Любовные и другие приключения Джиакомо Казановы.
XXXVI. Мои приключения в Лондоне. 1763 год

XXXVI

МОИ ПРИКЛЮЧЕНИЯ В ЛОНДОНЕ

1763 год

Англия имеет своё особенное лицо, совершенно отличное от государств континента. Это страна дождей и туманов, где солнечный свет кажется проникающим как бы сквозь промасленную бумагу. Нужно долгое время прожить на Британских островах, чтобы привыкнуть к здешнему климату, и в особенности к характеру самих англичан. Когда вступаешь на землю Британии, к горлу подступает тошнота из-за отвратительного запаха, исходящего от моря, избежать которого нельзя никакими средствами. Он пронизывает всё: хлеб, мясо и даже напитки, за исключением самых лучших вин; исходит от белья и посуды. В Англии везде чувствуется близость и влияние моря. Весь народ буквально пропитан им - это истинная нация моряков. Вследствие общего для всех народов предрассудка англичане льстят себя мыслью, что по сравнению с остальными обитателями земного шара они принадлежат к высшей расе.

По дороге от Дувра к столице я имел случай наблюдать красоту ландшафтов, исправность домов и царящие повсюду порядок и величайшую чистоту. Не прошло и шестнадцати часов после отъезда из Дувра, как мы уже были в Лондоне.

Я взял трость и шляпу и, выйдя на улицу, пошел куда глаза глядят. По своему неведению я попал в кофейню "Оранж" - нечто среднее между таверной и погребком, где собирались все проходимцы из Италии, равно как и со всего света. В Лионе мне говорили об этом заведении и советовали избегать его. Однако же каприз судьбы словно за руку привёл меня именно туда. И вот я сижу в углу перед графином лимонада, а какой-то незнакомец подошёл читать около моей свечи. Сия личность держала в руках карандаш, зачёркивала некоторые слова, добавляя другие. Я приметил, что газета у него итальянская, а вся правка - сплошные ошибки. Моё чувство пуриста не могло этого вынести:

- Как, сударь, уже четыреста лет anchora пишется без h, а вы позволяете себе вставлять его!

Он посмотрел на меня с улыбкой и отвечал:

- Согласен и готов присоединиться к вашему мнению, хотя здесь на моей стороне авторитет Боккаччо.

- Поскольку вам известен сей автор, я вынужден просить прощения. Сударь, конечно, учёный?

- В некотором роде. Моё имя Мартинелли.

- Уж не родственник ли Кальсабиги?

- Его самого.

- Я с наслаждением читал ваши сатиры.

- С кем имею честь?

- Кавалер де Сенгальт. Скажите, скоро ли будет завершено ваше новое издание "Декамерона"?

- В самое ближайшее время. Однако мне не достает того же, что и большинству полезных книг - подписчиков.

- Не угодно ли подписать меня?

- С превеликим удовольствием. Вот абонемент на одну гинею.

- Дайте мне два. Кстати, не можете ли сказать, как называется эта кофейня?

- Сегодня.

- Судьба привела вас в самое дурное место столицы. Однако вы только что прибыли, и вам будет трудно найти свой дом. Позвольте проводить вас.

По дороге я заметил ему:

- Сие заведение, по вашим словам, отменно скверное, однако же встретившись там с вами, позволю себе усомниться в этом.

- Я бываю там потому, что, как говорит Ювенал, путешественник без гроша может не страшиться воров. Здешние завсегдатаи никогда не разговаривают со мной, да это бы и бесполезно - я не та дичь, за которой стоит охотиться. Проведя в Лондоне четыре года, я ни у кого не бывал, исключая лорда Спенсера. Моё любимое занятие - литература. С него мало доходов, но я удовлетворяюсь самым необходимым. Слуга, хорошая комната и обед в таверне - вот все мои нужды. Подобно Симониду после кораблекрушения, я всё ношу на себе. Этот костюм и полдюжины рубашек составляют единственное моё имущество. Как сказал Гораций: "Удовлетворяюсь малым и не прошу у богов большего".

Сей человек понравился мне, к тому же он прекрасно говорил по-тоскански. Я спросил у него совета касательно принятого в Лондоне образа жизни, сообщив ему при этом о моих средствах и о том, сколько собираюсь пробыть здесь.

"Прежде всего, - сказал он, - надобно нанять полностью обставленный дом. Там вы будете вполне свободно распоряжаться самим собой, как англичанин, ибо единственное ограничение составляет в этой стране закон". Он тут же свёл меня на Пэлл-Мэлл, где я за двадцать гиней в неделю нанял целый дом с полной обстановкой. Там можно было вполне поместить всех моих знакомых, ибо в нём имелось шестнадцать комнат и восемь спален о двух кроватях каждая. Я получил в пользование множество всякого имущества, в том числе и посуду отменной работы. Почтенную даму, показавшую нам апартаменты, я оставил у себя на должности экономки.

Я отправился к венецианскому резиденту синьору Кулатто и подал ему рекомендательное письмо синьора Моросини. Он долго читал его, а потом сказал ледяным тоном:

- Всё это превосходно, и я весьма рад видеть вас. Чем могу быть полезен?

- Соблаговолите представить меня ко двору.

- С аудиенцией у короля, не так ли? - отвечал он, громко расхохотавшись. Я не стал ждать, пока он успокоится, и предоставил его собственному веселью. С тех пор я и близко не подходил к этому дому.

У меня было также письмо г-на Шовелена к французскому посланнику г-ну де Гверчи. Его Превосходительство оказал мне любезнейший приём и оставил обедать. У него я впервые увидел кавалера д'Эона, состоявшего тогда секретарём посольства. Этот кавалер при всех своих мужеских формах имел нечто неуловимое, показавшееся мне подозрительным. У него было узкое туловище и широкий круп. Мне рассказывали, что он служил капитаном драгун, прежде чем вступить на дипломатическое поприще. Я лишь впоследствии узнал о нём то, что было известно всему свету, - он пользовался большими милостями у г-на де Гверчи.

В ближайшее воскресенье г-н де Гверчи представил меня королю. Георг III оказался человеком среднего роста и довольно дородным. В своём ярко-красном костюме, сам багровый, как его камзол, в треуголке с плюмажем, он походил на большого петуха. Я отвесил ему низкий поклон, и он соизволил заговорить со мной. Не понимая ни единого слова, я лишь возобновил свои реверансы. Он продолжал говорить, я опять кланялся. Мы не кончили бы так ещё долгое время, если бы королева не помогла мне выбраться из сего затруднительного положения, спросив, откуда я родом. После моего ответа она с удивлением посмотрела на венецианского резидента, который также присутствовал на аудиенции. Ради сохранения своей репутации он заверил Её Величество, что не имеет никаких возражений. Затем королева спросила у меня, знакомы ли мне венецианские посланники, покинувшие Лондон прошлым месяцем. Я был весьма польщён, имея возможность ответить, что в продолжение трёх дней наслаждался их обществом в Лионе.

Венецианский резидент, которого оказанный мне приём сделал более учтивым, подошёл и сказал:

- Почему же вы молчали, когда король спрашивал вас?

- Я не понимал ни единого слова из того обращения, коим удостоил меня Его Величество.

- По поводу вашего имени де Сенгальт король спросил, не из Ганновера ли вы, а ваш реверанс был принят как утвердительный ответ, что тем более неуместно, ибо некий Сент-Галль, а не Сенгальт, был повешен там несколько лет назад как флибустьер, а ваш второй реверанс, вероятно, убедил короля, что вы его родственник.

Таково было происшедшее скверное недоразумение, однако и он и я кусали себе губы, чтобы не рассмеяться.

У меня было рекомендательное письмо к леди Хэррингтон, которая принимала по воскресеньям. В этот день только у неё можно было заняться игрой, так как она жила в Сент-Джемском парке, имевшем королевские привилегии. Везде же по воскресеньям запрещены не только карты, но и музыка. По Лондонским улицам непрестанно шныряют полицейские шпионы и подслушивают у дверей домов. Если они заподозрят, что там предаются каким-либо недозволенным развлечениям, то сразу же врываются к дурным христианам, оскверняющим день, посвященный Спасителю. Однако же таверны и прочие злачные места остаются открытыми, как и во все остальные дни недели, так что англичане могут беспрепятственно веселиться, лишь бы это не происходило возле домашнего очага.

мне своего супруга и четырёх дочерей, которые все были уже на выданье и достаточно привлекательны.

- Вы напрасно избрали столь неудачный сезон для приезда в Лондон, - сказала она.

- Но ведь сейчас самая середина лета, миледи!

- Вот именно, летом всё хорошее общество переселяется в деревню.

- Я пробуду здесь целый год.

- В добрый час. Надеюсь видеть вас у себя. Кстати, в будущий четверг всё дворянство собирается на Сохо-Сквер. Вот входной билет за две гинеи. - Я подал ей деньги, и она надписала: "Уплачено. Хэррингтон". - У вас есть рекомендательные письма к какой-нибудь другой даме?

- Ещё одно, миледи, но оно совершенно особого свойства. Это портрет.

- Могу я взглянуть на него?

- Конечно же.

- О, так это герцогиня Нортумберленд, моя добрая приятельница. Видите за тем столом красивую даму в розовом, которая играет в вист?

Я был представлен, и герцогиня весьма обходительно беседовала со мной, усадив подле себя. Мы играли на небольшие ставки, тем не менее мне пришлось проститься с пятнадцатью гинеями. Я платил золотом, и леди Хэррингтон, отведя меня в сторону, спросила:

- Кажется, у вас нет банковских билетов?

- В моём портфеле лежит пятьдесят банкнот по сто гиней каждая.

- Почему бы вам не разменять один из них? Платить карточный долг звонкой монетой - это неловкость, непростительная даже иностранцу. Вы могли бы заметить улыбку вашей соседки слева.

- А кто эта дама? Она поразительно красива.

- Леди Ковентри, дочь герцогини Гамильтон.

- Должен ли я извиниться перед ней?

- Это совершенно излишне. В конце концов она может быть довольна, получив на сей оказии лишних пятнадцать шиллингов, поскольку ажио равняется шиллингу на один золотой.

Среди прочих знакомств, которые я сделал у леди Хэррингтон, следует упомянуть лорда Гарвея, знаменитого моряка, покорителя Гаваны. Он был женат на мисс Чадлей, но разошёлся с нею. Впоследствии эта Чад-лей приобрела известность под именем герцогини Кингстон. У меня будет случай рассказать о ней несколько позже.

Вполне довольный проведённым вечером, я вернулся в свой особняк. Какое безрадостное уединение! Без моего повара и его великолепных французских приправ я, наверно, умер бы в Лондоне от голода и тоски. Здесь не принято угощать знатных особ у себя дома, ибо предпочтение отдаётся тавернам. Надо мной смеялись, когда я каждый день обедал, завтракал и ужинал у себя, так как не мог обходиться без супа, коего в тавернах никогда не подают. Меня вполне серьёзно спрашивали, не болен ли я. Таковы англичане. Они не едят ни хлеба, ни супа, а десерт им вообще не известен. Их пиво показалось мне отвратительным, а из вин они пьют большей частью то, которое привозят из Португалии. Это подслащённая бурда, и от неё у меня всегда случалось раздражение желудка. По этой причине я был вынужден покупать французские вина, и один Господь Бог знает, во что мне это обходилось. Следующий день я провёл с Мартинелли. Он свёл меня в Британский Музей, где я увидел превосходные полотна Рубенса и Ван Дейка. Вечером мы отправились в театр Дрюри-Лейн. Из-за йеремены спектакля в зале случился бурный скандал. Даже присутствие королевской фамилии не могло остановить топанье ногами и крики толпы. Гаррик напрасно трижды выходил, чтобы обратиться к публике. На него отчаянно шикали, свистели и бросали огрызками яблок и всякой грязью. Когда занавес опустился, разъярённая чернь ворвалась на подмостки и всё там переломала, оставив голые стены. Мартинелли от души смеялся сему зрелищу, но я, вспомнив сочинения Монтескье и Вольтера, великих апологетов мудрости английской нации, не знал, что и подумать о правдивости сих просвещённых философов, имея перед глазами живое опровержение их суждений. Через несколько дней после этого, когда я прогуливался в Гайд-Парке с лордом Гарвеем, к адмиралу подошёл какой-то человек и вступил с ним в беседу. После его ухода я спросил лорда, кто сей джентльмен.

- И вы разговаривали с ним в общественном месте!

- Но разве этот человек виноват, что родственник его совершил убийство?

Желая развлечься, я пошёл в "Стар-Таверн". Лорд Пемброк говаривал мне, что там можно найти самых красивых женщин и самую уступчивую добродетель во всей британской столице.

- Отдельную комнату, - обратился я к хозяину.

- Сударь желает ужинать?

- Совершенно верно.

- Какие вина прикажете?

- Самые лучшие. Позаботьтесь о двух кувертах.

- Я не знал, что сударь ждёт ещё кого-то.

- Пока я ни на кого не рассчитываю, но очень хотел бы провести остаток вечера в обществе хорошенькой женщины.

Хозяин рассмеялся и, позвав слугу, приказал: "Пришли ко мне Сару". Почти сразу же явилась долговязая и тощая девица со светлыми волосами и тошнотворной улыбкой. Она нисколько не понравилась мне, и, заметив это, хозяин сказал ей: "Можешь идти, Сара". Девица повернулась и исчезла.

- Мне не нравится, что вы обидели эту особу.

- Ба! У нас не очень-то церемонятся. К тому же я дам ей от вас шиллинг. В подобном случае это вполне достаточно.

- Значит, по шиллингу с головы я могу произвести смотр всем красавицам, посещающим ваше заведение?

- Без всякого сомнения, сэр.

Слуге велели позвать новую красотку, которая показалась мне столь же мало привлекательной, что и первая. Заплатив, я отпустил её. Ещё одно лицо, и ещё шиллинг. Подобным образом мне пришлось выложить с полдюжины монет. В конце концов это меня утомило, и я потребовал ужин для себя одного.

Имея любовные намерения, я поехал на праздник в Ранлей. Там оказалось множество очаровательных женщин, однако незнание английского языка оставляло для меня в качестве единственного средства лишь пантомиму, в ответ на которую мне только смеялись в лицо, и все мои старания так ни к чему и не привели. Я собрался ехать обратно и безуспешно искал фиакр, когда какая-то молодая дама сжалилась надо мной и обратилась по-французски: "Мне кажется, сударь, вы живёте неподалеку от Вайт-Холла. Если желаете, садитесь ко мне в карету, я отвезу вас". Легко вообразить моё воодушевление. Я начал с излияний самой пламенной благодарности, потом осмелился взять руку, которая не была отнята, и пошёл ещё дальше, не встречая препятствий. Наконец, я предпринял окончательный штурм, но здесь встретил решительное сопротивление.

- Это вы так благодарите за оказанное гостеприимство, сударь?

- При том состоянии, в которое вы меня повергли, миледи, просто бесчеловечно быть столь жестокой.

- Ах, миледи, какая холодность!

- Ах, сударь, какая требовательность!

- Но, по крайней мере, мы встретимся?

- Несомненно, только я оставляю за собой первый визит.

Я простился, не зная ни её имени, ни адреса, однако недели через две увидел мою незнакомку у леди Жермен, занятую чтением газеты. Я подошёл к сей красавице и обратился с просьбой представить меня в отсутствии хозяйки дома остальному обществу. Она же с язвительной улыбкой ответствовала мне:

- Представить вас, сударь! Но кто вы? Я не имею чести быть знакомой с вами.

- Так, может быть, стоит освежить ваши воспоминания? - шепнул я ей на ухо.

- Ни в коем случае. Если вы галантный кавалер, то должны знать, что подобные встречи ни к чему не обязывают.

С этими словами она повернулась ко мне спиной и продолжала чтение. Следует сказать, что эта дама пользовалась в Лондоне безупречной репутацией. Впрочем, Англия отнюдь не единственная страна, где строгость манер и чопорность поведения служат для сокрытия всех тех вольностей, которые позволяют себе женщины, ибо большинство, следуя Тартюфу, полагает, что, согрешив втайне, они не берут на душу никакого греха.

Было бы несправедливо с моей стороны осуждать их, да и в глазах здравой морали они не могут быть обвинены. Если только подумать, что по своей природе женщина всегда готова давать наслаждение и, следовательно, испытывать его сама, кажется удивительным, что под действием могущественного магнетизма, свойственного присутствию всякого истинного мужчины, она не уступает влечению своих чувств с ещё большей пылкостью.

Однажды утром я зашёл к Мартинелли и увидел, что в окне противоположного дома какая-то женщина привлекательной наружности посылает мне воздушные поцелуи. Я спросил у Мартинелли, кто она. "Это Бинетти", - отвечал он. Читатель может быть, помнит, как сия ветреница оказала мне в Штутгарте немаловажную услугу. Я ничего не знал о её переезде в Лондон. Мартинелли рассказал, что она разъехалась с мужем и видит его лишь в театре Хэй-Маркет, где они танцуют вместе каждый вечер. Я поднялся к ней в ту же минуту и после нежной увертюры осведомился:

- Почему, моя дорогая, муж всё-таки оставил вас?

- Это я его бросила. Он меня разорял своей страстью к игре.

- Значит, он всегда проигрывал? Но кто несчастлив в картах, удачлив в любви.

- Я с наслаждением следовала бы пословице, но только подумайте, сколь это противно натуре - замужняя балерина! Богатые поклонники даже не смотрят на тебя. Зато теперь я могу беспрепятственно принимать своих друзей.

- Неужели синьор Бинетти отличался глупой нетерпимостью? Никогда бы не подумал этого.

- Вы просто не знаете здешних обычаев, мой друг. По английским законам муж имеет право упрятать любовника в тюрьму, если застанет его наедине с женой. Это называется criminal conversation.^[2] Достаточно двух свидетелей, подтверждающих, что подозреваемый наклонился к постели в двусмысленной позе, и несчастный пропал - у него отбирают половину состояния и сажают за решётку. Так попались многие богатые лорды, и поэтому здесь опасаются адресоваться к замужним, особливо итальянкам.

- Но теперь ты свободна и можешь наслаждаться достатком.

Я оставил Бинетти свой адрес на случай, если ей придёт фантазия как-нибудь поужинать со мной.

На следующий день ко мне пожаловал лорд Пемброк.

- Будь я проклят, сам король не лучше живёт в Сент-Джемсе! Ваши апартаменты уж слишком обширны. Почему бы не поселить на верхних этажах девиц?

- Милорд, именно к этому я и стремлюсь. Не можете ли рекомендовать какую-нибудь незанятую женщину?

- Готов поставлять их дюжинами. Но вряд ли вам понравятся остатки с моего стола.

- Так, значит, вы довольно непостоянны?

- Я никогда не мог лечь в постель с одной и той же женщиной два раза. Поэтому приходится тратить безумные деньги. Одни ужины могут разорить кого угодно. А вы? Почему вы всегда обедаете дома?

- Я обожаю суп и хорошие вина. Для меня совершенно необходима французская кухня. Неужели вы думаете, что я способен посещать ваши таверны?

- Зато там можно найти аппетитных красоток.

- Лучше не говорите мне об этом, я не увидел ничего, кроме нескольких страшилищ. - Здесь я рассказал ему о случившейся со мной истории. Расхохотавшись, милорд продолжал своё:

- Надобно было спросить у меня имена самых хорошеньких. Хозяин - хитрец, он выудил бы все ваши шиллинги и даже после этого в Лондоне осталось бы ещё довольно дурнушек. Платите как я - не мелочась, тогда получите самые сливки и сможете всех перепробовать. Беда в том, что вы не говорите по-английски, а приезжающие сюда француженки не очень-то соблазнительны.

Я со своей стороны мог бы сказать то же самое о живущих в Париже англичанках. Когда спрос на них падает, они отправляются обратно на другой берег Ла-Манша.

Послушавшись советов Пемброка, я послал своего негра к одной из названных лордом дам. При самом горячем желании найти её привлекательной это было совершенно невозможно. Правда, она раздразнила меня, и я немного позабавился с нею, после чего отослал с четырьмя гинеями. На следующий день новая записка, и новый визит. Эта женщина оказалась не моложе предыдущей, и к тому же слишком послушная и говорливая. Она принялась раздеваться, едва переступив порог. Я не препятствовал ей, но она была вынуждена тут же снова одеться и ушла нетронутой с двумя гинеями. Я вышел почти вслед за ней и у самого Ковент-Гардена высмотрел прелестную девицу. На несколько вымученных английских слов она ответила мне по-французски. Я с восторгом пригласил её поужинать.

- А вы подарите мне что-нибудь?

Я показал ей три гинеи, и сделка была совершена. Но все эти развлечения наводили лишь тоску. После пяти недель жизни в Лондоне у меня не было ещё возлюбленной, настоящей подруги. Я оставался один в своих необъятных апартаментах, и дни казались мне столь же бесцветными, что и ночи. Как найти в целом городе молодую особу, которая, по крайней мере, напоминала бы мне тех, кого я любил когда-то? Я безуспешно ломал себе голову, но, в конце концов, придумал вот что. Призвав хозяйку дома, я сказал ей:

- У меня есть намерение сдать второй и третий этажи. Поэтому извольте повесить на двери такое объявление: "Сдаётся внаём второй и третий этаж с обстановкой для молодой девицы, совершенно независимой, которая согласна не принимать никаких визитов ни днем, ни ночью".

Прочитав его, старуха громко засмеялась.

- Отчего такое веселье? Вы думаете никто не придёт?

- Напротив, у нас будет целая процессия девиц, как на католический праздник, помяните моё слово.

- Просто это смешно. Сколько просить с них?

- Присылайте всех ко мне. О цене я договорюсь сам.

- Не забудьте, что за ваш счёт будут развлекаться все кому не лень.

Объявление было повешено, каждый прохожий останавливался и высказывал своё мнение. Однако прошло два дня, и никто не являлся. На третий день я прочёл в газете "Сент-Джемс-Кроникл": "Очевидно, тот, кто хочет сдать верх этого дома, сам живёт в первом этаже и, желая пользоваться приятным обществом, намеревается лично следить за неукоснительным исполнением объявленных условий. Мы, однако, хотим предупредить неизвестного, что он подвергается большому риску быть обманутым в своих ожиданиях. Во-первых, девица, снявшая весь этаж на весьма выгодных для себя условиях, может только ночевать или даже являться всего раз в неделю, или даже отказаться принимать визиты, которые, возможно, захотел бы сделать ей сам автор объявления".

Я был доволен прочитанным - газетчик давал мне советы, которые могли оказаться полезными. Лондонские газеты тем и интересны, что пишут буквально обо всём. Я никогда не кончил бы эту главу, ежели захотел бы упомянуть о всех девицах, которые, начиная с третьего дня, осаждали мой дом: у меня уже начали истощаться предлоги для отказа. Мою гостиную заполняли старые девы за тридцать лет, вдовушки, увядшие красавицы и разведённые дамы. Потом стали являться едва достигшие зрелости девочки. Легко представить, сколько всяких лиц повидал я за две недели. Они поглощали всё моё время, и голова у меня совершенно разламывалась. Попадались даже шутники, переодевавшиеся женщинами. Один, или одна, на моё замечание по поводу растительности на подбородке отвечал, что у них в семействе все женщины носили бороду.

Наконец в один прекрасный день явилась молодая особа не более двадцати лет, просто, но со вкусом одетая. Я увидел нежное и милое лицо с выражением скромного достоинства. Она не позволила мне встать, сама взяла стул и произнесла на чистейшем итальянском языке:

- Я хотела бы снять комнату на третьем этаже. Надеюсь, сударь, вы не откажете мне, поскольку я согласна исполнить все объявленные условия.

- Синьорина, вы будете занимать не одну комнату. Я предоставляю вам весь этаж.

- Благодарю вас, но это слишком дорого. Я могу тратить на квартиру не больше двух шиллингов в неделю.

- Моя цена как раз совпадает с этой цифрой. Кроме того, в вашем распоряжении будет также и кухарка.

- Я скажу ей, сколько она может тратить на мой стол, но это так мало, что мне просто стыдно.

- Даже если ваши возможности не превышают двух пенни, она будет доставлять вам всё необходимое. Синьорина, не краснейте за свою похвальную осмотрительность, заставляющую вас соразмерять расходы с возможностями.

Мы обо всём договорились, и я велел снять объявление. Незнакомка сообщила мне, что выходит только по воскресеньям слушать мессу в часовне баварского посольства, а также каждое первое число за причитавшимися ей тремя гинеями пенсии. Она сама просила меня никого не впускать, кто бы и под каким бы предлогом ни явился к ней.

Когда она ушла, я приказал всем слугам относиться к этой даме с величайшим почтением. Они сообщили мне, что она приехала и уехала в карете.

- Тут дело пахнет обманом, - заявила старая экономка.

- Обманом? Почему же? Как меня могут обмануть? Да и девица показалась мне отменно добродетельной. Как её имя?

- Мисс Полина.

Одержимый непреодолимым желанием любить, я хотел видеть в избранном мною предмете средоточие всех прекрасных качеств. Я предполагал всевозможные препятствия, но зарождавшаяся во мне любовь лишь возрастала от этого. Слишком самоуверенный, я уже льстил себя надеждой на успех, ибо какая женщина может сопротивляться настояниям истинно влюблённого благородного человека? Я вспомнил, что она вошла очень бледная, а когда уходила, на её лицо возвратился яркий и свежий румянец. Сие несущественное обстоятельство показалось мне благоприятным предзнаменованием для исполнения моих надежд.

Первое августа оказалось для меня зловещим днем. Я получил из Парижа письмо мадам де Рюмэн, в котором она сообщала о кончине маркизы д'Юрфэ, невольно отравившейся своей "универсальной панацеей". Она оставила сумасбродное завещание, сделав своим наследником родящегося от неё после её же смерти сына. Особая приписка облекала меня полномочиями опекуна для сего новорождённого, пока ещё не явившегося на свет. А до свершения посмертных родов во владение всем состоянием усопшей, оценивавшемся в два миллиона, была введена маркиза дю Шатле. Я впал в совершенное отчаяние из-за той статьи, которая касалась непосредственно меня, ибо уже знал с полной уверенностью, что буду жестоко осмеян всем Парижем.

занять себя, бесцельно бродил по городу. Когда ноги и сердце отказывались служить мне, я обычно заходил в кофейню и разглядывал посетителей, что несколько отвлекало меня от мрачных мыслей. Все эти попугайские лица, эти сжатые рты, открывавшиеся как бы от действия пружины, чтобы издать пронзительно-скрипучие звуки или же с размеренностью механизма поглощать длиннейшие тартинки и опустошать огромные сосуды с чаем, являли собой престранную картину. Можно подумать, что лица англичан созданы наподобие машины. Ни один народ не обладает такой привязанностью к своим обычаям, которые, впрочем, несмотря на их оригинальность, имеют в себе нечто однообразное, отражающееся и физиономиями людей.

Для иностранца, который, вроде меня, не понимает их языка, это однообразие должно представляться особенно разительным.

Проходя утром по Пикадилли, я заметил там толпу народа и осведомился у повстречавшегося мне Мартинелли о причине сего сборища.

- Все эти люди, - отвечал он, - сгрудились вокруг человека, который умирает, получив удар кулаком при боксировании.

- И его невозможно спасти?

- Уже явился хирург, чтобы пустить кровь, но вот что самое любопытное: некие два джентльмена поставили сто гиней на жизнь и смерть этого человека, и они не разрешают оказывать ему помощь.

- Значит, это варварское пари будет стоить жизни несчастному?

- Мания держать пари настолько распространилась в сей стране, что повсюду учреждены клубы спорщиков, и когда член такого клуба не согласен с каким-либо мнением, он обязан подкрепить это посредством пари. В противном случае его штрафуют.

- Было бы любопытно посмотреть на такой клуб. Но вернёмся к кулачному бойцу. Если он испустит дух, что станет с его убийцей?

- Он будет повешен, коль скоро его кулак признают опасным. В лучшем случае на правой ладони ему выжгут клеймо, означающее, что этот человек лишил другого жизни и уже готов для виселицы.

- Но как можно допускать эти кулачные бои?

- Они происходят лишь под видом пари. Если перед схваткой дерущиеся не бросили на землю свои ставки, того, кто остается в живых, вешают.

Однажды вечером, прогуливаясь около Воксхолла, я услышал громко произнесённое имя мисс Шарпийон.

Я тут же вспомнил про адрес, полученный в Лионе от синьора Моросини, и, явившись на следующий день к сей девице, узнал в ней очаровательного ребёнка, которого встречал ещё восемь лет назад в Париже.

- Как, кавалер, вы уже три месяца в Лондоне и не удосужились быть у меня!

Я оправдывался, как мог. Не переставая жеманничать у зеркала, она продолжала:

- Приходите завтра к обеду.

- Невозможно, я жду у себя лорда Пемброка.

- И, конечно, с многочисленным обществом?

- Нет, нас будет только двое.

- Мне будет весьма приятно. Я написал ей адрес. Прочитав его, она рассмеялась.

- Ах, так вы тот самый итальянец, вывесивший эту смешную афишу?

- Он самый. Она рассмеялась ещё громче.

- А подобное приглашение должно стоить недёшево.

- Но зато я обязан ему прелестными минутами...

- Уверена, вы чуть не умерли от печали после исчезновения этой иностранки. Вам, конечно, безразлично, что я не претендовала на ваши апартаменты вместо сей очаровательной дамы.

- Вы шутите, мои комнаты слишком просты для вас.

- Но я уж постаралась бы проучить вас за излишнюю самоуверенность.

- Любопытно узнать, какое наказание ожидало бы меня.

- У женщины всегда есть удобный способ отомстить. Своим кокетством я сумела бы изобрести для вас самые изощрённые пытки.

- Только дьявол способен на подобное, а вы кажетесь мне ангелом. Благодарю за откровенность, я буду остерегаться.

- Значит, вы решились никогда больше не видеть меня?

Весёлый вид, с которым она произнесла всё это, не давал оснований принимать её слова всерьёз. Но есть особая разновидность женского коварства, когда самая неприятная правда преподносится в виде кокетливой мистификации. Как увидит читатель, мисс Шарпийон обладала таким искусством в совершенстве. Это время, сентябрь 1763 года, совпало с одним из переломов в моей жизни. Именно тогда я почувствовал, что начинаю стареть. Мне было всего тридцать восемь лет, и если считать, как это наблюдается везде в природе, что восходящая линия соизмерима с нисходящей, теперь, в 1797 году, мне осталось самое большое четыре года, да и они в силу всеобщего закона идут слишком быстро.

В то время Шарпийон была известна всему Лондону и являла собой редкий тип совершенной красавицы: каштановые волосы, лазурно-голубые глаза, ослепительной белизны кожа, изящная талия, грудь прелестной полноты, тонкие пальцы, миниатюрная ножка и в придачу ко всему - едва исполнившиеся восемнадцать лет. Может быть, она жива и сейчас. Никогда не встречал я более обманчивой внешности. В этом лице, выражавшем невинное простодушие, была сокрыта невиданная доселе природная ложь. Почему не было мне дано почувствовать, что ещё до знакомства со мной она замышляла мою погибель? Даже сегодня я не в силах вспоминать без волнения ту минуту, когда уходил от неё после первого визита. У меня совершенно не было ощущения сладострастия, рождающегося при виде красивой женщины. Я чувствовал печаль и даже какаю-то безнадёжность. Как ни странно, но образ Полины, всё ещё не покидавший меня, не мог рассеять тех колдовских чар, коими с самого начала обволокла меня Шарпийон. Я старался ободрить себя, приписывая возникшее чувство очарованию нового, и рассуждал, что охлаждение не замедлит явиться, ибо первая же проведённая с этой девицей ночь погасит занявшийся пламень. По правде говоря, я не считал себя слишком далёким от желанной цели. Да и какие можно было вообразить препятствия? Не напросилась ли она сама обедать ко мне? И разве не была любовницей синьора Моросини, которого отнюдь не заставила вздыхать, несмотря на его старость и отталкивающий вид? У него были деньги, но они есть и у меня. Если понадобится, я не поскуплюсь, и Шарпийон будет принадлежать мне.

Когда на следующий день лорд Пемброк узнал о приглашённых к обеду и о тех обстоятельствах, при которых это приглашение было сделано, он не мог скрыть крайнего удивления.

- Я знаю эту девицу и отнюдь не без ущерба для себя. Недавно я встретил её на Воксхолле вместе с тётушкой и предложил двадцать гиней за четверть часа в парковой беседке. Она согласилась, но не успели мы отойти и на пятьдесят шагов, как потаскушка бросила меня и сбежала.

- Вам следовало при всех отхлестать её по щекам.

- Чтобы публика смеялась за мой же счёт? Я презираю её, и в этом моя месть. Но уж не влюбились ли вы, Казанова?

- Чистый каприз, не более.

В эту минуту явилась сама Шарпийон. Она едва удостоила меня взглядом и, казалось, была занята одним только лордом. Напомнив ему о приключении на Воксхолле, она долго смеялась над его доверчивостью, но, в конце концов, переменила тон и сказала:

- Утешьтесь, в следующий раз я не буду такой жестокой.

- Возможно, потому что теперь я не собираюсь платить вперёд.

- Фи, милорд! Вы унижаете не только меня, но и себя самого.

Обед прошёл весело, благодаря Шарпийон и Пемброку. Она покинула нас за десертом, пригласив через день обедать у неё. Я с неукоснительной точностью явился, и сей визит воскресил в моей памяти одно любопытное воспоминание. Шарпийон представила меня своей матери, и на её исхудалом и болезненном лице я распознал знакомые мне черты. Дело в том, что в 1759 году один женевский интриган, некий Боломэ, предложил продать мои драгоценности неизвестной даме за шесть тысяч дукатов. Сделка совершилась, и он заплатил мне двумя векселями, подписанными этой дамой и её сестрами, девицами Огспурхор. Когда наступил срок платежа, оказалось, что эти женщины исчезли, а сам женевец обанкротился. Легко представить моё удивление при виде сих мошенниц теперь в Лондоне, да ещё в роли тёток и матери Шарпийон.

- Мадам, - холодно обратился я к ней, - мне крайне приятно снова видеть вас.

- Я счастлива, сударь, возобновить наше знакомство. Этот проходимец Боломэ...

- Не будем говорить о нём, мадам. Надеюсь, теперь у нас будет повод встречаться.

В течение четверти часа передо мной продефилировала целая процессия родственников Шарпийон: её бабка, обе почтенные тётушки, некий кавалер Гудар, которого я знал ещё в Париже, и две личности - Ростен и Гумон, все трое не то кузены, не то друзья дома, но, во всяком случае, несомненно записные жулики. Я чувствовал, что попал в компанию совсем дурного толка, но не хотел отступать и потому ограничился лишь обещанием самому себе держаться настороже. Моей единственной заботой было завязать интрижку с девицей, а всё остальное меня совершенно не интересовало. За столом я овладел местом рядом с красоткой и развлекал её, как мог. Она с живостью отвечала мне, и я считал, что мои дела порядочно продвинулись. В конце концов я решил дать ужин для всего общества.

- День выбирайте сами, - сказала она.

- Мой выбор совпадает с вашим.

- В таком случае завтра.

- Прошу прощения, я совершенно забыл, что завтра у меня свидание.

- Конечно, с какой-нибудь красивой иностранкой. Этой красивой иностранкой был старый венецианский маркиз, в котором я имел некоторую необходимость. Мне показалось, что я заметил на лице Шарпийон едва уловимую гримасу ревности и потому продолжал настаивать на выборе другого дня. Тогда она, будто бы рассердившись, отвернулась от меня и вступила в разговор со вторым соседом, одним из двоих кавалеров удачи. В конце концов ей всё-таки удалось напроситься ко мне со всей компанией на следующий день. Я возвратился домой очень поздно, крайне недовольный собственной персоной и влюблённый, как последний глупец.

Я ждал их лишь к вечеру, но был внезапно разбужен в восемь часов утра: ко мне явилась Шарпийон со своей тёткой.

- Я беспокою вас так рано потому, что имею к вам одно важное дело.

- Позвольте мне одеться.

- Я могу говорить и здесь, не нарушая приличий, - меня сопровождает тётушка. - Однако неожиданно она передумала и сказала: - Впрочем, то, что я имею сообщить, не терпит свидетелей.

- Тогда мадам может пройти в соседний зал и оставить дверь приоткрытой.

- Вы будете нашим ангелом-спасителем, если сможете дать моей тётушке сто гиней. Тогда наше будущее можно полагать обеспеченным.

- Как прикажете понимать это?

- Она обладает рецептом эликсира, который производит поразительное действие. За шесть месяцев деньги будут возвращены вам, и к тому же вы получите половину всех доходов.

- У вас бесценная тётушка, моя прелесть. Я подумаю над вашим предложением, а теперь поговорим лучше о других предметах.

С этими словами я притянул её к себе. Она коснулась пальчиком своих губ и кивнула на дверь, как бы говоря: "Будьте благоразумны, мы не одни". Но поскольку я, не обращая внимания на её просьбу, предпринял несколько благоприятных для меня движений, она решительно оттолкнула меня и скрылась в соседней комнате, хлопнув дверью. Я быстро оделся, испытывая сильное неудовольствие, но, несмотря на это, имел твёрдое намерение возобновить свои атаки. Однако оказалось, что они уже ушли, пообещав приехать вечером. "Чёрт возьми! - сказал я себе. - Осторожно! Здесь пахнет мошенничеством. Им нужны сто гиней. Исходя из сего и будем действовать, а не надеяться на случай". Гости явились с заходом солнца, и в ожидании ужина Шарпийон предложила партию виста.

- Разве вам не любопытно, - обратился я к ней, - узнать ответ на ваше утреннее предложение? Идёмте со мной, и вы всё поймёте.

Мы прошли через две комнаты в третью, где я усадил её на канапе.

- Вот в этом кошельке сто гиней.

- И вы отдадите их тётушке?

- С превеликой радостью, но только... - и я бросил ей пламенный взгляд, который она прекрасно поняла.

- Сегодня невозможно. Здесь всё общество, и они могут подумать, что я торгую своей честью.

- Но я сам отдам деньги вашей тётушке.

Я повторил утренние эволюции, однако она сделала возмущённое лицо и воскликнула, что никакая сила в мире не заставит её согласиться, и я могу надеяться только на время и на её чувства. Я был вне себя от ярости и оставил свои притязания.

Я уже начал совсем забывать Шарпийон, но однажды утром ко мне явилась тётка мошенницы. Она принялась говорить об изумлении, в которое всё семейство было повергнуто моим исчезновением. После нескольких напыщенных фраз она обратилась к истинной цели визита - ста гинеям.

- Мадам, если я забыл о данном обещании, спросите про него у своей племянницы - она не сдержала слова и от казала мне даже в столь незначительных знаках внимания, которые не затруднили бы и весталку. А вы прекрасно знаете, ваша племянница далеко не весталка.

- Это же ещё сущий ребёнок, но зато у неё добрейшее сердце. И вы ошибаетесь, сударь, она любит вас и призналась мне в этом. Просто, зная ваш характер, девочка боится, как бы всё не оказалось обычным капризом.

- Может быть, вы хотели бы убедить меня в её искренности?

- Охотно. Хотя моя племянница сейчас и нездорова, я могу отвести вас к ней и ручаюсь, что вы будете удовлетворены.

Эти слова снова воспламенили меня.

Объяснение было столь недвусмысленным, что я уже видел себя у цели своих вожделений и, быстро одевшись, одним духом был у её дверей. Отворила мне всё та же тётка.

- Девочка, - с таинственным видом объявила она, - принимает ванну. Придётся вам подождать с полчасика.

- Чёрт вас возьми! Опять задержка! Да вы просто лгунья!

- Я сведу вас в её комнату, и она сама всё скажет.

- В ту комнату, где она принимает ванну? - с волнением спросил я. - А вы не обманываете меня?

- Как можно! Идите за мной.

Мы поднялись по лестнице и, подойдя к маленькой дверце, она резко открыла её и втолкнула меня внутрь. Шарпийон стояла в ванне спиной к двери, совершенно обнажённая. По звуку она подумала, что это тётка, и спросила полотенце. Я подошёл поближе. Увидев меня, она тихо вскрикнула и закрыла лицо руками.

- Не кричите, мадемуазель, это совершенно бесполезно.

- Умоляю вас, уходите.

- К чему столько волнений? Неужели вы думаете, я прибегну к силе?

- Тётушка дорого заплатит за свои проделки.

- Ваша тётушка - достойная женщина, которой я желаю всего самого хорошего.

- Не думала, что вы способны на такое.

- О чём вы говорите? Посмотрите только, на каком я почтительном расстоянии. Клянусь, я не пошевелю и пальцем без вашего желания. Прошу только, встаньте так же, как три минуты назад.

На глазах у неё выступили слёзы, возможно притворные, но всё-таки она решилась исполнить мою просьбу, и даже, следует отдать ей справедливость, показала себя в позе, бесконечно более соблазнительной, чем первоначальная. Я не мог сдержать себя и устремился к ней, но она с холодностью оттолкнула меня. В эту минуту вошла тётка, и я удалился вне себя от злости. Мегера же последовала за мной на лестницу и с лукавым видом спросила:

- Ну, вы довольны?

- Весьма, теперь я узнал и вас, и вашу племянницу. - С этими словами я бросил ей в лицо банкноту на сто гиней, полагая, что она всё-таки заработала эти деньги.

Как догадывается читатель, я поклялся, что ноги моей не будет в доме этих проклятых обманщиц, и решил искать забвения в спектаклях и тавернах. Однако уже на другой день я столкнулся лицом к лицу с Шарпийон, которая входила в Воксхолл. Я хотел быстро отойти, однако она схватила меня за руку и принялась упрекать за вчерашнее. Я был возмущён подобной наглостью, но эта девица с безмятежным спокойствием пригласила меня выпить чашку чая в соседнем павильоне. На мой ответ, что я собираюсь ужинать, она тут же напросилась ко мне в гости. Когда накрыли на стол, мы уже опять были лучшими друзьями. Я имел возможность увидеть её тайные прелести и. разгорячившись, предложил прогуляться, если только она не будет обращаться со мной так же, как с лордом Пемброком.

- Я решилась, любезный друг, безраздельно принадлежать вам, однако при одном условии.

- Вы каждый день должны приходить ко мне и повсюду сопровождать меня.

- Охотно, но перейдём лучше в беседку.

- Нет, этого сейчас не нужно.

Мне окончательно опротивело её постоянное увиливание, и я совершенно порвал бы с нею, если бы не визит кавалера Гудара, явившегося ко мне вскоре после описанного разговора. У нас сразу же зашла речь о Шарпийон, и я не скрыл от него своего намерения не видеть её более.

- Весьма благоразумно с вашей стороны. Эта малютка очень проворна, у вас же есть склонность к нежности чувств, и она влюбила вас в себя, как последнего простака. Через короткое время вы всё равно оказались бы на мели.

- Неужели вы думаете, что я так глуп?

- Полагаю, вы такой же мужчина, как и все, - чем больше препятствий, тем сильнее ваши желания. Будем говорить откровенно. Бежать от предмета любви - это не способ забыть его. Кто вам сказал, что случай ещё сегодня не столкнёт вас с Шарпийон?

- К чему вы клоните?

- Я хочу привести эту женщину в ваши объятия. Конечно, вряд ли можно рассчитывать на её любовь, но она бедна, а у вас есть деньги. Не вижу, что может помешать вам купить её. К тому же это верный способ охладить свои чувства.

- И в самом деле способ превосходный, и я бы воспользовался им, коли не разгадал бы её намерений.

- Какими бы они ни были, разве нельзя расстроить их посредством соглашения? Главное - остерегайтесь платить вперёд. Как видите, мне всё известно.

- Не понимаю, что здесь может быть известно?

- Она уже стоила вам сто гиней, а вы не добились даже одного поцелуя. Сама Шарпийон похваляется, как ей удалось обвести вас.

- Это ложь, я отдал деньги тётке...

- За эликсир. Вас, очевидно, соблазнили тёткины прелести?

- Ладно, оставим это. Что привело вас ко мне?

- Единственно лишь дружеское расположение.

- Это ловушка. Вы заодно с ней.

- Если вы пожелаете выслушать меня, ваше мнение изменится. Около года тому назад я встретил в Воксхолле господина Моросини, весьма интересовавшегося известными вам молодыми дамами, которые там обычно прогуливаются. Я счёл возможным обратиться к нему: "Господин посланник, все эти девицы в вашем распоряжении. Я был бы счастлив составить вам знакомство с той, на которую вы изволите указать платком". - "Вот эту", - ответствовал он и указал одну из дам, совершенно мне не знакомую. Однако же я не смутился и, подойдя к красотке и сопровождавшей её пожилой даме, сделал предложение от имени посланника. Оно было незамедлительно принято, и мне оставалось только поспешить к Его Превосходительству с именем и адресом его избранницы. Тут же по соседству оказался тогда ещё один ценитель прекрасного пола, и я спросил у него, знакома ли ему некая девица Шарпийон.

- Именно. Посланник соблаговолил раскрыть мне свои намерения в отношении этой особы. Его Превосходительство собирались поселить её в меблированные апартаменты с тем условием, чтобы она никого не принимала, а также давать пятьдесят гиней ежемесячно и ужин в те дни, когда ему будет угодно провести у неё ночь. Обо всём обеими сторонами было договорено в соответствии с принятыми дипломатическими формами, а я выторговал у матери как вознаграждение за посредничество, что получу от её дочери ночь любви после исчезновения господина Моросини. - Здесь кавалер вынул из кармана оригинал соглашения, где всё было именно так и оговорено. Потом он продолжал: - Через несколько месяцев посланник покинул Лондон. Девица, сделавшаяся свободной, нашла новых почитателей. Перечислю только троих: лорд Балтимор, лорд Гровенор и португальский посол. Сами понимаете, я потребовал исполнения касавшегося меня пункта, но мать, тётка и сама мошенница лишь рассмеялись мне в лицо. Таково теперешнее положение. Но будем терпеливы, скоро наступит и моя очередь смеяться. Я не могу упрятать в тюрьму дочку, она ещё несовершеннолетняя, однако матери придётся заплатить за неё. Вот почему вы встретили меня в этом доме.

- Благодарю за откровенность. В доказательство моего к вам доверия прошу вас передать мадам Огспурхор, что у меня приготовлено для неё сто фунтов, если она согласится отдать мне на одну ночь своё сокровище. Однако, следуя вашему совету, я ничего не заплачу вперёд.

- Хорошо, я берусь за это дело.

Засим я оставил моего жулика к обеду. Голова Гудара была истинной энциклопедией галантных приключений. Будучи невероятно деятельным, он переписывался со всеми знаменитыми иностранцами, и его можно было встретить на всех празднествах, что не мешало ему заниматься ещё и литературными трудами. Как раз в то время он заканчивал своего "Китайского шпиона".

На следующий день с самого утра ко мне явилась Шарпийон в сопровождении некой мисс Лоране, которую она представила мне как свою близкую приятельницу.

- Я пришла, сударь, потребовать у вас объяснений: верно ли, что вы предложили моей матушке через посредство господина Гудара сто гиней за... ?

- Это чистейшая истина, мадемуазель. Может быть, вам показалось, что мало денег?

- Прошу вас, оставьте неуместные шутки. Почему, сударь, вы считаете себя вправе оскорблять меня?

- Я готов признаться во всех грехах, если вам этого хочется. Но к кому, чёрт побери, я должен был, по-вашему, обратиться? Вы же знаете, что с вами договориться невозможно.

- Сударь, я уже говорила, что вы ничего от меня не добьётесь ни силой, ни звоном золота. Единственное средство - уважение, внимательность и искренняя нежность. Вы упрекаете меня в невыполнении обещаний, но кто на самом деле нарушил своё слово? Разве вы не пытались овладеть мною, пользуясь неожиданностью, и не погнушались услугами мошенника для удовлетворения вашей животной страсти?

- Да ведь этот жулик Гудар - ваш лучший друг! Неужели вы забыли, что он познакомил вас с синьором Моросини и, к тому же, сам влюблён в вас? Есть даже доказательство - один прелюбопытный документ... И ведь вы его должница. Сначала заплатите долг, а потом называйте человека мошенником, если уж вам так хочется. Вы напрасно плачете, мадемуазель.

- Эти слёзы чисты, свидетель тому само небо. Жестокий человек, вы же знаете, я люблю вас. Какая другая женщина могла бы вынести подобное обращение!

- Если вы любите меня, почему бы не доказать свою любовь?

- И это говорите вы, третировавший меня как публичную женщину и торговавшийся с подлым сводником!

- Для вас было бы приятнее, если бы я взял на себя труд писать вам?

- Я хотела бы только одного - вашей любви или хотя бы надежды на неё. Что мне ваши деньги? Разве я когда-нибудь говорила о них? Я просила немного - чтобы вы приходили ко мне и сопровождали меня на прогулки и в театр. Для меня было бы счастьем отдать всё ради вашей любви! Неужели человек ваших достоинств может стремиться к тому, чтобы женщина отдалась ему ради денег? О, если бы я только могла, я презирала бы вас! В какие унижения и крайности повергает меня безумная любовь! Я плачу, сударь, но это первые и последние слёзы, исторгнутые у меня мужчиной.

Я был в оцепенении.

- Простите, тысячу раз простите! Я виновен, но ничто не помешает мне стереть следы ваших слёз! - Не знаю, как уж мне удалось с чувством произнести сию банальную фразу, но Шарпийон казалась взволнованной и отвечала:

- Навещайте меня каждый день в любое время, но не требуйте награды, которой я желаю сама одарить вас.

насколько женщины выигрывают при словесных объяснениях. Письмо, даже самое нежное, оставило бы меня бесчувственным, а все эти слова, приправленные слезами и гримасами, поразили в самое сердце. С первого же визита, во время которого я ничем не нарушил почтительного обращения, мне начало казаться, что я сделал новый шаг к победе, хотя на самом деле надо мной лишь смеялись.

В моём новом положении одно обстоятельство оставалось несомненным - за пятнадцать дней я истратил на театр, подарки и прогулки более четырёхсот гиней, не говоря уже о потерянном времени и силах, израсходованных на сентиментально-выспреннюю словесность. И вот на шестнадцатый день я решил спросить у Шарпийон в присутствии её матери, где она намеревается провести ночь - дома или же у меня.

- Мы решим это после ужина, - ответствовала старуха.

"Тем лучше, - подумал я, - по крайней мере, ужин обойдётся мне дешевле". В конце ужина мать отвела меня в сторону и прошептала с таинственным видом: "Выйдите вместе с гостями и возвращайтесь через четверть часа, чтобы не возбуждать подозрений". Меня тронуло столь деликатное обхождение, и оставалось лишь повиноваться. Когда я возвратился, то увидел, что в комнате Шарпийон поставлена новая кровать. "Наконец-то приближается развязка", - подумал я, хотя последовавшее тут же требование матери и должно было открыть мне глаза.

- Не желаете ли, - заявила старая ведьма, - заплатить сто гиней?

- Фи! - воскликнула Шарпийон. Когда мы остались одни за запертой дверью, я подошёл к красотке, чувствуя неподдельное опьянение, но она мягко отстранила меня и предложила ложиться первому. В мгновение ока я оказался под одеялом, сгорая от пожирающего меня нетерпения. Видя, как она приготавливается, я считал секунды, казавшиеся мне часами, и уже ощущал раздражение от медлительности её движений. Наконец на ней только рубашка... Свет гаснет... И никого нет. Посреди мрака я призываю её самыми нежными именами. В ответ ни звука. Только моя жалоба на непроницаемую темноту произвела действие:

- Сударь, я привыкла спать без света.

"Сударь! Вот подходящее слово, - подумал я, - оно напоминает, с кем имеешь дело". Наконец она приближается и ложится на постель. Я сжимаю её в объятиях и уже приготовляюсь к приступу, когда обнаруживается, что это невозможно: Шарпийон затянута с головы до ног в пеньюар, который мне никак не удаётся развязать. Я умоляю и заклинаю её ответить на мою любовь. Молчание. В подобном положении любовная страсть быстро обращается в ярость. С проклятиями я бросился на это презренное существо и с силой сотрясал её, словно передо мною был какой-то мешок. Пеньюар превратился в кучу лоскутьев, но всё оставалось напрасным. Она сжала ноги, собрав все силы, чтобы не уступать мне. Через час, утомлённый и обескураженный, я отказался от своего намерения и, подобно Отелло, но совершенно по другой причине испытывал сильнейшее желание задушить несчастную.

Какая ужасная ночь! Нежность, мольбы, гнев, убеждение, оскорбления и угрозы - ничто не могло поколебать её. Наконец, я торопливо оделся, голова у меня горела, и я не ощущал, что делается вокруг. По дороге я переворачивал падающую мебель и собирался уже высадить дверь на улицу, если бы разбуженная служанка не отперла засов. Без шляпы и галстука я бросился вон из дома и тут же врезался в ночного сторожа, который уцепился за мой воротник, так что я был вынужден подсечкой уложить его на мостовую. Я добрался до своей постели уже в четыре часа, в горячке, которая свалила меня на пять дней.

По причине этой неудачной любовной кампании у меня оказалось время для основательных размышлений, и я почувствовал или скорее вообразил себя совершенно излечившимся от своей недостойной страсти. На время сего вынужденного уединения я велел моему негру откладывать все письма - до выздоровления я не желал знать никаких новостей. На пятый день по моему требованию Ярб подал мне пакет с почтой. Как и следовало ожидать, в нём были и записочки Шарпийон. Кроме того, имелось письмо от её матери, в котором она сообщала про здоровье дочки и, в особенности, о кровавых следах моей ярости, оставшихся, по её выражению, на теле несчастной жертвы. Выспренние рассуждения старухи оканчивались заявлением, что она намеревается действовать против меня при помощи закона.

Сама же Шарпийон признавала свою неправоту и с удивившей меня умеренностью упоминала и о моей вине. Записка оканчивалась просьбой разрешить ей приехать тайно, чтобы сообщить мне нечто важное. В эту минуту Ярб подал листок от кавалера Гудара, ждавшего внизу ответа.

Я велел просить его. Он в подробностях описал моё ночное приключение, не упустив ни одно из обстоятельств, даже разорванную рубашку и некоторые комические мои усилия.

- Но от кого вы так хорошо обо всём осведомлены?

- Это её матушка.

- Она, конечно, показывала вам на теле дочки следы моего гнева?

- Я всё видел и даже ощупывал.

- Вы удачливее меня. Интересно, почему мадам Огспурхор раздражена более, чем сама Шарпийон?

- Вы шутите! Ведь она не получила обещанных ста гиней.

- Неужели вы думаете, что я не поспешил бы расстаться с ними, если бы девица оказалась сговорчивее?

- Сомнения-то ведь не у меня, а у неё. Кроме того, она опасается, как бы вы не бросили дочку, попользовавшись ею.

- И это ваше последнее слово?

- Совершенно верно.

- Превосходно. Позвольте мне зайти через час. Я хочу сделать вам подарок, который был бы приятен для вас.

"Может быть, он приведёт мне саму Шарпийон, покорную и раскаивающуюся?" - подумал я после того, как кавалер удалился. Он был пунктуален и возвратился в сопровождении человека, нёсшего завёрнутое кресло.

- И это подарок, о котором вы говорили?

- Взамен я хотел бы получить крайне необходимые для меня сто фунтов.

- Вы смеётесь надо мной.

- Когда вы осмотрите эту вещь, а тем более испытаете её, моя просьба покажется вам весьма скромной. Это кресло имеет пять пружин, которые выскакивают все одновременно, как только садишься на него. Две пружины удерживают руки, две раздвигают ноги, а пятая поднимает сидение на удобную высоту. - С этими словами Гудар уселся на кресло, и всё произошло так, как он говорил.

- Я хотел бы взять это приспособление на один день, но не собираюсь покупать его.

Хоть я и не ханжа, но вид сего механизма вызвал во мне отвращение. Показав Гудару письмо, в котором Шарпийон обещала посетить меня, я сказал, что хочу использовать кресло, имея в виду убедить девицу в полной своей над нею власти.

- Вы можете иметь эту девку, когда только пожелаете. Как по-вашему, чем живут подобные женщины, если не проституцией? Бабка мошенница, родом из Берна, но утверждает, что благородная. На самом же деле громкое имя досталось ей от любовника, который сделал ей пять детей и бросил. Шарпийон родилась у самой молодой её дочки, которая явилась источником несчастий всего этого семейства. За интриги её изгнали из Берна, и она уехала в Верхнюю Бургундию, где жила на средства от своего так называемого эликсира.

- Разве Шарпийон не из Безансона?

- Она действительно родилась в этом городе, но мать никогда не могла толком объяснить ей, кто был её отцом. Она называет то барона Версака, то графа Буленвилье.

- А почему эти женщины уехали из Парижа?

- Дело в том, что мать разорил последний её любовник, некий джентльмен удачи по имени Ростэн, вы его видели. Этот человек отнял у неё буквально всё...

- И ничего не оставил взамен?

- Он наоставлял столько, что мать недавно едва не умерла от чрезмерной дозы ртути.

- Как же она может теперь видеть этого Ростэна?

- Он ей очень полезен, так же как и другой жулик - Гумон. Оба заманивают добычу в сети.

свежая и изумительно красивая, настоящая мадонна шестнадцати лет.

- Это одна ирландка, моя любовница, - объяснил Гудар. - Надеюсь, вы не тронете её.

Я ответствовал старому жулику, что собственность друга для меня священна, но про себя поклялся употребить все средства, дабы и самому отведать от сего лакомого кусочка. Как раз вскоре и представился подходящий случай. По каким-то тёмным делам Гудар должен был уехать из Лондона. Я знал адрес Сары (так звали ирландку) и однажды вечером явился к ней. Она сидела одна и с довольно грустным видом занималась вязанием.

- Мадемуазель, я хочу предложить вам посетить Вокс-холл.

- Господин Гудар запретил мне выходить из дому.

- Выходить одной, конечно. Но ведь вы не откажете его лучшему другу?

- Сударь, я дала слово и сдержу его.

- А он запретил принимать меня?

- Я не решила окончательно, так ли мне нужно поступить, но ведь вы же видите, что я не гоню вас.

- Сара, ваша красота произвела на меня неотразимое впечатление. С того дня, как я увидел вас, моя жизнь перестала быть спокойной...

- Я не должна слушать этого. Уходите, сударь.

- Уйти, Сара! Вы хотите, чтобы я так просто покинул вас, и даже не думаете о том, в какую крайность может повергнуть меня столь сильная страсть?

Я встал на колени и обнял её ноги. Конечно, это была комедия, но я сыграл её вполне натурально, так как дурацкие запреты Шарпийон сильно обострили мои чувства. От меня не ускользнуло, что Сара испугалась, и я успокоил её, сказав, что ей нечего бояться, и если прольётся кровь, то уж конечно не моя. При этих словах она с интересом посмотрела на меня. Я снял со своего пальца бриллиант и надел ей, одновременно прижав её руку к губам. Мне показалось, что она внимательно разглядывает небольшую золотую цепочку, которую я носил на шее. Расстегнув застёжку, я отдал и её. Наша поза была такова, что я не удержался и поцеловал её в губы со всем пылом, накопившимся за десять дней воздержания. Сара казалась взволнованой, грудь её' поднималась, щёки порозовели. Я привлёк её к себе на колени.

- Сара, неужели вы и в самом деле любите этого Гудара, старого развратника и последнего жулика?

- Любить его! Разве я говорила это? Нет, совсем не люблю, просто боюсь. Кроме того, он обещал жениться на мне.

- Сара, разве нельзя быть женой одного человека и любить другого?

Говоря это, я уже нёс её на постель. Мы лежали, когда нас прервал совершенно неуместный звонок. Сара побледнела, догадавшись, что это Гудар, и собиралась уже броситься в слёзы. Я заглушал её поцелуем. Мы прислушались и разобрали его голос: "Я же не велел этой дурочке выходить... Сара, ты здесь? Открой же, это я, Гудар, открой, моя кошечка. Проклятие! Она и в самом деле ушла..." Звонок всё не затихал. Сара дрожала, но уже не плакала. Я преобразился во льва, и каждый новый звонок словно фанфарами возвещал о моей новой победе. Чем сильнее бедняга Гудар дергал шнурок, тем более усиливался мой пыл. Наконец ему надоело звонить, звуки стали реже и потом совсем смолкли. Но и я приближался к завершению, и как раз в ту минуту, когда мы вкушали последнее объятие, послышались удалявшиеся шаги нашего ревнивца.

Первыми словами, которые произнесла Сара, было:

- Я пропала, бегите.

- Ни в коем разе, душенька. Гудар очень ревнив и, держу пари, прежде чем отправиться к вашей тётке, обследует все лестницы и дворы. Стоит мне сейчас выйти, и всё откроется.

- Тем легче будет скрыться.

- Но что я скажу ему?

- Вы и вправду желаете стать его женой? Тогда просто скажите, что вам захотелось посмотреть клоунов в Сент-Джемском парке, это самое безобидное. Если же вас не прельщает роль мадам Гудар, тогда прямо ответьте, что я наставил ему рога и беру вас под своё покровительство. Клянусь, он отнесётся к этому с полным уважением. Прощайте и не забудьте обо мне при следующей отлучке Гудара.

Эту Сару, столь наивную в то время, читатель встретит через пять лет блистающей в Неаполе, Флоренции и Венеции, и замужем за Гударом. Мы увидим её также в Париже, когда он привезёт её ко двору Людовика XV, намереваясь завязать интригу, чтобы посадить свою супругу на трон Дюбарри. К несчастью для него сей замысел был разрушен ордером на арест, и в темницах Бастилии неудачливый Гудар имел время поразмыслить, как иногда трудно получить рога от самого монарха.

Но возвратимся к Шарпийон, которая появилась у меня одним прекрасным утром, когда я ещё пил шоколад. Не говоря ни слова, она наполнила себе чашечку, обтёрла губы моей салфеткой и хотела поцеловать меня. Я холодно отвернулся, но это не произвело на неё ни малейшего впечатления, и она сказала:

- Я понимаю, сударь, что теперь могу вызывать лишь отвращение. Из-за вас я лишилась своей красоты.

- Вы лжёте, мадемуазель, я совершенно не повинен в этом.

- Так, значит, следы этих тигриных когтей, обезобразившие моё тело, не имеют к вам никакого отношения? Может быть, у вас хватит смелости утверждать сие, глядя на них?!

И она целиком открыла свои ляжки, живот и всё остальное. Я был смущён подобным бесстыдством. О, слабое создание! Почему у меня недостало решимости выставить ее за дверь? Мне не пришлось бы тогда живописать здесь последнюю картину моих любовных унижений. Шарпийон принимала самые соблазнительные позы, но поначалу у меня ещё хватало самообладания сдерживать себя и показывать ей своё презрение. Однако её мольбы, слёзы и поцелуи, её нежные упрёки очень быстро тронули меня, и когда она сказала, что готова совершенно отдаться мне, я согласился, но при одном условии: сделка должна быть совершена в присутствии её матери. Это была последняя глупость, посланная мне судьбой, чтобы я потешил своё самолюбие. Шарпийон казалась удивлённой, что я откладываю обладание ею, но отнюдь не настаивала на немедленном исполнении обряда. И вот я снова по собственной воле оказался в её сетях и уже подыскивал для моей принцессы соответственно обставленные апартаменты. Явилась мать, подписалась под всеми моими условиями и выманила у меня сто гиней в качестве залога. Кроме того, я выложил ещё десять гиней - плату за квартиру на месяц вперёд. Вечером я пришёл к Шарпийон, велел ей сложить вещи и следовать за мной. Она подчинилась, и вот мы оказались под супружеской крышей.

Наш первый вечер прошёл вполне мирно. Шарпийон безумно веселилась. Мы обильно поужинали, после чего водворились в постель. Я срываю поцелуи с её губ, ласкаю отданную моему сладострастию грудь, и мне даже позволено касаться самых сокровенных её прелестей. Но в минуту, когда я принимаю положение для самого существенного дела, снова начинается борьба. На мою гримасу она выставляет оправдательную причину, однако же я, не внемля, стараюсь силой проникнуть в святилище. Тут она так сильно сжимает ляжки, что мне приходится встать в позу мясника, разделывающего тушу. Усилия утомили её, и я уже чувствовал конец сему невообразимому единоборству, как вдруг, переменив оборону, подлое создание нежно привлекает меня к своей груди. Подумав, она решилась уступить по доброму согласию, я отказываюсь от силы и покрываю её поцелуями. Она обнимает мою шею обеими руками, однако столь сильно прижимает меня к себе, что я вынужден просить пощады - ещё несколько секунд, и она задушила бы меня.

- Подлая тварь!

- Вы, верно, сошли с ума!

- Да ведь вы чуть не задушили меня - я уже посинел.

- Если мои ласки неприятны вам, никто вас не держит.

- Будьте уверены, я не дам больше водить себя за нос.

- Что за странный человек! То жалуется на мою холодность, то недоволен чрезмерной страстью.

- Благодарю за такую страсть, вы едва не удавили меня. Так я буду обладать вами или нет?

- Я ваша.

- Но не вздумайте прикасаться к моей шее.

Я возобновляю свои ласки, и она самозабвенно отвечает мне. Её руки вынуждают меня два или три раза принести возлияние Эросу, которое я предпочёл бы совершить иным образом. Наконец мне кажется, что я у цели, но проклятая рука схватывает меня за самое чувствительное место, и с криком боли, почитая себя искалеченным, я выскакиваю из постели.

- Вас надо бить кнутом!

- А вы просто невежа! Обманываете меня самым отвратительным образом. Все ваши претензии сплошное надувательство. Убирайтесь отсюда, жалкий петух!

И вправду, презрение её было вполне заслуженным, ибо я должен был тут же изничтожить эту тварь. Конечно, любезный читатель, я выгляжу смешным. Но позволю лишь один вопрос: были ли вы влюблены? Неужели вас никогда не снедало непреодолимое желание обладать какой-нибудь женщиной? Ведь в моём положении вы поступили бы точно так же, то есть снова улеглись бы рядом с нею и стали просить прощения. Итак, она преуспела настолько, что я, опустошённый, заснул на её груди, она же так и осталась нетронутой. Наутро, когда я пробудился, она ещё спала. Мне пришло в голову удостовериться, не были ли её возражения обманом: я осторожно приподнял одеяло и собственными глазами убедился, что она солгала мне. Тогда я решил воспользоваться её сном, дабы покончить с этой комедией. Однако она, внезапно проснувшись, с остервенением вскочила на кровати, осыпая меня упрёками в "злоупотреблении её доверчивостью". Я хотел успокоить её, но она продолжала извергать оскорбления. Я говорил, что готов ждать её доброго согласия, она же только распалялась всё больше и больше. Я отвечал на это самым нежным тоном и хотел было поцеловать её, но получил в ответ пощёчину, силе которой позавидовал бы любой грузчик. Это было уже слишком, я поднялся и ударил её ногой в живот. С воплями она соскочила на пол, и я швырнул ей в лицо платье, тут же получив по носу своими собственными панталонами. Тогда, схватив со столика игольную подушечку, я использовал её в качестве оборонительного снаряда: подушечка настигла Шарпийон, и она завопила, что я проломил ей нос. И вправду, кровь текла ручьями. Я протягиваю стакан с водой, она яростно отталкивает его, и всё содержимое выливается мне на рубашку. В эту минуту появляется владелец дома и, изъясняясь по-английски, набрасывается на меня. Не разбирая ни слова, я отвечаю ему на итальянском, конечно совершенно для него невразумительном.

Поскольку этот тип пригрозил мне кулаком, я встал в оборонительную позу, но, к счастью, появились другие люди, и мужчины, и женщины. Мы с Шарпийон были ещё в одних рубашках, так как в приключившемся беспорядке было нелегко найти одежду. Несколько поостыв, мы занялись туалетом, и вскоре она торопливо убежала, оставив меня посреди всей этой толпы, заполнившей комнаты и даже лестницу. Происшествие жестоко потрясло меня. Я ненавидел себя самого, и, если бы под рукой оказалось оружие, я кончил бы счёты с жизнью. Я заперся и двадцать четыре часа не желал никого видеть. Первым ко мне проник Гудар.

- Я хочу дать вам дружеский совет.

- Убирайтесь к чёрту!

- У Шарпийон сильно раздуло нос...

- Тем лучше, надо было раскроить ей и голову.

- Дайте же мне сказать. Тут не до шуток. Вам следует возвратить её вещи и постараться замять всё дело. Эти женщины удовлетворятся какой-нибудь сотней гиней.

- Хотел бы я знать, почтеннейший Гудар, с каким лицом они будут теперь брать у меня деньги!

- А что вас смущает?

- Значит, вам неизвестно, что произошло?

- Я знаю всё: она вас надула, и вы поколотили её. Но здесь страна, где штраф платят отнюдь не потерпевшие. Кроме того, вы обязались отсчитать матери сто гиней после первой же ночи, проведённой с её дочерью.

- Значит, и вы смеётесь надо мной, называя это ночью любви? Впрочем, отправляйтесь к мадам Огспурхор и передайте, что, если она согласна принять эти деньги, я готов сам принести ей.

- Мне поручено уведомить вас, что вы можете явиться к этим дамам и будете приняты наилучшим образом.

- Превосходно, я иду с вами.

Терпение моё было на исходе, и по дороге я мысленно репетировал, что я скажу о случившейся ночной сцене. Однако же при виде Шарпийон решимость оставила меня. Лицо у неё страшно распухло и, по словам матери, жар не спадает уже сутки, но кротость её ангела такова, что она не испытывает ко мне неприязни и даже раскаивается в причинённых огорчениях. Было бы глупо обращаться к этой несчастной с новыми оскорблениями, но рассудок должен был заставить меня покинуть сей дом. Тем не менее я остался. Почему? Не постигаю даже сегодня. Впрочем, ведь теперь мне семьдесят лет.

Через три недели к Шарпийон возвратилась прежняя красота, и я был у её ног, воркуя, как старый голубь. Конечно, она принимала меня лучше, чем прежде. Мне казалось даже, будто она счастлива только рядом со мной, и я полагал, что на сей раз уже окончательно завоевал её. Вспоминаю, как после долгих настояний увенчать мою любовь, она ответила запиской, что решила отдаться мне. Вне себя от радости, я не мог придумать, какими бы подарками встретить её, и решил, наконец, возвратить векселя на шесть тысяч дукатов, которые Доламэ выманил у меня с помощью мадам Огспурхор.

"уплачено" и отдать прямо в её прекрасные ручки. Она восхитилась щедростью дара, а старая Огспурхор сделала вид, будто плачет от умиления. Весь вечер мы оставались лучшими друзьями. Наконец подошёл решительный час, и вот я опять словно молитву повторяю свои мольбы. Я вижу, что Шарпийон делается рассеянной, словно её мысли заняты чем-то другим.

Она опускает глаза, отворачивается и, в конце концов, говорит, что нет никакой возможности ублаготворить меня сегодня ночью. В минуту сей классической тирады я стоял перед ней на коленях.

Поднявшись, я взял плащ и шпагу и с холодным видом направился к двери, не издав ни единого звука. Подобно Беренике, и не менее жалобным тоном она произнесла:

- Неужели! Несмотря на нашу любовь, вы уходите?

- Как видите.

Тогда, оставив сентиментальный тон, она с легкомысленным видом сказала:

- Значит, вы не хотите остаться ночевать у меня?

- Нет.

- А завтра мы увидимся?

- Возможно. Прощайте.

На следующее утро, ещё до восьми часов, докладывают о приезде Шарпийон. Я говорю своему негру:

- Запрещаю тебе впускать сюда эту даму.

- И вправду? - раздаётся мелодичный голос. Я приоткрыл полог - это была она.

- Раз вы пренебрегаете мною, сударь, я не буду утомлять вас своей любовью. Тем более, приехала я по делу.

- Что касается дел, то соблаговолите, мадемуазель, начать с возврата векселей.

- У меня нет их с собой, сударь. Именно о них я и собиралась говорить. Почему всё-таки вы требуете возвращения?

- Почему! Почему! Это действительно смешно, мадемуазель.

Её "почему" повергло меня в неописуемый гнев, оно прорвало плотину, которая удерживала душившую меня желчь. Последовал ужасный взрыв, столь необходимый моему организму. Она выдержала его, даже не моргнув, и когда, утомлённый вспышкой, я не смог удержать слёз, заговорила:

- Увы! Несправедливый человек, разве вы не понимаете, что моё поведение объясняется клятвой?

- Клятвой? Чьей клятвой?

и остаться здесь так долго, как вы пожелаете.

Не подумайте, любезный читатель, что это предложение рассеяло мой гнев. Переход от любви к презрению куда более скор, нежели от презрения к любви. Шарпийон прекрасно знала, что самолюбие не позволит мне в эту минуту овладеть ею. Лишь значительно позднее я постиг всю изощрённость её игры. Нет ничего более тонкого, чем инстинкт кокетки: она действует решительно и умело в таких обстоятельствах, где самый проницательный мужчина колеблется, и поэтому она достигает своей цели, пока другая на её месте всё ещё раздумывала бы о том, к каким средствам лучше всего прибегнуть.

Наконец, после визита, продолжавшегося восемь часов, маленькое чудовище избавило меня от своего присутствия. Не обращая внимания на моё состояние, она с аппетитом ела за моим столом, и я был вынужден распорядиться, чтобы поставили отдельный куверт, так как мне было противно видеть перед собой это ненавистное лицо. Её ничто не смущало - ни презрение, ни унижения. Она ушла, окончательно развеселившись, и сказала, что непременно ещё придёт ко мне. Я ничего не слышал о ней в течение нескольких дней, и мне уже показалось, что эта девка сделалась для меня совершенно безразлична. Вот так в Лондоне, в середине моего жизненного пути, как говорил старик Данте, любовь самым беззастенчивым образом подшутила надо мной. Мне было тридцать восемь лет, и я приближался к концу первого акта трагикомедии, которую мы разыгрываем в этом мире. Отъезд из Венеции в 1783 году явился завершением второго. Что касается третьего, наименее приятного, он окончится, без сомнения, здесь, в Дуксе, где я занят сейчас писанием этих мемуаров.

Занавес упадёт, и меня мало беспокоит, что пьеса может провалиться. Да и кто возьмёт на себя труд освистать её? Разве лишь те, кто стоит меньше своей репутации. Я же хочу рассказать моим слушателям последнюю сцену первого акта - она отнюдь не самая скучная. Однажды, выходя из Грин-Парка, я узнал от Гудара, как поживают мои мошенницы. Шарпийон чувствовала себя преотлично и веселилась без удержу.

- Уж не я ли послужил причиной её веселья?

- Совсем нет. Про вас стараются не вспоминать. Я раз двадцать хотел завести разговор по вашему поводу, но они молчат как рыбы.

Мы вошли не помню уж в какое общественное место, и я сразу же обратил внимание на одну блиставшую бриллиантами особу, выделявшуюся ещё и поразительной красотой.

- Это знаменитая актриса мисс Фишер, - объяснил Гудар, - она ждёт своего любовника герцога, который повезёт её на бал. Сейчас на ней бриллиантов не меньше, чем на сто тысяч экю, но если вы пожелаете, то сможете обладать ею за каких-нибудь пять гиней.

Я тут же подошёл к красавице и обратился к ней с комплиментом: неизменным "I love you"^[3] - единственными пристойными английскими словами, которые могла удержать моя память. Она рассмеялась мне прямо в лицо и принялась трещать как настоящая сорока. Вылетавшие из её рта свистящие звуки могли кого угодно довести до обморока. В моём организме слух столь же чувствителен, что и осязание, и мисс Фишер произвела на моё пятое чувство решительно неблагоприятное впечатление. Хозяин рассказал мне, что эта знаменитая мисс съела бутерброд с маслом и стофунтовой банкнотой и что кавалер Стайхенс, шурин г-на Питта, зажигал для неё бокал пунша таким же билетом. На мой взгляд, нет ничего глупее подобного бахвальства. В том же доме я встретил мисс Кеннеди, бывшую любовницу секретаря венецианского посольства Берланди. Эта дама напилась в мою честь, и одному только Богу известно, каких безумств мне пришлось насмотреться. К несчастью, ни на минуту не покидавший меня образ Шарпийон делал меня бесчувственным ко всем выставлявшимся напоказ прелестям. Читатель, может быть, помнит, что я познакомился с моими бестиями у Мэлингэма. И вот однажды этот Мэлингэм пригласил меня к себе на званый обед.

Я спросил, кто будет, и были перечислены лишь незнакомые мне имена. Я обещал быть и, придя в назначенный час, застал двух молодых фламандок, отменно красивых. Правда, муж одной был здесь же. Другая позволяла ухаживать за собой некоему юноше, которого она называла кузеном. Были и другие дамы, выказывавшие остроумие и лучшие манеры, однако уступавшие тем двум по части внешних достоинств. В ту минуту, когда мы усаживались за стол, объявили ещё об одной гостье. Ею оказалась Шарпийон.

Конечно, произойди всё одним мгновением раньше, я сумел бы ускользнуть. Но я уже вёл под руку одну из фламандок, и не было иного выхода, как остаться. За столом, обращаясь ко мне, фламандка сказала, что, к сожалению, покидает Англию, так и не осмотрев Ричмондский парк. Вежливость требовала, чтобы я предложил свезти её туда вместе с мужем. Остальное общество изъявило желание присоединиться к нам.

- Вас восемь, - вставила Шарпийон, - значит, я буду девятой.

- Было бы невежливо отказать вам, мадемуазель, но в мой экипаж не поместится более восьми персон, я поэтому мне придётся ехать верхом.

- Это совершенно необязательно, - возразила бесстыдница, - я возьму малютку Эмили (дочку Мэлингэма) к себе на колени.

В Ричмонде Шарпийон отозвала меня в сторону и сказала, что отомстит за полученное оскорбление.

- О каком оскорблении вы говорите?

- О вчерашнем, за обедом. Почему вы исключили меня из числа приглашённых?

- Потому что вы обманщица, интриганка и последняя потаскуха.

Вместо того чтобы рассердиться, она расхохоталась.

- Достаточно, я не желаю вас слушать.

- А я буду продолжать!

- На вас обращают внимание.

- Именно поэтому я и говорю. Вы не только уличная девка, но ещё и мошенница. Где мои векселя?

- Не беспокойтесь, я возвращу их.

Её уверения нимало меня не утихомирили, и когда за столом она села рядом со мной, я снова возобновил ту же материю. Шарпийон же с нежностью обратилась ко мне, нарочито выставляя это напоказ, чтобы никто из присутствовавших не мог усомниться в моём положении названного любовника, а вернее поставщика денег. И я снова оказался в роли бедного простака, которого обирают и тут же мочатся ему на голову.

После обеда она последовала за мной в сад, и столь успешно, что мы забрели в парк, который, по её словам, она прекрасно знала. Тем не менее мы оказались в лабиринте, откуда я никак не мог выбраться, хотя уже наступали сумерки.

- Я не в силах сделать ни шагу более. Прошу вас, сударь, посидим здесь хоть немного.

- Не надейтесь снова поймать меня.

- Да кто об этом думает? Я хочу только отдохнуть, если вы позволите.

- Сделайте милость. Но сам я пойду искать выход.

С этими словами я пошёл прочь. Однако, проблуждав в разных направлениях, я неизменно оказывался в одном и том же месте - как раз там, где сидела она. Уставший от бегания по лабиринту, я бросился наземь, но именно этого-то она и ожидала и тоже улеглась в самой соблазнительной позе. Несмотря на то что я находился на некотором расстоянии от неё, тем не менее мог видеть все её скрытые прелести. В конце концов, проклиная самого себя, я поднялся и приблизился к ней.

- Послушайте, забудем обиды и поговорим откровенно. Ведь я люблю вас.

- Прекрасно - откровенность лучше всего. Пора уже кончать эту комедию.

- Я не обманываю вас и готов доказать.

Здесь она протянула свою изящную ручку для похотливых прикосновений.

- Если вы захотите, вашими будут не только векселя, но и всё, чем я обладаю.

- Как, здесь, на открытом месте, где нас в любую минуту могут увидеть?

- Уже почти ночь. Уступите мне, умоляю вас!

руками и повалил на траву.

- Это подло, я буду сопротивляться, и живой вы меня не получите.

Её слова окончательно лишили меня рассудка, и, вытащив кинжал, я приставил его к её груди и сказал:

- Если вы не уступите моим желаниям, можете считать себя мёртвой.

- В таком случае, сударь, делайте что угодно. Но имейте в виду: как только вы удовлетворите свои животные поползновения, я не сдвинусь с этого места, меня будут искать, и я не стану молчать о вашем зверском обращении.

Ещё до того как она кончила, рассудок возвратился ко мне. Не говоря ни слова, я вложил оружие в ножны и поспешно удалился. Поверят ли мне? Шарпийон шла следом, помогая отыскать дорогу, а потом, как ни в чём не бывало, взяла меня под руку. Когда мы присоединились к обществу, меня тут же спросили, не болен ли я. Зато на лице Шарпийон не отражалось ни малейшего смятения. По возвращении в Лондон я написал её матери такую записку:

"Мадам, незамедлительно возвратите мои векселя, иначе я предприму весьма неприятные для вас действия".

Она ответила:

"Я удивлена, сударь, что вы обращаетесь ко мне по поводу векселей, которые сами же передали моей дочери. Она поручила мне сообщить, что возвратит их сразу, как только к вам вернётся благоразумие, и с одним непременным условием - никогда не забывать о том уважении, с которым вы обязаны относиться к ней".

Читая это письмо, я чувствовал, как к лицу моему приливает кровь. "Чёрт возьми, - подумал я, - их нужно научить, как полагается разговаривать с благородным человеком".

Вооружившись карманными пистолетами и приготовив свою трость, коей намеревался погладить обеих дам, а заодно и проломить головы тем мошенникам, которые, находясь подле них, вздумали бы помешать мне, я приблизился к этому вертепу и уже собирался войти, когда приметил парикмахера, который каждый вечер являлся причёсывать мадемуазель. Желая произвести сию экзекуцию без посторонних свидетелей, решил я подождать ухода сего куафёра. Прошло не менее получаса, он всё не выходил. Зато, к великому моему удовольствию, удалились Ростэн и Гумон, оставив за собой незапертую дверь. Я проскользнул внутрь, поднялся к комнате Шарпийон и, войдя, увидел на канапе зверя с двумя спинами, как сказал Шекспир. Нижней частью оного зверя была Шарпийон, а верхней - тот самый парикмахер. При моём появлении зверь разделился надвое, и верхняя половина исчезла, словно тень волшебного фонаря, получив, однако, добрый удар палкой поперёк спины. Другая же, сидя на корточках, издавала жалобные крики. В ту же минуту появились тётки, мать, слуги, и все они окружили девицу, которая сразу умолкла. На меня посыпались оскорбления и угрозы. Гнев всё больше и больше овладевал мною, и я ответил, что, конечно, уйду, но только прежде воздам должное всем обманывавшим меня мошенникам. С этими словами я вынул пистолеты. Женщины сразу бросились на колени, и этот акт покорности придал моей ярости другое направление: вместо того чтобы ломать руки и ноги подлым бабам, я набросился на их обстановку. Зеркала, фарфор, мебель - всё со звоном и грохотом разлеталось под моими ударами. Я высадил окно и сломал свою трость, после чего принялся кидать на улицу стулья. Когда в комнате осталось одно лишь злосчастное канапе, я, обессиленный, опустился на него рядом с Шарпийон, которая была без чувств. Впрочем, она могла и притворяться. Тут явился стражник, чтобы узнать о причине шума, я сунул ему три экю, и это послужило достаточным объяснением. Когда он ушёл, я возвратился на канапе и потребовал у старухи векселя.

- Разговаривайте о них с моей дочерью.

Но рядом со мной уже никого не было. Заплаканная служанка объяснила, что при виде стражника мадемуазель испугалась и убежала.

- О, будьте вы прокляты! - завопила старуха. - Моя дочь, моя бедная девочка, бродит теперь по городу посреди ночи!

Исчезновение Шарпийон обеспокоило меня, и я сказал женщинам:

- Идите, справьтесь у соседей. Кто найдёт мадемуазель, получит гинею.

Служанки тут же убежали, а за ними последовали и тётки, несмотря на причитания самой дамы Огспурхор, страшившейся остаться наедине со мною. Через час все возвратились, так ничего и не узнав. Стенания возобновились. Желая успокоить их, я обещал возместить все убытки, но тем не менее рыдания усиливались. Тогда, имея намерения покончить дело, я отказался от векселей. Это было постыдно, но таковы плоды гнева!

Назавтра с раннего утра пришли известить меня, что беглянка возвратилась. Известие об этом принесла её горничная. Искренность сей девушки произвела на меня впечатление вполне благоприятное, особливо когда она говорила, что прониклась ко мне привязанностью из-за чувств к её хозяйке. К тому же из всей прислуги она единственная сносно изъяснялась по-французски.

Если читатель посмеётся над моей глупой доверчивостью к этой девушке, я ничего не имею возразить, за исключением всё того же вопроса: были ли вы сами влюблены? Она клялась мне в любви её хозяйки ко мне. Будто бы та скрывает свои чувства единственно из-за матери, которая ненавидит меня.

- У старухи есть причины для этого, но скажите лучше, где прячется мадемуазель Шарпийон, уж не у своего ли парикмахера?

- Не рассказывайте сказки! Я же сам видел вчера парикмахера...

- Который заправлял ей папильотки...

- Чёрт возьми! Он заправлял ей кое-что потвёрже! Отправляйтесь к вашей госпоже и скажите, что она должна принять меня сегодня же. Таково моё желание.

- Но она в постели.

- Тем лучше.

Девушка исчезла и больше не показывалась. После полудня я отправился к их дому и уже у самого входа был встречен одной из тёток.

- Помилосердствуйте, сударь, не ходите далее. Пощадите жизнь моей племянницы и свою собственную. Здесь наши друзья и при них оружие.

- Я-то знаю, как они им пользуются!

- Боже мой, вы хотите всех нас погубить! Моя бедная племянница в бреду, ей всё ещё кажется, что вы стоите над ней с пистолетом. Ведь вы поклялись убить её.

Я пожал плечами и вернулся к себе. На следующий день новая попытка проникнуть к больной, и снова отказ. Тётка сказала мне, что лекари не оставили ей никакой надежды.

- Это ещё не причина, чтобы умереть.

- Вы же знаете, что она сейчас в критическом положении...

- Опять своё! А парикмахер?

- Грех молодости! Я тоже не избежала этого.

- Это выше всяких похвал.

- Вам не достаёт воспитания, сударь. В подобном положении галантный мужчина не должен ничего замечать.

- У вас отменные принципы.

При выходе я столкнулся с Гударом.

- Так вот, она при смерти.

- Нет, но мне сказали. По словам служанки, она как безумная. Кусает всех, кто хочет приблизиться, и катается по кровати совершенно голая.

Всю ночь я ходил взад и вперёд по комнате. Гудар молчал, говорил только я. Когда занялся день, я пошёл ещё раз узнать новости. Меня впустили в комнату, где расхаживала чахлая фигура, распевавшая псалмы.

- Она умрёт?

- Да свершится воля Бога! Она ещё дышит, но через час всё кончится.

При этих словах меня охватило непреодолимое желание застрелиться. Возвратившись к себе, я написал завещание в пользу синьора Брагадино, взял пистолеты и направился к Темзе, намереваясь дойти до набережной и там исполнить своё намерение. Когда я подошёл к Вестминстерскому мосту, кто-то схватил меня за руку: это оказался один молодой джентльмен по имени Эгар, с которым я познакомился у лорда Пемброка.

- Вы похожи на актёра из трагедии, кавалер! Куда это вы направляетесь с таким потерянным видом?

- Не имею представления.

- А что с вами?

- Сам не знаю.

- Готов биться об заклад, что вы собираетесь сделать какую-нибудь глупость, это написано у вас на лице.

- Ещё раз говорю, со мной ничего не случилось. До свидания.

Но Эгар заметил, что из моего кармана торчит дуло пистолета.

- Так, значит, дело чести! Как друг, я не могу вас отпустить одного к барьеру.

- Клянусь вам, я не намерен драться. Это всего лишь прогулка.

- Сделайте одолжение.

Мы пошли вместе, он болтал о том и о сём, я же молчал. При ходьбе появляется аппетит, и он предложил мне отобедать. Мы как раз проходили мимо "Пушки", знаменитой лондонской ресторации, где после чая и ликёров обыкновенно появляются девицы. За десертом к Эгару подсела какая-то принцесса.

- Тут со мной одна моя подруга, француженка, - объявила сия нимфа.

- Превосходно! - воскликнул Эгар. - У нас составится квартет.

для наслаждений, однако переживания прошедшего дня истощили меня. Известное самолюбие, от коего мужчина никогда не свободен в подобных делах, побуждало меня сыграть достойную роль. Увы! Это оказалось невозможным - ласки красавиц были обращены на мраморное изваяние. Англичанка пришлась мне по вкусу несравненно более, чем француженка, и я просил Эгара передать ей мои извинения за непредумышленную холодность. Она изобразила недоверие и пожелала удостовериться в этом de visu,^[4] a затем пригласила к обильным возлияниям, уверяя, что вакхический сок зажжёт оцепеневшую в моих венах кровь. Однако Вакх лишь вынудил меня изречь несколько глупостей, но в остальном не произвёл ни малейшего действия. Тогда Эгар вышел и привёл трёх слепых музыкантов. Он заставил всех нас раздеться, и мы начали танец сатиров. Ноги мои подгибались, я едва держал равновесие и принуждён был удовлетворяться лишь зрелищем, в коем сам не мог принять участия. Эгар обладал головой Антиноя в сочетании с торсом Геркулеса. Женщины не уступали самим грациям - их полные, но гармонически сложённые тела являли собой воплощение любовной страсти. Четыре раза подряд, как молодой лев, Эгар падал в их пламенные объятия. Они оставили его бездыханным и оделись, выражая сожаление. Дамы получили по четыре гинеи каждая, и я был вынужден просить Эгара отдать и мою долю, ибо, собираясь отправиться к Харону, не взял с собой ни шиллинга. Неясная мысль о самоубийстве всё ещё преследовала меня, но я сказал себе, что прежде, чем расстаться с жизнью, надобно заплатить долг. Эгар удержал меня и отвёз в Ранлей. Отдав час сну, он был расположен возобновить оргию.

Здесь меня ожидала странная встреча. В ротонде танцевали, и моё внимание привлекла своими завлекающими движениями одна женщина, которую я видел только со спины. Внезапно она обернулась, и я узнал Шарпийон. Волосы у меня зашевелились, а ноги пронзила резкая боль. Впоследствии Эгар рассказывал, что при виде моей бледности ему показалось, будто я сейчас же свалюсь в припадке падучей. Раздвинуть толпу, подойти к Шарпийон и заговорить с ней было делом одного мгновения. Я не помню, что сказал ей, но она в ужасе убежала. Когда я во всём признался Эгару, он пришёл в страшное возбуждение от вероломства этой кокетки.

- Девка была здесь с графом Гровенором, она уехала в его карете. Вы должны отомстить, ведь у вас есть письмо, в котором старуха признаёт, что вы доверили её дочери два векселя. Потребуйте возвращения и упрячьте этих женщин в тюрьму.

Мне понравился его совет, и я поспешил к прокурору. Тот счёл мои доказательства неопровержимыми, я же засвидетельствовал всё клятвой согласно законам и обычаям и добился постановления об аресте. Одновременно я вызвался сопровождать полицейских к моим мошенницам. В ту минуту, когда я указывал им дом, появилась Шарпийон. Вид её взволновал меня, и я поспешил ретироваться. Моему слабому сердцу уже хотелось задержать исполнение приговора. На следующий день явился Гудар - он весь сиял.

не по вкусу. Но их никто не стал слушать, а в лучшем виде посадили на полицейскую фуру. Зато наши сводники, Ростэн и Гумон, хотели показать зубы, но полицейские затолкали этих негодяев туда же, да ещё примяли ногами, словно гнилые яблоки.

- Ну, а Шарпийон?

- Поражена, будто громом, можно помереть со смеху. Закупорилась со старухами, каково удовольствие! Ей приходится готовить еду и подметать пол, ведь теперь у них нет ни шиллинга.

- Она озлоблена против меня?

- Не желает даже слышать ваше имя, для неё вы самое отвратительное чудовище. Мне кажется, представление близится к развязке. А жаль, становится всё интереснее и интереснее.

Я несколько дней не виделся с Эгаром, но однажды утром он пулей влетел ко мне и бросил прямо на постель десять тысяч гиней.

- Что это за деньги, и где вы пропадали?

- Мой друг, я влюблён.

- Старая песня!

- Готов поверить на слово, но о ком изволите говорить?

- Чёрт возьми, она вам хорошо известна - это Шарпийон.

- Так, значит, вы возвращаете её долг? Благодарю, но вам предстоит ещё многое.

Я объявил векселя погашенными и почёл всё дело оконченным, но ошибся. Однажды, возвращаясь в полночь с бала, я встретил какого-то прохожего, который крикнул мне: "Доброй ночи, Сенгальт!" Я высунул голову в окно кареты и ответил на приветствие. Внезапно два человека остановили моих лошадей и направили на меня дула пистолетов:

Сохраняя хладнокровие, я спросил о причине ареста.

- Узнаете в тюрьме.

- Куда мы едем?

- До утра вас будут держать в полиции, днём предстанете перед судом, а послезавтра прямо в Ньюгэйт.

ночью на незнакомый голос. На рассвете меня собрались доставить к судье, который должен был решить дело. Я нанял портшез, так как маскарадный костюм вызвал бы на улицах лишь оскорбления и меня забросали бы грязью. Моё появление произвело фурор среди оборванцев, наполнявших залу суда. В глубине я заметил сидевшего в кресле старика с повязкой на глазах, который выслушивал объяснения нескольких обвиняемых. Это и был судья. Мне сказали, что он слеп и зовут его Фильдинг. Я оказался перед творцом знаменитого "Тома Джонса".

- Синьор Казанова из Венеции, - обратился он ко мне по-итальянски, - вы приговорены к пожизненному заключению.

- Не слишком ли суровое наказание, сэр, к тому же за проступок, совершенно мне неизвестный? Соблаговолите объяснить, что я совершил предосудительного?

- Ваше желание вполне естественно, да у нас человека и не вешают без объявления причин. Вы обвиняетесь, согласно свидетельству двух лиц, в попытке изуродовать некую девицу.

- Господин судья, это ложь. У меня даже в мыслях не было совершать подобное.

- Они подкуплены. Имя девицы - Шарпийон, не так ли? И она обвиняет меня, хотя я неизменно выказывал ей лишь чувства самой искренней привязанности.

- Значит, вы утверждаете, что никогда не имели намерения ударить её?

- Самым решительным образом, Ваша Честь.

- Прекрасно, в таком случае вы свободны, как только внесете залог.

- Подождите до вечера, мне пришлют залог.

- Правосудие не может ждать.

- Этому человеку, - шёпотом подсказал мне один из служителей, - заплатили ваши противники. Он не изменит своего решения, если вы не дадите ему денег.

- Сколько?

- Он ничего не получит. К тому же я хочу посетить Ньюгэйт и поэтому воспользуюсь представляющейся возможностью.

Нет, я никогда не забуду ужасного впечатления от представившегося моим глазам ада. Я оказался в одном из самых ужасных дантовых кругов. Дикие лица, змеиные взгляды, зловещие улыбки, полное собрание всех видов зависти, бешенства и отчаяния. То было страшное зрелище. Несчастные узники встретили меня свистом - такой приём объяснялся моим бальным костюмом. Многие подходили с вопросами, пытаясь завязать разговор. Моё молчание сердило их, и они осыпали меня бранью, несмотря на увещевания тюремщика, что я иностранец и не разумею английского языка.

Я с беспокойством ожидал наступления ночи, опасаясь за свою жизнь. Но, к счастью, вскоре явился смотритель и объявил, что залог внесён и я могу быть свободен. У ворот тюрьмы меня ожидал экипаж, и через недолгое время я снова предстал перед судьёй Фильдингом. Здесь же были: Пегю, мой портной, и поставщик вин некий Мэзоннёв. Они-то и выручили меня. Тут же я заметил Ростэна, на руку которого опиралась дама под вуалью. Это была Шарпийон. За их спинами стояла ещё одна личность, служившая вторым свидетелем и о которой я расскажу потом несколько подробнее. Мои поручители внесли назначенный залог в двадцать гиней, а Шарпийон имела удовольствие выслушать постановление о взыскании с неё судебных издержек.

На следующий день после сих злополучных приключений Гудар принёс мне номер "Сент-Джемс-Кроникл", где описывалась вся эта история. Шарпийон и я были означены только инициалами, но Ростэн со вторым свидетелем, по имени Ботарелли, упоминались полностью с присовокуплением самых лестных эпитетов. Гудар рассказал, что этот Ботарелли слыл литератором, и поэтому я счёл не подлежащим сомнению, кто был автором клеветнической статейки, и отправился разузнать его адрес. По дороге я встретил Мартинелли, он вызвался указать нужный дом и проводить меня.

- Перед вами, - представился я, - кавалер де Сенгальт, тот самый, которого из-за вашего свидетельства на целый час заперли в Ньюгэйте.

- Я просто в отчаянии.

- Вы полагаете, для меня достаточно вашего отчаяния?

- Сударь, мне обещали две гинеи, а ведь я отец семейства.

- Лжесвидетелей не вешают, их только ссылают. Да и как доказать, что свидетельство ложно?

- А я это докажу, слышите! Где это вы видели меня, скажите пожалуйста? Может быть, осмелитесь утверждать, что были третьим, кроме меня и Шарпийон?

- Осмелюсь, сударь, хотя это и ложь.

- Вы самый последний из подлецов.

И он указал на своё семейство.

- Не вы ли сочинитель статьи, помещённой сегодня утром в "Сент-Джемс-Кроникл"?

- Нет, сударь. Я был бы доволен такой честью, но, увы, автор не я.

- По всей видимости, вы пытаетесь марать бумагу?

- Ах, так вы поэт!

- Я сократил "Дидону" и дополнил "Деметрия". Моя месть закончилась тем, что я дал гинею его жене.

В знак признательности она поднесла мне сочинение своего мужа, озаглавленное "Разоблачённая тайна франк-масонов". Этот Ботарелли раньше был монахом, а его жена - монашенкой. Оба жили в одном городе, Пизе. Полюбив друг друга, они тайно виделись, и воспоследовавшая её беременность заставила их бежать в Англию.

Возвращаясь к себе, я услышал, что кто-то внятно произнёс моё имя. Я обернулся и никого не увидел. Пошёл дальше - оклик повторился, и опять никого. В это время я проходил мимо лавки продавца птиц и понял, что моим собеседником был попугай.

- Мне уступила его одна дама.

- Он ведь хорошо говорит?

- Нет, всего лишь одну фразу.

- Какую же?

"Казанова - мошенник".

- Я покупаю его, вот две гинеи. Я взял птицу к себе и целыми днями повторял ей:

"Шарпийон шлюха хуже своей матери!". Через неделю попугай так хорошо усвоил новый урок, что твердил его с утра до вечера, прибавляя каждый раз от себя бурный взрыв смеха. Гудар, бывший свидетелем его красноречия, сказал мне: "Почему бы вам не выставить этого попугая на Биржевой площади? Вы заработаете этим не меньше пятидесяти гиней". Его мысль пришлась мне по вкусу, и я велел Ярбу снести птицу на площадь. Меня побуждала не алчность, а было лишь приятно, чтобы Шарпийон назвали в публичном месте тем именем, коего она столь заслуживала. Первое время мой попугай не имел большого успеха, поскольку изъяснялся на французском языке, но скоро начала собираться толпа любопытных, среди которых, как мне сообщил Гудар, были замечены мать и тётка Шарпийон.

- А сама она?

- Сказала, что ваша мысль весьма остроумна, и она сама потешается всем этим.

"Дамы, которых оскорблял попугай у биржи, не имеют ни средств к существованию, ни покровителей. Если кто-нибудь приобретёт птицу, её брань не получит такой скандальной известности".

- Почему вы, обожатель Шарпийон, - спросил я однажды Эгара, - не купите моего болтливого попугая?

- По очень простой причине - он повторяет как раз то, что думают о нашей принцессе все, кто её знает.

Тем не менее, у попугая нашёлся покупатель в лице некоего лорда, с которым Шарпийон разыграла в точности ту же комедию, что и со мной. Я ещё часто встречал это создание, но без всякой опасности для моего сердца или кошелька. Она стала мне так же безразлична, как если бы я никогда не знал её.

Как-то я был в Ковент-Гардене вместе с Гударом, который пригласил меня на концерт синьоры Сартори.

- Значит, сия юная особа ищет покровителя?

- Без сомнения, и если вы желаете занять эту вакансию, то следует поторопиться. Сегодня слушать Сартори приедет целая толпа богатых лордов, и вы останетесь ни с чем.

При моих тогдашних деньгах новые знакомства не улыбались мне, однако я решил всё-таки посмотреть на девицу, поскольку это ни к чему не обязывало. Юная мисс показалась мне отменно красивой, но её прелести не смогли воспламенить моих чувств. Читатель, может быть, вам показалось, что я всё ещё думал о Шарпийон? Если так, вы ошибаетесь, мной овладела платоническая любовь, и я был снова полон воспоминаний о Полине.

В театре Гудар указал мне на молодого ливонского дворянина, барона Штенау, который повсюду преследовал очаровательную ученицу Сартори, но я ответил, что не намерен мешать ему. После ужина нам предложили билеты на следующий концерт, я взял два, а ливонец целых пятнадцать и выложил за них столько же гиней.

"Он возьмёт крепость приступом", - заметил я Гудару. Мне показалось, что Штенау вполне располагает средствами, а поскольку он обратился ко мне с самыми лестными выражениями, я отвечал тем же, и мы познакомились. Читатель вскоре увидит, к каким последствиям привела эта случайно возникшая близость.

Упомянув о Букингэм-Хаузе, я совершенно забыл рассказать один забавный случай, который превосходно показывает английский "юмор". В садах этого дворца аллеи отделены друг от друга редко посаженными грабами. Однажды мы прогуливались там с Пемброком, и я приметил вблизи нескольких личностей, сидевших (по вполне понятной причине) на корточках, оборотившись спиной в нашу сторону.

- Вот невоспитанные люди, милорд. По крайней мере, садились бы лицом к аллее.

- И поступили бы опрометчиво. Ведь тогда их могли бы узнать. А я не сомневаюсь, что среди этих людей случаются лорды и даже министры.

- Министры? В подобной позе?

Когда мы выходили от Сартори, я оставался столь же спокоен, как и в начале вечера. Гудар сказал мне:

- Я не узнаю вас, вы совершенно безучастны к прелестям англичанки, а ведь, согласитесь, это королевский кусочек.

- Пусть ливонец разоряется, если у него есть желание, что касается меня, я отступаю.

Я с головокружительной быстротой приближался к своей гибели. Силы мои были подорваны, средства почти совершенно истощились. Я продал все драгоценности, оставив только табакерки, футляры, несколько часов и кое-какие безделушки. Своим поставщикам я не платил уже целый месяц.

покинуть Англию, я продал оставшиеся у меня ценные предметы: крест, пять золотых табакерок, все часы, за исключением одних, и два роскошных чемодана. Когда мои долги были полностью уплачены, у меня оставалось ещё около шестидесяти гиней. Естественно, мне пришлось проститься со своим особняком. Я занял три скромные комнаты в окрестностях Сохо-Сквер, оставив из всех слуг лишь моего верного Ярба.

Через дней десять я впервые отправился на прогулку, и мой злой гений опять привёл меня к злополучной таверне "Пушка". Я завершал свой довольной жалкий (что стало уже обыкновенным для меня) обед, когда появился барон Штенау и любезно предложил присоединиться к нему и приехавшей вместе с ним даме. Я согласился. Дама оказалась той самой ученицей Сартори, к которой Штенау был столь щедр. Она прекрасно говорила по-итальянски и блистала ослепительной красотой. Беседа её сопровождалась тысячью кокетливых уловок: можете представить себе, в моих ли силах было оставаться безучастным после двенадцатидневного воздержания! И всё-таки я соблюдал в отношении дамы самую строгую почтительность и позволил себе только заметить, что почитаю барона счастливейшим из людей.

После обеда, прошедшего с отменной весёлостью, красавица предложила сыграть по гинее на шампанское. Сказано - сделано. Барон проиграл. А теперь, - предложила дама, - разыграем, кому платить за обед". Жребий пал на прекрасную мисс. Не желая оставаться единственным, коего пощадил случай, я предложил барот ставку по две гинеи, но он опять проиграл. Мы повторили партию - и с тем же успехом.

Он ни за что не соглашался перестать и через полчаса остался уже без ста гиней. Я не стал продолжать игру, и он, выведенный из себя превратностью фортуны, взял шляпу и вышел на улицу. Как только Штенау удалился, дама сказала мне:

- Не беспокойтесь за ваши деньги, Штенау богат и возвратит нам долг.

- Вы легко загораетесь.

- А вам это не нравится?

- Напротив. Кстати, ничего не говорите барону о том, что я получила от вас пятьдесят гиней.

- Конечно. Надеюсь, он не узнает и про то вознаграждение, на которое я могу рассчитывать?

При сих словах прекрасная мисс многозначительно улыбнулась. Через час возвратился барон, вооружённый векселем лиссабонского банка на одну из лучших фирм Кадикса достоинством в пятьсот двадцать гиней. Он сказал мне:

- Я побывал у нескольких банкиров, но никто не хочет заниматься этим делом.

- Странно, ведь поручитель давно известен. Если вам угодно доверить это мне, я охотно возьму на себя необходимые переговоры.

- Вы окажете мне услугу. Я сейчас же сделаю нужную запись.

англичанке.

- Вы боготворите её!

- Я? Совсем нет. Сия девица принадлежит мне не больше, чем любому другому. Если она нравится вам, объяснитесь.

- Это уже сделано.

- Прекрасно. И у вас договорено о свидании?

- Приятных удовольствий! Это будет стоить вам десять гиней и ещё небольшой пустячок.

Только потом я понял, что подразумевалось под этим пустячком.

На следующее утро я проснулся в объятиях красавицы и отсчитал ей пятьдесят гиней.

- Когда я снова увижу вас? - спросила она.

- Неважно! Ведь всегда можно найти пять гиней для дам, которые вас любят, не правда ли?

- Без сомнения.

- Ну, и прекрасно. Приходите разделить со мной ужин, когда вам захочется.

Получив сие приглашение, я пользовался им всю неделю, ко на восьмой день утром, когда завершал последние приготовления перед выходом, меня внезапно поразила известная боль, от которой, к сожалению, до сих пор не найдено верного лекарства.

недель.

Я вышел, но конечно же не за тем, чтобы обратиться с упрёками к моей англичанке, а единственно с намерением обосновать свою штаб-квартиру у эскулапа. Уложив все чемоданы, я оставил только тонкое бельё, которое было отправлено Ярбом прачке, обитавшей в шести милях от Лондона по дуврской дороге. Когда я водворился у врача, мне сразу же подали письмо банкира Лея. Вот что в нём было написано:

"Принятый мной от вас вексель подложен. Незамедлительно возвратите все мои деньги и добейтесь ареста того, кто вам его выдал, или же полного возмещения. Не ставьте меня перед жестокой необходимостью требовать вашего задержания. Помните, что это дело жизни и смерти".

Прочтя роковое послание, я едва собрал сил, чтобы сделать несколько шагов, и рухнул на постель. Я весь дрожал, голова сильно кружилась, словно передо мной была виселица, на которой мне суждено окончить свою полную приключений жизнь. Как выйти из этого отчаянного положения?

Где взять пятьсот фунтов стерлингов? Оставался только один выход. Я вооружился пистолетами и немедля отправился к Штенау, решившись прострелить ему голову, если он не возместит мне стоимость векселя. К сожалению, негодяй уже сумел исчезнуть. Хозяйка сообщила мне, что он уехал в Лиссабон ещё пять дней назад. Как мне стало потом известно, там его ждал печальный конец. Я понял, что надо действовать решительно и, несмотря на болезнь, садиться на корабль. Если не считать каких-нибудь пятнадцати гиней, у меня не было ровно ничего. И вот к какому средству пришлось мне прибегнуть. Я разыскал одного венецианского еврея, знавшего графа Альгаротти, и предложил ему вексель в сто цехинов на имя графа. Почтенный израильтянин выдал мне его стоимость звонкой монетой. Получив деньги, я схватил ноги в руки и ударился в бегство, словно за мной гналось пятьсот тысяч дьяволов. Лей обещал мне двадцать четыре часа отсрочки, и я был уверен, что столь честный англичанин не способен нарушить своё слово. Всё же беспокойство одолевало меня. Я призвал Ярба и сказал ему:

- Мой добрый господин, мне не нужно ни шиллинга. Я готов ехать с вами куда угодно.

- Я отправляюсь через час. Не вздумай проболтаться кому-нибудь, это может стоить мне жизни. Ты останешься здесь ещё на несколько дней и получишь моё бельё, а потом догонишь меня. Вот деньги на дорогу.

- Не нужно, вы заплатите мне потом всё, что я истрачу.

У меня была на счету каждая минута. Я побежал к своему портному, где лежало моих тканей на три камзола, и предложил уступить ему всё по сходной цене. Он согласился и отсчитал мне тридцать гиней. После этого я расплатился с хозяйкой и сел в карету, отправлявшуюся в Рочестер. Приехав туда, я взял лошадей до Дувра, где и был уже на следующий день ещё до рассвета. Пакетбот как раз снимался с якоря, и через полчаса мы уже вышли в море. Плавание оказалось не из приятных - четыре часа мы стояли в виду Калэ. Пакетбот был английский, и я всё ещё находился под властью английской короны. Наконец мы прошли мол, и я ступил на землю Франции. Жизнь моя была спасена!

и они заставили меня раздеться. Я был рассержен до крайности, однако пришлось подчиниться. Закончив осмотр, они отпустили меня. Из Дувра я написал Ярбу, чтобы он ехал в Калэ. Увы! Бедный малый так и не появился. Я встретился с ним лишь через два года, при обстоятельствах, о которых читатель узнает из дальнейшего.

Примечания

2

Преступное свидание (буквально: преступная беседа) (англ.).

3

Я люблю вас (англ.).

4

Глазами (лат.).