Телемак.
Часть вторая.
Книга двадцать вторая

Книга двадцать вторая

Возвращение Телемака в Салент.

Любовь его к Антиопе, дочери Идоменеевой.

Телемак, сгорая нетерпением, спешил обнять Ментора в Саленте, а потом возвратиться в Итаку, где уже надеялся найти Улисса. С удивлением он смотрел на неутомимую деятельность в окрестностях Салента, прежде бесплодных, незаселенных, и, как сад, возделанных в короткое время: узнал труд мудрого Ментора. Вошедши в город, он также приметил уже не ту толпу художников, не ту роскошь, не прежнюю пышность, и по природной любви к великолепию и к наружному блеску, с первого шага с неудовольствием глядел на такую во всем перемену. Скоро заняли его иные мысли: он завидел Идоменея и Ментора, - радость слилась с нежностью любви в его сердце. Но, невзирая на все свои успехи на войне, он не был уверен, доволен ли Ментор его поведением, и, подходя к нему, старался угадать по глазам его, не заслужил ли упрека.

"Я доволен тобой, - сказал ему Ментор. - Ты часто ошибался, но зато узнал себя и научился не всегда верить сердцу. Погрешности нередко полезнее блистательных деяний. Великие дела дарят надменность и опасную самонадеянность, погрешности заставляют человека приходить в себя и возвращают ему благоразумие, теряемое в быстрых успехах счастья. Остается тебе воздать славу богам и от людей не искать себе славы. Ты совершил подвиг великий, но сам ли собой? Не пришло ли как бы со стороны, как дар тебе свыше, все, что ты сделал? Не могли ты расстроить все пылким своим нравом и неосмотрительностью?

Не чувствуешь ли ты, что Минерва преобразила тебя в иного, высшего человека, чтобы совершить тобой то, что ты сделал? Она заслонила все твои страсти, как Нептун, когда смиряет бурю, останавливает разъяренные волны".

Между тем как Идоменей любопытствовал знать от критян подробности похода, Телемак слушал мудрого Ментора, а потом, обращая взор во все стороны, говорил ему с удивлением: "Я вижу здесь во всем перемену, но не постигаю причины. Подумаешь, что беда случилась в Саленте в мое отсутствие. Нигде не видно и тени прежнего великолепия, ни золота, ни серебра, ни камней драгоценных, одеты все просто, дома, и то необширные, строятся без украшений, художества упали, город стал уединенной пустыней".

"А приметил ли ты состояние полей около города?" - отвечал с улыбкой Ментор. "Там все возделано, - сказал Телемак, - и плуг в почтении". "Что же лучше, - говорил Ментор, - город ли великолепный, богатый серебром, золотом, мраморами, с бесплодной, брошенной в запустении кругом его степью, или пространные поля, обработанные и плодоносные, с городом посреди них, посредственным и скромным в нравах? Большой город, наполненный художниками, расслабляющими нравы утонченными наслаждениями, в области бедной и худо возделанной подобен чудовищу с огромной головой и с тощим, изнуренным от голода телом, без всякой с головой соразмерности. Народонаселение и избыток в предметах первой потребности составляют истинную силу и богатство государства. У Идоменея теперь народ многочисленный, неутомимый в труде, рассеянный по всему пространству его области. Вся его область - один великий город, которого Салент средоточие. Мы перевели из города в область людей, здесь излишних, а там нужных. Мало того: мы призвали сюда иноземцев. С размножением населения произведения земли умножаются совокупным трудом: мирное и тихое возрастание, полезнейшее всех завоеваний. Мы изгнали из города только излишние художества, которые бедных отводят от земледелия, единственного способа к удовлетворению прямых нужд человеческих, а богатых вовлекают в роскошь и негу с растлением нравов, но мы не тронули ни изящных художеств, ни людей с истинными к ним дарованиями. От того Идоменей теперь гораздо могущественнее, чем прежде был со всем своим великолепием. Под блеском тогда таились бедность и слабость, предтечи скорого разрушения царства. Теперь у него народ возрастает в числе и, несмотря на то, не знает нужды, а привыкши к труду, к недостаткам, к презрению смерти, с любовью к благотворным законам, он всегда готов обнажить меч на защиту земли, возделанной в поте лица. Область, клонящаяся, как ты думаешь, к падению, скоро будет красой Гесперии.

В народоправлении две пагубные и почти неизлечимые болезни - злоупотребление власти и роскошь, зараза для нравов.

и окружен не подданными верными, а рабами, которых число ежедневно уменьшается. Кто скажет ему истину? Кто остановит поток в его бурном стремлении? Все падает к его ногам, а мудрые уходят и втайне, в безвестности стенают. Только внезапное и сильное потрясение может обратить его в естественные пределы. Но удар, благовременно еще спасительный, нередко бывает роковым безвозвратно ударом. Ничто так не близко к падению, как власть, выступившая из черты всех уставов. Она подобна луку, слишком крепко натянутому: тетива, не спущенная в меру, рано или поздно вдруг перервется. Кто же дерзнет привести ее в меру? Такой обольстительной властью Идоменей отравлен был в сердце и заплатил за то царским венцом, но не пришел в разум истины. Богам надлежало послать к нему нас, чтобы показать ему всю глубину заблуждения, и то еще чудеса были нужны, чтобы открыть ему глаза.

Роскошь - другое, почти неисцелимое зло. Она заражает весь народ своим ядом. Послушаешь: роскошь питает бедных от избытка богатых, как будто человек недостаточный не может снискать себе продовольствия сельским трудом с пользой для себя и без участия в разврате богатых утонченными изобретениями неги и сластолюбия. Весь народ привыкает считать излишние вещи предметами первой потребности, каждый день новая надобность, нельзя, наконец, обойтись без того, что лет за тридцать было еще совсем неизвестно. Такая роскошь слывет изящным вкусом, совершенством в художествах, народной образованностью; порок, рождающий множество других зол, превозносится как добродетель и между тем разливает отраву от царя до последнего подданного. Ближние сродники царевы хотят равняться с царем в великолепии, с ними вельможи, с вельможами люди среднего, с этими - низшего состояния, ибо кто сам себе судья неподкупный? Никто не живет по состоянию: тот из тщеславия вместо заслуг выставляет богатство, другой от стыда скрывает свою бедность под позолотой. Если еще и слышится голос мудрого, осуждающий столь гибельное неустройство, то и мудрый уже не решится показать собой первого примера наперекор общему образу жизни. Все царство между тем разоряется, все состояния истаивают. Страсть к приобретению, исчезающему в ненужном и бесполезном иждивении, заражает сердца самые чистые и непорочные. Единственная у всех и каждого цель - обогатиться. Скудость вменяется в бесчестие. Будь учен, с дарованиями, будь добродетелен, просвещай юношество, греми победами, спасай отечество, жертвуй всем своим и собой для общего блага - все ты в презрении, когда роскошь не дает твоим дарованиям своего волшебного блеска. Хочет слыть и тот богачом, у кого нет верного насущного хлеба, расточает как бы из полной сокровищницы, в долг живет чуждым, обманывает, пускается на всякую хитрость, на всякую подлость, лишь бы дойти до своей цели. Кто же придет на помощь в такой общей болезни? Надобно переменить вкус и привычки целого народа, дать ему новые законы. Кто решится на исполинское предприятие? Такой подвиг предоставлен царю просвещенному, который один может примером собственной умеренности посрамить расточительную пышность и отдать справедливость благоразумию, оправдать бережливую, честную скромность".

Внимая словам мудрого старца, Телемак был подобен человеку, от глубокого сна пробудившемуся, чувствовал всю истину его речей, и они печатлелись в его сердце; так искусный ваятель, вызывая на свет из мрамора лик по своей мысли, дает ему жизнь, силу и чувство. Он повторял сам себе слышанное, долго осматривал в городе все перемены и, наконец, сказал Ментору:

-- Идоменей под твоим руководством стал мудростью выше всех венценосцев: не узнаю ни царя, ни народа. Дела твои здесь превосходят все наши победы. Успех на войне много зависит от силы, от случая. Славой в битвах мы должны делиться с воинами. Но здесь все плод разума. Ты должен был один совершить весь подвиг в исправлении царя и народа. Успехи в войне всегда гибельны и ознаменованы кровью: здесь все дело небесной мудрости, все кротко и чисто, все дышит любовью, все носит печать сверхъестественной власти. Хочет ли кто славы? Зачем не ищет ее в благотворении роду человеческому? О сколь ложное понятие о славе имеет тот, кто надеется снискать мечом и огнем истинную славу!

Ментор с лицом светлым радовался, что Телемак мыслил так здраво о победах и завоеваниях в таких летах, когда еще свойственно ослепляться заслуженной славой.

дань, которую он платит прежнему своему заблуждение. Когда человек отложится от зла, оно долго еще по пятам его ходит. Остаются в нем худые привычки, расслабленное сердце, заблуждения, вместе с ним состарившиеся, непреодолимые почти предрассудки. Счастлив тот, кто никогда не совращался с правого пути! Он может делать добро совершеннее. О Телемак! Боги взыщут с тебя более, чем с Идоменея: ты знаешь истину с юности и не был предан всем очарованиям счастья.

Идоменей - царь просвещенный и мудрый, но, слишком входя в мелочи, не довольно объемлет главные предметы правления, так, чтобы составить обдуманное предначертание. Искусство главы царства не в том состоит, чтобы делать все своими руками, и грубое только тщеславие может надеяться дойти до такой точности или успеть других в том уверить. Главный долг государя - выбор и руководство подвластных. Не его дело мелкие занятия - это обязанность подчиненных. Довольно для него общего отчета о всех подробностях управления, и столько сведений, сколько нужно для основательного суждения о всем по отчетам. Выбор и употребление людей по способностям есть уже превосходное управление. Величайшее и совершеннейшее искусство состоит в направлении к одной цели тех, кому власть вверяется. Тут предлежит испытание, надзор неусыпный, одного надобно исправлять и воздерживать, другой требует ободрения, одного надобно смирить, другого возвысить, тому дать иное назначение, всех содержать в безмолвной покорности.

Желание входить во все самому показывает недоверие и страсть к мелочам, которая убивает и время, и свободу ума, необходимую для важных предметов. Великие предприятия требуют свободного и спокойного духа, думы глубокой и вольной, не стесненной неизбежными в производстве дел затруднениями. Ум, изнуренный тягостным, хотя и мелким трудом, подобен отстою вина на дне сосуда без всякой уже крепости и приятного вкуса. Кто управляет так, что все проходит через его руки, для того предел всех мыслей есть настоящее, он не объемлет отдаленного будущего, текущий труд поглощает все его внимание, и единственное его занятие представляется ему в преувеличенном виде, стесняет его разум. Тот только может здраво судить о делах, кто вместе их сравнивает, располагая по порядку, в некоторой связи и соразмерности. Кто в управлении не наблюдает этого правила, того можно сравнить с музыкантом, который наберет, набросает множество приятных звуков, но не мыслит о том, чтобы слить их воедино составить из них согласное целое, тронуть сердце умным соединением звуков. Можно также сравнить его с зодчим, который, собрав множество огромных столбов, искусно обтесанных камней, думает, что тем и совершил свое дело, не заботясь о том, чтобы каждая вещь и каждое украшение в здании были поставлены в порядке, в меру, у места. Отделал он обширную комнату для угощения и не вспомнил, что нужна к ней приличная лестница, выстроил дом - и не подумал ни о дворе, ни об удобном подъезде. Таким образом, все его здание - не что иное, как сбор великолепных частей, одна другой не соответствующих, - позорный, а не славный для него памятник, показывающий ум недальний, посредственный и неспособность художника обнять мыслью и расположить все принадлежности здания. Человек, рожденный с ограниченным дарованием, может действовать только под руководством. Верь мне, любезный Телемак, что управление государством требует согласия так же, как музыка, и правильных соразмерностей так же, как зодчество!

Станем продолжать сравнение: увидим еще более, как посредственны люди, страстные к мелочам в управлении. Тот остается только певцом, кто поет, хотя и превосходно, одно ему данное место в многосложном сочинении: хором управляет ум с даром высшим. Равным образом, кто отделывает столбы или возводит одну сторону здания, тот только каменщик. Зодчий тот, кто составляет чертеж всему зданию, у кого все оно в мысли во всем пространстве и мере. Так и в государственном управлении. Не тот управляет, кто много пишет, суетится, вечно за делом, подчиненный делопроизводитель. Ум высший, держащий бразды правления, приводит все в движение, в действие, внешне сам неподвижный. Он-то мыслит, изобретает, проникает в будущее, возвращается к прошедшему, соображает, распоряжается, готовит все заблаговременно, собирается заранее с силами, чтобы, подобно пловцу в борьбе с волнами быстрой реки, твердо противостать превратному счастью, и не задремлет, чтобы ничего не отдать на волю случая.

огонь его воображения, он не трудился бы тогда по вдохновению, у него не может быть назначенного часа для работы, все у него изливается порывами по возбуждению чувства, по движению духа. Думаешь ли ты, что он теряет время в приготовлении кистей, в растирании красок? Нет! Он не сходит к ученическому занятию, а предоставляет себе высшее занятие - мыслить и смелой кистью картинам давать благородство, жизнь, чувство. В нем воскресают все мысли, все чувства героев, которых он пишет, он живет в их веке, их воздухом дышит, с ними в походах и битвах, с ними делит горе и счастье, но и в восторге он строг и разборчив, все у него истинно, правильно и соразмерно. Думаешь ли ты, что государю, чтобы быть великим, нужно иметь менее возвышения в духе, силы в мыслях, чем великому живописцу? Царю потому предлежит главное занятие - мыслить, обдумывать предприятия и избирать людей, способных к совершению их под его руководством.

-- Все, тобой сказанное, я понимаю, - отвечал Телемак Ментору, - но государь, если не будет сам входить во все подробности, легко может подвергаться обману.

-- Ты сам обманываешься, - сказал ему Ментор. - Общие основные сведения, общий взгляд на состав управления ограждают от обмана. Кому основания и порядок дел неизвестны, кто притом лишен дара различать умы, тот впотьмах ходит ощупью, и только счастливый случай может спасти его от обмана; он сам не знает, чего ищет, цели в виду не имеет, все искусство его состоит в недоверчивости, и подозрение его падает более на честных людей правдолюбивых, чем на уклончивых клевретов-ласкателей. Кому, напротив того, известны основания государственного управления и кто знает людей, тот вместе знает и то, чего и как должно искать в них, видит, по крайней мере, в общем обзоре, способны ли они к тому, во что употребляются, понимают ли его мысли, разделяют ли его намерения, идут ли с ним одним путем и к той же цели. Ум его, не обремененный тягостными подробностями, объемля ход предприятий, может свободно судить об успехе. Если он и подвергается обману, то не в главных вопросах правления. Далек он от мелкой зависти, сродной низкой душе, уму ограниченному, знает, что обманы в обширных делах неизбежны: во всех делах одни и те же орудия - люди, столь часто лукавые.

Нерешимость, последствие недоверчивости, вреднее мелких обманов. Счастлив тот, кто бывает обманут только в малых вещах, когда важные дела идут успешно: цель, на которую должно обращаться все внимание великого человека. Обман открывшийся надобно строго наказывать. Но кто не хочет быть в сети, тот наперед должен во всем отделять долю на жертву обману. Художник видит у себя все своим глазом и все может делать собственными руками. Царь в обширном государстве не может всего сам ни делать, ни видеть. Ему предлежит только то, чего никто другой не может исполнить. И видеть равным образом он должен только то, что относится к разрешению важнейших вопросов государственных.

Все мудрые в Саленте установления - тень только того, что ты некогда устроишь в Итаке, если добродетелью оправдаешь высокое свое предназначение. Но пора нам подумать об отъезде: корабль готов для нас в гавани.

"Ты, конечно, не одобришь меня за то, - говорил он ему, - что я везде даю легко и скоро волю сердцу в любви, но я приготовил бы себе в том же сердце немолчный упрек, если бы скрыл от тебя свою любовь к Антиопе, дочери Идоменеевой. Любовь моя к ней - не такая слепая страсть, какой сгорал я на острове Калипсо. Я знаю всю глубину раны от страсти своей к Эвхарисе, и теперь еще не могу без волнения в душе произнести ее имени; ни разлука, ни время не изгладили ее из моей памяти, и несчастный опыт научил меня не верить самому себе. К Антиопе во мне совсем иное чувство, не страстная любовь, а привязанность, уважение, уверенность, что с ней был бы я счастлив. Если боги возвратят мне отца и он предоставит выбор жены мне на волю, женой моей будет только Антиопа. Пленяют меня в ней нрав молчаливый, скромность, уединение, непрестанное занятие, искусство в шитье по узорам и в тканях, умное управление домом отцовским по кончине матери, презрение роскошных нарядов, забвение, едва ли даже не совершенное неведение своей красоты. Велит ли отец ей плясать с юными критянками по звуку свирелей - она тогда, как Венера, окруженная приятностями, светлая радостью. Возьмет ли он ее с собой на ловлю - Диана между нимфами не превзойдет ее величественным видом и искусством пускать стрелы из лука. Все от нее в восхищении, она одна того не знает. Входит ли она в храм с корзиной на голове, полной посвященных богам приношений - подумаешь, не сама ли она божество, чтимое в храме? Мы сами видели, с каким страхом и благоговением она приступала к алтарю с жертвой умилостивления, когда надлежало или укротить гнев богов, или омыть преступление, или отвратить несчастное предзнаменование. Увидишь ли, наконец, ее между женами и девами с золотой в руке иглой - подумаешь, не сама ли Минерва, приняв на себя образ человеческий, учит людей рукодельям? Пример в труде подругам, она заставляет их волшебным своим голосом, песнями во славу богов забывать скуку работы. Шитью ее по тканям уступит самая искусная живопись. Счастлив тот, кому она отдаст руку и сердце! Одного он должен бояться - лишиться и пережить ее.

Я готов тотчас оставить Салент: боги тому свидетели. Пока жив, не перестану любить Антиопу, но возвращения моего в Итаку она не остановит ни на одно мгновение. Если другому суждено быть ее мужем, пройдет тогда вся моя жизнь в кручине и горести. Но я оставлю ее, невзирая и на уверенность, что она не моя, как только я с ней расстанусь. Не скажу я ни слова ни ей, ни отцу о любви, могу вверить только тебе эту тайну, пока Улисс, возвратясь на престол свой, не изъявит мне на то согласия. Ты видишь, любезный Ментор, как отлична настоящая моя привязанность от прежней слепой страсти к Эвхарисе".

обращает внимание, умеет молчать, всем распоряжается с рассудком, спокойно, всегда за делом, и без всякой тревожной заботы все делает вовремя. Порядок в доме родительском - ее слава, лучшее всех ее прелестей украшение. Все на ее попечении, она обязана взыскивать, сокращать иждивение; женщины обыкновенно за то ненавидимы, она всеми любима оттого, что в ней нет, как в других, ни пристрастия, ни упрямства, ни легкомыслия, ни причудливого своенравия. Все отгадывают по одним взглядам ее мысли, и каждый боится навлечь на себя ее неудовольствие. Все ее приказания точны и ясны, от каждого она требует только того, что по силам, самые выговоры ее исполнены благости и ободрения. В ней находит покой сердце отца ее, как путник, изнуренный от солнечного зноя, покоится на мягкой траве в прохладной тени. Ты прав, Телемак! Антиопа - редкое, бесценное сокровище. Ум ее не ищет ложно блестящих украшений, воображение, живое и пылкое, никогда не выходит из границ скромности, она говорит только тогда, когда нужно и должно, и каждый раз, как откроет уста, пленительное убеждение льется из них с приятством невинности. При первом звуке слов ее все умолкают и тогда она, приметив общее внимание, с краской стыда на лице старается замять разговоры, беседы ее и мы почти не слыхали.

Помнишь ли ты, как однажды она была призвана к Идоменею? Пришла с потупленным взором, с длинным с чела покрывалом. Царь хотел тогда строго наказать одного из служителей. Она старалась смягчить его сердце, сперва разделила его огорчение, мало-помалу затем успокоила его, сказала все, что могла, к извинению несчастного, и, не показывая царю его запальчивости, внушила ему чувства справедливости и сострадания. Не с большей кротостью Фетида, лелея старого Нерея, смиряет разъяренные волны. Как теперь она владеет лирой, когда играет на ней нежные песни, так некогда будет владеть сердцем мужа, не присваивая себе никакой власти, не гордясь красотой. Одним словом, Телемак, любовь твоя к ней справедлива, боги предназначают тебе Антиопу, ты любишь без ослепления. Остается тебе ожидать, пока можешь получить ее руку через Улисса. Я рад, что ты не открылся ей в привязанности. Если бы ты пошел кривыми путями, она отвергла бы твое предложение и потеряла бы все к тебе уважение. Сама она никогда никому не даст слова, пойдет за того, кого отец изберет, но никогда не пойдет за человека, в котором нет страха божия и кто не соблюдает приличия. Примечаешь ли ты, что она, со времени возвращения твоего, еще реже показывается, глаз не поднимет. Ей известны все твои успехи на войне, и род твой, и все твои странствования, и все то, чем боги одарили тебя: от того самого такая в ней скромность. Возвратимся в Итаку, любезный Телемак. Остается мне последний труд - привести тебя к отцу и найти тебе жену, достойную золотого века. Будь она пастушкой в холодной Алгиде, а не дочерью царя салентского - все ты будешь стократно ею счастлив.