| Автор: | Бичер-Стоу Г., год: 1856 |
| Категория: | Роман |
Глава VIII.
Старик Тиф.
-- Как ты думаешь, Тифф, приедет ли он сегодня?
-- Бог знает, миссис; Тифф не может сказать. Я выглядывал за дверь. Не видать ничего и не слыхать.
-- Ах, как это скучно! Как тяжело! Как долго тянется время! Говорившая эти слова, - изнурённая, слабая женщина, повернулась на изорванной постели и, судорожно перебирая пальцами, пристально смотрела на грубые, неоштукатуренные потолочные балки. Комната имела неопрятный грязный вид. Домик был срублен из простых сосновых брёвен, смазанных в пазах глиной и соломой. Несколько маленьких стёкол, расположенных в ряд и вставленных в небольшие отверстия одного из брёвен, служили окнами. В одном конце стоял простой кирпичный очаг, под которым слабо тлели угли от сосновых шишек и хвороста, подёрнутые сероватым слоем золы. На полке, устроенной над очагом, стояла разная посуда, полуразбитый чайник, стакан, несколько аптечных склянок и свёртков, крыло индюшки, значительно истёртое и избитое от частого употребления, несколько связок сушёной травы, и наконец, ярко окрашенная фаянсовая кружка, с букетом полевых цветов. По стене, на гвоздиках, висели различные женские наряды и различные детские платья, между которыми местами проглядывало потёртое, грубое мужское платье. Женщина, лежавшая на жёсткой, оборванной постели, была когда-то очень недурна собой. Она имела прекрасную нежную кожу, мягкие и кудрявые волосы, томные голубые глаза, маленькие, тонкие, и как перл прозрачные руки. Но тёмные пятна под глазами, тонкие бледные губы, яркий, сосредоточенный румянец, ясно говорили, что, чем бы она ни была до этой поры, но дни её существования были сосчитаны. Подле её кровати сидел старый негр, в курчавых волосах которого резко пробивалась седина. Его лицо принадлежало к числу безобразнейших лиц чёрного племени; оно казалось бы страшным, если б в тоже время не смягчалось каким то добродушием, проглядывавшем во всех его чертах. Его щёки цвета чёрного дерева, с приплюснутым широким, вздёрнутым носом, с ртом ужасных размеров, ограничивались толстыми губами, прикрывавшими ряд зубов, которым позавидовала бы даже акула. Единственным украшением его лица служили большие, чёрные глаза, которые, в настоящую минуту, скрывались под громадными очками, надетыми почти на самый конец носа; сквозь эти очки он пристально смотрел на детский чулок, штопая его с необычайным усердием. У ног его стояла грубая колыбель, выдолбленная из камедного дерева на подобие корыта, и обитая ватой и обрывками фланели; в этой колыбели спал ребёнок. Другой ребёнок, лет трёх, сидел на коленях негра, играя сосновыми шишками, сучками и клочьями мха. Стан старого негра, при среднем росте, был сутуловат; на плечи наброшен был кусок красной шерстяной материи, как набрасывают старухи негритянки шейный платок; - в этом куске фланели торчали две-три иголки с чёрными нитками из грубой шерсти. Штопая чулок, он, то убаюкивал ребёнка в колыбели, то ласкал и занимал разговором другого, сидевшего у него на коленях.
-- Перестань, Тедди! Сиди смирно! - ты знаешь, что мама не здорова, а сестра ушла за лекарством! Сиди-же смирно: - Тиффи тебе песенку споёт... Слышишь! не шали! эта иголка оцарапает пальчик... вот видишь, так и есть! Бедненький пальчик!.. Перестань, перестань! Играй своими игрушками... Папа привезёт тебе гостинца.
-- О Боже мой! - произнесла больная, - мне тяжело! Я умираю!
-- Господь с вами, миссис! - сказал Тифф, оставляя чулок, и, поддерживая одной рукой ребёнка, другой поправил и разгладил одеяло и постельное бельё. - Зачем умирать! Господь с вами, миссис; через несколько дней мы поправимся. В последнее время у меня много было работы, а между тем детское платье пришло в беспорядок; починки накопилась целая груда. Посмотрите вот на это, - сказал он, поднимая кусок красной фланели, украшенной чёрной заплаткой, - это дыра, теперь она не увеличится, а между тем для дома оно и очень годится: оно сбережёт Тедди новенькое платье. Понемногу я перештопаю чулочки; потом починю башмачки Тедди, а к завтрашнему дню поправлю его одеяльце. О! Вы только позвольте мне! Я докажу вам, что вы не даром держите старого Тиффа, - и чёрное лицо Тиффа, без того уже маслянистое, становилось ещё маслянистее, когда он произнёс эти слова, и когда черты его выражали желание успокоить свою госпожу. - Тифф, Тифф, ты доброе создание! - но ты не понимаешь, что происходит в душе моей. Изо дня в день, я лежу здесь одна, а он Бог знает, где он? Приедет на какой-нибудь день, и опять его нет - его действия непонятны для меня... О! Как безрассудна я была, когда выходила за него! Да! что делать! Девочки совсем не знают, что значит замужество! Состариться в девицах я страшилась, и выйти замуж - считала за счастье! Но сколько горя, сколько страданий испытала я! Переходя с место на место, я до сих пор не знаю, что значит спокойствие; одно горе следовало за другим, одна неудача за другой - и почему? Нет! нет! я устала, мне надоело, - даже самая жизнь... Нет! Я хочу, я должна умереть!
-- Перестаньте отчаиваться, мисс, сказал Тифф, с горячностью. - Потерпите немного... Тифф приготовит чай, и даст вам напиться. Тяжело, я это знаю; но времена переменчивы! Бог даст, всё поправится, миссис, подрастёт Тедди и будет помогать своей маме. Посмотрите! Где вы найдёте малютку, милее того, который лежит в этой колыбели? - сказал Тиффи, с нежностью матери обращаясь к колыбели, где маленькая, кругленькая красная масса возрастающего человека начинала поднимать две ручонки и произносить невнятные звуки, как бы давая знать о своём существовании и желании, чтоб его заметили. - Полли, поди ко мне, сказал он, опустив на пол Тедди, вынул из люльки ребёнка и долго, пристально и нежно смотрел на него сквозь стёкла огромных очков. - Расправься, милочка моя! Вот так! Какие глазёнки у неё! Мамины, мамины, как две капли воды! О мой милый! Мисисс, посмотрите на него, - сказал он, положив ребёнка подле матери. - Видали ли вы что-нибудь милее этого создания? Ха! ха! ха! Хочешь, чтоб мама взяла тебя? Возьмёт, возьмёт, моя крошечка! А Тифф между тем приготовит чай! И через минуту Тифф стоял уже на коленях, тщательно укладывая под очагом концы обгорелых сучьев и раздувая огонь; поднявшееся облако белой золы обсыпало и курчавую голову негра и красный платок его, как снежными хлопьями; между тем Тедди деятельно занимался выдергиванием иголок из какого-то вязанья, висевшего подле очага. Раздув огонь, Тифф поставил на очаг закоптелый чайник, потом встал и увидел, что бедная больная мать крепко прижимала к груди своей младенца и тихонько плакала. В эту минуту, нестройная, угловатая, непривлекательная фигура Тиффа, с его длинными костлявыми руками, с его красным платком, накинутым на плечи, казалась черепахой, стоявшей на задних лапах. Больно было ему смотреть на эту сцену... Он снял очки и отёр крупные слёзы, невольно выступившие на его глаза. - Ах Боже мой! Что это делает Тедди! Ай! Ай! Ай! он выдёргивает иголки из рукоделия мисс Фанни. Не хорошо, не хорошо, - Тиффу стыдно за вас... И вы это делаете, когда мама ваша больна. Вы забыли, что надо быть умницей, иначе Тифф и сказочек не будет говорит! Оставьте же; сядьте вот на этот чурбан; - это такой славный чурбан; посмотрите, какой хорошенький мох на нём! Ну вот так; сидите же смирно; дайте покой маме.
Ребёнок, как будто очарованный влиянием старого Тиффа, открыл свои большие, круглые, голубые глаза, и сидел на чурбане спокойно и с покорным видом, в то время, как Тифф отыскивал что-то в сундуке. Дневной свет в это время быстро уступал своё место вечернему сумраку. Тифф вынул из сундука пук лучины, и воткнув одну из них в расщелину другого чурбана, стоявшего подле очага, засветил её, проговорив:
-- Теперь повеселей будет!
После того он снова стал на колени, и начал раздувать уголь, который, как и вообще сосновый уголь, когда никто его не раздувал, постоянно хмурился и казался чёрным. Тифф раздувал сильно, не обращая внимание на облако золы, которая, окружая его, ложилась на ресницы и балансировала на кончике носа.
"А славная грудь у меня, сказал он: мне бы хорошо быть кузнецом! Я бы несколько дней сряду раздувал огонь в горне. Удивляюсь, почему так долго не возвращается мисс Фанни?"
Тифф встал, и, поглядывая на кровать, чрезвычайно осторожно и почти на цыпочках подошёл к грубой двери, приподнял за верёвочку щеколду, отворил до половины и вышел на крыльцо. Выйдя вместе с ним, мы бы увидели, что маленькая хижинка стояла одиноко, в глуши дремучего соснового леса, примыкавшего к ней со всех сторон. Тифф простоял на крыльце несколько секунд, вглядываясь в даль с напряжённым слухом. Но ничего не было слышно; ничего, кроме унылого завывания ветра, свободно гулявшего по ветвям соснового леса, и производившего печальный, однообразный, плачевный, неопределённый звук.
-- Эти сосны вечно говорят между собою, сказал Тифф про себя. - Вечно шепчутся; а о чём? - Бог знает! никогда не скажут того, что хочется знать человеку. Чу! Это голос Фоксы! Это она! - сказал Тифф, заслышав весёлый громкий дай собаки, далёко разносившийся но лесу. - Это она! Фокси! Фокси! ну что, привела ли ты мисс Фанни? - говорил он, лаская косматую собаку, прибежавшую к нему из чащи леса. Ах ты негодная! зачем же ты убежала от своей хозяйки? Слышишь! что там такое?
За высокими соснами весело распевал звучный, чистый голос:
Тифф подхватил эти слова и с пламенным энтузиазмом отвечал:
Вместо ответа, на опушке леса раздался весёлый смех и вслед за тем детский голос:
-- А, Тифф! Это ты?
Бойкая, весёлая девочка с голубыми глазками, лет восьми, подбежала к крыльцу.
-- Ах, мисс Фанни! Как я рад, что вы воротились! Ваша мама очень не здорова: ей очень худо сегодня. - И потом, понижая свой голос до шёпота, сказал: - Она очень плоха, предупреждаю вас. Как она плакала, мисс Фанни, когда я положил к ней малютку. Я очень беспокоюсь за неё, и желал бы, чтоб папа ваш воротился. Принесли ли вы лекарство?
-- Как же; вот оно!
-- И прекрасно! Я приготовил ей чай, и положу в него немного лекарства: это подкрепит её. Идите теперь к ней, а я наберу немного хворосту и разведу огонь. Масса Тедди обрадуется вам. - Вы, верно, не забыли его и принесли ему гостинца. Девочка тихонько вошла в комнату и остановилась у постели, на которой лежала её мать.
-- Маменька! Я воротилась, - сказала она тихо.
Бедное больное существо, лежавшее в постели, по-видимому находилось в том беспомощном, безнадёжном состоянии, когда жизнь, после плавания своего среди треволнений света, попадает на скалу, волны переливаются через неё и разбивают её душу. Накинув на голову конец полинявшего полога, маленькая Фанни склонилась к постели.
-- Маменька! маменька! - сказала она, рыдая и слегка дотронувшись до матери.
-- Поди прочь! прочь дитя моё! О, я бы желала, чтоб тебя не было на свете! Я сожалею, что ты родилась на этот свет, и ты, и Тедди, и этот малютка! В этой жизни нет ничего, кроме скорби и страданий! Фанни! Не смей выходить замуж! Слышала ли? Не забудь этих слов!
Испуганная Фанни как окаменелая стояла подле кровати; между тем Тифф бережно положил под очаг связку хвороста, снял кипяток, налил его в старый, полуразбитый фаянсовый чайник и деятельно начал мешать в нём. В это время по лицу его пробежала тень негодования. Она постоянно сопровождалась угрюмым ворчаньем и всегда показывала, что душевное спокойствие негра нарушено. Так и теперь Тифф ворчал про себя: " Вольно же было самой выходить за белого! Я всегда был против этого! Как больно слушать её! Сердце так и разрывается на части!"
В это время, приготовив питьё по своему вкусу, он подошёл к постели и начать ласковым тоном: - Вот и чай готовь! Вы устали, миссис Сю! - Этот великан измучил вас! Да и то сказать, у такого громадного человека с каждой неделей прибывает по полфунту веса. Позвольте его мне. - Возьмите, лучше, выпейте чашку; согрейтесь и будьте повеселее; я вам поджарю кусочек цыплёнка. С этими словами, отодвинув ребёнка, он подсунул руку под подушку. О, как жёстко здесь! Позвольте: у меня длинная и крепкая рука, я приподниму вас и вы отдохнёте. Вот так! выпейте чайку и отрите слёзы! - Бог милостив! Он смотрит на нас всех, когда-нибудь смилуется над нами и порадует нас!
Больная, ещё более изнурённая душевным волнением в последние минуты, механически повиновалась голосу, к звукам которого слух её привык давно. Она с жадностью выпила поданную чашку, и потом внезапно обвила руками чёрную шею доброго Тиффа.
-- О Тифф! Бедный, верный Тифф!
-- Что стала бы я делать без тебя? Я, такая больная, слабая и одинокая! Но Тифф, теперь скоро всё кончится! Сегодня я видела сон, что мне недолго остаётся жить на этом свете, и мне так жалко было, что дети остаются здесь, так жалко, что я расплакалась. О, если б я могла захватить их всех в мои объятия, и вместе с ними лечь в могилу, я была бы счастлива! Во всю жизнь свою не знала я, для чего меня создал Господь! Ни к чему я не была способна, ничего не сделала!
Тифф до такой степени был растроган этими жалобами, что слёзы едва не унесли в потоке своём его большие очки; весь его крепкий неуклюжий стан пришёл в движение от сильных рыданий.
-- Перестаньте, миссис Сю! Зачем говорить подобные вещи! Ну что ж! Если Богу угодно будет призвать вас к себе, поверьте, я сумею сберечь ваших деток. Я их выращу, не бойтесь! Но вы не должны отчаиваться; Бог даст, вам будет полегче! Это так... взгрустнулось вам, вот и всё... Да и то сказать, есть о чём и погрустить.
В этот момент на дворе послышался громкий лай Фокси, а вместе с ним бренчанье колёс и лошадиный топот.
-- Алло! Тифф! - раздался за стенами громкий голос, - давай огня сюда!
Тифф схватил лучину и побежал на призыв. Странного вида экипаж стоял у самых дверей, в него запряжена была тощая кривая лошадь.
-- Помоги мне, Тифф. Я привёз разных товаров. Ну, что Сю?
-- Очень не хороша. Целый день вас вспоминала: хочет видеть вас.
ручкой.
-- Это для чего же, масса?
-- Пожалуйста без разговоров: делай, что велят. Помоги мне снять эти ящики.
-- Что тут такое? - говорил Тифф про себя, снимая один ящик за другим с неуклюжей телеги, и сваливая их в углу комнаты. С окончанием работы. Тифф получил приказание присмотреть за лошадью, а мужчина, с весёлым, беззаботным видом, вошёл в комнату.
-- Здравствуй, молодец! - сказал он, приподняв на воздух маленького, Тедди. - Здорово, Фанни, - произнёс он, целуя в щёку девочку. - Здравствуй, Сис, - подошёл он к постели, где лежала больная, и проговорил, нагнувшись над ней.
-- Наконец ты приехал. А я думала, что умру, не увидев тебя.
-- Зачем говорить, Сис, о смерти, - возразил он, потрепав её за подбородок, - посмотри! щёчки у тебя румянее розы.
-- Папа, взгляни на малютку! - сказал маленький Тедди, подползая к самой кровати и открывая колыбель.
-- Ах, Сис! Если бы ты знала, какое славное дело обработал я! Славное! Оно поправит наши обстоятельства: кроме того, я привёз с собой чудную вещь, которая оживит мёртвую кошку, даже и тогда, если б она лежала на дне пруда с камнем на шее! Посмотри сюда, Сис! Это - доктора Пуффера эликсир живой воды! Он излечивает желтуху, зубную боль, золотуху, удушья, чахотку и разные болезни, о которых я даже и не слышал. По чайной ложечке утром и вечером, и ты через неделю будешь здоровее меня!
верила в чудное действие лекарства, как будто ей только в первый раз предложено было универсальное средство. Надобно заметить, однако ж, что Тифф, который вошёл уже в комнату и снова разводил огонь, позволял себе каждый раз, когда говорили об эликсире доктора Пуффера, обращаться к нему спиной, бросать на него взгляды, полные негодования, и в тоже время что-то ворчал. Приехавший мужчина был крепкого телосложения и довольно приятной наружности, лет сорока или сорока-пяти. Его глаза, светло-карие, его густые кудрявые волосы, его высокий лоб и в высшей степени беспечное, но открытое выражение, придавали его наружности привлекательность, что некоторым образом объясняет и внимательный взгляд, с которым жена следила за каждым его движением. Историю этой четы можно рассказать в немногих словах. Он был сын незначительного фермера в Новой Каролине. Его отец до такой степени был несчастлив в делах, что всё его семейство питало в последствии сильное отвращение к труду всякого рода. В силу такого отвращения, Джон, старший сын, посвятил себя старинной и почётной профессии, присвоенной всеми тунеядцами. Греться на солнышке перед какой-нибудь питейной лавкой, присутствовать на конских скачках, на петушьих боях, показаться иногда в новом жилете, купленном на деньги, пришедшие к нему неизвестно откуда, - всё это составляло для него верх удовольствия. Он был невинен в приобретении общих школьных сведений, и едва ли имел столько религиозных убеждений, сколько имеет их любой хороший христианин, мусульманин, иудей и даже язычник-индус средних касты и умственных способностей. В одно из своих странствований по штатам, он остановился на старой, запущенной плантации, где всё приходило в разрушение, от расточительности владельцев и от многолетних беспорядков в у правлении. Там Джон пробыл несколько дней, играл в карты с сыном плантатора, в равной степени исполненным отрадных, но несбыточных надежд, и кончил тем, что в одну прекрасную ночь убежал с дочерью плантатора, пятнадцатилетней девочкой такой же ленивой, беспечной и необразованной, как и сам. Фамилия, которую даже нищета не могла заставить отбросить свою гордость, была в величайшей степени оскорблена таким браком, и если б в разорённом имении оставалась какая-нибудь частица на долю дочери, то, без всякого сомнения, её лишили бы этой частицы. Единственный клочок приданого, который отделился вместе с ней от её родительского крова, состоял из живого существа, которого ничто не могло оторвать от своей молодой госпожи. Мать девочки, по отдалённому колену, происходила от одной из известнейших фамилий в Виргинии, и Тифф был её слугой. С сердцем, исполненным воспоминаний о величии Пейтонов, с обычным смирением и покорностью судьбе, Тифф последовал за новобрачной. Он решился покориться господину, которого считал ниже себя во всех отношениях. При всей своей неблаговидности, при всей темноте своей кожи, Тифф никогда не позволял себе сомневаться, что честь Пейтонов вверена исключительно его охранению. В его глазах молодая госпожа была тоже, что и мистрисс Пейтон, - её дети были дети Пейтонов; даже небольшой кусок фланели, которым обита была колыбель из камедного дерева, принадлежала Пейтонам; что же касалось до него самого, то он был - Тифф Пейтон. Эта мысль согревала и утешала его в то время, когда он последовал за новобрачной госпожой и находился при ней в течение всего периода понижения её с одной ступени на другую по лестнице благоденствия. На мужа её он смотрел с видом покровительства, с вежливым пренебрежением. Он желал ему добра; он считал благоразумным и приличным улыбаться всем его действиям; но, в минуты откровенности, Тифф выразительно приподнимал свои очки и высказывал своё тайное мнение, что от подобных людей немного можно ждать хорошего. И, действительно, странная и беспрестанная перемена занятий Джона Криппса, его страсть к странствующей жизни, к переселениям с одного места на другое, оправдывали в некоторой степени негодование старого негра. Карьера Криппса, по части промышленности, ограничивалась желанием приобрести немногое из всего и весьма многое из ничего. Он начинал изучать два или три ремесла одно за другим; вполовину научился выковывать лошадиные подковы, испортил два, три архитекторских плана, пробовал занять место почтаря, учреждал петушьи бои и держал собак для отыскивания беглых негров. Но постепенно отставал от этих призваний, как унизительных, по его понятиям, для всякого порядочного человека. Последнее предприятие, которым он занялся, внушено ему было успехами одного янки, странствующего разносчика, который, не зная, куда деваться ему с назначенными для продажи, но попорченными и никем не покупаемыми товарами, уверил его, что он обладает ещё, так сказать, не початым, не развернувшимся талантом к торговле, и бедный Джон Криппс, не знавший ни таблицы сложения, ни умножения, сводивший свои счёты на петушьих боях не иначе, как по пальцам или по чёрточкам, назначаемым мелом на задней стороне дверей, в самом деле поверил, что наконец-то ему открылось его настоящее призвание. К тому же этот новый образ жизни, требующий беспрерывного передвижения с места на место, вполне согласовался с его неусидчивыми наклонностями. Хотя он и покупал постоянно всё то, чего не мог впоследствии продать, и терял много на всём, что продавал, не смотря на то он поддерживал ложное убеждение, что вёл своё дело удачно, потому что в карманах его от времени до времени бренчали монеты, и потому ещё, что круг небольших таверн, в которых он мог пить и есть, увеличился значительно. У него был источник, никогда не изменявший ему, даже и в то время, когда все другие источники совершенно высыхали: этот источник заключался в неистощимой изобретательности и преданности старого Тиффа. Действительно, Тифф казался одним из тех созданий, которые одарены до такой степени превосходнейшею сметливостью, сравнительно пред другими, подобными себе существами, что никогда не затрудняются в приобретении предметов первой потребности. Рыба всегда клевала на удочку Тиффа, тогда как к крючкам других она и не подходила. Куры постоянно клали яйца для Тиффа, и возвещали ему о своём подвиге весёлым кудахтаньем. Индейские петухи постоянно встречали его громкими криками, распускали хвосты и показывали выводки своих пушистых птенцов. Всякого рода дичь, белки, кролики, зайцы, тетерева и куропатки с удовольствием бросались в его капканы и силки, так что там, где другой умер бы с голода, Тифф с самодовольствием озирался кругом, глядя на всю природу, как на свою кладовую, в которой все жизненные припасы прикрывались пушистым пером или мехом, ходили на четырёх ногах, и, по-видимому, нарочно берегли себя до той минуты, когда потребуются на жаркое. Таким образом, Крип с никогда не возвращался домой без полной уверенности, что его ожидает вкусное блюдо, возвращался с этой надеждой даже в то время, когда пропивал в таверне последнюю четверть доллара. Это нравилось Криппсу, согласовалось вполне с его наклонностями. Он воображал, что Тифф исполнял свою обязанность, и от времени до времени привозил ему не сходившие с рук безделушки, в виде признательности за трудолюбие и усердие. Очки, в которых Тифф красовался, поступили в его собственность этим путём; и хотя для всех очевидно было, что стёкла в подаренных очках были вырезаны из простого стекла, но Тифф находился в счастливом неведении относительно их невыпуклости, и в более счастливом положении, но которому его здоровое, неповреждённое зрение вовсе не требовало стёкол. Это было только аристократической слабостью в Тиффе. Очки он считал неотъемлемой принадлежностью и украшением всякого джентльмена, и самым верным признаком именно такого джентльмена, который принадлежал "к одной из самых старинных фамилий в старой Виргинии." Он считал их приличным выражением его многотрудных и многоразличных обязанностей, к числу которых, как читатель, вероятно, заметил, относились и женские рукоделья. Тифф умел штопать чулки, как никто в целом округе; умел кроить всякого рода детские платья, умел починять и шить; всё это он делал охотно, без принуждения, находил в этом даже особенное удовольствие. Тифф был вообще весёлый малый, не смотря на многие горести, выпавшие на его долю. В натуре его столько было маслянистого обилия, такой избыток физического наслаждения существованием, что величайшее несчастье производило в его обыкновенном настроении духа весьма незначительное понижение, редко доходившее до лёгкого уныния. С самим с собою он находился в самых счастливых дружественных отношениях; он нравился самому себе, он верил в самого себя, и когда никто не ободрял его ласковым словом, он гладил себя по плечу и говорил: Тифф, ты славный малый, я люблю тебя. Редко проходила минута, чтоб он не беседовал с самим собою, разнообразя разговоры свои или весёлыми припевами какой-нибудь песни, или спокойным, лёгким смехом. В те дни, когда Тифф испытывал особенное самодовольствие, он смеялся чрезвычайно много. Он смеялся, когда показывались из земли первые побеги посаженных им семян; смеялся, когда после бури показывалось солнце; смеялся над множеством предметов, в которых ничего не было смешного; всё ему нравилось, из всего умел он извлечь удовольствие. В минуты затруднения и замешательства, Тифф обращался к самому себе и в самом себе находил адвоката, верно хранившего все его тайны. При настоящем случае, он не без внутреннего негодования осматривал остатки одного из лучших цыплят своих, которого намеревался подавать, по кусочкам, своей госпоже, и он старался облегчить свою душу маленькой беседой с самим собою:
-- Всё это, - говорил он про себя, поглядывая то с сожалением на остатки цыплёнка, то с пренебрежением на новоприбывшего: - всё это будет поедено. Лучше было бы убить для него старого каплуна. Гораздо было бы лучше: каплун и гораздо пожёстче. А теперь поневоле должен подать ему лучшего цыплёнка; бедная госпожа будет только посматривать, как он его съест. Странные эти женщины! К чему они так гонятся за мужьями? Как будто лучше их ничего на свете и быть не может! Забавно смотреть, как он хорохорится, а она, бедняжка, не может наглядеться на него. Ну, нечего делать! Отправляйся, мой голубчик, - и он поставил на угли сковороду, на которой вскоре зашипел и затрещал цыплёнок. Выдвинув стол, Тифф накрыл его для ужина. Кроме цыплёнка, на очаге стоял кофейник, выпуская из себя клубы ароматического пара, и в горячей золе пеклось несколько картофелин. Между тем Джон Криппс деятельно объяснял своей жене выгодную торговую сделку, которая так благотворно действовала на его настроение духа. - Вот видишь ли, Сю; в этот раз я побывал в Ралэйге и встретил там молодца, который ехал из Нью-Норка, или Нью-Орлеана, или, словом, откуда-то из Северных Штатов. - Нью-Орлеан, кажется, не принадлежит к Северным Штатам, - боязливо заметила его жена. - Это всё равно; - словом из какого-то Нью-Штата! Пожалуйста, Сью, не прерывайте меня. Если б Криппс мог увидеть свирепые взгляды, которые Тифф в эту минуту бросал на него сквозь очки, он затрепетал бы. Но, кроме ужина, Криппс ничего не видал перед собой и спокойно продолжал свой рассказ. - Этот молодец вёз партию дамских шляпок самой последней моды. Он получил их из Парижа, столицы Европы; и продал мне почти за даром. Ах, если бы ты посмотрела на них, просто прелесть. Постой, я выну и покажу тебе. Тифф! Свети сюда! И Тифф взял зажжённую лучину с видом скептика и с пренебрежением; между тем Криппс раскупорил ящик и вынул из него партию шляпок, по-видимому самого старого фасона, который был в моде тому лет пятьдесят.
-- Да, нечего сказать! - проворчал Тифф, - модные, годятся для вороньих пугал!
-- Что такое! - сказал Криппс, - Сю! Как ты думаешь, что я заплатил за них?
-- Не знаю, - отвечала Сью, слабым, едва слышным голосом.
ящик я получу чистого барыша, по крайней мере, полсотни долларов.
Тифф повернулся к очагу, и начал разговаривать с самим собою: - Во всяком случае, я вижу тут одно - если наши женщины наденут эти шляпки, да покажутся на собрании под открытым небом, то они расстроят всю публику... Не удастся и проповедь выслушать. А если встретиться с ними в тёмную ночь, да на кладбище, так уж и не знаю, куда придётся отправиться - только, наверное, не в доброе место. Бедная миссис! Как ей тяжело! Неудивительно, впрочем! Слабой женщине стоит только взглянуть на такое чучело, и ей сделается дурно.
-- Поди-ко сюда, Тифф! Помоги мне открыть этот ящик. Свети сюда. Чёрт возьми! Как он крепко закупорен. Здесь партия башмаков и ботинок, купленная мною от такого же молодца. Тут есть парные и непарные, за то дёшево куплены. Есть люди, которые любят башмаки и сапоги на одну колодку, а есть и такие, которым всё равно, на одну или на разные колодки, лишь бы было дёшево. Например, вот эта парочка хоть куда! и штиблеты к ней, и всё такое, маленькая дырка на подкладке, это ничего! нужно только надевать поосторожнее, а то, конечно, могут высунуться и пальцы наружу. Кто захочет иметь такую пару, тот будет помнить как нужно обходиться с ней. Ничего! Кому-нибудь пригодится... Пара славная! Кроме того, я привёз три ящика от старого бюро, которые тоже купил дёшево на одном аукционе: мне кажется один из них как раз подойдёт в старую раму, которую привёз я в прошлом году. Всё, всё это досталось мне почти что даром.
-- А как же теперь быть, масса, ведь я прошлогоднее-то бюро взял под курятник. В нём индюшки выводят цыплят.
-- Ничего! Ты только вычисти его, да пригони вот эти ящики. Ну, теперь, мы сядем ужинать, - сказал Криипс, садясь за стол и делая мужественное нападение на жареного цыплёнка, не пригласив никого из присутствующих помочь, ему.
подавал его на дощечке вместо подноса, покрытой листом старой газеты вместо салфетки. - Скушайте, миссис; вы не будете сыты, глядя на вашего мужа. Покушайте; а я пока переменю бельё на малютке.
Чтоб угодить своему старому другу, больная взяла кусок цыплёнка, и в то время, когда Тифф занимался с ребёнком она разделила его детям, смотревшим ей в глаза, как и всегда делают голодные дети, любуясь тем, что подают больной их матери.
-- Я люблю смотреть, когда они кушают, - сказала мистрисс Криппс тоном извинения, когда Тифф повернулся назад и поймал её в разделе цыплёнка.
-- Ах, миссис, это всё, быть может; но вы теперь должны кушать за двоих. Что они скушают, то не послужит в пользу ребёнку. Помните это. Криппс, по-видимому ничего не видел и не слышал: всё его внимание сосредоточено было на весьма важном деле, которое лежало перед ним, и которое он исполнял с таким усердием, что кофе, цыплёнок и картофель исчезли в несколько минут. Даже косточки были обсосаны и на тарелке вовсе не осталось следов соуса.
-- Вот что называется поужинать с комфортом, - сказал он, откидываясь к спинке стула. --Тифф! Сними сапоги и подай мне вон эту, бутылку. Сю! Я полагаю, ты не беспокоилась на счёт того... на счёт вкусного обеда, - продолжал он, повернувшись спиной к жене и составляя себе грог. Опорожнив стакан, он кликнул Тедди и предложил ему сахар, оставшийся на донышке стакана. Но Тедди, предупреждённый выразительным взглядом, брошенным сквозь громадные очки Тиффи, отвечал очень вежливо:
-- Поди сюда, я говорю, и выпей. Это для тебя здорово, - сказал Криппс.
Глаза матери пристально следили за ребёнком.
-- Оставь его, Джон! Видишь, он не хочет, - сказала она более и более ослабевающим голосом.
Тифф кончил дальнейшие принуждения тем, что без всякой церемонии взял стакан из рук своего господина.
складную кроватку, - небось! Вы заползли в свою постельку, приютились в своём гнёздышке, а Богу-то и забыли помолиться! смотрите! пожалуй завтра не проснётесь!
В это время Криппс набил трубку табаком самого отвратительного сорта, и начал наполнять зловонием маленькую комнатку.
-- Ах, масса! Этот дым вреден для миссис, - сказал Тифф. - Она и без того целый день мучилась!
-- Ничего, пусть его курит. Я люблю, когда он делает то, что ему нравится, - сказала через чур снисходительная мистрис Сью, - Фанни, ты бы тоже пошла спать, моя милая. Поди сюда, и поцелуй меня, прощай, дитя моё, прощай!
Мать долго держала её за руку, и пристально смотрела на неё; и когда Фанни хотела повернуться и уйти, она снова привлекла её к себе, ещё раз поцеловала её, и ещё раз сказала.
Фанни вскарабкалась по лестнице, стоявшей в углу комнаты, и сквозь небольшое четырехугольное отверстие вошла на маленький чердак.
-- Послушай, Тифф, - сказал Криппс, вынув трубку из зубов, и взглянув на Тиффа, деятельно мывшего посуду, - что-нибудь да не ладно, что наша Сис так сильно хворает. Была кажется совсем здорова, когда выходила за меня. Знаешь ли что? - продолжал он, не замечая собиравшейся грозы на лице Тиффа, - мне кажется, ей отлично бы можно помочь парами. Будучи в Ралейге, я страшно простудился; так и думал, что умру; на моё счастье, случился там какой-то паровой доктор. У него была небольшая машина, с котлом и маленькими трубками. Положил меня в постель, навёл на постель эти трубки и, как видишь, поставил меня на ноги. Я ужь прощался с белым светом; но этим паром как рукой сняло всю простуду. Вот я и думаю теперь, нельзя ли помочь чем-нибудь в этом роде и нашей мистрисс Криппс.
-- Ради Бога, масса! Не делайте над ней подобных опытов! Поверьте - это средство ей не поможет.
-- Вот что, Тифф, - сказал Криппс, не обратив внимания на слова Тиффа, - я привёз железные трубы, ведь ты знаешь, и небольшой котелок - ты тоже знаешь; почему бы и нам не обратить их в машину парового доктора.
" Что здорово для одних, то чистейший яд для других", - говаривала моя старая госпожа. Самое лучшее что можете вы сделать для неё, так это - оставьте её в покое: вот моё мнение.
-- Джон! - сказала больная спустя несколько минут. - Поди сюда, и присядь.
В тоне, которым были сказаны эти слова, отзывалось что-то положительное и почти повелительное, поразившее Джона до такой степени, что он безмолвно и с замешательством подошёл к постели, сел на неё и смотрел на жену с видом крайнего изумления.
-- Я так рада, Джон, что ты воротился: мне хотелось сказать тебе несколько слов. Я лежала в постели и всё думала об этом, всё ворочала это в голове. Мне недолго остаётся жить; я скоро умру, Джон, я это знаю.
-- Ах, пожалуйста! Ты надоедаешь мне своей хандрой.
это, чтоб встревожить тебя. О себе я не забочусь; но мне бы не хотелось, чтоб дети наши выросли, как мы с тобой, и были похожи на нас. У тебя, Джон, есть много замыслов; оставь их все, и позаботься о том, чтоб научить детей наших читать, и сделать их полезными людьми.
-- Вот ещё! К чему это? Я никогда не учился читать, а несмотря на то, из меня вышел такой славный малый, какие редко встречаются. Есть множество людей, которые, не зная ни читать ни писать, с каждым годом наживают себе денежки. Старик Губелль, например, что на плантации Шэд, знает грамоте не больше моего, а между тем составил славный капитал. У него девять сыновей, - и ни один из них понятия не имеет о том, что значит читать. Из этого ученья, я тебе скажу, пользы нет ни на волос. Оно научает шарлатанству, свойственному вообще всем янки. Каждый раз, когда имел я дело с ними, они всегда надували меня. Где же тут польза, желал бы я знать? В молодости и тебя учили читать, - но много ли добра принесло тебе это учение?
-- Оно и так, если хочешь; но не надо забывать, что я была больна день и ночь, переезжала с места на место; постоянно имела на руках больного ребёнка, и не более ребёнка знала что мне делать с ним. Всё же, я бы желала, чтоб Фанни чему-нибудь научилась! Мне кажется, если б вблизи нас находилась школа, или церковь или что нибудь в этом роде, я бы посылала их туда ежедневно, - если б можно было отправить их на небо, я бы отправила их навсегда.
-- Пожалуйста, перестань говорить такой вздор, мне надоело слушать тебя; я устал, потому ложусь спать.
И Криппс, сбросив пальто с своих плеч, развалился на постель и вскоре, погрузившись в крепкий сон, захрапел. Тифф, баюкавший трудного ребёнка подле очага, тихонько подошёл к кровати и сел.
чтоб он смотрел на вещи подобного рода, как смотрим мы, которые принадлежим к старинной фамилии. Не горюйте, мисс! Предоставьте это дело старому Тиффу. Не было ещё такого труда, от которого бы Тифф отказался, и который бы ему наскучил. Хи! Хи! Хи! Мисс Фанни начинает порядочно читать; надобно только уговорить нашего масса, чтоб он купил для ней книжек; - я и это сделаю. Между прочим я должен сказать, что на днях пришла мне в голову славная идея. На нашу большую плантацию приехала молоденькая леди, из нью-йоркского пансиона, и я намерен порасспросить её кое о чём, вообще, и о воспитании детей в особенности. Разумеется поговорю с ней и на счёт того, в какую церковь должны ходить наши дети. Вы знаете, в настоящее время решить этот вопрос не совсем легко; - но я беру его на себя и решу, по возможности, лучше. Мисс Сю! Ведь и я стремлюсь в обетованный край! Так неужели я пущусь в него, не взяв с собой ваших детей. - Ха! ха! ха! Этого-то уж не будет; Тифф не оставит их... Тифф будет при них где бы они не находились. Это верно, как верно и то, что я Тифф. Хи! Хи! Хи!
-- Тифф, - сказала молодая женщина, устремив на него свои большие, голубые глаза, - я слышала, что есть книга, которая называется Библией; видал ли ты её?
-- Как же, мисис, видел: это такая большая книга!.. Ваша мама, когда вышла замуж, привезла её с собой; но потом её разорвали, а другой не привозили. Впрочем, на собраниях под открытым небом, и в других подобных местах, я таки успел узнать из неё кое-что.
-- Что же такое? - скажи мне, Тифф, - спросила Сью, остановив на старом негре большие глаза, полные тревожного ожидания.
-- Да вот хоть бы на последнем собрании; из неё много было говорено. Только проповедник говорил так скоро, что я многое пропустил мимо ушей; но одни слова он так часто повторял, что я не мог не запомнит их.
-- "Придите ко мне все труждающиеся и обременённые, и я дам вам покой!"
-- Покой, покой, покой! - сказала больная задумчиво и с тяжёлым вздохом. - Ах, Тифф! если бы ты знал, как давно я желала его. И он говорит, что это написано в библии?
-- Да, миссис, да! И мне кажется, что эти слова были сказаны самим Спасителем. Когда я вспоминаю о них, так на душе становится как то особенно легко. Всё бы кажется слушал такие отрадные слова.
-- И я бы их слушала, Тиффи, - сказала Сью, томно отвернула голову в другую сторону и закрыла глаза. Тифф, - продолжала она, после минутного молчания, - быть может там, куда я отправляюсь, я встречу того, кто сказал эти слова; я спрошу его о них. Пожалуйста не говори со мной больше, мне хочется спать. Я думала, что мне будет легче, если увижусь с моим мужем, но я ещё больше устала. Положи ко мне моего малютку; - мне так приятно, когда он лежит подле меня. Вот так! Теперь дай мне отдохнуть, Тифф, пожалуйста!
и тайному говору вековых сосен, окружавших хижину, и громкому храпению спящего Криппса. От времени до времени сон смыкал ему глаза, но при первом порывистом уклоне головы его в ту или другую сторону, он просыпался и делал несколько шагов по маленькой комнате. Какое-то неопределённое чувство болезни тяготило его, чувство, в котором он не в состоянии был дать себе отчёта. Слова своей госпожи он считал не более, как за бред, за расстроенное воображение изнурённого больного. Мысль, что она действительно может умереть, переселиться в другой мир, без него, чтоб ходить за ней и беречь её, никогда и не приходила ему в голову. Около полночи, как будто рука невидимого духа коснулась его, Тифф задрожал всем телом и раскрыл глаза. На плече его лежала сухая, холодная рука его госпожи, - в её больших голубых глазах отражался какой-то странный, сверхъестественный блеск.
-- Тифф, прошептала она, едва слышным голосом, - я видела того, который говорил те слова, и это правда! Я узнала тоже, почему я страдала так много. Он... Он... Берёт меня к себе. Скажи о нём моим детям. Лёгкий вздох. Судорожный трепет во всём теле. Веки опустились на глаза мистрис Сью и закрылись навсегда.