Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы.
XXXV. История графини Ласкарис. 1762 год

XXXV

ИСТОРИЯ ГРАФИНИ ЛАСКАРИС

1762 год 

Из Аугсбурга я направился в Базель через Констанц, где остановился в самой дорогой швейцарской гостинице.

Хозяин, по имени Имхоф, был первейшим мошенником, однако я нашёл его дочерей привлекательными и, посвятив развлечениям три дня, продолжал свой путь. В Париж я приехал в последний день 1761 года и поселился на улице Бак, где мадам д'Юрфэ приготовила мне элегантную и богато обставленную квартиру.

Я провёл в сих прелестных апартаментах целых три недели, никуда не выходя, дабы убедить эту добрую даму, что возвратился в Париж, единственно намереваясь сдержать своё слово и устроить её перерождение в мужчину.

Всё это время мы проводили за приготовлениями, необходимыми для сего таинственного обряда и состоявшими в особом культе гениев всех семи планет, когда каждому из них посвящался свой день. Завершив эти приготовления, а должен был отправиться в некое место, указанное мне самими гениями, привезти оттуда девственницу и способом, известным лишь братьям Креста и Розы, оплодотворить её для рождения сына. Мадам д'Юрфэ предстояло принять этого ребенка при его рождении и держать безотлучно у себя на постели семь дней. По истечении сего срока она 23 была умереть, вдохнув свою душу в уста моего сына. После такого превращения мне надлежало воспитывать дитя до трёхлетнего возраста, когда мадам д'Юрфэ возродится в нём, после чего я должен был начать посвящение её в тайны великой науки.

Сие действо было назначено на апрельское, майское или июньское полнолуние. Мадам д'Юрфэ составила завещание по всей форме в пользу ребенка, а меня определила его опекуном до тринадцати лет. Эта сумасшедшая твёрдо верила в истинность моих обещаний и сгорала от нетерпения увидеть девственницу, предназначавшуюся в качестве сосуда божественного превращения, а посему всё время торопила меня с отъездом.

Я надеялся, что, отвечая через оракула, смогу внушить ей отвращение к сему предприятию, ибо всё-таки речь шла о смерти, и поэтому, как мне казалось, естественная привязанность к жизни поможет затянуть дело до бесконечности. Однако же, обнаружив прямо противоположное, я оказался перед необходимостью хотя бы для вида сдержать слово и ехать за таинственной девственницей.

Итак, мне было нужно найти мошенницу, которая быстро поняла бы, как держать себя, и я вспомнил про Кортичелли. Она уже девять месяцев находилась в Праге, а ещё в Болонье я обещал приехать к ней до конца года. Однако по возвращении из Германии, откуда я привёз не очень приятные воспоминания, мне не хотелось снова пускаться в путь во время холодного сезона, да ещё по столь пустячному поводу. Я решил не затруднять себя и вытребовать её во Францию, послав нужные для этого деньги.

Г-н Фукэ, приятель мадам д'Юрфэ, был интендантом в Меце, и рекомендательное письмо к нему, без сомнения, гарантировало благожелательный приём. Там же со своим полком находился и его племянник граф Ластик, которого я хорошо знал. Сообразив сии обстоятельства, я избрал Мец для встречи девственницы Кортичелли. Мадам д'Юрфэ снабдила меня всеми необходимыми письмами, и 25 января 1762 года я покинул Париж, нагруженный подарками и отягощенный крупным аккредитивом, который, впрочем, я совершенно не использовал, ибо мой кошелёк был и без того достаточно полон.

Я не взял с собой никакой прислуги, так как после воровства Косты и мошенничества Дюка уже не мог никому довериться. Через два дня я был в Меце и остановился у "Короля Дагобера" - превосходной гостинице, где встретился со шведским графом Левенгауптом, с коим познакомился у жившей в Париже принцессы Ангальт-Цербстской, матери русской императрицы. Он пригласил меня отужинать в обществе герцога Дё Пона, направлявшегося инкогнито в Париж для встречи с Людовиком XV.

На следующий день я отправился с письмами к г-ну интенданту, который просил меня обедать только у него. Графа Ластика в Меце не оказалось, и я был весьма огорчён этим, так как он намного увеличил бы для меня приятность жизни в сём прекрасном городе. В тот же день я послал Кортичелли пятьдесят луидоров и в письме просил, как только она освободится, найти себе спутника, который знал бы дорогу и мог бы сопровождать её самоё и её матушку. Кортичелли не могла покинуть Прагу раньше великого поста, и чтобы убедить её, я обещал полностью устроить все денежные дела.

Через пять дней я совершенно освоился в городе, однако манкировал обществом ради театра, в коем меня привлекла одна актриса комической оперы. Её звали Ратон, и ей было лет пятнадцать-шестнадцать, как это принято среди актрис, которые всегда убавляют хотя бы два или три года - вполне простительная и свойственная всем женщинам слабость, ибо молодость составляет для них первейшее преимущество. Ратон была не так красива, сколь привлекательна, однако особенно соблазнительной делало её совсем другое обстоятельство: она назначила за свою невинность цену в двадцать пять луидоров.

Можно было провести с ней ночь и за один луидор, а двадцать пять платить лишь в том случае, если удастся произвести желаемое действо. Стало известно, что многие офицеры и молодые чиновники пытались совершить сей подвиг, однако же безуспешно, и каждый терял только свой луидор.

Необычайность такого положения была слишком пикантной, чтобы и у меня не возникло искушения. Посему я поспешил заявить о себе, но, не желая быть обманутым, принял меры предосторожности. Я сказал этой красавице, что она придёт ко мне ужинать и получит двадцать пять луидоров, если полностью удовлетворит меня, а в противном случае - шесть, конечно при условии, что у неё не обнаружится никакого изъяна.

Ратон пришла вместе со своей тёткой, которая за десертом оставила нас и удалилась в соседнюю комнату, чтобы провести там ночь. Девица оказалась идеалом по совершенству форм, и я не мог спокойно думать о том, что буду иметь в полном своём распоряжении и скоро, подобно Одиссею, завладею руном, правда не золотым, а цвета чёрной смоли, кое не поддалось усилиям самых блестящих юношей Меца. Читатель может подумать, что, не располагая более крепостью молодого возраста, я чувствовал неуверенность после безуспешности предшественников. Но ничего подобного - я не сомневался в себе и только посмеивался. Ведь остальные были французами, которые искуснее в умении штурмом взять неприступную крепость, чем защищаться от проделок молодой мошенницы. Родившись итальянцем, я хорошо знал все их уловки и был уверен в своём успехе.

Однако мои приготовления оказались излишними. Попав ко мне в объятия, Ратон сразу поняла бесполезность притворства и не прибегала ко всем своим фокусам, которые заставляли неопытных претендентов почитать её за то, чем она уже никак не была на самом деле. Девица вполне отдалась мне, а когда я пообещал ей сохранить тайну, ответила на мои чувства с неменьшим пылом. Конечно же, ей не пришлось испытать ничего для себя нового, и поэтому можно было не давать ей двадцать пять луидоров. Однако я остался доволен, да и вообще не придавал значения подобного рода обстоятельствам, а посему вознаградил её так, словно мне первому выпало вкусить сего плода.

Я содержал Ратон по луидору в день до прибытия Кортичелли, и она оставалась верна мне, так как неотступно находилась возле меня. Общество сей милой девицы было столь приятным, что я немало раскаивался в необходимости ждать мою итальянку, о приезде которой мне сообщили в ту минуту, когда я выходил из ложи, собираясь идти домой. Наёмный лакей громким голосом объявил, что моя супруга с дочерью и ещё одним господином прибыли из Франкфурта и ожидают меня в гостинице. "Дурак, - ответил я ему, - у меня нет ни жены, ни дочери". Впрочем, это не помешало всему Мецу узнать о приезде моего семейства.

Кортичелли бросилась мне на шею, хохоча, по своему обыкновению, а старуха представила человека, сопровождавшего их от Праги. Это был наш соотечественник по имени Монти, давно обосновавшийся в Праге и зарабатывавший на хлеб обучением итальянскому языку. Я с удобством поместил синьора Монти и старуху, а молодую ветреницу отвёл к себе в комнату. Я нашёл её изменившейся в лучшую сторону - она выросла и приобрела более округлые формы, а грациозность манер окончательно делала из неё замечательно красивую особу.

- Сумасшедшая, зачем ты позволила матери назваться моей женой? По-твоему, это очень лестно для меня?

- Какое невежество! Но мы заставим её согласиться, по доброй воле или силой. Я вижу, ты роскошно одета, значит, тебе повезло?

- В Праге мне удалось обольстить графа Н., и он был щедр. Но, мой друг, я прежде всего хочу просить, чтобы вы отпустили синьора Монти. У сего честного человека в Праге осталось семейство, и он не может долго задерживаться.

Франкфуртская карета отправлялась тем же вечером. Я велел позвать Монти и, поблагодарив его за услуги, щедро наградил, так что он уехал вполне удовлетворённый.

Мне было незачем оставаться долее в Меце, и я простился со своими новыми знакомыми. На следующий день я заночевал в Нанси, откуда отправил письмо к мадам д'Юрфэ с сообщением, что везу девственницу - последний отпрыск фамилии Ласкарисов, некогда правивших в Константинополе. Я просил принять её из моих рук в загородном доме, где мы остановимся на несколько дней для кабалистических церемоний.

Она отвечала, что ждёт меня в Пон-Карэ, старом замке за четыре лье от Парижа, и примет молодую принцессу со всеми знаками самого дружеского внимания. "Я тем более чувствую себя обязанной к этому, - писала моя помешанная, - что фамилия Ласкарис связана родственными узами с домом д'Юрфэ, не говоря уже о моём предназначении сделаться плодом сей счастливой девственницы". Из её послания я понял необходимость если не охлаждения её пыла, то, во всяком случае, сдерживания внешних оного проявлений и отписал ей в этом смысле с разъяснениями, почему гостью следует титуловать лишь графиней. В конце письма я сообщал, что мы приедем в понедельник на святой неделе и нас будет сопровождать гувернантка юной Ласкарис.

Я провёл около двух недель в Нанси, давая наставления девице и уговаривая её матушку удовлетвориться ролью покорнейшей слуги графини Ласкарис. В последнем я только с большим трудом добился успеха, и то лишь живописуя неисчислимые блага при условии беспрекословного повиновения, а в противном случае угрожая отослать её обратно в Германию без дочери.

Мне пришлось скоро раскаяться в своей настойчивости. Упорство этой женщины следовало бы почитать за предупреждение моего доброго гения, который хотел отвести от меня самую тягостную из совершённых мною ошибок!

В назначенный день мы прибыли в Пон-Карэ. Мадам д'Юрфэ велела опустить мост, а сама стояла у ворот в окружении слуг, как генерал, приготовившийся к сдаче крепости по всем правилам военного этикета. Сия милейшая дама, помешавшаяся лишь от чрезмерного ума, устроила для самозванной принцессы столь торжественный приём, что последняя не смогла бы сдержать удивления, если бы не мои предварительные наставления. Мадам д'Юрфэ трижды обняла её с величайшей нежностью и назвала своей любимой племянницей. Она тут же пересказала всю свою генеалогию, а потом и происхождение дома Ласкарисов, дабы показать своё право называться её теткой. Я немало подивился достойным манерам и совершенной серьезности моей итальянки во время сей смехотворной церемонии.

Взойдя в комнаты, фея произвела священные воску рения и окропила новоприбывшую благовониями, что было принято последней со скромностью оперной богини. За столом графиня своей весёлостью и грацией покорила мадам д'Юрфэ. которая ничуть не удивлялась плохому французскому выговору гостьи. О даме Лауре не стоило и упоминать - она знала лишь свой итальянский. Ей отвели хорошую комнату, куда всё приносили, и она выходила оттуда только к мессе.

Замок Пон-Карэ - это настоящая крепость, выдерживавшая осады во времена религиозных войн. Он имеет форму прямоугольника с зубчатыми башнями по углам и со всех сторон окружён глубоким рвом. Комнаты там просторны и роскошно обставлены, но по старинной моде. Везде роились тучи комаров, кои заживо поедали нас, оставляя на лицах болезненные волдыри. Однако я обещал провести здесь восемь дней, и мне было бы затруднительно найти предлог, чтобы сократить сие время. Мадам велела поставить около своей кровати ещё одну, для племянницы. Дабы она не вздумала удостовериться в её девственности, оракул запретил это под страхом лишить благословения то действо, которое было назначено на четырнадцатый день апрельской луны.

В сей день мы отужинали без вина, после чего я пошел и лёг в постель. Через четверть часа мадам привела ко мне девственницу Ласкарис. Она раздела её, натёрла благовониями и уложила рядом со мной, но сама не удалилась, а пожелала видеть собственными глазами таинство, благодаря которому ей предстояло перевоплотиться ровно через девять месяцев.

Акт был совершён по всем канонам, и мадам оставила нас вдвоем на целую ночь, проведённую нами сравнительно с остальными наилучшим образом, так как графиня ночевала потом у тётки до самого последнего дня луны, когда я должен был узнать у оракула, произошло ли зачатие. Это вполне могло случиться, ибо ничто не осталось упущенным для достижения сей цели. Однако же я счёл более разумным получить отрицательный ответ, и мадам д'Юрфэ была в отчаянии, хоть я и старался утешить её другим изречением оракула, согласно которому то, что не осуществилось в апреле в пределах Франции, может быть произведено в мае за границами королевства.

Теперь самым важным было назначить место для повторного совершения таинства. Мы выбрали Экс-ля-Шапель, и за пять-шесть дней все приготовления к поездке полностью завершились. Опасаясь неприятностей, я постарался ускорить наш отъезд. Мы отправились с наступлением мая в берлине, куда, кроме мадам д'Юрфэ и меня, поместились также самозванная Ласкарис со своей любимой камеристкой. Вслед за нами следовал двухместный кабриолет, занятый синьорой Лаурой и ещё одной служанкой. На козлах берлина восседали два лакея в роскошных ливреях. Один день мы отдыхали в Брюсселе и другой в Льеже. В Эксе оказалось множество знатных иностранцев, и во время первого же бала мадам д'Юрфэ представила мою Ласкарис как свою племянницу двум мекленбургским принцессам. Фальшивая графиня принимала знаки их внимания с непринуждённой скромностью и особенно заинтриговала маркграфа Байрейтского и его дочь, герцогиню Вюртембергскую, которые не отпускали её до самого разъезда. Я был как на иголках, опасаясь, как бы моя героиня не выдала себя каким-либо номером из закулисного репертуара. Однако же она танцевала с отменной грацией, чем заслужила рукоплескания всех собравшихся. Отовсюду ко мне стекались комплименты. Я же чувствовал себя настоящим мучеником, ибо сии похвалы казались для меня полными скрытой насмешки, словно каждый угадал в ней оперную танцовщицу, переодетую графиней.

Улучив минуту поговорить с этой безумной, я стал заклинать её, чтобы она танцевала как благородная девица, а не фигурантка балета. Однако же она чрезвычайно возгордилась своими успехами и осмелилась ответить, что и благородная девица может танцевать как актриса, и уж во всяком случае она никогда не согласится ради моего удовольствия танцевать дурно. Её слова были мне столь противны, что я тут же прогнал бы эту наглую авантюристку, если бы знал, как это сделать. Но я поклялся себе, что, хотя и с некоторой задержкой, она получит по заслугам. Не знаю, почитать ли это пороком или достоинством, но желание мести исчезает во мне лишь после его удовлетворения. На следующий после бала день мадам д'Юрфэ подарила ей шкатулку, где оказались украшенные бриллиантами часы, алмазные серьги и перстень с камнем в пять карат. Всё это стоило не менее шестидесяти тысяч франков. Я отобрал у неё сии драгоценности, дабы она не вздумала сбежать с ними.

Тем временем, ожидая назначенного срока, я, чтобы рассеять скуку, занимался картами и сводил дурные знакомства. Самым недостойным из них был один французский офицер по имени д'Аше, имевший красивую жену и ещё более прелестную дочь. Сия последняя не замедлила занять в моём сердце то место, которое принадлежало Кортичелли лишь по названию. Однако, когда мадам д'Аше поняла, что я отдаю предпочтение дочери, она перестала принимать мои визиты.

Поскольку я ссудил д'Аше десять луидоров, то почел себя вправе пожаловаться ему на неучтивость его супруги. Однако же он возразил с некоторой резкостью, что раз я ходил ради дочери, она поступила вполне резонно, ибо для девицы надобно подыскивать мужа, а при честных с моей стороны намерениях мне следовало бы прежде всего объясниться с матушкой. Во всём его рассуждении не было ничего обидного, кроме самого тона, и поэтому, зная его как отъявленного грубияна и пьяницу, готового драться по любому поводу и без повода, я решил смолчать и оставить в покое его дочь, не желая компрометировать себя с подобным человеком.

Находясь в таковом положении, я уже почти излечился от своих фантазий в отношении его дочери, и как-то раз, дня через четыре после нашего объяснения, случайно зашёл в биллиардную, где увидел д'Аше, игравшего с одним швейцарцем, по имени Шмит, который состоял на шведской службе. Заметив меня, д'Аше предложил пари на те десять луидоров, что был должен мне. Я отвечал ему. "Согласен, но пусть будет двадцать или ничего".

К концу партии д'Аше, видя неизбежный проигрыш, сделал столь явственно нечестный удар, что даже слуга сказал ему об этом. Однако же сей шулер, коему такая уловка позволяла выиграть, не обращая внимания на это замечание, взял со стола деньги и положил в карман. Тогда партнёр его размахнулся и кием ударил нахала по лицу. Д'Аше смягчил удар, закрывшись рукой, и, схватив шпагу, бросился на безоружного Шмита. Молодой слуга, человек изрядной силы, успел задержать нападавшего и отвратил кровопролитие. Швейцарец же со словами "до свидания" направился к выходу. Один офицер, по имени де Пиэн, отвёл меня в сторону и сказал, что заплатит мне из собственных денег те двадцать луидоров, которые присвоил д'Аше, но Шмит должен дать последнему сатисфакцию со шпагой в руках. Я без колебаний отвечал, что швейцарец исполнит свой долг, и обещал доставить ему на следующий день утвердительный ответ.

На сей счёт у меня не было ни малейших сомнений - благородный человек, носящий шпагу, должен всегда быть готов воспользоваться ею, дабы защититься от посягательств или же искупить нанесённую им самим обиду. Конечно, это предрассудок и, может быть, правы те, кто назовёт его варварским. Но он составляет неотъемлемую принадлежность общества, и человек чести, за коего я с несомненностью почитал Шмита, не может исключить себя из общепринятых правил. На другой день с рассветом я отправился к швейцарцу и застал его ещё в постели. Он встретил меня такими словами:

- Вы, конечно, явились с вызовом от д'Аше. Я готов сделать ему удовольствие и обменяться несколькими выстрелами. Но прежде он должен вернуть мне украденные двадцать луидоров.

Через два часа я встретился с де Пиэном, и мы назначили поединок на шесть часов утра в саду за полу-лье от города. С первыми лучами солнца швейцарец уже ждал меня у дверей своего дома, насвистывая пастушескую песенку. Мы отправились, и по дороге он сказал мне:

- До сих пор я всегда дрался с честными людьми, и мне будет тяжело отправить на тот свет шулера. Это дело, достойное палача.

- Понимаю, насколько неприятно рисковать жизнью из-за подобных людей.

- Для меня здесь нет никакого риска, - возразил Шмит, улыбнувшись, - я ни минуты не сомневаюсь, что убью его.

Д Аше и де Пиэн уже ждали нас, а оказавшиеся поблизости ещё пять или шесть персон были всего лишь любопытствующими бездельниками. Д'Аше вынул двадцать луидоров и подал их своему противнику со словами;

- Мне было невозможно ошибиться, и вы дорого заплатите за эту наглость. - Затем, повернувшись в мою сторону, он присовокупил: - Я должен вам двадцать луидоров.

Я ничего не ответил ему. Шмит с совершеннейшим спокойствием положил деньги в карман и, молча подойдя к двум деревьям, находившимся не более чем в четырёх шагах друг от друга, встал между ними. Затем достал из кармана пару пистолетов и сказал д'Аше:

- Извольте отойти на десять шагов и стреляйте первым. Я буду прогуливаться между деревьями. Ваше право поступить точно так же, когда наступит моя очередь.

- Но надо ещё решить, за кем право первого выстрела, - вмешался я.

- Это совершенно излишне, - отвечал Шмит, - я никогда не стреляю первым.

Де Пиэн поставил своего приятеля на указанное расстояние, и д'Аше выстрелил в швейцарца, который неторопливо прохаживался, поглядывая по сторонам, а потом остановился и сказал:

- Я был уверен, что вы промахнётесь, сударь. Можете продолжать.

Такое поведение показалось мне чистым безумием, и я приготовился было к переговорам. Однако они не понадобились. Д'Аше выстрелил второй раз и снова неудачно. Противник его всё с той же уверенностью сделал первый выстрел в воздух, потом, взяв второй пистолет, прицелился и поразил д'Аше прямо в середину лба. Тот замертво повалился на землю. Шмит спрятал пистолеты в карман и удалился один, словно продолжал свою прогулку. Через пару минут и я последовал за ним, удостоверившись в смерти несчастного д'Аше.

Меня ошеломила сия дуэль, скорее похожая на сон или романтический вымысел. Я поехал завтракать к мадам д'Юрфэ, которая страшно сокрушалась, так как наступил уже день полнолуния, когда я должен был в четыре часа три минуты произвести мистическое действо, а божественная Ласкарис, предназначенная служить вместилищем избранника, билась у себя на постели, изображая конвульсии, кои непреодолимо препятствовали акту оплодотворения.

Выслушав рассказ безутешной мадам д'Юрфэ, я постарался придать себе как можно более опечаленный вид. Однако же притворство моей танцовщицы было весьма кстати, ибо она уже не вызывала во мне никакого вожделения. Я изо всех сил старался утешить мадам д'Юрфэ и, посоветовавшись с оракулом, выяснил, что юная Ласкарис испорчена черным гением, и мне необходимо заняться поисками избранницы, чистота коей находилась бы под покровительством высших гениев. Видя, что сия помешанная вполне счастлива обещаниями оракула, я оставил её и пошёл к Кортичелли, которую нашёл в постели. Рядом с ней восседала донна Лаура.

- Так, значит, у тебя колики, моя милая? - спросил я.

- Нет, а совершенно здорова, но не встану с постели, пока ты не отдашь мою шкатулку.

- Ты стала плохо вести себя, бедняжечка, и всё потому, что слушаешь свою мать. А шкатулку ты вряд ли получишь, если не захочешь исправиться.

- Тогда я расскажу всю правду.

- Тебе никто не поверит, и ты отправишься обратно в Болонью без единого подарка от мадам.

Немало подивившись, я смотрел на нее, не говори ни слова, но про себя перебирал все способы избавления от сей мошенницы. Синьора Лаура с невозмутимостью подтвердила, что дочь её и в самом деле беременна, однако же не по моей вине.

- А по чьей же?

- Это плод графа де Н., который был её любовником в Праге.

Я счёл сие совершенно невероятным, ибо она не выказывала никаких к тому признаков. Но, впрочем, мало ли что случается. Вынужденный принять какое-то решение, дабы защититься от этих разбойниц, я удалился, ничего не сказав, и заперся с мадам д'Юрфэ, чтобы испросить у оракула совета касательно будущего.

После множества вопросов, более невразумительных, чем те, кои вопрошала пифия на дельфийском треножнике и толкование которых я всецело оставлял моей бедной помешанной, она сама заключила, а я остерёгся противоречить ей, что юная Ласкарис повредилась в рассудке. Мне удалось убедить её на кабалистической пирамиде, что принцесса испорчена чёрным гением, врагом ордена Розы и Креста, и к тому же должна быть беременна от гнома. Затем она составила другую пирамиду, чтобы узнать для наивернейшего достижения нашей цели лучшие способы и, благодаря моим попечениям, ей был дан совет написать письмо Луне.

Сия нелепость, которая должна была бы образумить её, напротив, привела в совершенный восторг, так что, если бы я захотел объяснить ей всю тщетность питаемых ею надежд, она лишь сочла бы меня совращённым злым гением и посему недостойным Креста и Розы. Впрочем, я и не собирался делать столь неблагоприятное мне разоблачение, которое и ей не принесло бы никакой пользы, а лишь сделало бы несчастной, низвергнув из состояния блаженного ослепления.

Она не могла исполнить повеление написать Луне без помощи адепта и, как легко догадаться, обратилась за этим ко мне. Желая выиграть время, я ответил, что нужно ждать первую фазу ближайшей Луны. Я потерял в картах большую сумму и не мог уехать из Экс-ля-Шапель, не получив деньги по векселю, выписанному на г-на О. в Амстердаме. А пока мы договорились, что, поскольку юная Ласкарис помешалась в уме, не будем обращать внимания ни на какие её слова, вдохновляемые завладевшим ею злым гением.

Расположив таким образом мадам д'Юрфэ не верить ничему, что могла бы наговорить Кортичелли, я с усердием занялся изысканием способов для возмещения убытков от карточной игры. Для этого я отдал в залог шкатулку Кортичелли и получил тысячу луидоров, с которыми отправился в Английский клуб, где можно было выиграть много больше, чем у французов или немцев.

Через три-четыре дня после смерти д'Аше вдова его прислала мне записку с просьбой посетить её. Придя, я застал там де Пиэна. Она сразу же принялась жаловаться, что муж оставил большие долги, и всем имуществом завладели кредиторы. Посему у неё нет никаких средств, дабы возвратиться с дочерью в Кольмар, в дом своих родителей.

- Вы послужили, - заключила она, - причиной смерти моего супруга и должны выплатить мне тысячу экю. Если вы не согласитесь, я обращусь к помощи правосудия, так как швейцарец скрылся, и мне не остается ничего другого.

- Ваши слова удивляют меня, мадам, - отвечал я с холодностью, - и, если бы не сочувствие к постигшему вас несчастью, я сумел бы ответить с должной прямотой. Во-первых, у меня нет свободной тысячи экю, чтобы бросать их на ветер, но даже и в противном случае ваши угрозы вряд ли склонили бы меня к сей жертве. А в остальном, мне было бы интересно узнать, каким образом вы предполагаете преследовать меня с помощью правосудия. Что касается господина Шмита, то он дрался как отважный и благородный человек, и, полагаю, останься он здесь, вы не многого достигли бы своими преследованиями. Прощайте, мадам.

Я не отошёл и пятидесяти шагов от дома, как меня догнал де Пиэн и заявил, что, прежде чем мадам д'Аше будет жаловаться, мы должны в укромном месте постараться перерезать друг другу горло. В ту минуту ни у него, ни у меня не было при себе шпаги.

- Ваше намерение не очень лестно для меня, - ответил я спокойно, - и я не желаю компрометировать себя с совершенно неизвестным мне человеком.

- Вы просто трус.

- Я был бы им, если бы следовал вашему примеру. А что вы обо мне думаете, мне совершенно безразлично.

- Вам придётся пожалеть об этом.

- Может быть и так, но пока я имею честь предупредить вас, что никогда не выхожу без пары заряженных пистолетов и умею ими пользоваться. Вот они. - С этими словами я вынул их из кармана и взвёл курок на том, который был у меня в правой руке. Завидев это, сей головорез выругался и поспешил скрыться.

Пройдя небольшое расстояние от места сей сцены, я встретил одного неаполитанца, по имени Малитерни, который имел чин подполковника и состоял адъютантом в свите принца Кондэ, командовавшего тогда французской армией. Этот Малитерни был жуиром, всегда готовым оказать услугу, и непрестанно испытывал нужду в деньгах. Мы считались приятелями, и я рассказал ему о случившемся со мной приключении.

- Мне не хочется компрометировать себя с де Пиэном, и, если бы вы помогли избавиться от него, я подарил бы вам сто экю.

- Что ж, это не так уж невозможно. Полагаю, к завтрашнему дню всё образуется.

встречным, хотя, впрочем, и не испытывал при этом варварского удовольствия от пролития крови. Но на сей раз я чувствовал крайнее отвращение иметь дело с человеком, который в моих глазах был ничем не лучше, чем его приятель д'Аше. Поэтому я с живостью поблагодарил Малитерни и отсчитал ему обещанные сто экю, кои, по моему разумению, были употреблены с немалой пользой.

Этот Малитерни, великий насмешник и креатура маршала д'Эстре, был наделён достаточным умом и познаниями, но ему не хватало умения ограничить себя и, может быть, в некоторой степени деликатности. В остальном обхождение его отличалось приятностью, поскольку он обладал ничем не омраченной весёлостью и галантными манерами. Достигнув в 1768 году чина генерал-майора, он женился в Неаполе на одной богатой наследнице, которую уже через год оставил вдовой.

На другой день после отъезда де Пиэна я получил записку мадемуазель д'Аше, в коей она от имени своей больной матери просила меня прийти к ним. Я ответил, что она может увидеть меня в указанное время в таком-то месте. Девица явилась на свидание в сопровождении матери, несмотря на мнимую болезнь сей последней. Стенания, слёзы и упрёки - всё было пущено в ход. Она жаловалась, что изгнание де Пиэна, единственного их друга, ставит её в отчаянное положение, что все вещи заложены, и не осталось более никаких средств, поэтому я, как человек богатый, должен поддержать её, если у меня сохранились хоть какие-нибудь понятия о чести.

- Я далёк от того, чтобы оставаться бесчувственным к вашей судьбе, мадам, но не могу не заметить, что именно вы не выказали никаких понятий о чести, когда побуждали де Пиэна убить меня. Богат я или нет, вам я ничего не должен. Возможно, мне захочется оплатить ваш переезд или даже самому сопровождать вас в Кольмар, но для этого необходимо, чтобы ещё здесь я получил согласие открыть вашей очаровательной дочери мои чувства.

- И вы осмеливаетесь делать мне столь позорное предложение?

- Позорное или нет, но оно сделано.

- Никогда.

- Прощайте, мадам.

Я позвал хозяина, желая расплатиться за прохладительные напитки, и одновременно вложил в руку юной девицы шесть двойных луидоров. Однако спесивая мать заметила это и не велела ей брать деньги. Несмотря на их бедствия, это не удивило меня, поскольку сама она была очаровательна и намного лучше своей дочери. Мне следовало бы предпочесть её и разрешить этим все разногласия. Но что поделаешь с прихотью! Ведь в любви не рассуждают. Я чувствовал, что она должна ненавидеть меня за унижение оказаться отвергнутой соперницей собственной дочери.

Расставшись с ними и всё ещё держа в руке шесть двойных луидоров, я решил принести их в жертву фортуне за столом фараона, но сия капризная богиня, так же, как и надменная вдова, не приняла моего подношения. Я пять раз ставил на одну и ту же карту и наконец сорвал банк. Один англичанин по имени Мартин предложил войти в половину со мной, и я согласился, зная его как хорошего игрока. За восемь-девять дней мы настолько поправили свои дела, что я выкупил шкатулку и покрыл все другие убытки, к тому же ещё обеспечил себя немалыми деньгами.

Тем временем разъярённая Кортичелли рассказала обо всём мадам д'Юрфэ: историю своей жизни, нашего знакомства и своей беременности. Но чем правдоподобнее казалось её повествование, тем более добрая дама укреплялась в уверенности, что девица повредилась рассудком. Я же, со своей стороны, не мог быть безразличен к поведению сей особы и решил посылать для неё кушанья в комнату матери и обедать с мадам д'Юрфэ вдвоём. Я уверил сию последнюю, что безумие Ласкарис делает невозможным её участие в наших таинствах, но что мы без труда отыщем для сего новую избранницу.

В скором времени вдова д'Аше под тягостью бедственного положения была принуждена уступить мне свою Мими, однако первоначально я соблюдал приличия настолько, что мать могла при желании ничего не замечать. Я выкупил всё, заложенное ею, и, удовлетворённый переменой в её поведении, хотя Мими и не отдалась ещё полностью моим чувствам, уже подумывал, чтобы отвезти их в Кольмар в свите мадам д'Юрфэ. Дабы побудить сию даму на это доброе дело и в то же время оставить её в неведении истинных обстоятельств, я подумал, что лучше всего использовать для этого письмо, ожидавшееся ею от Луны.

И вот как я устроил корреспонденцию между Селенисом и мадам д'Юрфэ. В назначенный день мы вместе ужинали в одном из загородных садов, и там в особой комнате я приготовил все необходимое для таинства и держал уже в кармане написанное письмо, кое должно было снизойти с Луны в ответ на послание маркизы. В нескольких шагах от комнаты приготовлена была большая ванна с тёплой водой и благовониями, в которую нам предстояло вместе погрузиться в час Луны, наступавший тогда после полуночи.

Произведя воскурение и разбрызгивание благовоний и прочитав мистические гимны, мы совершенно обнажились, и я, спрятав письмо в левой руке, правой торжественно пригласил мадам д'Юрфэ к ванне, рядом с коей стоял кубок, наполненный можжевеловым спиртом. Я зажёг его., произнеся кабалистические заклинания, непонятные мне самому, она же повторяла их и подала письмо, адресованное Селенису. Я сжёг письмо в кубке, который был как раз освещен полной луной. Легковерная маркиза уверяла, что сама видела поднимающиеся по лучам буквы.

За сим мы погрузились в ванну, и через десять минут на поверхность воды выплыло спрятанное мною письмо. Оно было написано по кругу серебряными буквами на зелёной бумаге. Мадам д'Юрфэ взяла его, и мы вышли из воды. Когда мы снова приняли благопристойный вид, я сказал, что теперь можно прочесть письмо, уже лежавшее на особой подушечке. Она повиновалась, но лицо её омрачилось печалью, когда она прочла об отсрочивании предполагавшегося перерождения до приезда весной следующего года в Марсель Кверилинты. Кроме того, гений сообщал, что Ласкарис будет лишь помехой и маркиза должна распорядиться в отношении неё согласно моему совету. Письмо заканчивалось повелением не оставлять в Эксе женщину, потерявшую мужа, дочери которой предопределено оказать большие услуги нашему Ордену. Обеих долженствовало препроводить в Эльзас, дабы оградить от всех возможных напастей.

Мадам д'Юрфэ, которая, помимо своего безумия, отличалась ещё и великой благотворительностью, с фантастической горячностью рекомендовала мне сию вдову и выказывала сильнейшее нетерпение узнать всю её историю. Я обещал представить ей обеих женщин в ближайшее время. Мы возвратились в Экс и провели остаток ночи за беседой, обсудив всё, что занимало её воображение. После того, как дела устроились наилучшим образом, согласно моим видам, я уже не занимался ничем, кроме приготовлений к путешествию в Эльзас и стараний добиться полного обладания Мими, теперь уже окончательно мною заслуженного.

На другой день я удачливо провёл время за картами, а к вечеру имел удовольствие видеть радость мадам д'Аше, когда объявил, что решил сам отвезти её вместе с Мими в Кольмар. Я сказал о необходимости прежде всего представить их той даме, которую имею честь сопровождать и которая желает познакомиться с ними. Мои слова были приняты с недоверием, ибо мать и дочь полагали маркизу влюблённой в меня, что, конечно, не совмещалось со стремлением видеть рядом двух опасных соперниц.

Утром я заехал за ними в условленный час, и мадам д'Юрфэ приняла их с обходительностью, коей они были немало удивлены, не подозревая о той роли, которую сыграла в этом деле Луна. Мы обедали вчетвером, и обе дамы вели беседу по всем правилам светского обхождения. Мими была очаровательна. Я отнёсся к ней с особым вниманием, что маркиза приписала влиянию Креста и Розы, а её мать - хорошо известному ей обстоятельству.

Потом мы все поехали на бал, где Кортичелли, старавшаяся теперь по любому поводу доставлять мне неприятности, танцевала, как не принято у благородных особ. Она выделывала всяческие пируэты, антраша и прыжки, приправленные гримасами балетной акробатки. Я чувствовал себя висящим на дыбе. Один офицер, который, может быть, и не знал, что я считаюсь её дядей, а возможно, лишь делал вид, спросил, уж не оперная ли это танцовщица. Другой громко сказал, позади меня, что, кажется, видел её в Праге на подмостках во время прошлогоднего карнавала. Надобно было торопиться с отъездом, иначе сия несчастная могла привести меня на виселицу.

Как я уже говорил, мадам д'Аше своим любезным обхождением завоевала расположение маркизы и, полагая себя обязанной мне некоторой признательностью, сочла уместным сказаться не совсем здоровой и первая уехала с бала, и, провожая домой её дочь, я очутился наедине с нею. Воспользовавшись сим нарочно устроенным обстоятельством, я пробыл с Мими два часа, и она оказалась нежной, страстной и послушливой, не оставив уже для меня желать ничего более.

На третий день мы погрузились в удобную и элегантную карету и с радостью покинули Экс. За полчаса до отъезда у меня произошла роковая по своим последствиям встреча. Ко мне подошел незнакомый офицер-фламандец и, изобразив своё печальное положение, убедил меня дать ему двенадцать луидоров. Через десять минут он принёс мне записку, в коей был указан его долг и срок, когда он заплатит. Из этой записки я узнал, что новый знакомец зовётся Малиньяном. Все дальнейшие события произошли через десять месяцев.

Слёзы, оскорбления, проклятия - ничто не было упущено. Я, однако, оставался непреклонен, а мадам д'Юрфэ лишь смеялась неблагоразумству своей мнимой племянницы. Зато Мими всеми способами показывала, насколько ей приятно быть со мной. На следующий день к заходу солнца мы приехали в Льеж, и я убедил мадам д'Юрфэ задержаться там, дабы получить свежих лошадей, на которых предстояло ехать в Люксембург, через Арденнские горы. Я нарочно прибегнул к этой хитрости, чтобы продлить обладание моей очаровательной Мими.

Поднявшись рано утром, я отправился осматривать город. Около моста ко мне подошла женщина, закутанная в чёрную мантилью, так что был виден лишь кончик носа. Она просила меня пойти за ней в соседний дом и указала на открытую дверь.

- Я не имею удовольствия знать вас, и осторожность не позволяет мне принять это приглашение.

- Но ведь вы знаете меня, - отвечала она и, заведя меня за угол, открыла мантилью.

Читатель, вообрази моё удивление - это была знакомая мне по Авиньону красавица Стюарт! Исполненный любопытства, я последовал за нею в комнату на бельэтаже, где она приняла меня с величайшей нежностью. Напрасные старания! Несмотря на её красоту, я ещё не освободился от злопамятства и пренебрёг показанными мне авансами, конечно, из-за Мими, которая сделала меня совершенно счастливым и для которой я хотел сохранить всего себя. Однако же я достал из кошелька три луидора и спросил, что произошло с нею после Авиньона.

- Стюарт, - отвечала она, - был лишь моим провожатым. Моё настоящее имя Рансон, и меня содержит один богатый домовладелец. Я возвратилась в Льеж, перенеся множество страданий.

- Мне очень приятно, что ваши дела теперь устроились, но, признаться, поведение ваше в Авиньоне для меня столь же загадочно, сколь и нелепо. Впрочем, не будем говорить об этом. Прощайте, мадам.

Возвратившись в гостиницу, я написал о приключившейся встрече маркизу Гримальди. Назавтра мы отправились в путь и ехали через Арденнские горы два дня. Это одно из самых необычных мест во всей Европе, про которое повествуют предания о древних рыцарях и которое вдохновило Ариосто на прекрасные страницы с описанием подвигов Баярда. В сём огромном лесу нет не только ни одною города, но и почти ничего из необходимого для удобств жизни. Напрасно было бы искать там пороки или добродетели, или то, что мы называем нравами. Жители совершенно лишены честолюбия и, не имея возможности образовывать правильные понятия, отличаются самыми чудовищными взглядами на природу, науки и тех людей, которые по их представлениям заслуживают звания учёных. Достаточно быть лекарем, чтобы иметь репутацию мага и астролога. Арденнские горы довольно населены. Мне рассказывали, что там почти тысяча двести колоколен. Жители добры и даже любезны, особливо девицы, но, вообще говоря, слабый пол у них не отличается красотой.

Мы задержались на день в Меце, где никуда не выходили, а через три дня прибыли в Кольмар. Там мы оставили мадам д'Аше, благосклонности которой я все-таки успел добиться. Её семейство, отнюдь не стеснённое в средствах, приняло и мать и дочь с выражениями самой крайней нежности. При расставании Мими проливала обильные слёзы, но я утешил её, обещав возвратиться в скором времени, а сам успокоился ещё быстрее, чем она. Назавтра мы приехали в Зульцбах, где барон Шаумбург, которого знала мадам д'Юрфэ, устроил нам прекрасный прием. Если бы не игра, я сильно скучал бы в этом унылом месте. Мадам, нуждавшаяся в обществе, поощряла Кортичелли добиваться возврата моей благосклонности. Сия несчастная, сделавшая всё, чтобы очернить меня, видя, с какой лёгкостью я разрушил её замыслы, переменила роль. Она сделалась обходительной и кроткой и надеялась хотя бы отчасти восстановить потерянный кредит, особенно после того, как мадам д'Аше и Мими остались в Кольмаре. Но более всего она стремилась не к возвращению дружбы моей или маркизы, а лишь к тому, чтобы заполучить обратно шкатулку. Своими милыми выходками за столом ей удалось вызвать во мне некоторое любовное влечение, однако я ни в чем не смягчил свою строгость - она так и продолжала спать вместе с матерью. Проведя неделю в Зульцбахе, я поручил мадам д'Юрфэ заботам барона Шаумбурга и отправился в Кольмар, где рассчитывал встретить благосклонный приём. Я обманулся, ибо и мать и дочь уже приготавливались к замужеству.

Один богатый коммерсант, влюбившийся в мадам д'Аше ещё восемнадцать лет назад, видя её вдовой и не потерявшей своих прелестей, предложил руку и сердце. Одновременно к Мими посватался молодой адвокат. Обе женщины опасались последствий моей нежности и поспешили согласиться, тем более что и партии были вполне приемлемы. Меня встретили всем семейством, как почётного гостя, но, видя, что буду лишь мешать дамам и скучать в ожидании благоприятного случая, я распрощался с ними и на следующий день возвратился в Зульцбах, где нашёл одну очаровательную женщину из Страсбурга, мадам Зальцман, и трёх-четырёх игроков, делавших вид, что приехали пользоваться водами. Рядом с ними показывали себя и несколько дам, о которых читатель узнает в следующей главе.

Одна из них, мадам Сакс, была словно создана для поклонения влюблённых мужчин. К сожалению, помехой сему являлся некий ревнивый офицер, ни на минуту не спускавший с неё глаз и всем своим видом угрожавший каждому, кто приближался к ней. Этот офицер много играл в пикет, но требовал непременного присутствия мадам рядом с собой. Сама же она, по всей видимости, с удовольствием исполняла отведённую ей роль.

После обеда я обычно составлял ему партию, и так продолжалось в течение пяти или шести дней, пока, наконец, у меня окончательно не исчезло желание играть, поскольку каждый раз повторялось одно и то же - выиграв дюжину луидоров, он поднимался и оставлял меня с носом. Звали этого офицера д'Энтраг. Несмотря на некоторую худобу, он отличался красотой и не был лишён ума и обходительности.

Мы не играли уже два дня, когда однажды он подошёл ко мне и спросил, не желаю ли я получить реванш.

- Меня это нисколько не заботит, тем более что у нас совершенно разные взгляды на игру. Я играю ради собственного удовольствия, поскольку карты забавляют меня сами по себе, вы же стремитесь только к выигрышу.

- То есть как? Вы оскорбляете меня.

- Я не хотел вас обидеть, но всякий раз, когда мы составляем партию, вы покидаете меня по прошествии часа.

- Это должно радовать вас. Иначе при ваших способностях вы проигрались бы куда больше.

- Вполне возможно, но у меня на этот счёт другое мнение.

- Я могу доказать, что вы ошибаетесь.

- Согласен. Но первый, кто прекратит игру, платит пятьдесят луидоров.

- Принимаю с одним условием: деньги на стол.

Я велел подать карты и принёс четыре или пять свёртков по сто луидоров. Мы сели в три часа и начали, ставя пять луидоров за сотню. В девять часов д'Энтраг заметил, что можно было бы поужинать. "Я не голоден, но вы можете встать из-за стола, если хотите, чтобы выигрыш достался мне". Он рассмеялся, и игра продолжалась. Его красавица решила обидеться на меня, но я не обратил на это внимания. Зрители пошли ужинать и, возвратившись, составили нам компанию до полуночи, когда мы остались наедине. Д'Энтраг, почувствовавший, в какое дело он ввязался, не произносил ни слова. Игра шла молча. В шесть часов начали появляться лечащиеся водой, и все восхищались нашею настойчивостью. На столе кучей были навалены луидоры: я проиграл сотню, тем не менее игра шла в мою пользу. В девять пришла прекрасная Сакс и почти сразу же после неё - мадам д'Юрфэ с г-ном Шаумбургом. Дамы в один голос советовали нам выпить по чашке шоколада. Д'Энтраг согласился первым и, думая, что я уже при последнем издыхании, сказал:

- Договоримся, первый, кто попросит еду, заснёт или будет отсутствовать больше четверти часа, считается проигравшим.

- Ловлю вас на слове и согласен с любым другим утяжелением условий.

Когда наступило время ужина, все начали склоняться к мнению, что дело принимает серьёзный оборот, и мадам Сакс предложила нам поделить пари. Д'Энтраг, выигравший сто луидоров, не возражал, однако я воспротивился такому решению, и барон Шаумбург поддержал меня. Мой противник мог уступить пари и всё равно остался бы в выигрыше, однако жадность удерживала его более, чем самолюбие. Я же, напротив, не был безразличен к потере, но сравнительно мало заботился о пари. У меня сохранился свежий вид, в то время как он был похож, из-за усилившейся худобы, на выкопанный труп. Так как мадам Сакс настаивала, я ответил, что сам в полном отчаянии от невозможности удовлетворить просьбу очаровательной женщины, которая во всех отношениях заслуживает намного больших жертв. Однако я решился победить и уступлю только в том случае, если свалюсь замертво.

Говоря так, я имел две цели: напугать и рассердить д'Энтрага своей решительностью, возбудив ревность. Это давало мне надежду на ухудшение его игры. Мне хотелось не только выиграть пари, но и доказать, что в игре я сильнее. Прекрасная мадам Сакс посмотрела на меня с презрением и ушла. Однако мадам д'Юрфэ, не сомневавшаяся во мне, отомстила ей, сказав д'Энтрагу: "Боже мой, сударь, как мне вас жаль!"

После ужина общество уже не возвратилось, и нас оставили разрешать спор наедине. Мы играли всю ночь, и я следил за лицом своего противника с не меньшим вниманием, чем за его картами. Он уже не мог сопротивляться усталости и делал одну ошибку за другой, путал карты и сбивался в счёте. Я утомился не меньше и, несмотря на свой здоровый организм, чувствовал, как слабею, но тем не менее надеялся, что он с минуты на минуту упадёт. К рассвету я вернул свои деньги, и когда д'Энтраг вышел, счёл выгодным для себя придраться к тому, будто он отсутствовал более четверти часа. Этот пустой спор имел последствием то, что я очнулся от полусна. В девять часов явилась мадам Сакс. Её любовник проигрывал, и она обратилась ко мне:

- Теперь, сударь, вы должны уступить.

- Мадам, если бы я мог надеяться доставить вам удовольствие, то сразу же взял бы назад пари и отказался от всего остального.

- Вот видите, милая дама, - продолжал я, нежно посмотрев на неё, что в моём состоянии было, вероятно, не очень выразительно, - здесь самый несговорчивый отнюдь не я.

Нам подали бульон, но д'Энтрагу, находившемуся в последнем градусе слабости, сделалось так плохо после первого же глотка, что он покрылся потом, несколько раз дёрнулся и потерял сознание. Его поспешили унести. Я же дал маркёру, который не спал сорок два часа, шесть луидоров и, положив в карман золото, вместо того чтобы отправиться спать, пошёл к аптекарю и принял небольшую дозу рвотного. Затем улёгся в постель и проспал несколько часов, а в три часа пополудни обедал с отменным аппетитом.

Через восемь или десять дней я, дабы сделать приятное мадам д'Юрфэ, повез её вместе с самозванной Ласкарис в Базель. Мы остановились у знаменитого Имхофа, который старался изо всех сил разорить нас. Мы задержались бы там на некоторое время, если бы не один случай, рассердивший меня и заставивший ускорить наш отъезд.

Дабы не обрекать себя на воздержание, я вынужден был снисходительнее отнестись к Кортичелли, и когда после ужина с этой ветреницей и мадам д'Юрфэ мы возвращались домой, я проводил у неё ночь. Но если случалось приходить поздно, а бывало это довольно часто, я спал один в своей комнате, а мошенница - в своей, рядом со спальней матери, через которую надо было непременно пройти, чтобы попасть к дочке.

когда я уже собирался войти, старуха выставила руки, схватила меня за полы и стала умолять не идти дальше.

- Почему же?

- Она весь вечер очень плохо себя чувствовала, и ей нужен сон.

- Прекрасно, я тоже сосну.

С этими словами я оттолкнул старуху и вошёл. Красавицу я нашел лежащей рядом с какой-то укутанной в одеяло фигурой. Посмотрев с минуту на сию картину, я принялся хохотать и, усевшись на постель, спросил у Кортичелли, кто этот счастливый смертный, которого мне предстоит выкинуть в окно. Тут же на стуле лежал камзол, панталоны, шляпа и трость. В карманах у меня были надёжные пистолеты, и я мог ничего не бояться. Девица вся дрожала и со слезами умоляла меня простить её.

- Не знаешь, как его зовут, мошенница? Так он сам скажет мне.

свою рубашку, но дуло моего пистолета убедило его оставаться недвижимым.

- Позвольте спросить, прекрасный незнакомец, кто вы?

- Я граф Б., базельский каноник.

- О, сударь, совсем нет. Прошу вас, простите меня и мадам тоже. Виноват один я, графиня совершенно безгрешна.

У меня было превосходное настроение, и я не только не рассердился, но с трудом сдерживал смех. Сие зрелище, благодаря своей комичности и сладострастию, показалось мне даже привлекательным. Сочетание этих двух голых тел рождало вожделение, и я с четверть часа молча созерцал их, лишь с трудом отказавшись от мысли присоединиться к ним. Меня удерживало только опасение, что каноник не сумеет достойно сыграть подобную роль. Ну, а Кортичелли обладала счастливым даром без промедления переходить от слёз к смеху и всегда была готова разыграть любую пьесу. Не сомневаясь, что ни один из них не догадался о моих мыслях, я встал и велел канонику одеться.

- Это дело должно умереть между нами. Сейчас мы пойдём шагов за двести отсюда и будем стреляться в упор из этих пистолетов.

- О, сударь, вы отведёте меня, куда вам угодно, и убьёте, если пожелаете, ибо я не создан для того, чтобы драться.

- Как вам будет угодно, сударь, но любовь ослепила меня. Я вошёл в эту комнату лишь четверть часа назад. Мадам и её компаньонка спали. Вы появились, когда я только снимал рубашку. А до сей минуты мне ни разу не довелось быть перед лицом этого ангела.

- А уж это, - с живостью поддержала его сама потаскушка, - истинно, как Святое Евангелие.

Тем временем несчастный каноник кое-как натянул свои одежды.

- Следуйте за мной, сударь, - ледяным тоном приказал я и повёл его к себе в комнату.

- Ах, сударь! Не позже чем через час я уеду отсюда, и вы никогда меня не увидите. Если же нам и случится встретиться, можете не сомневаться, что найдёте во мне человека, готового на любые услуги.

- Превосходно. Идите, но впредь старайтесь не забывать об осторожности в своих любовных делах.

Засим я отправился спать, весьма довольный всем происшедшим, ибо мог теперь считать себя полностью свободным от моей мошенницы. На следующий день прежде всего пошёл я к Кортичелли и со спокойствием, но вполне твёрдо велел ей немедленно укладываться и ни под каким видом не выходить из своей комнаты до самого отъезда.

- Я скажусь больной.

Не дожидаясь её возражений, я отправился рассказать мадам д'Юрфэ о ночном происшествии, коему она от души посмеялась. А мне надо было расположить её обратиться к оракулу за советом, как поступить дальше после совращения юной Ласкарис чёрным гением в образе священника. Оракул ответствовал, что мы должны завтра же ехать в Безансон, а оттуда маркиза отправится в Лион, где будет дожидаться меня, пока я не препровожу графиню и её гувернантку до Женевы и распоряжусь там их отправкой на родину.

Добросердечная безумица была в восторге и даже тут усмотрела знак благоволения Селениса. Мы условились, что я приеду к ней весной следующего года для задуманного превращения её в мужчину.

матерью и дочкой по женевской дороге. В Женеве я, по своему обыкновению, остановился у "Весов".

За всю дорогу я не только не сказал ни слова своим спутницам, но не удостоил их даже взглядом. Обедали они вместе со слугой, нанятым мною по рекомендации г-на Шаумбурга. Я просил знакомого банкира найти для меня возницу, который взялся бы доставить в Турин этих двух женщин. Одновременно я положил у него пятьдесят луидоров и взял вексель на туринский банк.

и просил поместить их за мой счет на пансион в добропорядочном доме. Также я просил его доставить ей ангажемент, хотя бы и бесплатный, но одновременно предупредить от моего имени, что если мне станет известно о ее дурном поведении, то она лишится моего покровительства.

На следующий день явился возница и объявил о своей готовности ехать сразу после обеда. Я позвал обеих Кортичелли и в их присутствии обратился к нему: "Вот те две особы, которые поручаются вашему попечению. Вы получите от них деньги по прибытии с багажом в Турин через четыре дня, как это оговорено в контракте, один список коего находится у вас, а другой - у них".

Через час начали запрягать лошадей. Кортичелли заливалась слезами. У меня не достало жестокости отправить её без некоторого утешения. Впрочем, она и так была достаточно наказана. Я посадил её с собой обедать и вручил рекомендательные письма для синьора Раиберти, а также двадцать пять луидоров, из коих восемь предназначались вознице. Она просила у меня сундук с тремя платьями и отменно красивой пелеринкой, которые подарила ей мадам д'Юрфэ, однако я отвечал, что поговорим об этом в Турине. О шкатулке уже не было и речи, а её слезы нисколько меня не разжалобили. Я отправлял её с куда большим имуществом, чем она привезла из Праги, - у неё появились роскошные наряды, красивое бельё, украшения и подаренные мною дорогие часы. Всё это стоило много дороже, чем она заслуживала. При расставании я отвёл её к экипажу, и отнюдь не ради этикета, а дабы ещё раз поручить заботам возницы. Когда они уехали, я почувствовал, что избавился от тяжкого груза.

Я получил два письма от синьора Раиберти, в которых сообщалось, что он исполнил мои инструкции касательно Кортичелли и что она должна получить ангажемент на карнавал в качестве первой фигурантки. Теперь уже не оставалось никаких дел в Женеве, а мадам д'Юрфэ, согласно нашему уговору, ждала меня в Лионе.

Отправился я рано утром и на следующий день уже достиг сего города. Однако мадам д'Юрфэ там не оказалось - она поехала в Бресс, где у неё было имение. В оставленном письме она выражала желание видеть меня, и я без промедления поспешил вслед за нею. Встреченный обыкновенной её любезностью, я, не отлагая, заявил, что должен ехать в Турин, где буду дожидаться Фредерико Гвальдо, главу Ордена Креста и Розы, и при посредстве оракула передал ей, что он прибудет вместе со мной в Марсель, и тогда исполнятся все её желания. Оракул также не советовал помышлять о Париже ранее этой встречи, а дожидаться известий от меня здесь, в Лионе.

впрочем, Кортичелли так и не увидела. Одно из них, отделанное соболиным мехом, было совершенно исключительной красоты. Я выехал из Лиона с княжеской роскошью и направился в Турин, где меня должен был ждать тот самый Гвальдо, бывший на самом деле никем иным, как обманщиком Асканио Погомассом, коего я выписал из Берна, полагая, что легко смогу заставить сего фигляра играть нужную мне роль. Как увидит читатель, я жестоко заблуждался.

Когда я подъезжал к Турину, в Риволи меня встретила Кортичелли, которую кавалер Раиберти упредил о моём приезде. Она вручила мне письмо этого обязательного человека, где был указан нанятый им для меня дом, ибо я не желал останавливаться в гостинице. Сделавшаяся послушной как овечка, Кортичелли покинула меня при въезде в город. Я обещал навестить её и поспешил на свою квартиру, оказавшуюся удобной во всех отношениях.

Любезный кавалер Раиберти не замедлил нанести мне визит и, сделав отчёт в деньгах, потраченных на Кортичелли, возвратил оставшееся. Я сказал ему:

- Я совершенно не стеснён в средствах и намереваюсь возможно чаще приглашать к себе и угощать моих друзей. Не найдётся ли у вас хорошего повара?

- У меня есть истинный артист кулинарного художества, вы можете взять его хоть сегодня.

- Вам уместно сделать визит графу Аглие, - посоветовал мне Раиберти, - он уже знает, что вы содержите Кортичелли, и я должен сообщить вам, что дама Пиаченца, у коей она остановилась, имеет формальное распоряжение не оставлять вас наедине с нею.

Сей приказ показался мне весьма забавным, но поскольку я уже был равнодушен к Кортичелли, то нимало не огорчился, тогда как достойный кавалер, полагавший меня влюблённым, выражал своим видом искреннее соболезнование.

- Её поведение здесь, - сообщил он, - вполне безупречно.

- Я рад слышать это.

Я обещал сему милейшему человеку во всём следовать его советам и сразу же отправился к викарию. Этот последний принял меня весьма любезно и даже поздравил с возвращением в Турин, после чего улыбаясь сказал:

- Должен предупредить вас, что мне известно о вашей танцовщице. Однако же честная женщина, у которой она живёт на пансионе, имеет строжайшее предписание не допускать никаких визитов без своего присутствия.

- Это доставляет мне величайшее удовольствие, тем паче, что матушка девицы, по-моему, не слишком строга. Синьор кавалер Раиберти, коему я поручил сию юную особу, в точности исполнил все мои желания. Надеюсь, эта девица окажется достойной вашего покровительства.

- Сие зависит лишь от вашей благонравности.

- Если не считать кое-каких мелких слабостей, моё поведение всегда безупречно.

- Но есть слабости, которые у нас не дозволяются. Вы уже видели кавалера Осорио?

- Я рассчитываю засвидетельствовать ему своё почтение сегодня или завтра.

Кавалер Осорио принял меня в департаменте иностранных дел со знаками величайшего благоволения. Когда я рассказал ему о своём визите к викарию, он с улыбкой спросил, расположен ли я подчиниться запрету видеться без помех с моей любовницей.

- Да, - отвечал я, - поскольку сам предмет уже не интересует меня.

На что он возразил:

- Ваше безразличие может рассердить поставленного при ней неподкупного стража.

было любопытно, что из всего этого получится.