Заборов П. Р.: Утопический роман Мерсье

П. Р. Заборов

УТОПИЧЕСКИЙ РОМАН МЕРСЬЕ

Франция XVIII в. дала миру ряд выдающихся мыслителей и писателей, сыгравших огромную роль в истории освободительного движения, философии и литературы. Вольтер и Руссо, Гольбах и Даламбер, Дидро и Гельвеций, Монтескье и Бомарше - эти имена пользовались некогда широчайшей известностью; с уважением и глубокой признательностью произносят их и сегодня. У этих великих людей, которые, по словам Ф. Энгельса, «просвещали головы для грядущей революции», было множество соратников и учеников, делавших общее с ними дело и двигавшихся к той же цели. О них в наши дни вспоминают сравнительно редко и еще реже издают их сочинения, хотя среди этих сочинений - немало замечательных образцов просветительской мысли и литературы.

Одним из таких видных французских писателей-просветителей «второго плана» был Луи-Себастьен Мерсье. Человек пытливого и острого ума, наделенный незаурядным литературным дарованием и творческим воображением, любознательный и трудолюбивый, он на протяжении всей своей жизни с исключительным упорством и воодушевлением боролся с невежеством, с сословными и религиозными предрассудками, с нетерпимостью и фанатизмом и вместе с тем настойчиво стремился к усовершенствованию традиционных и открытию новых художественных форм.

Мерсье родился 6 июня 1740 г. в Париже в состоятельной семье торговца оружием; до девятилетнего возраста воспитывался дома, а затем был определен в качестве экстерна в Коллеж четырех наций, откуда вынес знание древних языков и сильнейшую неприязнь к господствовавшей там архаической системе обучения.

В конце 1750-х годов Мерсье обратился к литературе, но, по-видимому, еще колебался в выборе основного занятия: в 1763 г. он перебрался в Бордо, где получил место преподавателя в коллеже, однако пробыл там недолго. В 1765 г. он снова в Париже; отныне он - профессиональный литератор.

Свою литературную деятельность Мерсье начал как поэт. В 1760 г. появилось его стихотворное послание (героида) «Гекуба к Пирру», за ним последовали новые - «Канака к Макарею», «Гипермнестра к Линкею» и «Филоктет к Пеану» (1762), «Медея к Ясону после умерщвления своих детей», «Умирающий Сенека к Нерону» и «Элоиза к Абеляру» (1763), «Калас на эшафоте к своим судьям» (1765) и другие более или менее удачные его поэтические опыты.^[265] Одновременно Мерсье напечатал несколько речей и похвальных слов, а также ряд беллетристических сочинений - романов и повестей. В 1769 г. увидела свет его первая драма «Женневаль, или Французский Барневельт»; в следующем десятилетии, появились «Дезертир» (1770), «Олинд и Софрония» (1771), «Неимущий» (1772), «Жан Аннюйе, епископ Лизье» (1773), «Судья» (1774), «Тележка уксусника» (1775), «Мольер» (1776) и т. д. Вслед за Дидро Мерсье явился видным реформатором французского театра, одним из теоретиков и создателей «третьесословной» социальной драмы.^[266]

В июне 1781 г. после столкновения с парижской полицией Мерсье покинул Францию и обосновался в Швейцарии; он прожил там около пяти лет, знакомясь со страной, с ее природой и людьми, но ни на мгновение не прекращая литературного труда. В швейцарский период им было написано и опубликовано несколько пьес и, в частности, «Портрет Филиппа II, короля испанского» (1785), «свободная» (книжная) драма в духе хроник Шекспира, которому Мерсье поклонялся; но главным плодом его творческих усилий явилась двенадцатитомная «Картина Парижа», обширная серия замечательных по своей достоверности очерков, едва ли не самая блестящая страница в истории литературного урбанизма XVIII в.^[267]

В начале 1786 г. Мерсье возвратился в Париж и в дальнейшем уже с ним не расставался. Исключение составляет его кратковременная поездка осенью 1787 г. в Германию, в Мангейм; там он, между прочим,, присутствовал на состоявшемся по его просьбе представлении «Разбойников» Шиллера, драматургическое творчество которого чрезвычайно высоко ценил.^[268]

С первых дней революции Мерсье выступил в ее поддержку. Первоначально он был близок к якобинцам, но по мере развития событий эволюционировал вправо. В 1792 г. он был избран от департамента Сены и Уазы в Конвент, где примыкал к левому крылу Жиронды; в качестве депутата он принимал участие в работе Комитета по народному образованию.^[269] В период якобинской диктатуры Мерсье, подобно многим жирондистам, подвергся аресту и пробыл более года в различных парижских тюрьмах. Позднее он входил в состав термидорианского Совета пятисот. Во время революции Мерсье редактировал (совместно с Ж.-Л. Карра) журнал «Патриотические и литературные анналы Франции», а также сотрудничал в других периодических изданиях; в 1791 г. появилась его книга «О Руссо», в которой была сделана попытка всесторонне охарактеризовать этого «гениального человека», осмыслить его вклад в просветительское движение и понять его значение для революционного преобразования французского общества и формирования новой идеологии. Однако немало сил отдал он и художественному творчеству: из-под его пера вышли в эту пору ряд пьес и продолжение «Картины Парижа» - «Новый Париж» в шести томах, посвященный жизни французской столицы в революционную эпоху.

С приходом к власти Наполеона Бонапарта Мерсье отошел от политики. В течение недолгого времени он занимался преподаванием истории в одной из так называемых Центральных школ (по другим сведениям - в Лицее на улице Валуа),^[270] а затем вновь погрузился в литературные дела. Своей неприязни к Наполеону (которого он на первых порах горячо приветствовал, призывая всех республиканцев на него равняться) Мерсье не скрывал и едва не поплатился за это свободой.^[271] Впрочем, и как литератор он испытывал теперь немало трудностей и огорчений. Мерсье продолжал - хотя и с меньшей энергией - трудиться: в 1801 г. вышла в свет двухтомная «Неология, или Словарь новых слов» - труд, направленный против языкового пуризма; в следующем году - шеститомная «История Франции», задуманная как история страны и народа, а не королей и полководцев; но и читающая публика, и собратья по перу все больше к нему охладевали. К презрительным характеристикам, принадлежавшим его идейным и литературным противникам прежних лет («неутомимый писака», «площадной Руссо», «обезьяна Дидро»), прибавились новые, осуждавшие в нем оригинала, фантазера, чудака. Не случайно В. Л. Пушкин, как бы суммируя подобные высказывания (хотя и по частному поводу), сообщил из Парижа Н. М. Карамзину (в письме от 12 сентября 1803 г.): «Мерсье - не что иное, как сумасшедший».^[272]

Молодые люди относились к Мерсье с некоторым любопытством, но их сочувствия и уважения он не ощущал. Тем временем его дружеский круг, некогда весьма обширный, постепенно редел; особенно тяжелую утрату понес он в 1806 г., когда скончался самый преданный его друг и единомышленник - писатель Н.-Э. Ретиф де ля Бретон. На материальное благополучие не было и намека: соотечественники и иностранцы, встречавшиеся с Мерсье в последние годы его жизни, обращали внимание на предельную скромность его домашнего быта и старомодность облика.^[273] Изредка он появлялся на заседаниях Института (членом которого по разряду моральных и политических наук был с момента его основания в 1795 г.) и в управлении Национальной лотереей, где в качестве контролера получал небольшое жалованье.^[274] Но силы уходили. В феврале 1814 г. Мерсье серьезно заболел. Единственное, что еще поддерживало его, по собственному признанию, была надежда увидеть конец наполеоновской тирании.^[275] Судьба, не слишком к нему благосклонная, предоставила ему эту возможность. 6 апреля 1814 г. поверженный император французов подписал акт отречения от престола, а вскоре не стало «первого книгописца Франции» (как он сам себя называл). Он умер в ночь с 24 на 25 апреля 1814 г. в Париже^[276] и был похоронен на кладбище Пер-Лашез.^[277]

^[278] Мерсье пережил свою славу, и младшим его современникам нередко казалось, что слава эта вообще - плод его воображения. А между тем, в 1770-1790-х годах имя его было знаменито, сочинения его издавались, читались и ставились на сцене, о них писали в журналах и спорили в литературных салонах. Наибольшую известность во Франции и за ее пределами принесла Мерсье его драматургия. Широкой известностью пользовалась и «Картина Парижа». Самое же начало европейской известности Мерсье было положено изданием его утопического романа «Год две тысячи четыреста сороковой».

К работе над романом Мерсье приступил в 1768 г. Этот год он указал сам в одном из примечаний ко второй главе. Более точная дата следует из письма Мерсье к одному из близких его друзей, известному в свое время литератору Антуану-Леонару Тома, от 22 июня 1768 г., где он сообщал, что «трудится над пространным изображением далекого две тысячи четыреста сорокового года».^[279]

Издан роман был в Амстердаме, у Э. ван Харревельта. Принято считать, что произошло это в 1770 г. Однако ряд обстоятельств заставляет предположить, что впервые роман появился лишь в 1771 г.: с одной стороны, амстердамское издание 1770 г., на которое указывают французские библиографы,^[280] отсутствует в таких крупнейших книгохранилищах мира, как например парижская Национальная библиотека, Британский музей, Гос. Публичная библиотека в Ленинграде, Библиотека Конгресса (США); с другой стороны, сведения, в разное время приводившиеся в этой связи самим Мерсье, не совпадают; иногда он определенно называет 1770 г., но подчас и 1771-й.

По-видимому, роман печатался на протяжении последних месяцев 1770 г. - и, возможно, действительно «под наблюдением автора», как он сам позднее писал,^[281] - но вышел все же в самом начале следующего.^[282] Впрочем, издание это, кажется, большого распространения не получило. Недаром оно даже не упомянуто ни в «Mémoires secrets pour servir a l’histoire de la République des lettres en France», ни в «Correspondance littéraire, philosophique et critique», заключающих в себе почти исчерпывающую культурную хронику эпохи.^[283]

«Год две тысячи четыреста сороковой» - роман утопический: в нем изображены усовершенствованное общество, изменившиеся к лучшему люди, преобразованный быт. Однако в длинном ряду европейских утопий роман этот занимает особое место. У всех многочисленных предшественников Мерсье речь шла об идеальном, с их точки зрения, строе, реализованном в прошлом или настоящем вне пределов их собственной страны. Это воображаемый остров Утопия - у родоначальника жанра в литературе нового времени Томаса Мора (1516), остров Тапробана (Цейлон) - у Томмазо Кампанеллы (1623), остров Бенсалем в «неисследованной части» океана - у Френсиса Бэкона (1626), некий «южный континент» - у первых французских утопистов Габриэля де Фуаньи (1676) и Дени Вераса (1677), север Европы - у Симона Тиссо де Пато («Путешествие в Гренландию», 1720), богатая и плодородная страна «среди широкого моря» - у Морелли («Базилиада», 1753), несуществующий остров Ажао - у анонимного автора «Республики философов» (1768), а также недра земли, солнце, луна, Меркурий и т. п.^[284] Не так обстоит дело у Мерсье. «Гражданское благоустройство», нарисованное в его романе, открыто героем не во время путешествий в иные широты и на иные планеты, но в результате путешествия в две тысячи четыреста сороковой год.

Герой (он же - автор) романа не покидает Парижа, он лишь переносится в двадцать пятый век: утомленный долгой беседой со стариком-англичанином, который резко осуждает французские нравы и порядки (как это и полагалось представителю самого свободного, в понимании Мерсье и многих его соотечественников, из европейских народов),^[285] он засыпает, и все дальнейшее - только сон. Как известно, жанр сатирических «снов», «сновидений» (и шире - «видений») существовал в литературе издавна. К нему обращались писатели разных стран и эпох; достаточно напомнить «Сновидение» древнегреческого сатирика Лукиана, «Мениппову сатиру» голландского гуманиста Юста Липсия, знаменитые «Сны» крупнейшего испанского сатирика XVII в. Франсиско де Кеведо. Немалое распространение получил этот жанр и во французской просветительской литературе, в первую очередь благодаря Мерсье. Его «Философские сны» (1768) сыграли важную роль в становлении жанра и вызвали множество подражаний.^[286] Неудивительно поэтому, что роман его явился одновременно утопией и «философским сном», иными словами - сплавом двух литературных жанров.^[287] Изображение будущего и критика настоящего у Мерсье нераздельны. Он стремится не просто изобразить Францию двадцать пятого столетия, но в такой же или, быть может, даже в большей мере противопоставить ее Франции времен Людовика XV - Франции, ему современной.

Как же устроено, в представлении Мерсье, это государство будущего, и прежде всего какова его социальная структура? В отличие от государства утопийцев или северамбов, в нем сохраняется частная собственность и продолжает существовать имущественное неравенство; общество делится на богатых и бедных, знатных и простых, однако все они в равной степени содействуют его процветанию. Каждый член этого общества старается быть полезным - и скромный земледелец, и ремесленник, и торговец, и вельможа. В нем нет места лишь людям праздным.

Общество это лишено противоречий: крестьянский труд из подневольного, почти рабского, превратился в источник радости, а его продолжительность - от зари до зари - сведена всего к нескольким часам. Богатые добровольно передают избыток имеющихся у них средств на сооружение новых зданий, на развитие наук и искусств, знатные занимаются филантропической деятельностью. Впрочем, и самая знатность их приобретает теперь особый смысл: титулы более не наследуются, не продаются и не покупаются, их даруют за заслуги перед отечеством, и, следовательно, знатный человек - это всегда человек достойный. По мысли Мерсье, в обществе будущего пользуется уважением всякий труженик, независимо от его занятия. Однако наибольшим почетом окружен крестьянин, земледелец. «Всеобщий благодетель», обеспечивающий богатство нации, он является не только ее кормильцем, но и нравственной основой.

Форму правления в этом воображаемом государстве Мерсье определяет как «разумную», «мудрую», «созданную для людей». Доверять одному человеку всю полноту власти, полагает он, безрассудно. Абсолютная монархия враждебна интересам народа, рано или поздно она вырождается в губительную для него тиранию. Власть короля во Франции двадцать пятого века ограничена. Законодательная власть принадлежит Собранию народных представителей, исполнительная - Сенату, король же следит за соблюдением законов, единолично решая лишь вопросы непредвиденные и особенно сложные.

В отличие от бесчувственных чиновников «старого режима», которые вели себя подобно завоевателям, сенаторы ныне могут по праву называться «отцами народа»; их основная забота - благополучие сограждан. В стране, где некогда царил произвол, господствует закон - выражение общей воли, и никому не дозволено его нарушать. Во главе этой преобразованной в духе идей «Общественного договора» Руссо монархии^[288] стоит просвещенный и справедливый, благочестивый и милосердный государь. Чистая совесть и незапятнанная честь, утверждает Мерсье, для монарха важнее, чем гений, который нередко приносит стране одно лишь зло. Понимание нужд и потребностей народа и деятельное сострадание ему в его горестях - вот что в первую очередь вменяется в обязанность монарху, и он ежегодно, в соответствии со «священным законом», торжественно подтверждает свое согласие с этим «предписанием», соблюдая трехдневный пост. Вообще через трудности и лишения, настаивает Мерсье, надлежит пройти всякому, кто находится у власти. Испытания научат его сильнее сочувствовать несчастным.

Любовью к ближнему неизменно движимы во Франции двадцать пятого века и все - от простого священника до прелата - служители культа, столь непохожие на их предшественников, нетерпимых, алчных, развратных, умевших лишь читать молитвы и поучать. Жизнь этих «святых людей» - высочайший образец человеческой добродетели, их главная миссия на земле - утешение страждущих, умиротворение враждующих между собой, предотвращение любого кровопролития; они исполнены самоотверженности и готовы принести себя в жертву другим, отнюдь не кичась при этом своим благородством и не рассчитывая на награду. Единственная цель их - угодить Всевышнему, и только от него ждут они воздаяния за добрые дела.

Религия, которую исповедуют обитатели государства будущего, мало напоминает католицизм. Несколько больше походит она на протестантство, но в сущности это одна из разновидностей той универсальной «философской» религии, о которой мечтали многие французские просветители и прежде всего Руссо.^[289] «естественной религией» Руссо, освобожденной от всякой догмы, культ Верховного существа у Мерсье весьма традиционен. Обширный храм, увенчанный куполом, скамейки для молящихся, алтарь, курение фимиама, органная музыка, хоровое пение, проповедь, молитва - все это было привычно для современников Мерсье. Но в храме этом отсутствуют живопись и скульптура, алтарь лишен каких-либо украшений; сквозь стеклянный купол просвечивает небо и как бы слышится голос природы; незамысловатая, трогательная, искренняя проповедь почти не отличается от беседы родителя с детьми; наконец, молитвой служит взволнованное и поэтичное воззвание, идущее от сердца. Предпочитая всякого рода «ложным», «выдуманным» религиям понятный и доступный каждому «естественный закон», религию нравственности, Мерсье далек от мысли совершенно освободить ее от искусственных культовых форм. Обряд, им предложенный, - нечто среднее между католическим церковным ритуалом и «идеальной» религией Руссо, храмом которой является природа, а служителем - любой добродетельный человек.

Естественно, что в таком государстве не существует монастырей и монахов, нет в нем места и богословам, а труды их, оставшиеся в огромном количестве от прежних времен, хранятся под запором в библиотечных подвалах. Там же находятся старые книги по юриспруденции, и не потому, что наука эта утратила свое значение: они ушли в прошлое вместе с судебной практикой и законами тех лет.

Во Франции двадцать пятого века - неподкупные судьи, бескорыстные и уважаемые адвокаты, непродолжительная и несложная судебная процедура, т. е. нечто прямо противоположное тому, что было во Франции 1760-1770-х годов; и, с другой стороны, вместо неоправданно жестоких, противоречащих один другому законов, составленных в угоду имущим, - новое уголовное законодательство, которым правители государства могут с полным основанием гордиться. Это законодательство исключает произвол - необоснованное лишение свободы, пытку при допросе, предполагает публичное наказание виновных, изгнание неисправимых и лишь в редких случаях допускает пролитие крови. Каждый смертный приговор - горестное событие для всей страны, и выносится он только с согласия верховного блюстителя законов - монарха.

В этом справедливом и гуманном законодательстве, цель которого - предупреждение преступлений и исправление преступников в большей мере, нежели их наказание, нетрудно уловить воздействие «замечательного» (по определению Мерсье) трактата итальянского просветителя, юриста и публициста Чезаре Беккариа «О преступлениях и наказаниях» (1764), французский перевод которого, сделанный аббатом Морелле, появился в конце 1765 г.^[290] Не прошло для Мерсье бесследно и его знакомство с екатерининским «Наказом» (1767). Впрочем, это сочинение российской императрицы, как известно, в немалой степени восходило к тому же самому трактату.^[291]

В государстве будущего - необычайный расцвет наук. Средства, которые некогда расходовались на военные нужды, теперь предназначаются для систематического изучения природы. Целеустремленным, упорным трудом ряда поколений удалось, наконец, разгадать множество ее тайн и употребить эти открытия на пользу человечеству, например победить некоторые особенно страшные болезни, уродовавшие и уносившие тысячи жизней. Облегчить труд призвана математика, и даже акустические эффекты применяются с назидательной целью: властителям, одержимым военной страстью, при их помощи внушается отвращение к истреблению людей.

Мир и покой царят во Франции двадцать пятого века. Преобразованы - по рецептам Руссо^[292] - семейные отношения и воспитание детей, упрощены одежда и домашний быт. Неузнаваем Париж, где усовершенствования встречаются на каждом шагу (городское управление, строительство, транспорт, больницы, уличное освещение и т. д.). Коснулись перемены и всех без исключения сторон культурной жизни. Реформирована система образования: вместо обязательного во времена Мерсье обучения мертвым языкам во Франции будущего широко изучается родной язык, а также итальянский, английский, немецкий и испанский (что способствует сближению народов и постепенному исчезновению национальных предубеждений и предрассудков); вместо механического запоминания огромного множества исторических фактов, имен, дат, названий изучается физика - «ключ к природе»; в Сорбонне более не слышно бесплодных теологических диспутов, в ней обучают медицине, и из ее старинных стен выходят не шарлатаны-вымогатели, как прежде, а ученые и человеколюбивые врачи. Иначе устроена Французская Академия: из замкнутого и косного учреждения, на три четверти заполненного духовными особами, военачальниками, аристократами, королевскими цензорами и финансистами, она превратилась в некое святилище, в содружество мыслителей и поэтов, видящих смысл своей жизни в служении высоким идеалам.

Вообще главным критерием в оценке писателя для Мерсье является нравственный пафос его творчества. Мерсье готов простить ему недостаток изобретательности и стилистические промахи, но только не нарушение принципов «здоровой морали». Удел писателя, совершившего подобное преступление, - позор и одиночество. В отличие от Франции XVIII столетия, где свирепствовала цензура, в государстве будущего - полная, ничем не ограниченная свобода печати, каждый волен писать то, что думает, но общественное мнение вправе его осудить и вынести ему свой - подчас весьма жестокий - приговор. Впрочем, поводов для этого бывает немного. Подобно своим предшественникам - современникам Мерсье, которые внесли столь весомый вклад в борьбу за свободу и справедливость, - писатели двадцать пятого века поистине неутомимы в их стремлении принести пользу своему народу, он же, в свою очередь, платит им безграничным уважением и любовью.

Авторов, с точки зрения Мерсье недостаточно нравственных (и самобытных), в этой новой Франции не читают и не знают. В «Королевской библиотеке» отсутствуют, например, певец любви Анакреон, материалист Лукреций, славословивший королей Боссюэ, а из сочинений «пошлого царедворца» Горация оставлена лишь часть, равно как и из сочинений слишком плодовитого и однообразного Вольтера. Между тем в этой библиотеке - весь Плутарх, «Освобожденный Иерусалим» Тассо, Шекспир, Мильтон, Поп, Юнг и Ричардсон, весь Корнель, Мольер, Лафонтен и, конечно, весь Жан-Жак Руссо.^[293] Находятся в ней и такие образцы современной просветительской мысли, как «Дух законов» Монтескье и «Об уме» Гельвеция, речи Тома, «Велизарий» Мармонтеля.

Общедоступной школой морали и хорошего вкуса сделался в двадцать пятом столетии французский театр. Трагедии на далекие зрителю сюжеты, господствовавшие на сцене Комеди Франсез, грубые, непристойные фарсы, которые игрались актерами бульварных и ярмарочных театров, нелепые, громоздкие оперы уступили место новым жанрам (прозаической драме - иногда с музыкальным сопровождением, пантомиме и другим), преследующим единственную цель - совершенствование человека, воспитание в нем гражданских доблестей, душевной твердости, чувствительности и благородства. Изменилось и общественное положение актера, который из существа презренного превратился в полноправного гражданина. По-иному устроены также театральные здания, некогда расположенные в самом центре Парижа и весьма неудобные, особенно для зрителей из народа, а теперь рассредоточенные и сконструированные по образцу античных амфитеатров.

Реформе подверглись изобразительные искусства. Живописцев перестали привлекать мифологические темы, они обратились к сюжетам, прославляющим милосердие, великодушие, преданность, смелость и прочие человеческие добродетели; кроме того, они достигли большого технического совершенства. Скульпторы перестали лепить толстосумов и королевских прислужников, охладели они и к игривым сценам, посвятив себя увековечению великих деяний. Широкое распространение получила гравюра, которая учит граждан добродетели и героизму.

некое идиллическое содружество разных классов и сословий, нечто вроде парламентской монархии, основные гражданские свободы, всеобщее материальное благополучие, всесторонний духовный подъем. Но каким же способом в представлении Мерсье удалось его соотечественникам превратить их страну в это «царство разума»? Как и когда это произошло?

Слово «революция» встречается в романе неоднократно. Однако нетрудно заметить, что здесь (как и в других памятниках эпохи)^[294] оно означает «общественное преобразование», «изменение», а отнюдь не насильственное низвержение старого и утверждение нового общественного строя. Мерсье опасается резких перемен и со страхом говорит о гражданских войнах, хотя и признает в некоторых случаях их неизбежность и необходимость. Он - сторонник постепенного обновления общества и твердо верит в благотворность этого мирного пути. Новая Франция, изображенная в романе, - результат долгих усилий «философов», иными словами - мыслителей, писателей, ученых, неустанно сражавшихся с деспотизмом, невежеством, фанатизмом. Победа, одержанная философией как бы незаметно, явилась итогом длительного и сложного процесса раскрепощения умов.

В немалой степени, в представлении Мерсье, этому торжеству справедливости способствовала также деятельность просвещенных властителей страны. Монарх-философ, с детских лет воспитанный для наилучшего выполнения своей высокой миссии, довершает то, что было подготовлено трудами «друзей человечества», осуществляет все их замыслы и мечты. Отдельные черты такого монарха - благодетеля своих подданных - Мерсье находит в Генрихе IV, но больше всех к его идеалу приближается Екатерина II, «воплощение всех добродетелей и всего, что есть хорошего на земле», мудрая законодательница, осчастливившая свой народ. Само собой разумеется, что в основе этих восторженных суждений лежал «Наказ» и та информация, которая по различным каналам распространялась во Франции и в других европейских странах прежде всего стараниями самой императрицы.^[295]

В еще большей степени полагается Мерсье на индивидуальную волю и личный героизм в избавлении народов от столь ненавистного ему (как и всем французским просветителям)^[296] с этим благородным мстителем, величественный памятник которому воздвигнут в самом центре «нового» Парижа.

О судьбе колониальных стран Мерсье сообщает немного. На американском континенте создано две мощных империи; восстановлены в правах индейцы, возрождена их древняя культура; в Марокко ведутся плодотворные астрономические наблюдения; жители Огненной Земли и близлежащих островов образовали взаимовыгодный союз; на бескрайней земле папуасов не осталось ни одного обездоленного и т. п. Отдельными штрихами обозначает Мерсье и наиболее важные сдвиги в общественном и духовном развитии некоторых европейских государств - Италии, Испании, Голландии, Польши, России, достижения которой, с его точки зрения, особенно велики.

Дух философии и просвещения распространился повсюду, однако в разной мере: в 2440 г. в Пекине и в Константинополе поставлен вольтеровский «Магомет», созданный в 1741-м! Впрочем, и Франция, так далеко опередившая все страны в их прогрессивном движении, по мысли Мерсье, - отнюдь не идеальное государство. Обитателям этой «новой» Франции предстоит еще много потрудиться, прежде чем они достигнут предельных высот. Вообще, полагает Мерсье, совершенство на земле едва ли возможно, однако стремиться к нему необходимо, и только так в конце концов удастся сделать жизнь хотя бы терпимой.

«Года две тысячи четыреста сорокового» традиционно для произведений утопического жанра. Это роман-обозрение, в котором последовательно характеризуются все сферы жизни воображаемого общества - политическая система, государственное устройство, экономика, воспитание и образование, нравы и обычаи, внешний облик людей и т. д. Жизнь эта является герою романа постепенно, по мере того как он вновь открывает для себя родной Париж. Впечатления его обусловливают нарочитую хаотичность повествования: почти сразу же после своего чудесного превращения он попадает в лавку подержанного платья, где ему подбирают «современный» наряд; между тем посещение тронного зала, за которым следует рассказ о форме правления и наследнике престола, отнесено в заключительную часть романа.

Впрочем, повод для такого рассказа Мерсье удается найти далеко не всегда, и тогда его заменяет «наивный» вопрос недоумевающего героя. С вопросами он обращается к ученому старцу, который первоначально сопровождает его в прогулках по Парижу, а после неожиданного и в сущности необъясненного исчезновения старца (гл. 28) к различным должностным лицам, случайным спутникам или прохожим, с которыми его сталкивают обстоятельства. В последней же главе, где идет речь о разрушении Версаля, собеседником героя оказывается Людовик XIV, страдающий от тяжких угрызений совести и жестоко наказанный судьбой. Из подобных ответов и состоит бо́льшая часть романа.

то, наконец, «приводит» выдержки из парижских газет 2440 г. - хронику французской и иностранной жизни.

Однако и это часто не удовлетворяет Мерсье: не нарушая повествования, не прерывая и не ломая его, писатель почти на каждой странице комментирует его, дополняет, иллюстрирует примерами из древней и новой истории и литературы, высказывает по ходу дела всевозможные соображения и предположения. Этот вынесенный в подстрочные примечания вспомогательный текст - своего рода «книга в книге» и притом книга совсем другого жанра, отчасти напоминающая знаменитые «Опыты» Монтеня.

Весьма сложна стилистическая ткань романа. Спокойное повествование нередко прерывается живописной картиной или поэтичным монологом. Особенно примечателен один такой фрагмент, включенный в главу «Похоронная процессия» и названный «Лунное затмение», - образец «ночного» (или «кладбищенского») жанра, распространившегося во Франции под воздействием «Ночных раздумий» Э. Юнга, в 1769 г. переведенных на французский язык Пьером Летурнером (с которым Мерсье связывала, между прочим, многолетняя тесная дружба).^[297] Что же касается примечаний, то их тональность и форма колеблются почти непрерывно: фактическая справка соседствует с пространным рассуждением на отвлеченную тему, за анекдотом следует патетическое воззвание, максима предшествует подробному доказательству какой-либо идеи, рядом с забавной историей находится обширное извлечение из ученого труда, в прозу вкраплены стихотворные строки и т. д. Иными словами, Мерсье использует в своем романе широкий круг разнообразных выразительных средств, и выбор их определен в каждом конкретном случае стоящей перед ним общественной и литературной задачей.

«Год две тысячи четыреста сороковой» был напечатан анонимно. Несмотря на все старания, французскому посланнику в Амстердаме так и не удалось обнаружить его автора.^[298] «крамольным» сочинениям, роман вскоре получил известность во Франции: распространение изданий такого рода было налажено в ту пору превосходно, хотя и являлось делом отнюдь не безопасным.^[299]

Откликов во французской печати роман Мерсье, естественно, не вызвал. Правда, существуют два отзыва на его первое лондонское издание (1771), увидевшие свет позднее. Один из них - очень лаконичный - принадлежал Матье-Франсуа де Мероберу, которому понравился лишь «благородный и возвышенный тон» предисловия. Остальное, по его мнению, было чем-то вроде Апокалипсиса и требовало подробного обсуждения. «Странным» показалось ему и название книги.^[300] В другом отзыве роман характеризовался весьма обстоятельно. Против заключенной в книге «самой желчной критики всего на свете» автор отзыва не возражал, но положительная ее программа была, с его точки зрения, беспочвенной и нереальной. Для ее осуществления, пусть частичного, полагал он, следовало бы изменить человеческую природу. Он не находил это сочинение ни интересным, ни увлекательным; некоторого одобрения удостоился только его стиль.^[301]

Печатные сообщения о «Годе две тысячи четыреста сороковом» появились в периодических изданиях на французском языке, выходивших вне Франции, - главным образом в Голландии. Гаагский журнал «Bibliothèque des sciences et des beaux-arts» называл анонимного автора книги «ревностнейшим другом добродетели и народа» и «явным врагом Откровения и нынешнего режима у него на родине», а самый роман - сочинением «смелым» и «необыкновенным», но несколько странным и далеко не всегда справедливым.^[302] Весьма сочувственной была статья в амстердамской «Gazette littéraire de l’Europe». Автор статьи увидел в романе мечтания «честного человека» и «хорошего гражданина», наделенного чувствительным и отзывчивым сердцем. Пророчества Мерсье восхищали его ясностью, доступностью, они не выходили за пределы правдоподобия и основывались на принципах «здоровой и просвещенной философии»: «Он не возвещает ни гибели вселенной, ни знамений, ни чудес; он предсказывает реформу законов и нравов; он предлагает восприимчивым читателям заманчивую и приятную перспективу счастливого и радостного будущего, которым они не воспользуются, но которым могут воспользоваться их потомки».^[303]

успех книги, издания которой следовали одно за другим. Выходили они по преимуществу в Лондоне, как и прежде - анонимно и без ведома автора, с огорчением открывавшего в них добавления и искажения. К досаде Мерсье, отдельные фрагменты его романа вскоре перекочевали в сочинения других литераторов, например в трактат Ланжюине «Совершенный монарх»^[304] и в знаменитую «Историю обеих Индий» аббата Рейналя.^[305] Наконец, в качестве автора «Года две тысячи четыреста сорокового» называли то Руссо, то Дидро, то Вольтера, а иногда и второстепенных сочинителей, что не могло не раздражать Мерсье, лишенного возможности объявить о своем авторстве открыто. Стремясь обезопасить себя и свое детище от подобных посягательств, он в 1786 г. выпустил новое (опять-таки анонимное) издание романа, в предисловии к которому осудил все эти огорчительные нарушения авторской воли. Что же касается самого романа, то он из однотомного сделался трехтомным и сильно от этого пострадал: введенные в него 38 новых глав лишили его стройности, цельности, единства. Впрочем, Мерсье думал иначе: все дальнейшие издания «Года две тысячи четыреста сорокового» воспроизводили именно эту пространную редакцию и, кроме того, включали в качестве приложения один из самых известных его «снов» - «Железный человек».^[306]

Романом своим Мерсье гордился. Он, по собственному признанию, испытывал «редкостное удовольствие» от того, что некоторые его пророчества сбылись «ко всеобщей пользе», а отдельные мысли были вскоре подхвачены другими.^[307] Однако особое удовлетворение он ощутил в первые годы революции. Полагая, что это великое событие обязано своим происхождением «трудам литераторов», он «поздравлял себя» с тем, что некогда опубликовал свой «пророческий» роман, в котором была предсказана революция «за девятнадцать лет до того, как она произошла»,^[308] «нежданных радостях», которые приносило ему сопоставление многих страниц романа с национальными декретами 1789-го и последующих лет,^[309] а позднее прямо назвал себя «подлинным пророком революции».^[310] Роль свою в предреволюционном движении Мерсье несомненно преувеличивал, но некоторые основания для таких заявлений все же имелись: далеко не каждый писатель предвидел в 1770 г. падение Бастилии или созыв Генеральных штатов.^[311]

В последний раз «Год две тысячи четыреста сороковой» при жизни Мерсье появился в самом начале XIX в. Это было тринадцатое издание романа на французском языке!

^{[312] [313]} В немецком переводе роман издавался дважды - в 1772 и 1782 гг. Очень рано на него обратил внимание Кристоф-Мартин Виланд, что нашло подтверждение и в творчестве писателя.^[314] Роман вызвал восхищение известного философа Фридриха-Генриха Якоби;^[315] его с сочувствием упомянул Гете;^[316] «золотой книгой» назвал его видный деятель периода «бури и натиска», писатель и музыкант Кристиан-Фридрих-Даниэль Шубарт.^[317]

«Год две тысячи четыреста сороковой» нашел также, несмотря на цензурные преграды, почитателей в России.

В 1782 г. в одном из передовых периодических изданий эпохи - «Утра» - в статье «Нечто о переводах», «изъясняя», хотя он и считал это излишним, пользу, извлекаемую из чтения «книг иностранных», анонимный автор ее призывал «упражняющихся в переводах» дать русскому читателю возможность «прочесть на природном нашем языке» ряд «остроумных романов» - старинных и современных - и в числе последних упомянул «L’An deux mille quatre cent quarante».^[318]

В середине 1780-х годов романом Мерсье заинтересовался Г. С. Винский (находившийся тогда в Уфе). «Увидевши в каталоге книгу под названием L’An 2440, я тотчас ее выписал. С первых глав: Сон, Греза обезохотили было меня заняться сею книгою: но, прочитавши внимательнее приношение самому лету (т. е. «Посвящение Году две тысячи четыреста сороковому», - П. З.), я ощутил в душе моей неизъяснимое влечение полюбить сего смелого сочинителя, твердого поборника истины и неустрашимого защитника прав человечества. С сего времени сей знаменитый писатель и ему соответствующие сделались моими любимейшими авторами», - писал он впоследствии в своих воспоминаниях, примечательном памятнике русской мемуарной литературы.^[319]

Приблизительно в то же время русский историк И. Н. Болтин воспользовался отдельными страницами «Года две тысячи четыреста сорокового» в качестве источника достоверных сведений о современной Франции, необходимых ему для опровержения некоторых мыслей «Истории древней России» Н.-Г. Леклерка (1783-84). Полемизируя с Леклерком, Болтин доказывал, что темные стороны русской жизни, отмеченные в «Истории», в еще большей мере типичны для его собственной страны. Рассуждая о «крайней бедности» французского народа и прежде всего крестьян, Болтин ссылался на роман Мерсье: «Чтоб не упрекнули меня излишеством по какой-либо страсти, представлю на сказанное мною о крайнем притеснении французских поселян свидетельства, коими г. Мерсье избыточественно меня снабдевает. Жалкое состояние их описывает он в жалобе, от общего их лица приносимой к Государям».^[320] «жалобу» - страстный протест против угнетения крестьян: «Мы вознесли величие ваше выше наших глав; мы жертвовали нашими имениями и нашею жизнию велелепию вашего престола и безопасности вашея особы. Вы нам обещали в замену того доставить нам обилие, тишину и спокойствие. Кто б мог поверить, чтоб при вашем правлении веселие из жилищ наших сокрылося, чтоб праздники наши обратилися в сетование, чтоб страх и ужас заступил место сладкия доверенности. Прежде поля наши зеленеющие осклаблялися в глазах наших; нивы наши обещевали нам награду за наши труды. Ныне плоды наших потов преходят в чужие руки; хижины наши, кои украшать почитали мы себе забавою, от ветхости валятся; старики наши и дети не знают, где главы подклонити; наши жалобы теряются в воздухе, и каждый день бедность тягчайшая последует тяготившей нас накануне. Едва остаются в нас некоторые черты образа человеческого; и скоты, жвущие траву, суть, без сумнения, меньше несчастливы, нежели мы… Пьют кровь нашу и запрещают нам жаловаться… Нужды, ежедневно рождающиеся и непрестанно нас томящие, изменили тихость наших нравов; обман и хищение водворилися между нас, понеже недостаток пищи преодолевает добродетель… Многие из наших сограждан отреклися от произведения на свет детей, коих глад похищал еще в зыбке. Другие, в их отчаянии, произносили хулу противу Провидения… Если угнетение еще приумножится, мы падем и отечество наше разрушится: разрушаяся, оно сокрушит наших тиранов».^[321] С аналогичной целью сообщал Болтин и другие «свидетельства» Мерсье - о «податях», обременяющих французское крестьянство, и о страсти французов «являть себя знатоком в вещах неизвестных».^[322]

В том же 1788 г. в журнале «Утренние часы» (с которым связано начало творческой деятельности И. А. Крылова)^[323] увидели свет два фрагмента «Года две тысячи четыреста сорокового» - «Надгробная речь одному крестьянину» и упомянутое выше «Лунное затмение».^[324] Перевод их принадлежал И. Г. Рахманинову, игравшему важную роль в издании журнала.^[325] и - с помощью летурнеровского перевода - Юнга.^[326] «Надгробная речь», по всей вероятности, привлекла его как гимн простому труженику, «Лунное затмение» - как подражание автору «Ночных раздумий», «утешителю несчастных» - «славному Йонгу», авторитет которого у нас был в ту пору чрезвычайно высок.^[327] Не случайна восемь лет спустя тот же самый отрывок (за исключением нескольких последних строк) был опубликован в новом - анонимном - переводе на страницах журнала «Муза» в очень характерном окружении, состоявшем из всевозможных образцов «преромантического жанра».^[328]

Позднее «Год две тысячи четыреста сороковой» неоднократно упоминался в русской печати, но преимущественно в статьях переводных.^[329] Из оригинальных статей следует указать «Нечто о морали, основанной на философии и религии» К. Н. Батюшкова, который, рассуждая о «поражении зла», отсылал читателей к «мечтаниям Мерсье под названием L’An 2440». Правда, речь у него шла о «сне» «Железный человек», присоединенном к роману в 1786 г.^[330] «Истории русского народа» Н. А. Полевого, между прочим заметил: «Один из остроумнейших людей XVIII столетия предсказал Камеру французских депутатов и могущественное владычество России».^[331]

Наконец, «Годом две тысячи четыреста сороковым» навеяно несколько русских утопий первой половины XIX в. - интереснейший «Сон» А. Д. Улыбышева (1819), деятельного члена литературного общества «Зеленая лампа» (одной из «побочных управ» декабристского Союза Благоденствия),^[332] «Правдоподобные небылицы, или Странствование на свету в двадцать девятом веке» Ф. В. Булгарина (1824), который, поясняя свой замысел, назвал в качестве одного из предшественников «известного французского писателя Мерсье»,^[333] и незавершенный роман «4338-й год. Петербургские письма» В. Ф. Одоевского.^[334]

И все же судьбу в России «Года две тысячи четыреста сорокового» трудно назвать особенно счастливой: по-настоящему он был известен лишь весьма узкому кругу образованных людей и, в отличие от ряда сочинений Мерсье и множества других иностранных произведений, так никогда и не сделался фактом русской литературы.

Тем не менее нельзя не отдать должное его удивительной прозорливости, его умению видеть то, что тогда еще только намечалось, формировалось, вызревало, а осуществилось многие годы и десятилетия спустя. Памятник далекой эпохи, роман Мерсье и сегодня восхищает своей устремленностью в будущее, в завтрашний день, своей оптимистической верой в человека, в могущество разума, в социальный и нравственный прогресс. Вместе с тем немного найдется сочинений, в которых предреволюционная Франция была бы изображена столь полно и разносторонне, с такой обличительной силой и убежденностью в неминуемой гибели «старого режима».

Можно не сомневаться, что советский читатель откроет для себя немало важного и поучительного в этой умной и смелой книге и по достоинству оценит литературный талант и гражданское мужество ее творца.

Примечания

265

См.: Béclard L. Sébastien Mercier, sa vie, son œuvre, son temps. Avant la Révolution. 1740-1789. Paris, 1903, p. 14-18.

266

Белицкий Г. Себастьян Мерсье. - В кн.: Ранний буржуазный реализм. Л., 1936, с. 333-384; Левбарг Л. Луи Себастьян Мерсье. Л.-М., 1960; Louis-Sébastien Mercier als Dramatiker und Dramaturg. Strassbourg, 1899.

267

См.: Minder R. Paris in der neueren französischen Literatur (1770-1890). Wiesbaden, 1965, S. 24.

268

См.: Eggli Edm. çais, t. 1. Paris, 1927, p. 26-27, 79-81.

269

См.: Louis-Sébastien Mercier et l’éducation. - Modern Language Notes, 1964, vol. 79, № 5, p. 496-497.

270

Ibid., p. 497.

271

См.: Mémoires de Fleury, de la Comédie-Française (1757-1820), t. 3. Paris, 1836, p. 251-259.

272

Соч. СПб., 1893, с. 147.

273

«Старик Мерсье» с его «большой поношенной шляпой сомнительно-черного цвета», в «куцеватом сером сюртуке» и «допотопном длинном камзоле», фигурирует в воспоминаниях Ш. Нодье (Nоdier Ch. Souvenirs, épisodes et portraits, t. 2. Bruxelles, 1831, p. 203-204); «старик Мерсье», «бедный и забытый», упомянут в мемуарах А. де Пюимегра ( Souvenirs sur l’émigration, l’Empire et la Restauration. Paris, 1884, p. 118). См. также дневниковую запись от 14 сентября 1811 г. Н. И. Тургенева: «M‹ercier› живет, как философ… очень просто… M‹ercier› стар и слаб» (Архив братьев Тургеневых, вып. 3. СПб., 1913, с. 87-88).

274

См.: Monselet Ch. Les oublies et dédaignés, t. 1. Alençon, 1857, p. 98.

275

Показательно, что эту подробность отметил Герцен в «Былом и думах»: «Жирондист Мерсье, - писал он, - одной ногой уже в гробу, говорил во время падения первой империи: „Я живу еще только для того, чтобы увидеть, чем это кончится"» ( Собр. соч. в 30-ти т., т. 11. М., 1957, с. 505).

276

См.: Barroux R. Sébastien Mercier, le promeneur qui ne sait où il va. - Mercure de France, 1960, avr., № 1160, p. 654-656.

277

См.: Marchant de Beaumont F.-M. ère de l’Est, ou du Père La Chaise. Paris, 1820, p. 230.

278

См., например: Moniteur universel, 1814, 28 avr., № 118; Mercure de France, 1814, avr., № 752, p. 168. См. также: Annales littéraires, ou Choix chronologique des principaux articles de littérature insérés par M. Dussault dans le «Journal des Débats», t. 4. Paris, 1818, p. 285-293. Весьма характерен и русский некролог Мерсье, в котором, между прочим, говорилось: «Его достоинство как писателя невелико, талант его не отличный, и вообще он заслужил более славу странного человека, нежели имя достойного писателя, по крайней мере во Франции, где его произведения имеют справедливых судей» (Вестник Европы, 1814, ч. 85, № 12, с. 296-297).

279

Béclard L. Sébastien Mercier…, p. 76.

280

См.: érard J.-M. La France littéraire, t. 6. Paris, 1834, p. 58; Barbier A.-A. Dictionnaire des ouvrages anonymes, t. 1. Paris, [s. a.], p. 161.

281

Mercier L.-S.

282

Это редкое издание имеется в Гос. Публичной библиотеке: L’An deux mille quatre cent quarante. Amsterdam, chez E. van Harrevelt, 1771 (шифр 17.5.9.14).

283

К сожалению, вопрос о первом издании «Года две тысячи четыреста сорокового» не разрешен и в новейшем - в целом весьма удачном - очерке об этом произведении, который принадлежит Р. Труссону: Mercier Louis-Sébastien. L’An deux mille quatre cent quarante. Rêve s’il en fut jamais. Ed., introd. et notes par Raymond Trousson. Bordeaux, 1971, p. 34-35 (далее - Trousson, Introduction). Рецензию на эту книгу см.: Rev. d’histoire littéraire de la France, 1972, № 4, p. 725-726.

284

См.: История утопий. М., 1910; Сhinard G. L’Amérique et le rêve exotique dans la littérature française au XVII et XVIII siècle. Paris, 1913, chap. 4; Atkinson G. Dufrenoy M.-L. L’Orient romanesque en France. 1704-1789. Montréal, 1946, t. 1, chap. 9.

285

См.: L’Angleterre et les Anglais vus à travers la littérature française. - Bibliothèque universelle et Rev. Suisse, 1905, t. 38, p. 320-321.

286

Коплан Б. Философические письма «Почты Духов» (1789). - В кн.: А. Н. Радищев. Материалы и исследования. М.-Л., 1936, с. 382-393; Сенников Г. И. О сатирических «снах» в русской литературе XVIII века. - В кн.: Проблемы изучения русской литературы XVIII века. От классицизма к романтизму, вып. 1. Л, 1974, с. 66-74.

287

См.: Занадворова Т. Л. Утопический роман Мерсье «2440-й год». - Учен. зап. Магнитогор. гос. пед. ин-та (кафедра рус. и зарубеж. лит.), 1960, вып. 1, с. 154-155.

288

См.: Социально-политическая философия Жан-Жака Руссо. Воронеж, 1940, с. 96-130; Волгин В. П. Развитие общественной мысли во Франции в XVIII веке. М., 1958, с. 226-245.

289

См.: Masson P.-M. «profession de foi» de Jean-Jacques. Paris, 1916, chap. 3-5.

290

См.: Maestro M. T. Voltaire and Beccaria as reformers of criminal law. New York, 1942, p. 51-72.

291

См.: Чечулин Н. Д. Об источниках «Наказа». - ЖМНП, 1902, ч. 340, № 4, с. 279-320.

292

Ср.: âteau J. Jean-Jacques Rousseau, sa philosophie de l’éducation. Paris, 1962.

293

См. в этой связи: Katz W. évolution. - In: Dix-huitième siècle, № 3. Paris, 1971, p. 209.

294

См.: Развитие французской политической терминологии в XVIII веке. Л., 1940, с. 114-117.

295

См.: Lortholary A. Le mirage russe en France au XVIII siècle. Paris, 1951, p. 2 («La légende de Catherine»).

296

См. об этом: Anti-slavery opinion in France during the second half of the eighteenth century. Baltimore, 1937.

297

См.: Baldensperger F. Young et ses «Nuits» en France. - In: Baldensperger F. Études d’histoire littéraire. Paris, 1907, p. 55-90; Сushing M. G. Pierre Le Tourneur. New York, 1908, p. 12, 13, 16-18.

298

См. свидетельство Мерсье: Mercier L.-S. éré comme l’un des premiers auteurs de la révolution, t. 2. Paris, 1791, p. 179.

299

См.: Belin J.-P. Le commerce des livres prohibés à Paris de 1750 à 1789. Paris, 1913, p. 103.

300

Mémoires secrets pour servir à l’histoire de la République des lettres en France… par feu M. de Bachaumont, t. 5. Londres, 1777, p. 336. (Меробер продолжил дело Башомона после его смерти в апреле 1771 г.).

301

Correspondance littéraire, philosophique et critique, par Grimm, Diderot, Raynal, Meister etc., t. 9. Paris, 1879, p. 396-396.

302

èque des sciences et des beaux-arts, 1771, t. 36, partie 1, p. 116-117.

303

Цит. по: Trousson, Introduction, p. 64.

304

Le monarque accompli, ou Prodiges de bonté, de savoir et de sagesse… par Mr de Lanjuinais. t. 1. Lausanne, 1774, p. 117-119, 289. Об этом см.: Занадворова Т. Л. Утопический роман Мерсье «2440-й год», с. 148-149.

305

Histoire philosophique et politique des établissemens et du commerce des Européens dans les deux Indes, t. 3. Genève, 1780, p. 204. Об этом см.: Mercier R. L’Afrique noire dans la littérature française. Les premières images (XVII-XVIII siècle). Dakar, 1962, p. 142, 156-158.

306

В этих новых главах, как правило, получали дальнейшее развитие и детальную разработку сюжеты и темы, затронутые или намеченные в первоначальном варианте. В подтверждение приведем названия некоторых из них: «Всеобщая история», «Людовик XIV», «Христианство», «Основной закон», «Флот», «Государственные пенсии», «Об Африке», «Индия», «Общественное мнение», «Мифология», «Семейное законодательство», «Благотворительные учреждения», «Свобода печати», «Роскошь».

307

Le Tableau de Paris, t. 2. Amsterdam, 1782, p. 346 - 347; t. 8. Amsterdam, 1783, p. 8; L’An deux mille quatre cent quarante. Rêve s’il en fut jamais, suivi de l’Homme de fer, songe, t. 2. [S. l.], 1787, p. 40.

308

Mercier L.-S. De J. J. Rousseau, t. 1, p. 61; t. 2, p. 207.

309

Mercier L.-S.

310

Mercier L.-S. L’An deux mille quatre cent quarante. Rêve s’il en fut jamais, suivi de l’Homme de fer, songe. Nouv. éd. impr. sous les yeux de l’aut. Paris, an VII, p. II.

311

Подобные претензии вызывали иногда раздражение. Так, по свидетельству самого Мерсье, внесенное им на заседании Конвента в 1793 г. предложение разрушить - как символ королевской власти - Версаль было отвергнуто под тем предлогом, что он стремится лишь подтвердить одно из своих давних пророчеств (Mercier L.-S. Louis-Sébastien Mercier et ses deux nouveaux Paris. - In: Dix-huitième siècle, № 7. Paris, 1975, p. 301-313.

312

В 1772 г. роман появился на английском языке, а затем трижды переиздавался (1797, 1799, 1802), в 1792 г. - на голландском. Распространялся он и в Испании, где, однако, подвергся жестокому преследованию инквизиции и был осужден особым королевским указом (1778) как книга «нечестивая, дерзостная и богохульная». См.: Zollinger О. ür französische Sprache und Litteratur, 1897, Bd. 19, S. 305-308.

313

См.: Puseу W. W. Louis-Sébastien Mercier in Germany, his Vogue and Influence in the Eighteenth century. New York, 1939.

314

См.: Fuchs A. Les apports français dans l’œuvre de Wieland de 1772 à 1789. Paris, 1934, p. 319.

315

«Мне трудно сказать вам, дорогой друг, до какой степени это сочинение меня восхищает… Книга эта насыщена значительными и сильными мыслями, она рождена в порыве вдохновения». И далее приводил суждение Виланда, видевшего в романе Мерсье «весьма замечательное явление, верный признак начавшегося обновления французского общества» (Fr. H. Jacobi’s auserlesener Briefwechsel, Bd. 1. Leipzig, 1825, S. 62-64).

316

См.: Barnes B. Goethe’s Knowledge of French Literature. Paris - Oxford, 1937, p. 79.

317

Deutsche Chronik auf das Jahr 1774 4. und 5. Beil. (Nov. und Dez.), S. 50.

318

Утра, 1782, л. 4, с. 160. Об этом издании см.: Журнал «Утра» и его место в русской журналистике XVIII века. - XVIII век, сб. 4. М.-Л., 1959, с. 104-135.

319

Мое время. Записки Г. С. Винского. СПб., [1914], с. 120. Примечательно, что на этот факт обратил внимание А. И. Тургенев, ознакомившийся с воспоминаниями Винского в рукописи в начале 1845 г., т. е. задолго до их появления в печати (Тургенев А. И. Хроника русского. Дневники (1825-1826 гг.). М.-Л., 1964 г. с. 249).

320

… Иваном Болтиным, т. 1. СПб., 1788, с. 236.

321

Там же, с. 236-237.

322

Сухомлинов М. И. История Российской Академии, вып. 5. СПб., 1880, с. 152-161.

323

См.: История русской журналистики XVIII века. М.-Л., 1952, с. 362-365.

324

Утренние часы, 1788, ч. 2, неделя 26, с. 193-199; ч. 3, неделя 28, с. 17-31.

325

На принадлежность Рахманинову первого из этих переводов указал в свое время Ф. А. Витберг, в распоряжении которого имелся экземпляр «Утренних часов» (ч. 1-2) с обозначением авторов и переводчиков (Витберг Ф. А. несомненно.

326

См.: Мартынов Б. Ф. Журналист и издатель И. Г. Рахманинов. Тамбов, 1962; Полонская И. М. И. Г. Рахманинов - издатель сочинений Вольтера. - Труды Гос. б-ки СССР им. В. И. Ленина, т. 8. М., 1965, с. 126-162; Иван Андреевич Крылов. Проблемы творчества. Л., 1975, с. 56-61 (автор раздела - Н. Д. Кочеткова).

327

См.: Английская поэзия и литература русского сентиментализма. - В кн.: От классицизма к романтизму. Из истории международных связей русской литературы. Л., 1970, с. 210-225.

328

Муза, 1796, ч. 4, с. 48-57.

329

Северный вестник, 1804, ч. 2, № 4, с. 21; Вестник Европы, 1805, ч. 19, № 2, с. 126-127; 1814, ч. 75, № 12, с. 296; ч. 78, № 23, с. 271.

330

Российский музеум, 1815, ч. 4, № 12, с. 238. Ср.: Сын отечества, 1816, ч. 28, № 9, с. 83.

331

Полн. собр. соч., т. 7, М., 1958, с. 144. Попутно напомним еще два факта, свидетельствующие об интересе у нас к «Году две тысячи четыреста сороковому». Это пометы русского читателя на полях романа, обратившие на себя внимание Т. Л. Занадворовой (книга эта - лондонское издание 1771 г. - ранее находилась в библиотеке Петербургского университета, а затем оказалась в Перми; нам она, к сожалению, осталась недоступной), и упоминание этого сочинения в переписке М. И. Антоновского и К. А. Лубьяновича (1816), о котором сообщил В. Э. Вацуро (Россия и Запад. Из истории литературных отношений. Л., 1973, с. 167).

332

Текст «Сна» в переводе с французского см.: К истории «Зеленой лампы». - В кн.: Декабристы и их время, т. 1. М., 1928, с. 53-57. См. также: Движение декабристов, т. 1. М., 1955, с. 242-247.

333

Литературные листки, журнал нравов и словесности, 1824, ч. 3-4. См.: Святловский Вл. Русский утопический роман. Пг., 1922, с. 35-36.

334

Сакулин П. Русская Икария. - Современник, 1912, кн. 12, с. 193-206.