| Автор: | Смоллетт Т. Д. |
| Категория: | Роман |
ПРИКЛЮЧЕНИЯ РОДРИКА РЭНДОМА
Глава XXX
Мы оплакиваем судьбу нашего сотоварища - Капитан предлагает Моргану свободу, от которой тот отказывается - Нас доставляют к нему, и мы подвергаемся допросу. - Моргана отсылают снова под стражу куда отправляют также и меня после диковинного судебного разбирательства
Такое известие невыразимо опечалило моего сотоварища и меня, так как наш несчастный приятель своим мягким нравом приобрел любовь и уважение нас обоих, и чем больше мы сожалели о его безвременной смерти, тем большее отвращение испытывали к злодею, бывшему, без сомнения, виновником ее.
Но этот отъявленный негодяй не обнаружил никаких признаков сожаления о смерти Томсона, хотя должен был бы сознавать, что своим дурным обращением побудил его принять фатальное решение. Он попросил капитана снова освободить Моргана для ухода за больными, и капрал был послан расковать Моргана; но тот заявил, что отказывается от освобождения, пока не узнает причины своего ареста: ни для одного капитана в мире он не станет ни теннисным мячом, ни воланом, ни рабом, ни поваренком. Оукем, столкнувшись с его упорством и опасаясь, что безнаказанно не сможет дольше нас тиранить, решил устроить подобие суда и приказал привести к нему на шканцы нас обоих, где он торжественно восседал с клерком по одну сторону и со своим советчиком Макшейном по другую.
Когда мы подошли, он приветствовал нас так: - Будьте вы прокляты, джентльмены! Любой капитан приказал бы вас обоих вздернуть на рею без всякого суда за преступления, в которых вы повинны. Я, будьте вы прокляты, слишком добр, разрешая таким собакам, как вы, говорить в свою защиту!
- Капитан Оугем, - сказал мой сотоварищ по мучениям, - Поистине в вашей власти (покуда, плагодарение господу!) вздернуть нас всех по вашей воле, желанию или прихоти! И для кое-кого из нас, может пыть, лучше пыть вздернутым, чем выносить мучения, на которые мы опречены. Так и фермер может повесить козлят для своей запавы, удовольствия или развлечения. Но все же, если не на земле, то на непе, есть такая вещь, как справедливость, которая покарает огнем и серой всех тех, кто отнимает жизнь у невинных людей по прихоти и по злопе (опратите внимание!). Итак, я хотел пы знать, в чем мои преступления, и увидеть того, кто меня опвиняет.
- Сейчас увидите, - сказал капитан. - А нука, доктор, что вы имеете сказать?
Макшейн выступил вперед, долго откашливался, чтобы прочистить горло, но, прежде чем он начал, Морган обратился к нему так:
- Доктор Макшейн, взгляните мне в лицо, посмотрите в лицо честного человека, которому ненавистно лжесвидетельство, как сам дьявол, и да пудет господь пог судьей между вами и мной!
Доктор, не обратив внимания на заклинание, произнес следующую речь, если память мне не изменяет:
- Вот что я вам скажу, мистер Морган: то, что вы сказали о честном человеке, это правильно, и мое мнение такое, что если вы честный человек, то тогда вы заслужили, чтобы вас оправдали в этом деле. Потому что вот что я вам скажу: капитан Оукем решил со всеми поступить по справедливости. А со своей стороны я могу утверждать, как оно стало мне известно, что вы говорили неуважительно о вашем капитане, самом достойном и благородном командире на службе его величества из всех мужчин, женщин и детей.
В ответ на сию изящную речь доктора, которой, по-видимому, он кичился, Морган ответил:
- Отчасти я догадываюсь, и постигаю, и понимаю, что вы разумеете, но хотел пы, чтопы вы высказались точнее. Все же я полагаю, что меня не могут опвинить только на основании слухов, но даже если я виноват в том, что говорил неуважительно о капитане Оукеме, надеюсь, мои слова - не государственная измена.
- Но это, чорт возьми, мятеж! И по военному уставу он карается смертью! - вскричал Оукем. - Позовите свидетелей.
Тут приблизились слуга Макшейна и наш юнга, которых они соблазнили и подучили. Первый объявил, что Морган, спускаясь однажды по трапу в кубрик, проклинал капитана, называл его диким зверем, которого следует затравить как врага человечества.
- О! Это важная презумпция для умысла против жизни капитана, - сказал клерк. - А почему? А потому, что она предполагает заранее задуманное злоумышление, преступный умысел a priori[57].
- Правильно! - подтвердил капитан слова этого жалкого писаки, бывшего раньше в услужении у законника. - Все будет, как полагается по закону. За это стоят и Кук и Литтлджон{48}.
Свидетельство слуги Макшейна было подтверждено юнгой, сказавшим, будто он слышал, как первый помощник заявлял, что у капитана столько же жалости, сколько у медведя, а у лекаря не больше мозгов, чем у осла. Засим был допрошен часовой, подслушавший нашу беседу на юте; он показал, что валлиец уверял меня, будто капитан Оукем и доктор Макшейн будут качаться в аду на волнах горящей серы за их жестокости. Клерк заметил, что это явное вредоносное действие, подтверждающее прежнее подозрение в наличии заговора на жизнь капитана Оукема; ибо как мог Морган столь уверенно заявлять, будто капитан и лекарь прокляты, если он не имел намерения расправиться с ними, прежде чем они успеют покаяться? Это мудрое толкование показалось крайне важным для нашего достойного командира, который воскликнул:
- Ну что вы на это скажете, валлиец? Захватили вас врасплох, братец? Ха-ха!
Морган был слишком джентльмен, чтобы отрекаться от своих слов, но решительно отрицал истинность комментариев. В ответ на это капитан с важностью подошел к нему и со свирепой миной сказал:
- Итак, мистер сукин сын, вы сознаетесь, что честили меня, называя медведем и зверем, а также проклинали. Тысяча чертей! Я бы охотно судил вас военным судом и вздернул, пес вы этакий!
На это камбро-бритт{49}, который в данном случае не изъявил бы покорности и самому Великому Моголу{50}, окруженному стражей, поблагодарил доктора за его вмешательство и признал, что он, Морган, был неправ, назвав образ и подобие «пожие» зверем.
- Так как, - сказал он, - я применял метафоры, притчи, сравнения и опразы. Мы ведь опозначаем кротость ягненком, разврат - козлом, хитрость - лисой, невежество мы уподопляем ослу, жестокость - медведю, а пешенство - тигру… Вот и я употрепил эти аллегории, чтопы выразить мои чувства (опратите внимание!), и от того, что я сказал перед погом, я никогда не отрекусь перед человеком или зверем!
Оукем был так раздражен этой «наглостью» (как он это назвал), что приказал без промедления отвести его туда, откуда привели, и клерк приступил к моему допросу.
Первый вопрос был касательно места моего рождения; я ответил, что родился на севере Шотландии.
- На севере Ирландии, это вернее! - воскликнул капитан. - Но мы вас сейчас выведем на чистую воду!
Затем последовал вопрос о вере, какую я исповедываю, а когда я ответил, «протестантскую», он поклялся, что я сущий католик.
- А ну дальше, клерк! - продолжал он. - Допросить его об этом предмете!
Но прежде, чем рассказать о подробностях допроса, следует уведомить читателя, что наш командир был ирландец и, если слухи были правильны, католик до мозга костей.
- Вы говорите, что протестант, - продолжал клерк, - сотворите крестное знамение, - вот так… И подтвердите клятвенно сие заявление.
Я только-только собрался проделать эту церемонию, как капитан с чувством воскликнул:
- К чорту! Не надо! Я не потерплю кощунства! Но продолжайте допрос.
- Так, так… - продолжал клерк. - А сколько вы признаете таинств?
- Два, - ответил я.
- Какие? - спросил он,
Я ответил:
- Крещение и причастие.
- Значит, вы отвергаете и конфирмацию и брак? - вмешался Оукем. - Ну, этот парень - отъявленный католик!
Хотя клерк вырос у законника, но и он не мог не покраснеть при таком грубом промахе, но постарался замять его, заметив, что такие хитроумные вопросы не про меня, старого грешника. Он спросил меня, верю ли я в пресуществление, но я отозвался столь неуважительно о нисхождении духа божьего, что привел его патрона в смущение своей нечестивостью и тот приказал клерку перейти к заговору.
Тогда этот жалкий крючкотвор заявил мне, что есть убедительные данные подозревать меня в шпионстве на борту корабля и что я вошел в заговор с Томсоном и другими еще не обнаруженными лицами с целью лишить жизни капитана Оукема, каковое обвинение подтверждается свидетельством нашего юнги, который заявил, будто слышал, как я перешептывался с покойным Томсоном, и можно было разобрать слова: «Оукем, мерзавец, яд, пистолет…», а сии выражения свидетельствуют о нашем намерении уничтожить капитана этими зловещими средствами; что смерть Томсона только укрепляет сии выводы, ибо последний, - то ли испытывая муки раскаяния, вовлеченный в такой страшный заговор, то ли опасаясь раскрытия его, что повлекло бы за собой позорную его смерть, - порешил положить конец своей собственной жизни. Но правильность всего обвинения в особенности подтверждается шифром, найденным в моих бумагах, точно совпадающим с тем, какой найден был в сундучке Томсона после его исчезновения.
- Это обстоятельство, - заметил клерк, - является презумпцией, весьма приближающейся к несомненному доказательству, и заставит любой суд присяжных во всем христианском мире признать меня виновным.
В свою защиту я заявил, что меня притащили на корабль сперва против моего желания, и это может быть засвидетельствовано многими лицами, находящимися ныне на борту, и тем самым я не мог в то время замышлять шпионства, а с той поры ни с кем не входил в общение, которое могло бы навлечь на меня подозрение. Что до заговора против жизни капитана, то ни один человек в здравом уме не смог бы замышлять это дело, которое можно свершить, лишь навлекая на себя бесчестье и собственную свою гибель, даже ежели у этого человека и было такое желание.
Томсона обстоятельством, подкрепляющим обвинение; ибо у меня в кармане есть письмо, которое вполне раскрывает эту тайну, но совсем иначе, чем предлагаемое объяснение.
С этими словами я предъявил письмо, переданное мне на следующий день после исчезновения Томсона Джеком Рэтлином, сказавшим, что оно вручено было ему покойным, взявшим с него обещание не отдавать раньше. Клерк, получив от меня письмо, прочел его вслух:
«Дорогой друг,
Я в таком отчаянии от утомления, которое испытываю денно и нощно, и от жестокого обращения доктора Макшейна, задумавшего погубить вас и меня, что решил освободиться от этой невыносимой жизни, и, прежде чем вы получите это письмо, меня больше не станет. Мне хотелось бы умереть, оставив у вас добрую о себе память, в которой, как я боюсь, вы мне откажете из-за этого последнего в моей жизни поступка. Но, если вы не можете меня простить, то все же я знаю, что, по крайней мере, вы сохраните уважение к несчастному молодому человеку, который вас любил. Я советую вам, остерегайтесь Макшейна, его мстительность неукротима. Желаю всяческого благополучия вам и мистеру Моргану, которому прошу передать мое последнее прости, а вас прошу помнить вашего несчастного друга и соотечественника
Уильяма Томсона».
Как только это письмо было прочитано, Макшейн в приступе ярости выхватил его из рук клерка и разорвал на мелкие кусочки, заявив, что это гнусная подделка, измышленная и выполненная мною. Капитан и клерк объявили, что они того же мнения, хотя я настаивал на том, чтобы получить клочки письма, чтобы их можно было сравнить с другими писаниями Томсона, каковые у них были. Но мне было приказано отвечать на последний пункт обвинений, а именно о шифре, найденном в моих бумагах.
- Это очень просто сделать, - сказал я. - То, что вам угодно называть шифром, есть не что иное, как греческие буквы, которыми я, для забавы вел ежедневные записи всего достопримечательного с начала нашего плаванья вплоть до того дня, когда меня заковали. И тот же способ применял Томсон, подражая мне.
- Нечего сказать, похоже на правду! - воскликнул Макшейн - Какая охота писать греческими буквами, если не боишься, что прочтут написанное! Но что вы там толкуете о греческих буквах! Вы думаете, я такой невежда в греческом языке, что не могу отличить греческие буквы от таких, которые не больше греческие, чем китайские! Я не уступлю ни вам, ни вашим соотечественникам в знании греческого языка!
И с беспримерной наглостью он произнес какие-то невнятные слова, которые, по звукам, очень походили на ирландские и приняты были за греческие капитаном, каковой воззрился на меня с презрительной усмешкой и вскричал:
- Что! Нашла коса на камень?!
Такая совершенная уверенность этого ирландца заставила меня улыбнуться, и я предложил передать спор на разрешение кому-нибудь на корабле, знающему греческий алфавит. Тогда снова привели Моргана и рассказали, в чем дело, он взял мои записи и без колебаний прочел целую страницу по-английски, решив препирательства в мою пользу. Но доктора это нисколько не устыдило, и он заявил, что Морган был посвящен в тайну и все сочинил сам. Оукем сказал:
- Я вижу, они оба в сговоре.
И тут же отправил моего товарища назад, хотя я предлагал, чтобы каждый из нас в отдельности прочел и перевел любую главу или стих из принадлежащего ему греческого евангелия, после чего станет окончательно очевидным, кто из нас говорит правду - мы или лекарь. Не обладая достаточным красноречием, чтобы убедить капитана в том, что тут не может быть сговора или плутовства, я просил позвать кого-нибудь из знающих греческий язык, которые смогли бы беспристрастно меня испытать.
И вот на палубу была вызвана вся команда корабля, - офицеры и матросы, - и им объявили, что все знающие греческий язык должны подняться немедленно на шканцы.
мой дневник одному из них, но тот откровенно сознался, что не умеет ни читать, ни писать, второй проявил то же невежество, но заявил, что может говорить по-гречески с любым человеком на корабле и, отнесясь ко мне, произнес несколько фраз на варварски изуродованном языке, которых я не понял.
Я сказал, что современный греческий язык столь же отличается от языка, на котором говорили и писали древние, как ныне употребляемый английский - от языка древних саксов времен Хенгиста{51}, поскольку же я изучал только подлинный греческий язык, на котором писали Гомер, Пиндар, евангелисты и другие великие люди древнего мира, нельзя полагать, будто я должен знать несовершенное варварское наречие, выросшее на развалинах первоначального языка и почти не сохранившее никаких следов древних выражений, но ежели доктор Макшеин, притязающий называться знатоком греческого языка, сможет поддерживать разговор с этими матросами, я готов отречься от всего, что утверждал, и понести любое наказание, какому он меня подвергнет.
Не успел я произнести эти слова, как лекарь, зная, что один из этих парней его соотечественник, обратился к нему по-ирландски и получил ответ на том же языке; засим между ними завязался диалог на языке, какой они назвали греческим, а прежде, чем они рискнули пойти на такую дерзкую ложь, им пришлось обеспечить себе молчание другого матроса, которого его сотоварищ предупредил на языке Морей.
- Я так и знал, - сказал Оукем, - что в конце концов мы поймаем плута! Отвести мошенника назад. Я считаю, что его нужно вздернуть,
услышав от меня подробности моего судебного разбирательства, воздел руки и возвел глаза к небесам и испустил страшный стон; не отваживаясь облегчить свои размышления речами, ибо часовой мог подслушать их, он затянул валлийскую песню, которую сопровождал тысячью гримас и неистовых жестов.
Комментарии
48
Кук и Литтлджон - капитан, малосведущий в юриспруденции, правильно называет только первое имя; законовед XVI-XVII вв. Эдуард Кук считался одним из наиболее авторитетных юристов Англии; что же касается Литтлджона, то капитан Оукем имеет в виду Томаса Литтлтона, известного юриста XV в.
49
Камбро-бритт. - Уроженцев Уэльса (валлийцев) нередко называли «камбрейцами» («Камбрия» - искаженное кельтское «Cymru» - Уэльс); бритты - одна из ветвей кельтского племени, к которому принадлежали также исконные жители Уэльса - валлийцы.
50
«империю Дели») и его потомков; «могул» есть искаженное «монгол», хотя мусульманские племена, вторгшиеся в Индию, не являлись монголами.
51
…времен Хенгиста… - то есть в начальную пору вторжения саксов в Британию, когда вождь одного из саксонских племен, Хенгист подчинил своей власти (середина V в. н. э.) большую область на юге.
Примечания
57
Независимо от опыта (лат.).