Калеб Уильямс.
Книга первая. Глава IX

Книга первая

ГЛАВA IX

Мистер Фокленд уже испытал на собственном опыте бесполезность каких-либо объяснений с мистером Тиррелом и поэтому ограничился тем, что сосредоточил свое внимание на намеченной им жертве. Негодование, с которым он размышлял о личности своего соседа, дошло до такой степени, что приходной мысли о добровольной встрече с ним его охватывало отвращение. Случилась, правда, и другая история, по времени совпавшая с этой, которая еще раз поставила этих смертельных врагов в положение соперников и способствовала тому, что вспышка злобы, давно уже снедавшей мистера Тиррела, довела его до пределов, близких к безумию.

У мистера Тиррела был арендатор, некто Хоукинс, не могу упомянуть его имени, не вспомнив о тяжелой трагедии, связанной с ним. Сперва мистер Тиррел принял этого Хоукинса с намерением защитить его от незаконных действий одного соседнего сквайра, но потом Хоукинс стал предметом гонений самого мистера Тиррела. Их отношения начались следующим образом. У Хоукинса, кроме фермы, которую он арендовал у вышеупомянутого сквайра, был небольшой клочок собственной земли, который достался ему от отца. Это, разумеется, давало ему право голоса на выборах в графстве, и так как предстоявшие выборы вызвали сильное соперничество, то его лендлорд потребовал, чтобы Хоукинс голосовал за того кандидата, за которого решил голосовать он сам. Хоукинс отказался повиноваться такому требованию и вскоре после того получил приказание оставить ферму, которую он арендовал в то время. Случилось так, что мистер Тиррел был сильно заинтересован в другом кандидате. Так как поместье мистера Тиррела граничило с усадьбой, где жил в то время Хоукинс, то изгнанный арендатор не мог придумать лучшего выхода, как, сев на лошадь, отправиться в поместье этого джентльмена и изложить ему происшедшее. Мистер Тиррел внимательно его выслушал.

 Так, мой друг, - сказал он. - Я, конечно, хотел бы, чтобы на выборах прошел мистер Джекмен, но, как известно, в таких случаях принято, чтобы арендатор голосовал за тех, кто угоден их лендлорду. Я не считаю уместным поощрять бунтарство.

- Все это совершенно справедливо, - возразил Хоукинс, - и, с вашего разрешения, я тоже голосовал бы по приказу своего лендлорда за любого человека в королевстве, но только не за сквайра Марло. Надо вам доложить, что однажды его егерь перескочил через мою изгородь и проскакал по моему лучшему полю, когда хлеб еще не был сжат. А между тем по проезжей дороге ему было бы всего на каких-нибудь двенадцать ярдов дальше. И такие шутки этот молодец проделывал со мной, если ваша честь позволите мне сказать, уж и раньше раза три-четыре. Ну, я только и спросил его, зачем он это делает и как у него хватает совести портить людям урожай. А тут подъехал сам сквайр. Худой такой, со сморщенным лицом, цыпленок, с позволения сказать. Он рассвирепел и стал грозить мне хлыстом. Чтобы угодить своему лендлорду, я не хуже всякого другого арендатора готов исполнить каждое его разумное желание. Но я не стану голосовать за человека, который грозился меня отхлестать. И вот, ваша милость, меня, мою жену и троих детей гонят из дому, от родного очага, и что мне делать, чтобы прокормить их, один бог ведает. Я всю жизнь был человеком работящим, всегда жил по совести, и это для меня горькая обида. Сквайр Эндервуд гонит меня с моей фермы, и если ваша милость не возьмет меня к себе, то, я знаю, никто из соседних землевладельцев меня не возьмет: им боязно, как они сами говорят, поощрять своих арендаторов к непослушанию.

Это соображение не замедлило подействовать на мистера Тиррела.

- Ладно, ладно, любезный, посмотрим, что можно сделать. Порядок и послушание - вещи очень хорошие, но надо же понимать, чего можно требовать. Судя по твоему рассказу, за тобой нет большой вины. Марло просто хлыщ и нахал, что правда, то правда. И если человек сам лезет на рожон, то что ж, он должен уметь и отвечать за последствия. Я сам всей душой ненавижу этих офранцуженных щеголей и не скажу, чтобы мне нравилось, что мой сосед Эндервуд держит сторону такого прохвоста. А ты, Хоукинс, - так тебя, кажется, зовут? - зайди завтра к Барнсу, моему управляющему, он с тобой переговорит.

Пока мистер Тиррел говорил, он вспомнил, что у него есть свободная ферма, примерно в ту же цену, как та, которую Хоукинс снимал у мистера Эндервуда. Он сейчас же посоветовался со своим управляющим, и, поскольку дело казалось во всех отношениях подходящим, Хоукинс был тут же занесен в список арендаторов мистера Тиррела.

мистера Тиррела.

- Если такое неповиновение арендаторов будет поощряться, тогда конец всякому порядку, - заявил Эндервуд. - Дело не в том или другом кандидате, потому что всякий джентльмен, истинно преданный своей родине, скорее потерпит неудачу на выборах, чем позволит себе поступок, который, войдя в обычай, может навсегда лишить его собратьев возможности руководить выборами. Крестьяне сами по себе народ достаточно смелый и решительный, с каждым днем все труднее держать их хоть сколько-нибудь в повиновении, и если господа землевладельцы настолько неблагоразумны, что пренебрегают общественным благом и поощряют их наглость, то трудно даже представить себе, чем это кончится.

Однако мистер Тиррел был не такого склада человек, чтобы на него могли подействовать подобные нравоучения. Их общий дух в достаточной мере совпадал с теми чувствами, которых он сам придерживался. Но у него был слишком горячий нрав, чтобы он мог быть последовательным в своих поступках; притом, как бы он ни был неправ в своих действиях, он ни в коем случае не допустил бы, чтобы кто бы то ни было исправлял их. Чем больше осуждали покровительство, которое он оказывал Хоукинсу, тем упорнее он его осуществлял и не отступал, когда в клубе или на других собраниях надо было укротить, заставить замолчать или изобличить хулителей. Помимо всего, Хоукинс обладал некоторыми достоинствами, которые способствовали расположению к нему мистера Тиррела. Резкостью обращения и суровостью нрава он был немного похож на своего лендлорда, и поскольку эти качества, само собой понятно, проявлялись чаще в отношениях с людьми, навлекшими на себя недовольство мистера Тиррела, чем с самим мистером Тиррелом, последний смотрел на это с некоторой долей снисходительности. Словом, каждый день приносил Хоукинсу новые знаки благосклонности его покровителя, и через некоторое время он был назначен помощником мистера Барнса в должности управляющего имением. Почти тогда же ферма, на которой он жил, была сдана ему в аренду.

Мистер Тиррел решил оказывать поддержку всем членам семьи этого своего подчиненного, пользовавшегося его благосклонностью. У Хоукинса был сын, парень лет семнадцати, приятной внешности, с румяным лицом, живой и смышленый. Юноша этот был особенным любимцем отца, которого, казалось, ничто так не заботило, как будущность сына. Мистер Тиррел, встретив его раза два-три, взглянул на него одобрительно, и юноша, питавший склонность к охотничьим забавам, стал иногда ходить с ним на охоту и не раз проявлял в присутствии сквайра свою ловкость и находчивость. В один прекрасный день он был особенно в ударе, и мистер Тиррел, не долго думая, предложил отцу отпустить юношу к нему в доезжачие, до того как ему подыщут более выгодную должность в поместье.

Это предложение было встречено Хоукинсом с явными признаками огорчения. Он смущенно попросил извинения, что не может принять предложенную милость, сказал, что мальчик полезен ему самому, и выразил надежду, что его честь не станет настаивать на том, чтобы лишить его помощи сына. Для всякого другого, кроме мистера Тиррела, такие доводы, вероятно, оказались бы достаточными. Но об этом джентльмене уже неоднократно говорилось, что раз он решился на какую-нибудь меру, даже самую незначительную, то еще не было случая, чтобы он впоследствии отказался от нее. Возражения только усиливали настойчивость и упорство, с которыми он добивался того, к чему перед тем был почти равнодушен. Сначала он как будто принял извинения Хоукинса добродушно и счел их вполне разумными. Но потом, каждый раз как он встречался с юношей, желание взять его к себе на службу у него возрастало, и он не раз повторял отцу о своем расположении к его сыну. Наконец он заметил, что юноша не принимает больше участия в его любимых охотничьих забавах, и заподозрил в этом намерение воспрепятствовать его замыслам.

- Хоукинс, - с досадой начал он, - я тобой недоволен. Я говорил тебе два или три раза о твоем сыне, которого желаю облагодетельствовать. Что за причина, сударь, что ты, по-видимому, не чувствуешь благодарности ко мне за это и противишься моей доброте? Ты должен бы знать, что со мной шутки плохи. Я не люблю, чтобы мои милости отвергались такими людьми, как ты. Я сделал тебя тем, что ты есть, а если захочу, могу сделать еще более беспомощным и несчастным, чем ты был, когда я тебя подобрал. Берегись!

- Не в обиду будь сказано вашей милости, - отвечал Хоукинс, - вы были для меня добрым господином, и я скажу вам всю правду. Надеюсь, вы не погневаетесь на меня. Этот мальчик - мой любимец, мое утешение и опора моей старости.

- Так что ж из этого? Разве это причина, чтобы мешать его преуспеянию?

- Умоляю вас, ваша милость, выслушайте меня. Может быть, я пристрастен в этом деле, но что поделаешь… Отец мой был священником. Все в нашей семье вели достойную жизнь, и я не могу примириться с мыслью, что мой бедный мальчик пойдет в услужение. Что до меня, то я не вижу никакого толку в слугах. Не знаю, ваша честь, но мне думается, - для меня было бы мало радости, если б Леонард стал таким, как они. Да простит мне господь, если я несправедлив к ним. Но ведь это для меня самое дорогое дело. Я не в силах рисковать благополучием моего бедного мальчика, когда так легко, с вашего разрешения, уберечь его от зла. Сейчас он благоразумен и прилежен и, не будучи ни дерзок, ни застенчив, знает себе цену. Я понимаю, ваша милость, что это очень безрассудно так говорить с вами, но ваша милость были мне добрым господином, и я не смею вам лгать.

так безумно любит сына, что не в силах отпустить его от себя, но у него никогда не было ни малейшего представления о том, что он узнал теперь.

- Ого-го, так ты джентльмен, вот оно что! Нечего сказать, хорош джентльмен! Твой папенька был священником. Вся ваша семья слишком хороша, чтобы идти ко мне в услужение. Ах ты, бессовестный негодяй! Да затем ли я подобрал тебя, когда мистер Эндервуд прогнал? Отогрел змею на своей груди! Боишься, что у сынка барские манеры испортятся, что он уронит свое достоинство и привыкнет слушаться приказаний? Подлый мужик! Прочь с глаз моих! Можешь быть уверен: я на своей земле джентльменов не потерплю. Долой их, с корнями и ветками, со всеми пожитками! Слышишь, сударь! Завтра утром приведи своего сына и проси у меня прощения, или, даю тебе слово, я сделаю тебя таким несчастным, что ты пожалеешь о том, что родился.

Такое обращение было слишком сильным испытанием для терпеливого Хоукинса.

- Мне нет надобности приходить к вам снова по этому делу, ваша честь. Я уже принял решение, и время не изменит его. Очень сожалею, что прогневал вашу милость, и знаю, что вы можете навлечь на меня немало бед. Но надеюсь, вы не будете так бессердечны, чтобы погубить отца за любовь к своему ребенку, если даже эта любовь заставляет его поступать неразумно. Ничего не поделаешь, ваша честь. Поступайте как вашей милости будет угодно. Недаром говорится, что даже у самого бедного негра есть что-нибудь, с чем он не хочет расстаться. Пусть я потеряю все, что имею, и стану поденщиком, - да, если понадобится, и сын мой тоже, - но я не сделаю из него слуги для джентльмена.

- Так, так, приятель, отлично! - отвечал Тиррел в бешенстве. - Можешь быть уверен, я тебя не забуду, я тебе пособью спесь. Проклятье! Так вот до чего дошло! Мошенник, обрабатывающий какие-то сорок акров, смеет оскорблять владельца поместья! Я тебя в землю вгоню! И вот тебе мой совет, негодяй: запри свой дом и беги так, будто сам дьявол гонится за тобой по пятам. Счастье твое, если я не догоню тебя и ты унесешь свою шкуру в целости. Ни одного дня не потерплю такого бездельника на своей земле, хотя бы мне обещали за это все сокровища Индии.

 Не торопитесь, ваша честь, - гневно ответил Хоукинс. - Я надеюсь, вы одумаетесь и сами увидите, что я ни в чем не виноват. Ну, а если нет, знайте, что если есть зло, которое вы можете мне причинить, так есть и такое, которое сделать не в вашей власти. И пусть я простой труженик, ваша честь, а все-таки человек. Да и ферма моя в аренде, и я оттуда не уйду. А закон, надо думать, найдется и для бедняка, как для богача.

Мистер Тиррел, не привыкший, чтобы ему противоречили, был до последней степени возмущен смелостью и вольнодумством Хоукинса. Не было ни одного арендатора, по крайней мере в его поместье, с такими скромными, как у Хоукинса, средствами, которого сплоченная политика землевладельцев и к тому же властный и неукротимый нрав мистера Тиррела не могли бы удержать от поступков, заключающих в себе открытый вызов.

- Превосходно, черт меня побери! Будь я проклят, если есть еще другой такой молодец. Так ферма у тебя в аренде, у тебя, вот как! Ты говоришь, не уйдешь? Хорошенькие дела пойдут, если аренда будет защищать таких субъектов, как ты, от хозяина владения! Хочешь померяться силами? Отлично, любезный, отлично. Рад от всей души. Раз уж дошло до этого, так мы тебе покажем несколько занятных штучек, прежде чем покончим с этим делом. А теперь прочь с глаз моих, негодяй! Мне больше тебе нечего сказать. И не смей никогда переступать порог моего дома.

подвластному человеку. Кроме того, дав увлечь себя негодованию, он должен был предвидеть последствия. Совершенным безумием с его стороны было думать о том, чтобы тягаться с лицом, обладающим такими средствами и положением, как Тиррел. Это было равносильно борьбе лани со львом. Можно было с уверенностью сказать, что ему нисколько не поможет его правота, раз его противник пользуется влиянием и богатством и, следовательно, может успешно снять с себя вину в любом сумасбродстве, которое пожелает совершить. Это житейское правило в дальнейшем вполне подтвердилось. Богатство и тирания отлично умеют пользоваться в качестве пособников для своих притеснений теми законами, которые, быть может, сперва предназначались (глупая и жалкая предосторожность) для защиты бедняков.

С этого мгновения мистер Тиррел задался целью погубить Хоукинса и не оставлял неиспользованным ни одного средства, чтобы причинить страдание предмету своих преследований или повредить ему. Он лишил его должности помощника управляющего и приказал Барнсу и другим подчиненным, чтобы они при всяком удобном случае чинили ему неприятности. Мистер Тиррел как владелец поместья имел право на десятую долю дохода, и это обстоятельство давало ему частые поводы к мелочным спорам. Часть полей, принадлежавших к ферме Хоукинса, хотя и засеянная хлебами, была расположена ниже остальной земли, вследствие чего могла подвергнуться наводнению, случавшемуся время от времени благодаря находившейся здесь реки. Тиррел недели за две до уборки урожая собственноручно тайком прорвал плотину на этой реке, и весь хлеб был залит водой. Потом он приказал своим слугам в одну ночь убрать изгороди, защищавшие более высокие участки, и пустить туда скот, чтобы полностью уничтожить урожай. Однако эти меры коснулись только части имущества несчастного. Тиррел на этом не остановился. У Хоукинса при очень подозрительных обстоятельствах начался внезапный падеж скота. Это событие усилило бдительность Хоукинса, и в конце концов ему удалось выяснить это дело с такой точностью, что уже нельзя было сомневаться в том, что и здесь действует мистер Тиррел.

служить оружием тирании в руках богачей, нежели щитом, ограждающим более бедную часть общества от их несправедливых притязаний. Однако нанесенная ему на этот раз обида была так жестока, что казалось невозможным, чтобы даже самое высокое положение могло защитить виновного от строгости закона. Впоследствии он получил основание хвалить себя за свою прежнюю бездеятельность в этом отношении и сожалеть о том, что нашелся повод достаточно веский, чтобы побудить его вступить на другой путь.

Это и было той крайностью, до которой мистер Тиррел хотел довести свою жертву, и он едва поверил своей удаче, когда ему сообщили, что Хоукинс затеял тяжбу. Его восторгам по этому поводу не было границ, потому что он понимал, что теперь разорение его прежнего любимца неминуемо. Он посоветовался со своим стряпчим и, ссылаясь на доводы, какие только можно было изобрести, настоял на том, чтобы тот использовал в этом деле весь запас своих уловок. Меньше всего его интересовало немедленное опровержение выставленного против него обвинения; задача заключалась в том, чтобы допросами под присягой, заявлениями, жалобами, отсрочками, оспариванием и апелляциями затягивать дело от сессии суда до сессии и переносить его из одного суда в другой. Было бы позорно для просвещенного государства, рассуждал мистер Тиррел, если бы джентльмен, подвергнувшийся дерзкому нападению на его права со стороны какого-то проходимца, не мог бы свести все дело к вопросу о том, у кого толще кошелек, и отпустить своего противника только тогда, когда тот будет доведен до нищеты.

которая не была отвергнута, хотя и клонилась скорее к терзанию жертвы, нежели к причинению ей непоправимого ущерба. Она исходила из особенностей местоположения дома Хоукинса, его амбаров, гумен и надворных строений. Они находились в конце узкой полосы, соединявшей их с остальной частью имения, и были окружены с трех сторон полями, которые были в распоряжении другого арендатора мистера Тиррела, всячески старавшегося угодить прихотям своего лендлорда. Дорога в город, где бывали базары, проходила по другую сторону самого большого из этих полей и была видна из дома со стороны его фасада. До сих пор это обстоятельство не причиняло никаких неудобств, так как имелась широкая дорожка, которая перерезывала поле и вела прямо от дома Хоукинса к большой дороге. Эта дорожка, или частная дорога, теперь, по соглашению мистера Тиррела с его услужливым арендатором, была закрыта, так что Хоукинс оказался в своем собственном владении как бы в плену и был вынужден делать около лишней мили, когда ему нужно было поехать на рынок.

Молодой Хоукинс, юноша, который был первой причиной ссоры между его отцом и сквайром, был такой же мужественный, как и его отец, и пылал безудержным негодованием против следовавших одно за другим деспотических действий, свидетелем которых он был. Его возмущение усиливалось еще тем, что все страдания, выпавшие на долю его отца, проистекали из привязанности последнего к нему; в то же время он не мог устранить повод ссоры, потому что если бы он это сделал, то вышло бы так, что он нанес отцу удар за его родительскую любовь. На этот раз, ни с кем не посоветовавшись и побуждаемый только своим гневом и чувством обиды, он поздно ночью вышел из дома, убрал все заграждения, которые были устроены на старой дорожке, сбил повешенные замки и распахнул ворота.

Пока он все это проделывал, за ним следили, и на следующий день был дан приказ об его аресте. Его, как полагается, отвели к судье, и тот постановил отправить его в тюрьму графства с тем, чтобы в ближайшую сессию он предстал перед судом по обвинению в уголовном преступлении. Мистер Тиррел твердо решил поддерживать обвинение с величайшей строгостью, и его стряпчий, наведя с этой целью соответствующие справки, намеревался подвести дело под статью закона Георга I, обычно называемого «Черным актом»^[21]«всякий, вооруженный мечом или другим вредоносным оружием и зачернивший себе лицо либо иным способом изменивший свою наружность, появившийся в каком-либо заповедном месте, где содержались или будут содержаться зайцы либо кролики, и надлежащим образом в этом уличенный, карается смертью, как при уголовном преступлении, и право духовенства судить собственным судом на эти дела не распространяется». Молодой Хоукинс, по-видимому, опустил на лицо капюшон своего широкого плаща, как только заметил, что за ним следят, и, кроме того, взял с собой гаечный ключ для того, чтобы отбивать замки. А стряпчий взялся доказать при помощи достаточного количества свидетелей, что поле, о котором шла речь, было заповедником, где постоянно откармливались зайцы. Мистер Тиррел ухватился за эти измышления с неизъяснимой радостью. Нарисовав перед судьей картину упорства и дерзости Хоукинсов, он убедил его на основании этого нелепого обвинения отдать приказ об аресте юноши. И отцу отнюдь нельзя было с уверенностью рассчитывать на то, что под тем же непреодолимым влиянием упомянутая статья о наказании не будет действительно применена со всей строгостью.

и обычаи оказывают богатому по сравнению с бедными. Однако, раз втянутый в такое дело, он из упорства не хотел отступать и позволял себе не столько ожидать благоприятного исхода, сколько надеяться на него. Но последнее событие задело то, что было ему дороже всего. Было время, когда он опасался, как бы его сына не развратило и не унизило положение слуги, а теперь этот сын проходит курс тюремной науки!

С этой минуты его сердце умерло. Раньше он надеялся, что при помощи упорного труда ему удастся спасти жалкие остатки его маленькой собственности от низкой злобы лендлорда. Но теперь у него исчезло мужество, необходимое для тех усилий, которых больше чем когда-либо требовало его положение. Мистер Тиррел продолжал свои козни, не давая ему передышки. Дела Хоукинса с каждым днем принимали все более безнадежный оборот, и сквайр, выжидавший удобного случая, воспользовался первой же возможностью, чтобы захватить остатки его имущества, наложив на них арест за невзнос платы.

Дела были именно в таком положении, когда мистер Фокленд и мистер Тиррел случайно встретились на частной дороге, недалеко от местожительства последнего. Оба они ехали верхом; мистер Фокленд направлялся к дому несчастного арендатора, который, по-видимому, был на краю гибели вследствие злобы своего лендлорда. Он только что узнал историю этих гонений. В довершение бедствий Хоукинса случилось так, что мистер Фокленд, вмешательство которого могло бы спасти его, долгое время находился в отсутствии. Он провел три месяца в Лондоне, а оттуда ездил в свои поместья в другой части острова. Гордый и самоуверенный характер бедняги Хоукинса всегда побуждал его рассчитывать как можно дольше только на собственные силы. В начале распри он избегал обращаться к мистеру Фокленду и вообще делиться своей бедой с другими и оплакивать свою тяжелую судьбу. А когда он дошел до крайности и охотно отказался бы от своего упорства, это было уже не в его власти. Наконец, после довольно продолжительного отсутствия, мистер Фокленд неожиданно вернулся. Услыхав среди первых деревенских новостей о беде этого несчастного поселянина, он решил на следующее же утро съездить к нему и обрадовать его обещанием помощи, которую он был в силах ему оказать.

При виде Тиррела, столь неожиданно ему встретившегося, Фокленд покраснел от негодования. Первым его чувством, как он говорил впоследствии, было желание уклониться от встречи. Но, убедившись, что они неизбежно должны поравняться, он понял, что было бы недостатком смелости скрывать от мистера Тиррела чувства, которые он испытывал.

 Мистер Тиррел, - сказал он немного резко, - мне очень неприятны некоторые новости, которые я только что услыхал.

- Позвольте, сэр, какое мне дело до ваших неприятностей?

- Очень большое, сэр. Они вызваны несчастьями вашего бедного арендатора Хоукинса. Если ваш управляющий действовал без вашего ведома, мне кажется, вам не худо бы узнать, что он сделал. А если он действовал по вашему приказанию, я был бы рад уговорить вас взглянуть на это дело другими глазами.

- Мистер Фокленд, не худо было бы также, если бы вы занимались своими делами и предоставили мне заниматься моими. Я не нуждаюсь в наставнике и не желаю иметь его.

 Вы ошибаетесь, мистер Тиррел. Я занимаюсь своими собственными делами. Если бы я видел, что вы свалились в колодец, мое дело было бы вытащить вас оттуда и спасти вам жизнь. Если я вижу, что вы идете в своих поступках неправильной дорогой, мое дело направить вас на верный путь и спасти вашу честь.

 К черту, сэр! Бросьте со мной эти штуки. Разве этот человек не мой арендатор? Разве я не хозяин на своей земле? К чему называть ее моей, если я не могу ею распоряжаться? Я оплачиваю то, что имею, сэр. Я не должен ни пенни ни одной живой душе. И я не позволю опекать мое поместье - ни вам и ни кому другому.

- Совершенно верно, что существует разница в положениях, - сказал Фокленд, избегая прямого ответа на последние слова Тиррела. - Я считаю, что разница эта - дело хорошее и необходимое для мирной жизни человечества. Но как бы она ни была необходима, мы должны признать, что она ложится некоторым бременем на людей низшего состояния. Болит сердце, когда думаешь, что один рождается для того, чтобы наследовать всякий избыток, тогда как доля другого, без какой-либо вины с его стороны, - грязная работа и голод. Мы, богатые, мистер Тиррел, должны делать все, что в нашей власти, чтобы облегчить ярмо этих обездоленных людей. Мы не должны злоупотреблять преимуществами, которыми случай наградил нас щедрой рукой. Бедняги! Они и без того уже угнетены чуть ли не свыше сил. И если мы бессердечно лишний раз повернем колесо машины, они будут окончательно раздавлены.

Нарисованная картина произвела впечатление даже на неподатливый ум Тиррела.

 Что ж, сэр, я не тиран. Я прекрасно знаю, что тирания - скверная штука. Но не хотите же вы сказать, что эти люди могут делать все, что им вздумается, и никогда не получат по заслугам?

- Мистер Тиррел, я вижу, ваша вражда поколеблена. Разрешите мне приветствовать вновь рожденную доброту вашего сердца. Поедемте к Хоукинсу. Не будем говорить о том, чего он заслуживает. Несчастный! Он вынес почти все, что могут вынести человеческие силы. Пусть на этот раз ваше прощение положит прочное начало добрососедским и дружеским отношениям между нами.

 Нет, сэр, я не поеду. Я согласен - кое в чем вы правы. Я всегда знал, что вы, если захотите, всегда сумеете придумать складную историю и преподнести правдоподобный рассказ. Только я не дам себя провести таким способом. Такой уж у меня всегда был характер: раз я задумал отомстить, то никогда не отступлю. А характер менять я не желаю. Я подобрал Хоукинса, когда все от него отвернулись, и сделал из него человека. А неблагодарный за мои же старания оскорбил меня. Будь я проклят, если когда-нибудь прощу ему. Нечего сказать, хорошая была бы штука, если бы я простил наглость своей собственной твари в угоду такому человеку, как вы, который всегда был моим бичом.

- Ради бога, мистер Тиррел, не забывайте в своей неприязни о благоразумии. Допустим, что Хоукинс вел себя непростительно и оскорбил вас, - неужели это оскорбление ничем нельзя искупить? Неужели отец должен быть разорен, а сын повешен, чтобы утолить ваш гнев?

 Будь я проклят, сэр! Можете говорить до изнеможения, вы ничего от меня не добьетесь. Никогда не прощу себе, что слушал вас хоть минуту. Никому не позволю останавливать поток моего гнева. Если бы я когда-нибудь и простил Хоукинсу, то не по чьим-нибудь просьбам, а по своему желанию. Но я никогда не прощу. Если бы он и вся его семья валялись у меня в ногах, я приказал бы тотчас же всех их повесить, будь у меня на это не только желание, но и власть.

- И это ваше окончательное решение? Мистер Тиррел, мне стыдно за вас. Всемогущий боже! Слушая, что вы говорите, начинаешь ненавидеть общественные установления и порядок, хочешь бежать от лица человека. Но нет! Общество отвергнет вас, люди будут гнушаться вами. Никакое богатство, никакое положение не искупят пятна, которое ляжет на вас. Вы будете жить, покинутый себе подобными, вы будете появляться среди многолюдного общества, и ни один человек не удостоит вас даже поклоном. Все будут бежать от вашего взгляда, как or взгляда василиска^[22]. Где рассчитываете вы найти каменные сердца, которые станут сочувствовать вам? На вас печать несчастья, всегда неразделенного, не возбуждающего сожаления.

теперь только презренную тварь, с которой невозможно вступать в пререкания. Что касается последнего, то он был поражен настолько, что первое время оставался недвижим. Энтузиазм мистера Фокленда был таков, что мог поколебать самого решительного противника. Мистер Тиррел, против воли снедаемый угрызениями совести за свою вину, не мог вызвать в себе настроения, подходящего для борьбы. Картина, которую нарисовал мистер Фокленд, была пророческая. В ней был отклик его собственных мыслей; она облекала плотью его мысли, сообщала голос тому призраку, который преследовал его, и тем ужасам, добычей которых он ежечасно бывал.

сеет на своем пути насилие и смерть. Но мистер Тиррел не был склонен искать выхода в том, что вражда его никогда не будет предана забвению и не остынет под влиянием времени или каких-либо событий. Месть грезилась ему по ночам и первенствовала в его мыслях, когда он бодрствовал.

Мистер Фокленд отъехал, еще больше осуждая после этой встречи поведение своего соседа и утвердившись, в непоколебимом решении сделать все возможное, чтобы облегчить несчастную участь Хоукинса. Но было слишком поздно. Когда он приехал, он увидел, что дом уже оставлен его хозяином. Семья ушла неизвестно куда. Хоукинс скрылся, и - что было всего более странно - сын Хоукинса в тот же день бежал из тюрьмы графства. Усилия мистера Фокленда разыскать их оказались тщетными: не удалось найти никаких следов этих несчастных. Вскоре мне придется рассказать о разразившейся над ними последней катастрофе, и она окажется полной такого ужаса, какого не измыслит и самая мрачная фантазия.

Продолжаю свою повесть. Продолжаю излагать те события, в которые моя собственная судьба была так таинственно вовлечена. Поднимаю занавес. Начинается последний акт трагедии.

Примечания

21

«Черным актом». - Вскрывая в своем романе откровенный классовый характер английской судебной практики XVIII века, Годвин постарался возможно точнее воспроизвести действительные исторические факты, тщательно знакомясь с источниками и документируя свое изложение прямыми ссылками на них. Цитата из «охотничьего закона», изданного «в девятый год правления» Георга I, то есть в 1729 году, вполне точно воспроизводит подлинник. Этот закон наряду со многими другими английскими законодательными актами XVIII века прекрасно иллюстрирует устарелость и жестокость английского уголовного права этого столетия. Смертную казнь (притом непременно публичную) влекли за собой самые незначительные преступления. Ею карались, например, злонамеренная порубка леса или уничтожение деревьев, умышленное увечье животных, воровство дичи, появление с оружием в лесу, на лесосеках или дорогах, кражи выше одного шиллинга, если они совершены в церкви, в часовне или в лавке во время ярмарки, каждое мошенничество, совершенное над человеком во время сна, и т. д. При этом человек, обвиняемый в преступлении, караемом смертной казнью, был лишен права защиты, и его процесс не должен был продолжаться долее, чем один день, так что никакое более или менее обстоятельное и объективное выяснение сколько-нибудь сложного дела не было возможно.

22

Василиск - легендарный зверь, взгляд которого был смертельным.