Готхольд Эфраим Лессинг
(Старая орфография)

Во всехъ бiографiяхъ Лессинга замечается отсутствiе простыхъ контуровъ, легко запечатлевающихся въ памяти, и я сомневаюсь, найдется ли человекъ, кроме разве историка литературы по профессiи, который умелъ бы связывать съ частыми переменами местопребыванiя, обозначающими ходъ внешней жизни Лессинга, определенное представленiе о внутреннемъ прогрессе его. Мне кажется, что жизнь Лессинга распадается на три перiода, что Миссъ Сара Сампсонъ - первый ея перiодъ, Эмилiя Галотти - второй, и что смерть поэта завершаетъ третiй перiодъ. Произведенiя перваго перiода довольно чужды непосредственному интересу настоящаго времени; произведенiя втораго и третьяго еще живутъ среди насъ полною жизнью и справедливо причисляются къ классическимъ сочиненiямъ немецкой литературы. Въ первомъ перiоде Лессингъ по преимуществу журналистъ, во второмъ - эстетикъ, въ третьемъ - теологъ."Во всехъ трехъ онъ драматикъ: въ первомъ онъ служитъ сцене, во второмъ сцена поднимается вследъ за нимъ къ высшимъ понятiямъ о драме, въ третьемъ онъ делаетъ изъ сцены кафедру. Въ первомъ онъ учится тому, что могутъ создать другiе; во второмъ онъ учитъ тому, чего никто другой не могъ создать до той поры; въ третьемъ онъ становится пророкомъ, устремляющимъ взоръ на прошедшее и заново открывающимъ въ средневековой эпохе благороднейшее нравственное содержанiе для будущаго. Въ первомъ онъ пространенъ и многоречивъ, какъ все его современники, во второмъ онъ приноситъ намъ точность и сжатость, въ третьемъ онъ располагаетъ въ одинаковой мере распространенностью и возвышеннымъ или остроумнымъ лаконизмомъ. Я желалъ бы сделать краткую характеристику каждаго изъ этихъ перiодовъ и выдвинуть некоторыя черты, быть можетъ, слишкомъ мало принимавшiяся до сихъ поръ въ соображенiе. При этомъ я буду, главныхъ образомъ, иметь въ виду поэтическую деятельность Лессинга, а не научную, такъ какъ эта последняя направляетъ вниманiе на многiя стороны и не можетъ служить такимъ прозрачнымъ зеркаломъ души.

Первый перiодъ.

(1747--1765).

Въ январе 1748 г. въ Лейпциге была представлена и вызвала одобренiе комедiя Лессинга Молодой ученый. Съ этого момента имя его делается известнымъ въ немецкой литературе. Осенью 1746 г. семнадцатилетнiй Лессингъ поступилъ въ университетъ, и уже въ 1747 г. были напечатаны его мелкiя стихотворенiя и еще другая комедiя., Въ одно время съ нимъ появился на поэтическомъ поприще Клопштокъ и сразу обезпечилъ себе такой успехъ, какого онъ самъ не могъ превзойти впоследствiи, между темъ какъ Лессингъ началъ сравнительно скромно и затемъ сталъ подниматься все выше и выше. Въ комедiи Молодой ученый авторъ осмеялъ самого себя. Онъ самъ былъ ранее подверженъ тому педантству, надъ которымъ онъ здесь издевается. Эмансипацiей отъ самоуслажденiя школьнымъ знанiемъ началъ онъ свое поэтическое поприще, хотя съ наукой онъ не распростился. Отъ отца унаследовалъ онъ складъ теолога и ученаго вообще. Онъ родился съ влеченiемъ къ науке, съ любовью къ книгамъ; ему были знакомы радости изследованiя, совершенствованiя, опроверженiя; съ раннихъ поръ и въ теченiе всей своей жизни онъ давалъ доказательства этого. Если учителя его еще въ школе восхваляли его и говорили, что нетъ ни одной области знанiя, на которую не бросался бы его живой умъ, которой онъ не усвоивалъ бы себе, то въ этихъ словахъ мы угадываемъ будущаго ученаго, захватившаго сферу филологiи, археологiи, эстетики, исторiи литературы, теологiи и всюду производившаго движенiе. И если учителя порицали его, находя его "дерзкимъ" и называя его "насмешникомъ", то мы угадываемъ здесь будущаго драматурга, еще студентомъ задумавшаго сделаться немецкимъ Мольеромъ.

Обе эти стороны его природы, эстетическая и научная, явственно обозначаются и въ сборнике его сочиненiй, изданномъ между 1753--1755 гг., - сборнике, образующемъ внешнее заключенiе перваго перiода и позволяющемъ сделать весьма удобный обзоръ многоразличной деятельности молодаго писателя до его двадцать седьмаго года.

Сборникъ открывается стихотворенiями: песнями, одами, баснями, эпиграммами, отрывками изъ дидактическихъ стихотворенiй. Обыкновенно эти мелкiя вещи отбрасываютъ съ некоторымъ пренебреженiемъ, хотя Гердеръ, свидетельствуетъ, что еще въ эпоху смерти Лессинга многiя песни его, положенныя на различные мотивы, пелись въ его отечестве, а эпиграммы приводились въ учебникахъ и были даже въ ходу въ обществе, какъ обращики самаго счастливаго остроумiя. Лессингъ, конечно, ничего не сделалъ Хля того, чтобы обогатить немецкiй стихотворный языкъ и придать ему то таинственное очарованiе, которое онъ прiобрелъ въ рукахъ Клопштока и которое затемъ Виландъ и Гёте проявили въ более чистыхъ художественныхъ произведенiяхъ. Хотя въ одахъ Лессинга, по большей части оффицiальныхъ стихотворенiяхъ, печатавшихся въ Фоссовой Газете къ Новому году или ко дню рожденiя Фридриха Великаго, есть не мало остроумнаго, есть и прекрасныя, сильныя картины, но несомненно, что въ этомъ роде поэаiи Лессингъ много уступаетъ Клопштоку, манере котораго онъ несколько подражаетъ. Его басни и разсказы въ стихахъ тоже не имеютъ самостоятельнаго характера, но совершенно примыкаютъ къ Геллерту и замечательны лишь какъ доказательство того, что Лессингъ началъ и въ этой области такъ, какъ всегда приходится начинать, что и здесь, прежде чемъ попытаться пойти собственнымъ путемъ, онъ научился тому, что могъ создать самый выдающiйся изъ его предшественниковъ. За то песни его отличаются своеобразнымъ тономъ, конечно, въ пределахъ такого рода поэзiи, какой еще до него находилъ себе представителей и въ настоящее время устарелъ, но въ тогдашней Германiи имелъ большое значенiе по отношенiю къ нравамъ и литературе, потому что поэты осмеливались простодушно изливать въ немъ свою радость жизни, пели о любви и о вине, сближались съ народными мотивами и придавали немецкому языку гладкость и легкость, которыхъ онъ былъ лишенъ до того времени и которыя, однакожь, были необходимымъ условiемъ для достиженiя имъ классической прелести. Песни Лессинга принадлежатъ къ анакреоническому роду, то есть написаны въ стиле греческихъ стихотворенiй, названныхъ по имени Анакреона и возникшихъ въ александрiйскую или юстинiановскую эпоху. Нетъ числа ихъ переводамъ на новые языки, начиная съ шестнадцатаго столетiя, нетъ числа появившимся въ подражанiе имъ анакреоническимъ или вакхическимъ одамъ и песнямъ. Первые немецкiе анакреоники, Глеймъ и друзья его, вскоре нашли въ Лессинге воспрiимчиваго ученика. Но онъ возвратился къ греческимъ подлинникамъ, сталъ неизменно снабжать рифмою свои стихотворенiя и выработалъ на иностранныхъ образцахъ свою собственную манеру. Некоторые изъ этихъ образцовъ имеютъ видъ распространенныхъ эпиграммъ и сохранили вследствiе этого известную pointe, колоритъ. Если греку нетъ дела до сокровищъ Гигеса и до престола царя Сардскаго, то Лессингъ восклицаетъ:

(Что мне за дело до султана и до законовъ Магомета? Что мне за дело до персидскаго шаха со всеми его сокровищами?)

После этого вступленiя поэтъ высказываетъ подвергавшуюся частымъ варiацiямъ мысль, что онъ хочетъ наслаждаться нынешнимъ днемъ, не заботясь о завтрашнемъ, станетъ играть въ кости и пить: "ибо, - гласитъ греческое стихотворенiе, - разъ тебя посетятъ болезнь, это будетъ значить - отними кубокъ отъ своихъ устъ". Молодой Лессингъ выражаетъ это въ следующихъ тяжеловесныхъ стихахъ:

(Чтобы не сказала какая-нибудь болезнь, которая быстро овладела бы мною: "Нетъ, нетъ, больше не пей, ты пилъ достаточно").

Но этотъ заключительный мотивъ внушилъ ему его лучшую песню, которая пелась, по крайней мере, уже въ 1758 г. на голосъ, еще и теперь не забытый: Gestern, Brüder, könnt ihrs glauben (Вчера, братья, можете ли вы поверять). Болезнь онъ заменилъ более близкою народному духу смертью, которая подходитъ къ нему съ угрозой и хочетъ сразить его, и которой онъ, какъ это случается и въ народныхъ фарсахъ, ухитряется дать щелчокъ. Драматическiй характеръ, проявляющiйся здесь въ дiалоге и въ действiи, встречается и въ другихъ песняхъ Лессинга. А смерть, осушающая поднесенный ей стаканъ за здоровье своей тетки, чумы, поэть-медикъ (Лессингъ былъ действительно включенъ въ университетскiй списокъ, какъ studiosus medicinae), который обещаетъ смерти половину своихъ пацiентовъ и за это получаетъ, разрешенiе.жюъ до техъ поръ, пока не нацелуется досыта и пока вино не опротивеетъ" ему, и съ торжествомъ восклицаетъ, что такимъ образомъ онъ будетъ жить вечно, - все это превосходно задумано, точно выражено и вполне заслуживаетъ остаться надолго застольною песнью. И другая известная хоровая песня о папе и султане: (Папе чудесно живется на свете) - несомненно ведетъ свое происхожденiе отъ песни Лессинга: Die Türken haben schöne Töchter (У турокъ красивыя дочери).

Въ любовныхъ песняхъ характеристическихъ чертъ не много, но оне, все-таки, попадаются. Читая ту или другую песню, можно подумать, что въ основанiе ея легло нечто пережитое авторомъ. По не стоитъ на нихъ останавливаться. Эта лирика соответствуетъ, во всякомъ случае, лишь весьма быстро миновавшему фазису въ развитiи Лессинга, за то мелкая эпиграмматическая поэзiя проходитъ чрезъ всю его жизнь. И если въ ней онъ часто следуетъ иностраннымъ образцамъ, греческой антологiи, Марцiалу, новейшимъ латинскимъ писателямъ и французамъ, если около половины "го эпиграммъ оказались подражанiями, то все же эпиграмма была весьма подходящею для его умственнаго склада формой выраженiя и первою школой его лаконизма. По своему содержанiю эпиграммы Лессинга большею частью невиннаго свойства и не касаются общественныхъ делъ, удовлетворяясь литературною сатирой. Что въ нихъ встречаются Вольтеръ, Готшедъ, Бодмеръ, объ этомъ легко догадаться; но что онъ задорно напалъ на одно изъ раннихъ произведенiй Канта, это заслуживаетъ вниманiя.

Когда идетъ речь о литературной деятельности Лессинга, то всегда упоминаютъ объ его эпиграммахъ. Но его дидактическiя стихотворенiя возбуждали мало интереса. А, между темъ, въ посланiи "къ господину Марпургу" _t онъ равенъ Альбрехту фонъ-Галлеръ по сжатости и краткости, хотя не страдаетъ неясностью, свойственной Альбрехту фонъ-Галлеръ. Что касается дидактическаго стихотворенiя Религiя, то это самое глубокое изъ всехъ юношескихъ стихотворенiй Лессинга, несмотря на обобщенiе фактовъ личной жизни, изобилующее бiографическими показанiями. Снова оглядывается онъ на то время, когда умъ его былъ опутанъ школьною мудростью. Теперь онъ видитъ, что мы ничего не можемъ знать и, по примеру Галлера, ставитъ рядъ вопросовъ, разрешенiе которыхъ кажется невозможнымъ. И остальная часть этого отрывка проникнута темъ же пессимизмомъ. Поэтъ говоритъ, какъ и Фаустъ, о широкихъ стремленiяхъ, которыя не сделали его более совершеннымъ. Исторiя, языки, древнее искусство, риторика, поэзiя (все это въ красивыхъ поэтическихъ образахъ) манили его къ себе; увлеченный ими, онъ потерялъ самого себя, забылъ "свое собственное ремесло". И прежде чемъ сделать эти призванiя, онъ является на сцену съ своею обстановкой и этимъ опять-таки напоминаетъ намъ гётевскаго Фауста, приводящаго въ связь съ своимъ настроенiемъ свою темную каморку, груду книгъ и прадедовскую утварь. Разница лишь въ томъ, что молодой ученый чувствуетъ себя уютно въ своей бедной комнатке:

(Откройся, мое сердце! Здесь, въ тихой комнате, которую зависть никогда не посещаетъ, и куда солнечный светъ заглядываетъ въ позднiе часы, где на стенахъ нетъ золота, которое развлекало бы меня своимъ блескомъ и было бы здесь такъ же безполезно, какъ еслибъ оно оставалось въ земле, где нетъ бархатнаго креслу, которое протягивало бы мне свои золоченыя ручки и склоняло бы къ ленивому сну после изобильнаго обеда, где, вместо утвари", разложено на столе и на полу то, что побеждаетъ мрачную печаль, множество прочитанныхъ книгъ, - здесь, сердце, раскрой безъ обмана свои глубочайшiе изгибы...)

Поэтъ обвиняетъ себя въ славолюбiи и въ зависти къ Клопштоку: онъ хотелъ бы быть творцомъ Мессiады, "вечной песни, благодари которой звукъ немецкой речи впервые проникъ въ небеса". Какъ скоро долженъ былъ онъ подняться на иную критическую точку зренiя, давшую ему возможность отнестись весьма безпристрастно къ Мессiаде и къ одамъ Клопштока и перейти безъ затрудненiя отъ похвалы къ порицанiю!

Въ ноябре 1748 г. Лессингъ прiехалъ въ Берлинъ: его другъ Милiусъ редактировалъ Фоссову Газету; ему самому вскоре представился случай заслужить въ ней шпоры критики, и въ феврале 1751 года онъ взялъ на себя редакцiю "ученаго отдела" и ежемесячныхъ прибавленiй, иначе сказать, фельетона Фоссоеой Газеты, и продолжалъ вести ее до октября 1755 г. Какъ рецензентъ, онъ выказалъ здесь чрезвычайную разносторонность и далъ множество отчетовъ о литературныхъ, богословскихъ, философскихъ и историческихъ произведенiяхъ, отчетовъ, изъ которыхъ мы видимъ, къ нашему удовольствiю, что во всехъ сферахъ онъ схватываетъ руководящiя идеи века и никогда не служитъ какой-либо клике. Некоторыя журнальныя статьи перешли въ Письма, образующiя вместе съ Rettungen (апологiи) научную часть перваго сборника его сочиненiй и всюду обличающiя смелость, проницательность, искусные писательскiе прiемы, любовь къ парадоксамъ и решительное намеренiе автора заявить свою личность и составить себе имя, внушающее уваженiе или страхъ.

Но больше всего удалось ему достигнуть этого уже тогда въ области драмы. Теорiя, исторiя и практика одинаково интересовали его. Оне шли у него рука объ руку, какъ у Готшеда, но гораздо успешнее. Уже первыя теоретическiя попытки его подвинули впередъ немецкую драму, хотя это были ученическiя работы, сравнительно съ великими образцами другихъ нацiй. Но онъ усвоилъ себе имевшуюся налицо технику, къ дiалогу у него былъ врожденный талантъ, и историко-философскiя соображенiя о характеристическихъ способностяхъ различныхъ нацiй, нередко проводившiяся въ то время, склонили его къ тому взгляду, что англiйская сцена более отвечаетъ немецкому характеру, чемъ французская; этимъ самымъ они дали ему сильный толчокъ для его практики. Действительно, англiйскiя модели лессинговской Миссъ Сара Сампсонъ были признаны съ давнихъ поръ и такъ исключительно принимались въ разсчетъ, что изъ-за нихъ было совершенно упущено изъ вида другое совпаденiе, хотя самъ Лессингъ указалъ на него, вложивъ въ уста интригантки, преступницы пьесы, следующiя слова къ герою: "Узри во мне новую Медею!"

Лессингъ не пренебрегаетъ позднейшими источниками, если онъ можетъ чему-нибудь научиться отъ нихъ, но, въ то же время, онъ постоянно возвращается къ источникамъ первоначальнымъ. Онъ былъ анакреоникомъ, но возвратился къ греческимъ образцамъ. Онъ былъ баснописцемъ во вкусе Геллерта, но позднее возвратился къ Эзопу. Онъ писалъ эпиграммы и черпалъ ихъ форму изъ новейшихъ литературъ, но, все-таки, всего чаще возвращался къ грекамъ и къ Марцiалу. Онъ хотелъ сделаться немецкимъ Мольеромъ; но Мольеръ учился у Плавта, и потому Лессингъ самъ возвратился къ Плавту, переделывая его, вместе съ темъ, на современные нравы, точно такъ же, какъ онъ переделывалъ на современные нравы греческiя песни. Легко предположить, что у Лессинга являлись подобныя соображенiя и по отношенiю къ трагедiи. Какъ позднее онъ вступаетъ въ состязанiе съ Корнелемъ, такъ еще раньше онъ могъ спросить себя: откуда заимствовалъ свое искусство Корнель? Медея Медеи Сенеки. И потому Лессингъ самъ возвратился къ Сенеке. Какъ въ своихъ театральныхъ Приложенiяхъ онъ трактовалъ о Плавте, такъ въ своей Театральной библiотеке онъ разсуждаетъ о трагике Сенеке. Какъ тамъ онъ перевелъ и подвергъ критике Пленниковъ Плавта, такъ здесь онъ делаетъ то же самое съ неистовымъ Геркулесомъ и съ Тiэстомъ Сенеки. По поводу Геркулеса онъ обращается и къ Эврипиду, и къ современнымъ переработкамъ этого сюжета и связываетъ съ ними предложенiе современному поэту, - но все еще предложенiе, - избрать темою Геркулеса. Своей окончательной идеи онъ не высказываетъ, такъ какъ гораздо позже, въ письме къ своему брату, онъ признается, что ему какъ-то пришелъ на мысль сюжетъ Мазанiелло; онъ думалъ, что напалъ на человека, въ лице котораго можно было бы представить современнымъ неистоваго Геркулеса, а въ мотивировке безумiя онъ надеялся превзойти древняго трагика. Точно также можно было бы, по его мненiю, изобразить сюжетъ Медеи въ статье, построенной приблизительно такъ: Медея Сенеки, сравненiе съ эврипидовской Медеей и съ остальными, въ особенности съ корнелевской, предложенiе современному поэту, проистекающее изъ критики предшественниковъ. Втайне: намеренiе предпринять самому модернизацiю.

Но здесь не нашлось историческаго сюжета, подобнаго Мазанiелло. Тема была прямо перенесена въ буржуазную среду, въ частную жизнь" въ современную эпоху, но не въ немецкомъ костюме, а въ англiйскомъ, наиболее сродномъ и поэту, и тогдашней публике при такихъ сюжетахъ. А потому его Медея называется Марвудъ, его Язонъ - Меллифонтъ, его Креуза - миссъ Сара Сампсонъ. Но въ центре стоитъ трогательная жертва, а не преступница. Защитникомъ Сары, какъ и Креузы, является отецъ; Марвудъ угрожаетъ убiйствомъ ребенка, но не приводитъ его въ исполненiе, ибо такого злодеянiя поэтъ не решился приписать своимъ чувствительнымъ современникамъ, но Сару она действительно отравляетъ, подобна тому, какъ Креуэе приноситъ смерть отравленное платье Медеи.

Что Миссъ Сара Сампсонъ Лессинга слезлива и растянута и страдаетъ недостаткомъ мотивировки, этого никто не можетъ отрицать. Но нельзя также не признать, что она необыкновенно отвечала вкусу тогдашней немецкой публики. 10 iюля 1755 г. она была въ первый разъ представлена во Франкфурте-на-Одере, въ присутствiи Лессинга, и объ этомъ сохранилось следующее известiе: "Зрители слушали въ продолженiе трехъ съ половиной часовъ, сидели неподвижно, какъ статуи, и плакали". Драматическая производительность тоже набросилась на мещанскую трагедiю, и длинный рядъ подражанiй свидетельствуетъ о томъ, какимъ событiемъ въ исторiи немецкаго театра была Миссъ Сара Сампсонъ. Все рукоплескали, все думали, что видятъ предъ собою высшее созданiе драматическаго искусства. Только одинъ человекъ не думалъ этого: самъ Лессингъ. Онъ и не помышлялъ о томъ, что можетъ когда-нибудь успокоиться и предаться праздности.

Онъ стремился далее. Все достигнутое было для него лишь ступенью бъ высшему. Въ томъ же известiи, где сообщается о сценическомъ успехе Миссъ Сары Сампсонъ, мы читаемъ, что Лессингъ намеренъ писать теперь белыми ямбическими стихами, и можемъ заключить отсюда, что его уже не удовлетворяла форма пьесы и что непосредственно после успеха прозы, только что одержавшей верхъ надъ александрiйскимъ стихомъ, онъ думалъ о той стихотворной форме, которая сделалась въ Германiи столь же классическою формой, какой она была и въ Англiи.

Второй перiодъ.

.

Въ начале второй эпохи интересъ къ театру все еще стоитъ на первомъ плане; Лессингъ пропагандируетъ между своими друзьями белый пятистопный ямбъ и самъ пользуется имъ въ своихъ тогдашнихъ наброскахъ, хотя выступаетъ съ нимъ публично только въ Натане. Но въ 1758 г. онъ издаетъ военныя песни Глейма и основываетъ Литературныя письма, которыя стали выходить въ январе 1759 г.; въ 1759 г. появляются его Philotas и прозаическiя басни съ разсужденiями о баспе; отъ 1760 г. до 1765'г. онъ живетъ въ Бреславле, въ военной среде; въ 1766 г. выходить въ светъ Лаокоонъ, въ 1767 г. Шинна фонъ Баригельмъ, между 1767 и 1769 годами Гамбургская драматургiя, въ 1771 г. Заметки объ эпиграмме, въ 1772 г. Эмилiя Галотти. Прежнiя основныя направленiя его деятельности повторяются на более высокой ступени; театръ, какъ раньше, такъ и теперь, интересуетъ его и на практике, и въ теорiи, и въ исторiи, къ которой относится начатая Жизнь Софокла, отчеты Фоссовой Газеты Литературныхъ письмахъ, басни представляютъ, такъ сказать, лирику Лессинга за это время, т.-е. служатъ памятникомъ его настроенiя въ 1756 и 1757 гг. Въ нихъ выражается горделивое чувство собственнаго достоинства, въ нихъ противупоставляются истинное величiе и ложное, действительныя и мнимыя преимущества; оне ратуютъ за правду и борются противъ притворства и лицемерiя, противъ мечтательности и забвенiя действительности, ратуютъ за признанiе всестороннихъ пределовъ нашей природы.

Лессингъ, саксонецъ родомъ, стоялъ въ семилетнюю войну на стороне Фридриха Великаго. И не только воинственный планъ и тонъ Литературныхъ писемъ, не только проникнутый воинскою удалью Philotas, не только Солдатское счастье Телльгейма и Павла Вернера были результатомъ этого достопамятнаго положенiя, но следы его заметны и дальше. Гренадерскiя песни Глейма дали Лессингу представленiе о народной поэзiи и вскоре привели его къ изученiю древнегерманской литературы. Гренадера онъ сравниваетъ съ Тиртеемъ; пруссаки для него современные "усовершенствованные спартанцы"; героическiй образъ мыслей, жажда опасностей, горделивая радость умереть за отечество столь же присущи, по его мненiю, пруссаку, какъ и спартанцу. Некоторая доля спартанской мужественности переходитъ и въ поэзiю самого Лессинга. Ея идеаломъ становятся безъискусственность и краткость: мы видимъ это въ Воинственномъ гимне спартанцевъ, въ басняхъ, въ Филотасе, въ прозаическихъ одахъ. Две изъ этихъ последнихъ обращены къ Эвальду фонъ-Клейсть и къ Глейму. Первому онъ желаетъ въ далекомъ будущемъ геройской смерти Шверина и пользуется этимъ случаемъ, чтобы воздать хвалу этому "достойному зависти герою". Глейма онъ призываетъ воспеть своего короля и пользуется этимъ случаемъ, чтобы высказать свое собственное мненiе о Фридрихе:

"Что еще удерживаетъ тебя? Воспой его, своего короля, своего храбраго, но человеколюбиваго, своего коварнаго, но великодушнаго Фридриха!

"Воспой его во главе его войска, во главе подобныхъ ему героевъ, если только люди могутъ быть подобны богамъ.

"Воспой его въ дыму сраженiя, какъ солнце, теряющее за облаками свой блескъ, но не свою теплоту.

"Воспой его въ венце победы, погруженнаго въ думы на поле битвы, устремляющаго очи, полныя слезъ, на трупы почившихъ товарищей".

Но гораздо лучше продолженiе. Лессингъ становится, повидимому, на точку зренiя саксонца, чтобы подвергнуть самой язвительной критике короля, пренебрегающаго изъ-за любовницъ и изъ-за оперы своими обязанностями къ народу:

"Я же, между темъ, буду съ эзоповскою застенчивостью, какъ другъ з'верей, проповедывать более скромную мудрость:

"Я разскажу сказку о кровожадномъ тигре, который въ то время, какъ безпечный пастухъ шутилъ съ Хлоридой и съ Эхо, растерзалъ и разсеялъ бедное стадо.

"Несчастный пастухъ, когда ты вновь соберешь вокругъ себя разсеянныхъ ягнятъ? Какъ жалобно взываютъ они къ тебе изъ-за терноваго плетня!"

Если рядомъ съ предъидущимъ прославленiемъ Фридриха Великаго требуется доказательство независимости Лессинга, то стоитъ только взглянуть на прозаическую оду Къ Меценату, чтобы найти самую резкую критику. И въ драмахъ его сильно говоритъ чувство свободы; борьба противъ тиранiи идетъ начиная съ юношески незрелыхъ произведенiй и кончая безсмертными созданiями, рядомъ съ которыми, однакожъ, находить себе выраженiе и спартанское желанiе умереть за отечество. Самыя же заветныя, почерпнутыя изъ личнаго опыта мысли Лессинга воплощаются передъ нами тогда, когда онъ избираетъ своимъ героемъ доктора Фауста.

1755-й годъ ознаменованъ не только пьесой Миссъ Сара Сампсонъ, исходной точкой всехъ дальнейшихъ стремленiй немцевъ къ трагедiи, но и темъ, что величайшая тема современной немецкой поэзiи вновь перешла изъ области народной драмы въ кругозоръ образованныхъ людей и настоящаго поэта. Намъ известно отъ ноября месяца 1755 г., что Лессингъ работаетъ надъ мещанскою трагедiей Фаустъ. Герой долженъ былъ иметь одно только влеченiе, одну только склонность: неугасимую жажду науки и знанiя. Сатана думаетъ, что эта страсть отдаетъ ему въ руки Фауста. Мефистофель начинаетъ и, повидимому, довершаетъ свое дело; въ пятомъ действiи адскiя воинства уже затягиваютъ победныя песни, но является ангелъ и возвещаетъ: "Не торжествуйте! Вы не победили человечества и науки; Богъ не затемъ далъ человеку благороднейшее влеченiе, чтобы сделать его навеки несчастнымъ; то, что вы видели и что, какъ вы воображаете, находится теперь въ вашей власти, было лишь призракомъ". Но все то, что происходило съ этимъ призракомъ, было сновиденiемъ для спящаго действительнаго Фауста.

Къ сожаленiю, сохранился только небольшой отрывокъ этой пьесы, и даже известiя о плане ея недостоверны. Но мы видимъ уже, что то влеченiе къ истине, которое Лессингъ испытывалъ съ раннихъ летъ и впоследствiи съумелъ такъ чудесно прославить, то исканiе, которое онъ предпочиталъ обладанiю, должно было служить рычагомъ, что пьеса должна была явиться тенденцiозною драмой вроде более ранняго Вольнодумца и позднейшаго Латана, что предполагалась античная развязка при посредстве deus ex machina, что, кроме того, предъ Лессингомъ носилась хорошо известная ему пьеса Кальдерона Жизнь-сонъ, и что мотивъ былъ разработанъ приблизительно въ томъ виде, какъ впоследствiи его развилъ Грильпарцеръ, что Лессингъ считалъ необходимымъ не трагическiй исходъ народной драмы, а, какъ и Гёте, примиряющее заключенiе, и что въ своемъ стремленiи основать нацiональную литературу онъ уже обратилъ вниманiе и на сюжеты, завещанные германскимъ прошедшимъ.

Группа освободительныхъ трагедiй восходитъ еще къ 1749 г., когда Іессинга привлекла исторiя новаго времени, и онъ возъимелъ мысль трагически возвеличить казненнаго въ iюле 1749 году бернскаго революцiонера Генци. Революцiонною темой былъ и Мазанiелло, его не осуществившiйся планъ модернизацiи неистоваго Геркулеса. Пьеса Освобожденный Римъ Миссъ Сары Сампсонъ. Въ первомъ действiи Лукрецiя разсказываетъ народу о своемъ позоре, закалывается и бросаетъ свой кинжалъ въ толпу съ восклицанiемъ: "Моему отмстителю!" Брутъ поднимаетъ его, и все дальнейшее происходитъ между мужчинами. Эта пьеса должна была быть трагедiей безъ любви, какъ и Генци. Но уже въ 1754 г. Лессингъ сделалъ извлеченiе изъ испанской драмы Виргинiя, въ 1757 г. онъ самъ сталъ работать надъ этимъ сюжетомъ и въ январе 1758 г. могъ заявить, что Виргинiя превратилась въ Эмилiю Галотти. И этотъ планъ, созревшiй лишь четырнадцать летъ спустя, завершаетъ, такимъ образомъ, одно изъ юношескихъ направленiй Лессинга. Подобно тому, какъ здесь Лессингъ борется противъ тиранiи, такъ въ самомъ конце его деятельности, незадолго до смерти, его занималъ сюжетъ Нерона.

Этой группе родственна группа трагедiй, где герои приносятъ себя въ жертву. Образы Сенеки и царя Еодра, надъ которыми работали другiе подъ руководствомъ Лессинга и отчасти по его совету, занимали и его самого. Изъ пьесы Глеоннисъ, въ которой, повидимому, предполагалось изобразить отцеубiйство, образовался въ 1758 г. Филотасъ - пленный царскiй сынъ, желающiй принести пользу своему отечеству, умертвивъ себя и лишивъ враговъ ценнаго заложника. Одно действiе, безъ женщинъ и въ совершенно геройскомъ духе, исполненное воинственныхъ воззренiй и героическихъ чувствъ. Тотъ фактъ, что героемъ является почти отрокъ, даетъ поводъ къ наивнымъ чертамъ и возвышаетъ тенденцiозное впечатленiе. Тесная рамка, умеренное пользованiе эффектами представляютъ критику самого Лессинга на Миссъ Сару Сампсонъ, а проницательные наблюдатели усмотрели въ этой пьесе влiянiе Софокла и Шекспира.

Въ хронологическомъ порядке сюда примыкаетъ Фатима, сохранившаяся въ трехъ наброскахъ, изъ которыхъ самый раннiй относятъ къ августу месяцу 1759 г. Начало напоминаетъ Агамемнона остается неяснымъ, хотя мы и узнаемъ, что выдающiяся свойства перваго, задуманнаго сначала преемникомъ пророка, а потомъ пашою, это ревность и жестокость. Очень хорошъ маленькiй набросокъ въ третьей переработке въ стихахъ. Фатима выказываетъ себя своеобразною личностью. Она страдаетъ отъ сознанiя своей рабской зависимости, въ ея речахъ слышится возмущенiе противъ тиранiи ея супруга и властелина, и все это переноситъ насъ на родственную ей почву освободительныхъ трагедiй.

Точно такъ же и въ Спартаке, о которомъ Лессингъ думалъ еще въ Вольфенбюттеле, дело идетъ о рабстве и человеческомъ достоинстве. Спартакъ очень удачно представленъ простолюдиномъ, тогда какъ его противникъ Крассъ соответствуетъ типу рабовладельца. И въ томъ, какъ Спартакъ, человекъ, наделенный простымъ здравымъ смысломъ, противустоить развращенному мiру, мы видимъ подготовленiе мотива Разбойниковъ.

Несомненно, что усиленное изученiе Софокла привело Лессинга къ плану Филоктета и къ наброску Гороскопа, въ которомъ Геттнеръ виделъ нечто вроде трагедiи рока и подражанiе Царю Эдипу. Одному отцу предсказано, что онъ будетъ убитъ своимъ сыномъ; сынъ узнаётъ объ этомъ и, чтобы сделать невозможнымъ исполненiе предсказанiя, хочетъ застрелиться, но случайно попадаетъ въ отца, убиваетъ его и затемъ самъ ищетъ смерти.

Съ бреславльскому перiоду Лессинга (1760 - 1765 гг.) относятъ Алкивiада, дошедшаго до насъ въ двухъ наброскахъ. Въ Алкивiаде угасло честолюбiе, но его славное прошедшее становится для него чемъ-то роковымъ и не оставляетъ его въ уединенiи и спокойствiи, которыхъ онъ искалъ и которымъ хочетъ отдаться. Здесь онъ находитъ себе Іонаеана, сына своего противника Фарнабаца, благороднаго юношу. Царь Артаксерксъ желаетъ назначать Алкивiада предводителемъ въ походе противъ Грецiи. Но Алкивiадъ не соглашается на это; наоборотъ, посламъ изъ Афинъ удается растрогать его и, такимъ образомъ, любовь къ отечеству делается решающимъ мотивомъ завязки, по необходимости принимающее трагическiй характеръ. Ибо Фарнабацъ, оскорбленный темъ, что Артаксерксъ хочетъ поставить на его место Алкивiада, заставляетъ царя подслушать разговоръ героя съ афинскими послами и этимъ вызываетъ его гневъ противъ него, пробуждая въ немъ, вместе съ темъ, религiозную нетерпимость. Алкивiадъ построилъ жертвенникъ генiю - хранителю Сократа. "Смотри, - говоритъ Фарнабацъ Артаксерксу, - какъ каждый изъ этихъ неверныхъ создаетъ себе собственнаго бога! Вместо того, чтобы поклоняться единому богу въ огне, на его вечномъ, видимомъ престоле, солнце, каждый поклоняется своей собственной выдумке или, что еще смешнее, какъ ты видишь здесь, выдумке своего друга!"

Не изобразилъ ли Лессингъ въ этомъ патрiотическомъ мотиве нечто пережитое имъ самимъ, внутреннюю борьбу саксонца, примкнувшаго къ прусскимъ солдатамъ? Потребность тихой жизни, стремленiе къ уединенiю несомненно тоже вылились здесь изъ души Лессинга, какъ и у дервиша въ Натане. И во второмъ наброске Алкивiада встречается мотивъ, еще определеннее указывающiй на Натана. Алкивiадъ удалился изъ "мудрой" Грецiи, где чернью владеетъ суеверiе и разнузданная дерзость, а знатью - честолюбiе и идолопоклонство, въ "варварскую" Персiю, где еще, попрежнему, царятъ правда и добродетель. Изъ крушенiя, постигшаго его отечество, онъ хотелъ бы еще спасти Сократа. Его другъ, сынъ Фарнабаца, сравниваетъ Сократа съ Зороастромъ. Затемъ Алкивiадъ восхваляетъ религiю персовъ, и другъ его радуется тому, что грекъ относится съ такою справедливостью къ его народу. Контрастъ Алкивiаду представляетъ здесь его возлюбленная Тимандра, которой все въ Персiи кажется смешнымъ и подозрительнымъ. Вы видите: дружба Алкивiада съ персами - это связь между народами и религiями, и поэтъ, открывшiй эту связь, хочетъ покарать нацiональное и религiозное высокомерiе, изъ котораго возникло понятiе о варварахъ. Такъ, Лессингъ, еще въ то время, какъ онъ разставался со школой, трактовалъ о, математике варваровъ, вероятно, имея, все-таки, въ виду прославленiе варваровъ. Такъ, позднее онъ началъ одну богословско-полемическую статью следующими словами: "Варвары изобрели философiю, отъ варваровъ ведетъ свое происхожденiе истинная религiя: кто не пожелалъ бы назваться варваромъ?" И точно такъ же съ давнихъ поръ онъ ратовалъ противъ самомненiя французовъ, смотревшихъ на немцевъ сверху внизъ, почти какъ на варваровъ.

Съ своей стороны, Лессингъ былъ не такого рода человекъ, чтобы слепо поддаться нацiональной антипатiи къ французамъ вообще. Онъ давно призналъ въ Дидро союзника, столь же недовольнаго, какъ и онъ, современнымъ французскимъ театромъ, - союзника, голосъ котораго имелъ больше значенiя, чемъ его протесты. Уже въ 1748 г. Дидро возсталъ противъ неестественности классическаго театра французовъ. Быть можетъ, это дало смелость Лессингу эмансипироваться отъ французскихъ правилъ и непосредственно обратиться къ древнимъ. Изъ письма Дидро о глухонемыхъ (1751 г.) почерпнуты Лессингомъ некоторые элементы его эстетической теорiи въ е. Миссъ Сара Сампсонъ построена на техъ же основахъ, какъ и пьесы Дидро, но она не находится въ зависимости отъ нихъ и возникла раньше. Затемъ, своимъ переводомъ театра Дидро, изданнымъ, въ 1760 г., Лессингъ постарался укрепить въ Германiи въ пользу общаго дела голосъ своего союзника и, въ то же время, засвидетельствовалъ ему въ предисловiи свою признательность за то значительное содействiе, которое онъ оказалъ развитiю его вкуса.

Превративъ Виргинiю въ Эмилiю и отделивъ судьбу частныхъ лицъ отъ революцiи, Лессингъ поступилъ въ духе Дидро. Но Дидро советовалъ также выводить на сцену целыя сословiя, и въ своемъ Füs naturel онъ изобразилъ характеръ, делавшiй какъ бы своею профессiей великодушiе и самоотверженiе. И то, и другое мы находимъ и въ Минне фонъ-Барнгельмъ: военное сословiе въ различныхъ представителяхъ, великодушiе и самоотверженiе въ Телльгейме, настоящемъ герое пьесы, въ то же время, впечатленiя, вынесенныя самимъ Лессингомъ изъ военной среды, восхваленiе прусскаго войска, памятникъ Клейсту, отраженiе ненависти къ французамъ, разгоревшейся благодаря войне, прославленiе великаго короля, который выступаетъ въ конце, какъ справедливость Людовика XIV въ мольеровскомъ Тартюфе. А бракъ саксонки Минны, хотя она родомъ изъ Тюрингiи, съ прусскимъ офицеромъ Телльгеймомъ, хотя онъ и курляндецъ, вероятно, представлялся ему символомъ примиренiя политическихъ противоречiй, волновавшихъ его самого, подобно тому, какъ дружба Алкивiада съ персомъ, а позднее родственное сцепленiе въ Натане были имъ задуманы, какъ символическое соглашенiе нацiональныхъ или религiозныхъ противоречiй.

Хотя со времени Миссъ Сары Сампсонъ у Лессинга преобладалъ интересъ къ трагедiи, но все же у него не было недостатка и въ планахъ для комедiй. И въ этой области онъ разсчитывалъ выказать обширную производительность подъ влiянiемъ иностраннывъ образцовъ. Такъ, онъ хотелъ переделать Erede fortunata (Счастливая наследница) Гольдони. Такъ, онъ изучалъ комедiи Отвэя (Otway) и Уайчерлея (Wycherley) съ целью заимствовать у нихъ мотивы. У последняго онъ взялъ планъ къ Легковерному, - Остряки (после 1759 г.), причемъ одна и та же черта характера должна была быть распределена, по-мольеровски, между разными лицами. Но пьеса Отвэя, внушившая ему этотъ набросокъ, называлась The Soldiers fortune (Солдатское счастье), какъ и Минна фонъ-Бартельмъ подъ вторымъ заглавiемъ.

Отвэй выставилъ двухъ военныхъ, изъ которыхъ одинъ имеетъ успехъ у замужней женщины, другой заключаетъ выгодный бракъ. Первое было главнымъ действiемъ, второе - эпизодомъ. Лессингъ возвелъ эпизодъ на степень главнаго действiя, но далъ своему герою товарища съ самостоятельною любовною исторiей: вахмистра Павла Вернера. Неизменными представителями военнаго сословiя на тогдашней сцене были хвастуны, milites gloriosi. Какъ далеко отстоитъ отъ нихъ Телльгеймъ! Но и въ Вернере, и въ Юсте нетъ избитой традицiонной черты, только у Рикко она слегка проступаетъ, не имея, однако, въ себе ничего существеннаго. Противъ Іелльгейма можно было бы, конечно, сделать много возраженiй, но въ томъ виде, какъ онъ задуманъ, характеръ этотъ выполненъ превосходно. Каждое изъ его действiй характеристично, въ каждомъ изъ нихъ обнаруживается его натура: его строгая честность, его благородство, его возвышенный взглядъ на военное сословiе, его готовность жертвовать собою для друзей, его намеренiе ничего не принимать для себя, лессинговская безпечность въ денежныхъ делахъ, лессингрискiй враждебный людямъ и судьбе горькiй "мехъ въ несчастiй.

Всюду Лессингъ стремится высвободиться изъ традицiонной формы комедiи, но всюду онъ и примыкаетъ къ ней. Свита изъ лакеевъ и служанокъ перенесена целикомъ съ французской сцены, где она основывалась на рабахъ римской комедiи: такъ какъ эти действующiя лица играютъ большую роль при завязке интриги, то они чрезвычайно много позволяютъ себе, даже по отношенiю къ своимъ господамъ. Но Лессингъ создалъ, по крайней мере, Юста, совсемъ не по старому типу слугъ. За то Франциска его многимъ еще напоминаетъ неизменную фигуру Лизеты въ прежнихъ комедiяхъ Лессинга; онъ не съумелъ обойтись безъ условныхъ чертъ и поэтому мотивировалъ ихъ особенными обстоятельствами: Франциска воспитывалась вместе съ барышней и училась всему тому, чему училась барышня. Но въ такомъ случае какъ же могла остаться въ ней некоторая наивность? Какъ можетъ она отклонить похвалу за то, что она сделала верное замечанiе, такими словами: "Сделала? Разве делаютъ то, что приходитъ въ голову?" Здесь она опять простолюдинка; точно такъ и простолюдинъ Спартакъ, которому консулъ говорить: "Я слышу, ты философствуешь", - возражаетъ на это: "Что это значитъ: ты философствуешь? Впрочемъ, я припоминаю", - и затемъ следуетъ разсужденiе, действительно отзывающееся философiей.

Я не стану долее распространяться о недостаткахъ мотивировки и о неправдоподобныхъ или слишкомъ легковесныхъ основахъ въ Минне. Франциска въ томъ смысле не условная субретка, что не ей исключительно принадлежатъ те советы, изъ которыхъ возникаетъ интрига. За то госпожа ея проявляетъ весьма своенравныя причуды. Она очень привлекательна и даетъ хорошей актрисе множество случаевъ показать себя и возбудить наше участiе. Но ея действiя не характеристичны, какъ у Телльгейма. Она вовсе не наделена индивидуальностью. Она - рычагъ действiя. Она делаетъ то, что нужно поэту. Какая-нибудь вспышка, какой-нибудь капризъ ея решительнымъ образомъ изменяютъ ходъ дела. Но мы не видимъ, что капризничать, мучить людей и т. д. составляетъ свойство ея характера.

Совершенство дiалога и композицiи во всемъ, что происходитъ передъ нами на сцене, выдающiйся современный интересъ пьесы, изображенiе событiй после заключенiя мира и обрисовка самой войны въ избранныхъ представителяхъ, - все это слишкомъ известно, чтобы нуждаться въ восхваленiяхъ. Въ немецкой литературе найдется не много произведенiй, которыя представляли бы въ такой степени высшую творческую способность своего времени и, вместе съ темъ, это самое время. Но пределъ творческой способности Лессинга совпадаетъ какъ разъ съ пределомъ его опыта. Его изображенiе человеческой души превосходно - тамъ, где онъ наблюдалъ ее, но наблюдать женщинъ ему, повидимому, редко доводилось. И сколько ни сделало искусство для того, чтобы представить Минну и Франциску живыми и интересными существами, какъ ни великъ успехъ, достигнутый имъ въ этомъ отношенiи, - стоитъ только сравнить ихъ съ мужчинами, которымъ выпадаетъ на долю ихъ любовь, чтобы заметить, что имъ недостаетъ чего-то.

Галотти множествомъ индивидуальныхъ чертъ. Она действительно центръ, вокругъ котораго все вращается. Если она не часто выступаетъ на сцену, то темъ больше говорится о ней. Живописецъ восхваляетъ ея безукоризненную красоту, ея привлекательность, ея скромность. Маринелли выражаетъ это такъ: только смазливое личико, но целая выставка добродетели, чувства и остроумiя. По отзывамъ матери, она и самая робкая, и самая решительная изъ всехъ женщинъ, никогда не властная надъ своими первыми впечатленiями, но после минутнаго размышленiя способная найтись во всякихъ обстоятельствахъ, готовая ко всему. И такою видимъ мы ее потомъ; все те свойства, на которыя мы разсчитываемъ, обнаруживаются въ действiи. Сначала совсемъ растерявшаяся после встречи съ принцемъ, она затемъ вполне овладеваетъ собою. И въ такомъ же растерянномъ состоянiи духа она сначала позволяетъ унести себя при нападенiи и потомъ уже сознаетъ, что она должна была бы остаться. И снова въ сцене съ отцомъ она выказываетъ поразительное спокойствiе, которое объясняетъ следующими словами: "Или ничто не погибло, или же все". Она того мненiя, что все погибло. Мысль о томъ, что графъ умеръ, кажется ей столь естественной, что она предупреждаетъ сама сообщенiе объ этомъ факте: "А почему онъ умеръ? Почему?" - и лишь тогда восклицаетъ: "А, такъ это правда, отецъ?"

Ея спокойствiе есть, конечно, не равнодушiе. Ея спокойствiе есть мрачная решимость, которую испытываетъ человекъ, очутившiйся лицомъ къ лицу съ дикимъ зверемъ; онъ знаетъ, что спасти его можетъ только самый целесообразный способъ действiй; онъ находитъ въ себе силу подумать объ этомъ, но лишь вследствiе страшнаго возбужденiя всехъ чувствъ. Такъ и Эмилiя стоитъ передъ принцемъ. Такъ и она совещается съ отцомъ своимъ о томъ, что следуетъ предпринять. Мысль умертвить принца и Маринелли, или ихъ обоихъ, она отвергаетъ: "Эта жизнь все, что имеютъ люди порочные", - какъ будто бы она хотела сказать: "Не отнимай у нищихъ ихъ лохмотьевъ". Мы знаемъ давно, что она строго-религiозна. Вероятно, она имеетъ въ виду и то, что Богу подобаетъ определить наказанiе. Единственнымъ исходомъ представляется ей собственная смерть. Въ страшномъ ясновиденiи крайняго душевнаго напряженiя она находитъ въ себе силу высказать то, о чемъ при другихъ условiяхъ стыдъ побудилъ бы ее умолчать: ужасный моментъ неизведаннаго чувственнаго очарованiя, уясненнаго духовникомъ, лишь съ трудомъ заглушеннаго самыми строгими религiозными упражненiями, неразрывно связанъ съ образомъ принца; воспоминанiе объ этомъ должно вернуться къ ней именно теперь; страхъ предъ высокимъ соблазнителемъ составляетъ одинъ изъ главныхъ элементовъ ея ясновиденiя, этотъ страхъ наполняетъ ее всецело; рядомъ съ нимъ нетъ места никакимъ другимъ ощущенiямъ. Она заставляетъ и отца своего поддаться одностороннему взгляду на положенiе...

Въ конце пьесы Лессингъ создалъ чудесную и трогательную подробность. Когда Эмилiя одевалась къ венцу, она воткнула въ волосы одну только розу, чтобы явиться въ такомъ же наряде, въ какомъ она была, когда ее въ первый разъ увидалъ женихъ. Объ этой розе говоритъ она во второмъ действiи, прежде чемъ приступить къ своему свадебному туалету; съ этою розой въ волосахъ она входитъ въ загородный замокъ принца после нападенiя - и теперь она хочетъ вынуть шпильку, чтобы умертвить себя, и схватываетъ розу. "Ты еще здесь?" Последнiй моментъ умиленiя! Затемъ действiе продолжается въ страстномъ, но слишкомъ ужъ возвышенномъ тоне. Заколовъ дочь, старикъ восклицаетъ: "Что я сделалъ?" Эмилiя говоритъ: "Сломилъ розу, раньше чемъ буря развеяла ея лепестки". И отецъ повторяетъ потомъ эти слова принцу.

Виргинiи Лессингъ чувствовалъ, что самое важное - это надлежащимъ образомъ представить характеръ отца. Старость и безумныя грёзы о славе и почестяхъ вызвали разстройство въ мечтательномъ мозгу Виргинiя. Онъ прямо выражаетъ противникамъ свое презренiе, онъ бросаетъ на нихъ мрачные взгляды, онъ весь - торопливость и стремительность. Все знаютъ, какъ онъ могъ бы быть опасенъ: онъ пользуется всеобщимъ уваженiемъ; "его седина, его слава, его живое красноречiе могутъ поднять весь Римъ".

Изъ этого Виргинiя возникъ Одоардо Галотти. Его необузданная запальчивость держитъ окружающихъ его въ постоянной тревоге. Онъ самъ, въ присутствiи принца, смутно чувствуетъ, что не долженъ поступать опрометчиво. И, такимъ образомъ, тирана спасаетъ простое замечанiе: "Успокойтесь, любезный Галотти!"Но разъ пропущенъ благопрiятный моментъ, все пути кажутся отрезанными, по крайней мере, для страстнаго, близорукаго старца, поддавшагося страстному взгляду на положенiе делъ набожной, боязливой женщины. Однако-жь - остается однако-жъ, съ какою они должны были бы рисоваться, еслибъ Лессингъ хотелъ убедить насъ въ томъ, что отцу не оставалось ничего другаго, какъ пожертвовать своею дочерью. Здесь, следовательно, хладнокровный зритель, не увлеченный напряженностью ситуацiи, усматриваетъ пробелъ мотивировки. Изменить же конецъ для Лессинга было невозможно, не потому, что этотъ конецъ вытекалъ изъ преданiя о Виргинiя, но потому, что для него было невозможно представить въ симпатичномъ виде убiйство государя.

Оставивъ въ стороне государственныя событiя и показавъ на примере изъ частной жизни разрушительное действiе княжескаго произвола, Лессингъ не только получилъ средство переделать сюжетъ на современные нравы, но и обезпечилъ этимъ за своею пьесой гораздо более сильное впечатленiе на слушателей и гораздо более сильное действiе тенденцiя. Во ненависть къ тиранiи должна была возбудиться въ наивысшей степени, еслибъ принцъ спокойно продолжалъ свое существованiе, еслибъ ужасное происшествiе было только мимолетнымъ эпизодомъ его жизни. Одоардо и Аппiани выражаютъ взглядъ Лессинга, - взглядъ, который онъ сообщилъ и Телльгейму: дальше отъ великихъ мiра, дальше отъ двора! Но гордость независимаго человека, не желающаго быть царедворцемъ, проявляетъ себя еще скромно, безъ пафоса. За то Маринелли показываетъ, что делаетъ дворъ изъ человека, зависящаго отъ произвола властелина, какъ деспотизмъ развращаетъ свои орудiя и подавляетъ въ нихъ всякое чувство нравственности и чести. Такимъ образомъ, Эжилiя Лессинга проповедуетъ независимую частную жизнь. Близость принца приноситъ несчастье, хотя онъ и образованъ, чувствителенъ, обладаетъ эстетическимъ развитiемъ и покровительствуетъ искусствамъ. Онъ именно князекъ того времени, эгоистъ, тиранъ, - не слуга своего государства, а слуга собственной прихоти, человекъ съ хорошими задатками, но испорченный всемогуществомъ.

И образъ графини Орсина является тяжелымъ обвиненiемъ противъ принца. Вместе съ темъ, она превосходно служитъ поэту, помогая ему преодолеть трудности четвертаго действiя. И она, вероятно, интересовала его, такъ какъ уже въ Миссъ Саре Сампсонъ

Но самымъ тяжелымъ обвиненiемъ остается, все-таки, конецъ перваго действiя, ужасная сцена съ смертнымъ приговоромъ, который принцъ хочетъ легкомысленно подписать, не разсмотревъ его. "Драгоценнейшiй залогъ, вверенный рукамъ государей, это жизнь ихъ подданныхъ", - говоритъ Фридрихъ Великiй въ своемъ Anti-Macchiavdli. Онъ говорить это съ горькою полемикой противъ Маккiавелли, который считалъ смертные приговоры пустяками и ни во что не ставилъ человеческую жизнь.

Возможно, что имя Маккiавелли послужило Лессингу образцомъ для имени его Маринелли. Но, какъ бы то ни было, мы, во всякомъ случае, имеемъ право сказать: Macchiavelli. Произведенiе Фридриха Великаго и трагедiя бывшаго секретаря одного изъ его генераловъ стоятъ на одной и той же линiи, и въ исторiи немецкой политической мысли они тесно примыкаютъ другъ къ другу, какъ самые сильные протесты противъ тираническаго произвола властителей {Чтобы иметь понятiе о томъ, какъ Лессингъ ценилъ Фридриха Великаго, сравните разсужденiе, записанное имъ однажды: "Когда я хорошенько проверю себя, то начинаю чувствовать, что завидую всемъ царствующимъ ныне въ Европе государямъ, за исключенiемъ одного короля прусскаго, который одинъ доказываетъ на деле, что королевскiй санъ есть почетное рабство" (Hempel'sche Ausgabe,

Между темъ, Лессингъ велъ и свои битвы, отъ которыхъ самостоятельность немецкой литературы зависела въ точно такой же степени, какъ самостоятельность германской великой державы отъ "битвъ семилетней войны. Лессингъ установилъ порядокъ въ отечественной литературе, объявивъ войну всякому кропательству. Онъ направилъ тяжелые удары за пределы ея, противупоставивъ французамъ грековъ и Шекспира. И онъ не удовольствовался ниспроверженiемъ того, что прежде почиталось, онъ не удовольствовался темъ, что вытеснилъ чужеземные образцы чужеземными, онъ не заменилъ французскаго рабства греческимъ или англiйскимъ, но, стремясь создать собственную теорiю драмы, отделившись отъ Аристотеля и стараясь пробиться отъ формы античной драмы къ ея сущности, онъ изобрелъ, въ союзе съ господствующею французскою традицiей, новыя правила и новую, хотя и умеренную свободу, которая расширялась шагъ за шагомъ отъ Минны къ Эмилiи и отъ этой последней къ Натану Эмилiей, какъ-то, что онъ остался правъ по вопросу о Гёце фонъ-Берлихинiенъ Гёте, что Гёте лишь въ пьесахъ, начатыхъ до появленiя въ Гёце и въ Фаусте, далъ полный произволъ переменамъ декорацiй, - произволъ, скопированный имъ въ слепомъ юношескомъ рвенiи съ Шекспира, и что онъ никогда больше не нарушалъ въ такой мере и правила объ единстве времени.

Но Лессингъ не остановился на драме. И для басни, и для эпиграммы онъ определилъ теорiи, которыя хотя и могли вызвать поправку и получили ее отъ Гердера, но и въ настоящее время служатъ еще блистательными примерами эстетическаго изследованiя, благодаря ихъ точному и осторожному изложенiю. За исключенiемъ прежнихъ своихъ опытовъ въ области стихотворныхъ разсказовъ, Лессингъ вовсе не пробовалъ своихъ силъ въ эпосе, но онъ указываетъ въ Лаокооне границы поэзiи и живописи была тоже великимъ деломъ, и ея богатые результаты остались бы столь же плодотворны и въ томъ случае, еслибъ дальнейшiя изысканiя определили эти границы совсемъ иначе, чемъ счелъ необходимымъ определить ихъ Лессингъ.

При этомъ ему выпало на долю счастiе возобновить занятiя, начатыя имъ въ Лейпциге подъ руководствомъ Приста, возобновить ихъ подъ влiянiемъ перваго, проложившаго новые пути сочиненiя Винкельмана, и проникнуть въ классическую древность и со стороны пластическаго искусства. Жизненныя надежды, которыя онъ, быть можетъ, связывалъ съ Лаокоономъ, не осуществились: заведыванiе королевскою библiотекой и кабинетомъ древностей и медалей въ Берлине было поручено не ему и не Винкельману, а, какъ можно съ уверенностью выразиться, недостойному французу {Въ 1766 г. умеръ Gauthier de la Crize, заведывавшiй королевскою берлинскою библiотекой, и на сделавшуюся вакантной должность библiотекаря Фридриху Великому были предложены Винкельманъ и Лессингъ. Съ первымъ онъ не сошелся по вопросу о вознагражденiи (Винкельманъ просилъ 2,000 фр. въ годъ), о Лессинге же не хотелъ и слышать, вследствiе эпизода съ экземпляромъ вольтеровскаго Siècle de Louie XIV, о Antoine Joseph Pernette. Прим. перев.Лаокоонъ и Письма антикварскаго содержанiя тоже не могли иметь долговечнаго значенiя, и только статья: Какъ древнiе изображали смерть - стяжала себе неувядаемую славу. Но все эти сочиненiя - образцы изложенiя и метода, и въ отношенiи нравственнаго взгляда на призванiе ученаго можно найти нечто имъ равное только въ богословско-полемическихъ статьяхъ Лессинга третьяго перiода.

(1772-1781).

Этотъ третiй перiодъ легко резюмировать въ двухъ словахъ, касающихся, главнымъ образомъ, поэта Лессинга. Этотъ третiй перiодъ есть перiодъ Натана. Приложенiя Лессинга къ Исторiи и литературе! Казалось, что онъ хотелъ быть только и только многостороннимъ ученымъ, сообщавшимъ изъ сокровищъ доверенной ему библiотеки {Велико-герцогской библiотеки въ Вольфенбюттеле. } то одну, то другую драгоценность, а порою и менее значительныя вещи. По уже въ 1774 г. всплылъ въ нихъ по поводу одного ренегата шестнадцатаго столетiя вопросъ о веротерпимости и появился, не возбудивъ особеннаго вниманiя, одинъ изъ техъ отрывковъ Вольфенбюттельскаго апонима, новый рядъ которыхъ въ 1777 и 1778 годахъ вызвалъ нападки теологовъ, и на эти нападки Лессингъ отвечалъ столь известными всемъ и каждому великолепными обращиками немецкой прозы.

Что Лессингъ далъ своему народу что Натанъ принадлежитъ намъ съ 1779 г., этимъ мы обязаны богословскому спору. Но Лессингъ давно уже имелъ его въ мысляхъ, - "много летъ тому назадъ", какъ онъ писалъ въ августе месяце 1778 г., онъ уже набросалъ его. И пытаясь выяснить исторiю возникновенiя Натана, мы вступаемъ въ самую глубокую ассоцiацiю его развитiя.

Не одно только допущенiе трехъ религiй въ Римской имперiи, - поясняетъ внукъ его, Карлъ Лессингъ, - а всеобщее допущенiе всехъ религiй. Неизвестно, напечаталъ ли онъ этотъ диспутъ, но Карлъ Лессингъ зналъ объ его существованiи, и старшему брату, гораздо ближе соприкасавшемуся съ теологiей и наукой, этотъ фактъ не могъ остаться неизвестнымъ. Онъ, безъ сомненiя, слыхалъ о немъ въ родительскомъ доме, и разве не йогъ примеръ деда укрепить его въ его стремленiяхъ, въ его действiяхъ, въ его творчестве? По поводу такихъ вещей мне не очень-то верится въ случай.

Какъ бы то ни было, но Лессингъ съ раннихъ поръ давалъ доказательства своей терпимости. Что его юношескiй интересъ къ варварамъ свидетельствуетъ, быть можетъ, о такомъ образе мыслей, на это я указывалъ выше. И тотчасъ же по выходе изъ школы ему привелось бороться противъ личной, религiозной и сословной нетерпимости его семьи, вменявшей ему въ грехъ его знакомство съ "вольнодумцемъ" Милiусомъ и съ комедiантами Нейберовской труппы. По Милiусъ остался его лучшимъ другомъ, а комедiантамъ онъ доверялъ больше, чемъ это годилось для его финансовъ. Въ Берлине отъ вращался и въ обществе евреевъ и уже въ 1749 г. написалъ маленькую комедiю Жиды. Странная вещь, слабыя стороны которой такъ бьютъ въ глаза! И все же знаменательный памятникъ благородства юнаго Лессинга!

Одному путешественнику посчастливилось спасти помещика, на котораго произвели нападенiе разбойники, и открыть этихъ последнихъ въ непосредственномъ соседстве барона. Онъ прiобретаетъ дружбу барона и любовь его дочери; баронъ, принимающiй его за дворянина, заходитъ такъ далеко, что прямо предлагаетъ ему въ жены эту дочь. Тогда незнакомецъ вынужденъ объявить, что онъ еврей, и сразу для всехъ становится очевидно, что теперь свадьба состояться не можетъ, хотя христiанинъ и еврей усердно обмениваются изъявленiями взаимнаго уваженiя.

Баронъ и одинъ изъ негодяевъ, Мартинъ Круммъ, выражаютъ въ самыхъ резкихъ словахъ присущую христiанамъ нетерпимость противъ евреевъ: "Все они, сколько ихъ ни есть, обманщики, воры и разбойники", - говоритъ Мартинъ Круммъ. Будь онъ королемъ, онъ не оставилъ бы ни одного изъ нихъ въ живыхъ. Всехъ проклятыхъ жидовъ онъ отравилъ бы заразъ. Это не мешаетъ ему разбойничать въ маске жида, и эта самая маска впоследствiи выдаетъ его. Но и баронъ съ удовольствiемъ веритъ тому, что на него напали жиды. "Народъ, до такой степени падкiй до наживы, не разсуждаетъ о томъ, достается ли она ему по праву, или же онъ получаетъ ее хитростью и насилiемъ. Да онъ и созданъ, повидимому, для торговли, или, говоря по-просту, для обмана. Учтивость, смелость, предпрiимчивость, скрытность, - все это свойства, которыя заставили бы насъ ценить его, если бы онъ не черезъ-чуръ пользовался ими во вредъ намъ..." Баронъ действительно приводитъ одинъ случай, когда еврей поступилъ съ нимъ нечестно по поводу вексельнаго долга и на этомъ онъ тотчасъ же основываетъ общее заключенiе: "О, это самые злые, самые низкiе люди!" Самая физiономiя ихъ вселяетъ въ него предубежденiе, онъ читаетъ въ ихъ глазахъ коварство, недобросовестность, своекорыстiе, обманъ и вероломство. Но, разумеется, онъ делаетъ подъ конецъ уступку, объявляя своему спасителю: "О, какъ достойны были бы уваженiя евреи, еслибъ все они походили на васъ!"

Даже по отношенiю къ разбойникамъ онъ остерегается быть несправедливымъ; онъ не хочетъ утверждать, что они были убiйцами, изъ опасенiя "напрасно обвинить ихъ". Первое возникающее у него подозренiе противъ Мартина Крумма онъ отстраняетъ со словами: "И подозренiемъ своимъ не следуетъ никого оскорблять". А когда улики усиливаются, онъ все еще воздерживается: "Но я буду остороженъ въ своихъ догадкахъ". Даже тогда барону приходится выпытать у него эти подозренiя; онъ готовъ взять ихъ назадъ, разъ къ тому представится малейшая возможность, и за ложное подозренiе, которое онъ имелъ противъ своего слуги, онъ старается вознаградить этого последняго, какъ скоро обнаружилась его невинность, на что слуга христiанинъ, только что хотевшiй убежать отъ жида, отвечаетъ ему признанiемъ его достоинствъ: "Значитъ, есть-таки жиды, которые не жиды. Вы честный человекъ". Нетъ ни следа эгоизма въ этомъ еврее. Онъ не хочетъ называться благодетелемъ. Онъ не хочетъ никакой награды. Баронъ не перестаетъ восхвалять его, какъ своего спасителя, своего ангела-хранителя, и открывшiй свою нацiональность еврей проситъ въ воздаянiе за все имъ сделанное только одного, чтобы баронъ судилъ на будущее время помягче объ евреяхъ и не делалъ о нихъ такихъ общихъ заключенiй. Но въ одномъ монологе онъ высказываетъ следующiе взгляды: "Если еврей обманываетъ, то изъ девяти разъ христiанинъ, быть можетъ, вынудилъ его къ тому семь разъ. Я сомневаюсь, чтобы многiе христiане могли похвалиться чистосердечнымъ обращенiемъ съ евреемъ: и они удивляются, когда онъ старается отплатить имъ тою же монетой! Если желательно, чтобы честность и доверiе царили между двумя народами, то оба они должны одинаково способствовать этому. Но какъ быть, если у одного изъ нихъ считается религiознымъ пунктомъ или чуть ли не похвальнымъ деломъ преследовать другой?"

Когда Лессингъ выражалъ этотъ слабый протестъ противъ религiознаго преследованiя, ему было двадцать летъ. Но не призналъ ли въ немъ каждый изъ читателей воззренiя Натана, и даже, можетъ быть, нечто большее, чемъ "воззренiя" Натана?

Баронъ и его дочь, и лицомъ къ лицу съ ними спаситель, "ангелъ-хранитель", решительная симпатiя дочери къ этому ангелу-хранителю, планъ соединить ихъ бракомъ - разве это не напоминаетъ Натана, Реху и храмовника? Разница лишь въ томъ, что нетъ уже той юношеской незрелости, которая заставляетъ падать весь светъ на одну, весь мракъ на другую сторону, въ томъ, что отецъ - благородный еврей, а спаситель - нетерпимый, исполненный предразсудковъ христiанинъ. Нетъ сомненiя, что мы видимъ предъ собою схему, еще носившуюся передъ Лессингомъ, когда онъ набрасывалъ Натана.

Жидахъ должно было столь же быстро броситься ему въ глаза, какъ и несовершенство его Генци. И подобно тому, какъ онъ перерабатывалъ все съизнова тему политической свободы, точно такъ же онъ, вероятно, видоизменялъ и тему свободы религiозной. Какъ тамъ онъ намеревался ополчиться противъ тиранiи Съ оружiемъ драмы въ рукахъ, такъ и здесь онъ не могъ не подумать о драматической борьбе противъ религiозной тиранiи. И если тамъ онъ брался то за одинъ, то за другой сюжетъ, казавшiйся пригоднымъ для его цеди, то здесь онъ, быть можетъ, лишь потому не делалъ этого, что одинъ определенный сюжетъ сразу овладелъ имъ неотразимо, и ему незачемъ было искать лучшаго. Разве исторiя не могла зародиться въ фантазiи Лессинга въ одно время съ исторiей Эмилiи Галотти иди и еще раньше?

На созвучiе съ встречающееся въ отрывкахъ изъ Алкивiада, мы уже указывали. Въ одной изъ басенъ Лессинга "многопутешествовавшiй пудель" обращается къ своимъ товарищамъ со словами, напоминающими то, что говоритъ дервишъ Патану: "Какъ выродилось въ этой стране наше племя! Въ далекой части света, которую люди называютъ Индiей, тамъ еще есть настоящiя собаки". Не найдемъ ли мы самое простое объясненiе этому созвучiю, если допустимъ, что Натанъ

Въ 1754 г. Лессингъ защищалъ своихъ Жидовъ противъ одного критика-теолога, объявившаго характеръ еврейскаго путешественника неправдоподобнымъ. Въ томъ же 1754 г. онъ написалъ апологiю (Rettung) Кардану съ котораго провозгласили атеистомъ за то, что онъ устроилъ споръ между язычникомъ, евреемъ, магометаниномъ и христiаниномъ о преимуществахъ ихъ религiй и оставилъ его безъ разрешенiя. Лессингъ вступился за него и прибавилъ длинную речь магометанина, въ которой этотъ последнiй защищаетъ преимущества своей религiи предъ христiанской съ точки зренiя деизма. По еще раньше онъ познакомился съ Моисеемъ Мендельсономъ, котораго принято считать прототипомъ Патана. Если Лессинга вообще занимала мысль о драматическомъ прославленiи евреевъ, и если въ назначенной для этой цели драме предъ нимъ носился образъ именно Мендельсона, то не всего ли естественнее предположить, что его решенiе это сделать совпадаетъ съ моментомъ, когда Мендельсонъ предсталъ предъ своимъ другомъ, какъ новое явленiе, какъ будущiй Спиноза безъ его заблужденiй, когда образованiе Мендельсона, прiобретенное имъ безъ всякаго руководства, его сила въ языкахъ, въ математике, философiи и поэзiи вызвали въ немъ первый порывъ восторгу?

И нечто другое приходится взять въ разсчетъ: действiе въ Натане немца изъ эпохи третьяго крестоваго похода, после смерти Фридриха Барбароссы. Когда интересовался онъ, насколько это известно, исторiей крестовыхъ походовъ?

Я долженъ сделать здесь небольшое отступленiе, чтобы выяснить мимоходомъ одинъ пунктъ, до сихъ поръ почти не принимавшiйся въ соображенiе историками литературы, а именно: отношенiя Лессинга къ Вольтеру.

Что Лессингъ познакомился съ Вольтеромъ въ 1750 г., что ему было поручено перевести на немецкiй языкъ заявленiя Вольтера по поводу процесса съ Гиршемъ, что въ теченiе некотораго времени онъ ежедневно обедалъ у Вольтера, но что въ начале 1752 г. они окончательно разошлись, потому что Лессингъ не довольно старательно оберегалъ отъ чужихъ глазъ экземпляръ Siècle de Louis XIV; А, между темъ, сопоставьте только Лессинга съ Клопштокомъ и ихъ обоихъ съ Вольтеромъ, и вы увидите, что Лессингъ и Вольтеръ родственны по духу, но что Клошитокъ принадлежитъ къ другому племени.

Вольтеръ былъ первымъ писателемъ той эпохи. Молодой человекъ, желавшiй посвятить себя писательской профессiи, по необходимости долженъ былъ взирать на него съ почтенiемъ. Войти въ личное соприкосновенiе съ нимъ было редкимъ счастiемъ. Местомъ своего жительства онъ избралъ Германiю, дворъ величайшаго изъ германскихъ королей, северо-германскую столицу. Органъ удивленiя былъ бы весьма мало развитъ у Лессинга, да, наконецъ, онъ весьма мало понималъ бы свою выгоду, еслибъ не постарался какъ можно больше поучиться у Вольтера. И еслибъ начинающiй писатель могъ заранее окинуть взоромъ свое собственное жизненное поприще, то оно, вероятно, представило бы тогда чрезвычайно близкое сходство съ поприщемъ Вольтера. Онъ хотелъ быть свободнымъ писателемъ, и положенiе журнальнаго дела въ Берлине должно было поставить его въ те необходимыя для этого условiя, какими онъ не располагалъ въ Лейпциге. Не такъ, какъ Готшедъ, выступившiй подъ охраною кафедры, хотелъ онъ проникнуть въ немецкую литератору, образовать немецкiй вкусъ, взять на себя руководство общественнымъ мненiемъ и прiобрести влiянiе на немецкую сцену, но какъ Вольтеръ, - простымъ писателемъ, независимымъ ютъ университетскихъ воззренiй, возлагающимъ надежды только на перо свое. Вольтеръ написалъ въ 1741 г. несколько советовъ журналисту: онъ рекомендовалъ ему безпристрастiе во всемъ, въ философiи - уваженiе къ великимъ людямъ, въ исторiи - особое вниманiе къ культуре и предпочтенiе къ новейшимъ временамъ, въ драматическомъ искусстве - верность анализа, сдержанность сужденiя и сравненiе прочихъ наличныхъ пьесъ на одинаковую тему; по отношенiю ко всякой другой эстетической критике точно также сравненiе родственныхъ произведенiй, которое онъ ставитъ на ряду съ сравнительною анатомiей по его значенiю для ихъ уразуменiя, въ стиле - примеръ Вайля (Bayle) съ некоторыми ограниченiями, по отношенiю къ языкознанiю - англiйскiй и итальянскiй языки, но въ особенности греческiй. Заимствовалъ ли Лессингъ свои журналистическiе принципы изъ этихъ советовъ, сравнивалъ ли онъ между собою драмы съ одинаковымъ сюжетомъ и пошелъ ли онъ по стопамъ Вайля потому, что Вольтеръ считалъ это целесообразнымъ, побудилъ ли его къ его тщательной критике Мессiады съ указанiями Вольтера. И общее направленiе его деятельности въ другихъ сферахъ имеетъ сходство съ деятельностью Вольтера. Ихъ лирика, ихъ дидактическая и эпиграмматическая поэзiя стоятъ приблизительно на одномъ уровне - не силы, но стремленiя. Оба они занимаются преимущественно драмой. Оба пишутъ ясною, безъискусственною прозой, замечательно приспособленною къ каждому движенiю мысли. Лессингъ точно такъ же съ раннихъ поръ хорошо знакомъ съ физическими науками, а въ философiи онъ, какъ и Вольтеръ, примыкаетъ къ наиболее выдающимся предшественникамъ. Въ теологiи ни къ чему такъ не лежитъ сердце и того, и другаго, какъ къ веротерпимости. Эстетическою критикой они оба занимаются, теорiя эпоса интересуетъ ихъ обоихъ, и если Лессингъ не писалъ эпическихъ поэмъ и романовъ, то все же онъ составилъ однажды планъ комическаго эпоса и, вместе съ темъ, сатиры на Готшеда и съ раннихъ поръ, какъ и Вольтеръ, пробовалъ свои силы на скабрезныхъ разсказахъ. Кто знаетъ, не попалась ли ему въ руки, когда онъ искалъ подобныхъ сюжетовъ у Боккаччiо, исторiя о трехъ перстняхъ? Лессингъ не оставилъ историческихъ сочиненiй, но какъ разъ въ эпоху своего знакомства съ Вольтеромъ онъ, должно быть, задумывалъ историческiя работы. Онъ перевелъ несколько томовъ римской исторiи Ролленя и исторiи арабовъ Мариньи, онъ перевелъ пятнадцать мелкихъ историческихъ статей Вольтера и делалъ частыя указанiя на историческую литературу въ Фоссовой Газете. Онъ затронутъ темъ кругомъ идей, который нашелъ себе самаго могущественнаго выразителя въ лице Монтескьё. Онъ склоненъ объяснять литературныя явленiя особыми свойствами нацiй, обращать вниманiе на нацiональныя различiя и возводить ихъ жъ различiю клината. Словомъ, онъ стоитъ на пути Винкельмана и Гердера. Но онъ не долга придерживается его; вместо того, чтобъ истолковывать въ историческомъ смысле имеющiяся налицо литературныя произведенiя, онъ предпочитаетъ заняться изысканiемъ правилъ для будущаго творчества, и если у него и были какiе-нибудь определенные исторiографическiе планы, то они разрешились однимъ краткимъ поясненiемъ Литературныхъ писемъ, где онъ признаетъ имя истиннаго историка только за теми, которые описываютъ исторiю своего времени и своей страны.

Литературныхъ писемъ, да и Лессингъ более ранняго перiода значительно отдалился отъ Вольтера. Въ области драмы онъ боролся гораздо больше противъ Вольтера, чемъ противъ французовъ вообще. Между темъ какъ Вольтеръ советовалъ журналисту следить, чтобы comédie не выродилась въ tragédie bourgeoise, Лессингъ выпустилъ въ светъ какъ разъ мещанскую трагедiю, и съ этимъ спецiальнымъ наименованiемъ. Гамбургская драматургiя решительно направила острiе своей политики противъ Вольтера. Она могла напомнить комментарiи Вольтера къ Корнелю, появившiеся незадолго передъ темъ, и въ своемъ дальнейшемъ развитiи должна была еще резче напасть на эти комментарiи, чемъ это было сделано ранее.

Трактатъ о терпимости. Его настоящее мненiе выражается скорее въ его Эпитафiи Вольтеру (1779 г.):

(Здесь лежитъ - если верить вамъ, благочестивые господа! - тотъ, кто давно уже долженъ бы лежать здесь. Да проститъ ему Господь по своему милосердiю его Генрiаду

Тому же Вольтеру обязанъ, быть можетъ, Лессингъ и до некоторой степени обязаны мы появленiемъ Натана. Не потому только, что Вольтеръ работалъ на пользу терпимости, но потому, что онъ былъ для Лессинга руководителемъ, направившимъ его къ среднимъ векамъ и къ самымъ гуманнымъ сторонамъ среднихъ вековъ, потому, что Вольтеръ въ сочиненiяхъ, переведенныхъ Лессингомъ, говорилъ о крестовыхъ доходахъ, указывалъ на веротерпимость ислама и въ особенности восхвалялъ султана Саладина, какъ веротерпимаго правителя, тогда какъ его враговъ, христiанъ, онъ провозглашалъ варварами за ихъ религiозный фанатизмъ. И, прежде всего, потому, что Вольтеръ поощрилъ своимъ примеромъ молодаго поэта обратиться за поисками сюжета для трагедiи къ средневековой исторiи его страны. Вольтеръ, поддавшись влiянiю Шекспира, сделалъ новый въ традицiи французскаго театра экспериментъ тотчасъ же по возвращенiи своемъ изъ Англiи, поставивъ 18 января 1734 г. на парижской сцене свою Adélaïde du Guesclin. Экспериментъ не удался, - пьеса провалилась. Но Вольтеръ переделалъ ее въ 1751 г. во время своего пребыванiя въ Берлине и назвалъ ее Amélie ou le Duc de Foix. Duc d'Alenèon, для постановки ея на придворной сцене при участiи принцевъ. Amélie появилась въ 1752 г. въ печати, и Лессингъ указывалъ на нее въ е съ необычайною похвалой. Amélie, по его мненiю, "не только прекрасна местами, но вся безусловно прекрасна, и слезы воспрiимчиваго читателя оправдаютъ нашъ отзывъ". Онъ не хочетъ выдать содержанiя: "Мы хотимъ, чтобы читатели вполне насладились удовольствiемъ, проистекающимъ отъ неожиданности, и скажемъ имъ только, что это - трагедiя безъ крови, но, вместе съ темъ, поучительный примеръ того, что трагическое состоитъ не въ одномъ пролитiи крови".

Герцогъ де-Фуа - человекъ такого же бурнаго темперамента, какъ и храмовникъ Лессинга. Въ пылу страсти онъ делаетъ то, чего не долженъ былъ делать и что вызываетъ въ немъ раскаянiе, какъ и у лессинговскаго храмовника. Эта страсть - любовь, и последствiя опрометчивости, въ которой онъ оказывается повиннымъ, у Вольтера, какъ и у Лессинга благополучно предотвращаются извне, безъ его содействiя. Не заимствовалъ ли Лессингъ этотъ образъ у Вольтера? Действiе вольтеровской разыгрывается, повидимому, въ совсемъ иномъ направленiи: предметомъ его служатъ междоусобныя войны при Меровингахъ; вассалы, возставшiе противъ своего короля, два брата, влюбленные въ одну и ту же девушку и принадлежащiе къ противуположнымъ партiямъ, такъ что одинъ изъ нихъ находится въ союзе съ арабами, - совершенно трагическая завязка, которая должна была бы привести къ братоубiйству, еслибъ не вмешательство Лизуа (Lisois), благороднаго рыцаря, особенно восхитившаго Лессинга и приводящаго пьесу къ счастливому концу, благодаря своей предусмотрительности, своему великодушiю и самоотверженiю. "Лизуа - что это за характеръ!" - восклицалъ Лессишь. Такой сильный, руководящiй умъ виденъ и въ образе Натана, и его человеколюбивая душа, ничего не хотящая для себя и думающая только о благе другихъ, сiяетъ въ лучезарной чистоте рядомъ съ близорукими страстями и эгоистическими намеренiями, которыя ему приходится сдерживать и отражать. Но и здесь я только предложу вопросъ: не имеетъ ли трогательное великодушiе Натана своимъ первоисточникомъ Лизуа, не ведетъ ли свое происхожденiе человекъ, принимающiй на воспитанiе христiанское дитя, когда только что передъ темъ все его дети, его семь сыновей, были убиты христiанами, отъ того рыцаря, который, любя самъ, находитъ въ себе самоотверженную силу служить чужой любви? Съ другой стороны, я готовъ действительно признать вероятнымъ толчокъ, данный Вольтеромъ въ общемъ смысле, и его принципiальное поощренiе къ выбору средневековаго сюжета и могу поэтому съ некоторою уверенностью отнести возникновенiе Натана къ началу пятидесятыхъ годовъ прошлаго столетiя.

Какъ Лессингъ переработалъ новеллу Боккаччiо, на это часто указывали, и мы не будемъ здесь повторять этого. Упомянутая новелла имеетъ свою самостоятельную исторiю, переносящую насъ въ Испанiю двенадцатаго века. Она - плодъ средневековой терпимости, которая развилась, прежде всего, тамъ, где христiане, евреи и магометане по необходимости должны были уживаться другъ съ другомъ. Крестовые походы еще более укрепили эту терпимость, она царитъ въ самыхъ выдающихся немецкихъ произведенiяхъ начала тринадцатаго века, и, возвратившись къ новелле Боккаччiо, Лессингъ заставилъ соприкоснуться родственныя направленiя отделенныхъ далекимъ пространствомъ эпохъ. То, что терпимость породила, служитъ на пользу терпимости. Другъ евреевъ, Лессингъ является какъ бы продолжателемъ друга язычниковъ, Вольфрама фонъ-Эшенбахъ, о которомъ онъ не имелъ никакого понятiя. И какъ Вольфрамъ сделалъ Парсиваля братомъ магометанина, такъ Лессингъ даетъ въ племянники султану Саладину христiанина.

НатамьЧ Какъ мне распространяться объ этой драме и ея нацiональномъ значенiи? И какъ мне решиться сказать заключительное слово о Лессинге?

Все уже высказано, и мне остается только напомнить то, что думали и говорили друзья и почитатели Лессинга при его жизни и после его смерти о немъ самомъ и объ его главномъ творенiи.

Гердеръ писалъ Лессингу: "Я не скажу вамъ ни слова похвалы о вашей пьесе: мастера хвалитъ дело, а это мастерское произведенiе". Элиза Реймакусъ, гамбургская прiятельница Лессинга, дочь того человека, котораго онъ вывелъ въ маске вольфенбюттельскаго анонима, такъ начинаетъ свое благодарственное письмо: "Да благословитъ васъ Богъ сторицею за вашего Латана, любезный Лессингъ! Глотокъ воды въ песчаной пустыне далеко, далеко не могъ бы доставить такого освеженiя и подкрепленiя, какое онъ доставилъ намъ... Этотъ еврей, этотъ султанъ, этотъ храмовникъ, эта Реха, Зитта - что это за люди! Господи! еслибъ побольше такихъ людей рождалось отъ порядочныхъ отцовъ, то кому же жизнь на земле не показалась бы такъ же мила, какъ и жизнь на небе? Какъ вы совершенно верно замечаете, человекъ, все-таки, всегда будетъ дороже человеку, нежели ангелъ".

Генрихъ фонъ Трейчке: "Historische und politische Aufsätze" Neue Folge.} сделалъ однажды, когда въ Германiи еще не была проведена гражданская равноправность евреевъ, следующее замечанiе по отношенiю къ богословской полемике Лессинга: "И художественное созданiе, возникшее изъ этихъ споровъ, возвышается надъ уровнемъ пониманiя его времени - и не приходится ли сказать мне - и нашего? Конечно, въ тысяче сердецъ живетъ евангелiе терпимости Натана Мудраго. Но это произведенiе заставляетъ насъ почувствовать съ особеннымъ прискорбiемъ, что лучшiе люди нашего народа были героями духа: здесь-то и разверзается предъ нами злосчастная пропасть между образомъ мыслей нашего народа и его политическимъ положенiемъ. Лишь тогда, когда идеи Натана окончательно воплотятся въ нашемъ законодательстве, лишь тогда можно намъ будетъ хвалиться темъ, что мы живемъ въ просвещенное время".

Моисей Мендельсонъ, связанный съ Лессингомъ более чемъ тридцатилетнею, ничемъ неомраченною дружбой и съ неизменною признательностью оплакивавшiй своего "благодетеля", какъ онъ называетъ его, писалъ брату почившаго: "Если все взвесить, то вашъ братъ скончался какъ разъ вовремя... Фонтенель говоритъ о Копернике: онъ обнародовалъ свою новую систему и умеръ. Бiографъ вашего брата будетъ иметь такое же право сказать: онъ написалъ и умеръ. Я не могу представить себе произведенiя человеческаго духа, которое столь же превосходило бы Натана, сколько эта пьеса превосходитъ въ моихъ глазахъ все, что было до нея написано. Подняться выше онъ могъ только въ такую область, которая совершенно ускользаетъ отъ нашихъ чувственныхъ очей, и онъ сделалъ это. Теперь мы стоимъ, какъ ученики пророка, и съ изумленiемъ смотримъ на то место, где онъ вознесся и исчезъ".

О теологическихъ сочиненiяхъ Лессинга, определившихъ основной тонъ его третьяго перiода, и объ его научномъ характере вообще пусть скажетъ последнее слово теологъ: опять-таки Гердеръ, заканчивающiй некрологъ, посвященный Лессингу, восторженнымъ обращенiемъ къ самому покойному, благородному искателю и поборнику правды, врагу лицемерiя и вялой, сонной полуистины, которая, прилепляясь какъ ржавчина и какъ злокачественная язва ко всякой науке и знанiю, съ юныхъ летъ начинаетъ разъедать человеческiя души: "Противъ этого чудовища, - восклицаетъ онъ, - и всехъ его ужасныхъ порожденiй ты ополчился, какъ герой, и храбро выдержалъ битву. Сотни местъ въ твоихъ книгахъ, исполненныхъ чистой истины, мужественнаго и твердаго чувства, безценной, вечной доброты и красоты, будутъ, пока истина есть истина, пока духъ человеческiй останется темъ, для чего онъ созданъ, - поощрять, поучать, подкреплять и пробуждать людей, которые, какъ и ты, отдадутъ себя безусловному служенiю истине, всякой истине, еслибъ даже вначале она казалась страшной и отталкивающей, въ томъ убежденiи, что подъ конецъ она все же сделается благотворною, ободряющею, прекрасною истиной".