов, кроме деревьев, качаемых ветром.

Эхо между отдаленными холмами повторило мой вопрос; но ни откуда не было ответа. Я слушала с напряженным вниманием, затаив дыхание в своей груди. Ветер продолжал колыхать развесистые сосны и ели: ни чей и ни какой звук не нарушал полночной тишины.

-- Твой ли это голос, безсмысленное суеверие? лепетала я, остановившись подле садовой калитки. - Нет, в сторону пустой страх и мрачные мысли! это был голос самой природы: она пробудилась во мне, и требует возстановления своих прав. Нет здесь никакого чуда,

меня от всяких замечаний и разспросов: мне надобно остаться одной, и пусть он идет, куда хочет. Он повиновался: за энергией повелевать, повиновение неизменно следует само-собою. Я пошла в спальную, заперлась, стала на колени, и усердно благодарила Бога, избавившого меня от испытания! Решения мои были приняты неизменно, и я с нетерпением дожидалась разсвета.