Дрэд, или Повесть о проклятом болоте (Жизнь южных штатов).
Глава XXVIII. Трубадур

Глава XXVIII.
Трубадур.

Около пяти часов, Нина и Анна занимались украшением чайного стола на балконе. Нина нарвала свежих листьев с молодого дуба и с особенным искусством окаймляла ими снежно-белую скатерть, между тем как Анна перекладывала фрукты в вазах, между виноградными листьями.

-- Сегодня Леттис будет в отчаянии, - сказала Анна, с улыбкой взглянув на опрятно одетую молоденькую мулатку которая стояла у дверей и внимательно следила своими большими, светлыми глазами за каждым движением мисс Анны. - Ей, бедняжке, нечего и делать.

-- Ну, уж пусть Леттис позволит мне сегодня выказать мои способности, - сказала Нина, - я одарена удивительным талантом по части домашнего хозяйства. Если б я жила в старинные века, в стране... как бишь её... мне ещё об ней там много говорили... Да, да, в Аркадии, я была бы примерной хозяйкой. Мне ничто так не нравится, как плести венки и подбирать букеты. Во мне есть врождённая наклонность украшать всё, что меня окружает. Я люблю украшать столы, вазы, блюда, люблю одевать и наряжать хорошеньких женщин для доказательства слов моих, я, окончив уборку стола, сплету венок, и положу его на вас, моя милая Анна.

Говоря это, Нина суетилась около стола, симметрично и картинно располагала цветы и листья, выбрасывала оторванные ветки; словом - порхала с места на место, как птичка.

-- Какая жалость, что мы не живём в Аркадии! - заметила Анна.

-- О, да! - сказала Нина, - я помню, у нас в доме была старая истасканная книжка: "Идиллии Геснера". Будучи ещё ребёнком, я вычитывала из неё множество самых очаровательных историй о хорошеньких пастушках, играющих серебряных флейтах, и о пастушках, в голубых покровах и с распущенными волосами. Люди эти питались творогом, молоком, виноградом, земляникой и персиками, не знали ни заботы, ни труда, жили как цветы и птички, росли, пели и хорошели. Ах, Анна! Такая жизнь мне бы никогда не наскучила! Почему этого нет в настоящее время?

-- Тысячи сожалений и с моей стороны, - сказала Анна, - но достало ли бы у нас терпения на постоянную борьбу с желанием поддержать во всём порядок и красоту?

-- Это правда, - отвечала Нина, - и что ещё хуже, красота, при всех наших усилиях поддержать её, может измениться в несколько часов. Например, мы любуемся теперь вот этими розами; а завтра или после завтра будем называть их дрянью, и в добавок прикажем кому-нибудь выбросить их из комнаты. Только я не в состоянии принять на себя этой обязанности. Пусть кто-нибудь другой выносит увядшие цветы и моет вазы, а мне бы только предоставили свободу резать ежедневно свежие розы. Если б я была членом какого-нибудь клуба, а бы непременно приняла на себя эту роль. Я бы взялась украшать цветами все комнаты клуба, но вместе с тем условилась бы положительно - не очищать комнат от поблёкших листьев и цветов.

-- Надо правду сказать, - заметила Анна, - постоянное стремление каждого предмета к упадку, к какому-то внутреннему и внешнему расстройству, служит для меня загадкой. Поддержать чистоту, уютность и убранство в доме, а тем более соблюсти все эти условия в отношении к столу, - я считаю за верх искусства. Но попробуйте приступить к этому; смотришь, на вас со всех сторон нападают стаи мух, тараканов, муравьев и москитов! С другой стороны - как будто человеку уже предназначено делать неприятным, приводить в беспорядок и даже разрушать всё, что его окружает.

-- Эта самая мысль мелькнула в голове моей, когда мы были на собрании, - сказала Нина. - Первый день очаровал меня. Всё было так свежо, так чисто, так привлекательно, но к концу второго дня, где ни ступишь, везде под ногами хрустит или скорлупа от яиц, или шелуха от гороховых стручков, или арбузные корки, - так что неприятно вспомнить об этом.

-- Действительно, как это гадко! - сказала Анна.

-- Я принадлежу к числу тех созданий, - продолжала Нина, - которые любит порядок; но наблюдать за ним не в моём характере. Мой первый министр, тётя Кэти, умеет превосходно его поддерживать, и я и в чём не противоречу ей; напротив, стараюсь её поощрять, и за то там, где я не вмешиваюсь, всегда отличный порядок. Но, Боже мой! мне нужно переродиться, чтоб полюбить за этот порядок тётушку Несбит! Вы бы посмотрели на неё, когда она вынимает из комода перчатки или манишку! Сначала поднимется, ровным шагом пройдётся по комнате, возьмёт ключ из ящика на правой стороне бюро и отопрёт комод с таким серьёзным видом, как будто готовится к жертвоприношению. Если перчатки скрываются где-нибудь в глубине комода, она медленно, не торопясь, с расстановкой, вынет одну вещь за другой, возьмёт что ей нужно, снова уложит каждую вещь, запрёт комод и положит на прежнее место. При этом, выражение её лица становится таким, как будто в доме кто-нибудь умирает, и ей нужно отправиться за доктором! Со мной совсем иное дело! Я подбегаю к комоду, разбросаю все мои вещи, как будто над ними промчался небольшой ураган; ленты, шарфы, цветы, - всё это вылетает из ящика, одно за другим, и производит нечто в роде радуги. Не отыскав в одну минуту нужную вещь, я готова умереть от нетерпения. Но после двух-трёх таких нападений на комод, во мне пробуждается раскаяние; я начинаю собирать разбросанные вещи, укладывать их и упрекать маленькую негодную Нину, которая постоянно даёт себе обещание соблюдать на будущее время лучший порядок. Но моя милая Нина, к сожалению, неисправима: она никогда не держит обещания. Скажите, Анна, каким образом вы умеете поддерживать порядок в каждой безделице, которая вас окружает?

-- Это дело привычки, моя милая, - сказала Анна, - привычка, которая составляет во мне вторую природу, благодаря заботливости и попечениям моей мамы.

-- Мама!.. Ну да, это так! - сказала Нина, вздохнув. - Вы счастливы, Анна; я вам завидую... Леттис, теперь ты можешь подойти сюда, я кончила свою работу; вынеси весь этот сор. Как из хаоса образовалась вселенная, так и из этой смеси цветов и зелени образовался мой чайный столик, - говорила Нина, собирая в одну груду оставшиеся без употребления цветы и листья. - Только жаль, что я много нарезала лишнего. Бедные цветы опустили свои лепестки и смотрят на меня с упрёком, как будто говоря; "мы вам не нужны; зачем же вы не оставили нас на наших родных стеблях!"

-- Не беспокойтесь, - сказала Анна, - Леттис успокоит вашу совесть. По цветочной части она одарена удивительным талантом;--из этого сора, как вы его назвали, она составит превосходные букеты.

При этих словах на щеках Леттис сквозь смуглую кожу показался яркий румянец. Она нагнулась, собрала в передник лишние цветы и удалилась.

-- Это что значит? - сказала Анна, увидев Дульцимера, который в необыкновенно вычурном наряде поднимался на балкон, с письмом на подносе. - Скажете, как это утончённо! Золотообрезная бумажка, пропитанная миррой и амброй, продолжала она, срывая печать. Представьте себе! "Трубадуры Рощи Магнолий покорнейше просят мистера и мисс Клэйтон и мисс Гордон осчастливить своём присутствием оперное представление, которое будет дано сегодня вечером в восемь часов вечера, в роще Магнолий". Превосходно! Это, наверное, сочинял и писал кто-нибудь из моих учеников. Скажи, Дульцимер, что мы с удовольствием принимаем приглашение.

-- Как где? - отвечала Анна, - ведь я вам говорила, что он был главным фаворитом нашего предшественника, который куда бы ни ехал, всегда брал его с собой, как некоторые господа берут любимую обезьяну. Разумеется, во время путешествий он перебывал в фойе многих театров. Я вам говорила, что он что-нибудь придумает.

-- Да это просто очаровательное существо! - сказала Нина.

-- В ваших глазах, быть может; но для нас это самый скучный человек. Бестолков, как попугай. Если он и способен на что-нибудь, так это на одни только глупости.

-- А может быть, - сказала Нина, - его способности имеют сходство с семенами кипрского винограда, которые я посадила месяца три тому назад и которые только теперь пустили отростки.

-- Эдвард надеется, что рано или поздно, но способности обнаружатся в нём. Вера Эдварда в человеческую натуру беспредельна. Я считаю это за одну из его слабостей; но с другой стороны не теряю надежды, что в Дульцимере со временем пробудятся дарования, с помощью которых он, по крайней мере, будет в состоянии отличать ложь от истины и свои собственные вещи от чужих. Надо вам сказать, что в настоящее время он бессовестнейший мародёр на всей плантации. Он до такой степени усвоил привычку прикрывать острыми шутками множество своих проказ, что трудно даже рассердиться на него и сделать ему строгий выговор. Но чу! Это стук лошадиных копыт! Кто-то въезжает в аллею!

Нина и Анна стали вслушиваться в отдалённые звуки.

-- Кто-то едет, действительно... даже не один! - заметила Нина.

Спустя несколько минут, в аллее показался Клейтон, сопровождаемый другим всадником, в котором, по его приближении, Анна и Нина узнали Фрэнка Росселя. Но вдруг раздался звук скрипок и гитар и, к удивлению Анны, из глубины рощи, в праздничных нарядах выступила группа слуг и детей, предводимых Дульцимером и его товарищами, которые пели и играли.

-- Ну, что; я не правду говорила? - сказала Анна. - Представления Дульцимера начинаются.

Музыка и напев отличалось той невыразимой странностью, которая характеризует музыку негров. В мерных и пронзительных звуках её выражался шумный восторг. Содержание арии было весьма просто. До слуха Анны и Нины долетали следующие слова:

Чтоб придать песне более выразительности, вся группа мерно хлопала в ладоши и переходила в хор!

"Ребятишки, подпевайте и хозяина встречайте!

Возвращаться в дом пора:

Крикнем все ему: "Ура"!

Порадуем его! Го! Го! Го! Ура! Ура! Ура"!

Клейтон отвечал на этот привет, ласково кланяясь на все стороны. Толпа выстроилась в два ряда по окраинам аллеи, и Клейтон с товарищем подъехал к балкону.

-- Клянусь честью, - сказал Россель, - я не приготовился к такому торжеству. Это чисто президентский приём.

У балкона человек двенадцать подхватили лошадь Клейтона, и при этом порыве усердия порядок процессии совершенно нарушился. После множества расспросов и осведомлений, со всех сторон, в течение нескольких минут, толпа спокойно рассеялась, предоставив господину своему возможность предаться своим собственным удовольствиям.

-- Дульцимер истощает все свои способности при подобных случаях, - заметила Анна. --Теперь недели на две или на три он ни к чему не будет способен.

-- Следовательно, надо пользоваться пока он в экстазе, - сказал Россель. - Но что значит такое хладнокровное выражение радости с вашей стороны, мисс Анна. Это чрезвычайно как отзывается идиллией. Не попали ли мы в волшебный замок?

-- Весьма может быть, - отвечал Клейтон, - но всё же не мешает нам очистить пыль с нашего платья.

-- Да, да, - сказала Анна, - тётушка ожидает, чтоб показать вам комнату. Идите, и потом явитесь сюда, как можно очаровательнее.

Спустя некоторое время джентльмены воротились в свежих, белых как снег сорочках, и приступили к чайному столу с необычайной живостью.

-- Теперь, - сказала Нина, взглянув на часы, когда кончила свой чай, - я должна объявить всему обществу, что мы приглашены сегодня в оперу.

-- Да, - сказала Анна, - в Роще Магнолий будет устроен сегодня театр, и труппа трубадуров даст первое представление.

В этот момент все были изумлены появлением у балкона Дульцимера с тремя его чёрными товарищами. Из них каждый имел в петличке белый бант и в руке белый жезл, украшенный атласными лентами. Молча и попарно, они расположились по обе стороны крыльца.

-- Что это значит, Дульцимер? - спросил Клейтон.

Дульцимер сделал почтительный поклон и объявил, что они присланы быть провожатыми джентльменов и леди до места представления.

-- Ах, Боже мой! - воскликнула Анна, - мы ещё не приготовились.

-- Какая жалость, что я не взялась собой оперной шляпки, - сказала Нина. - Впрочем, ничего, - прибавила она, схватив ветку центифолий, - вот это заменит её.

Нина обвила веткой голову, и туалет её кончился.

-- Удивительно, как это скоро делается, - сказал Фрэнк Россель, любуясь венком из полуразвернувшихся бутонов и махровых роз.

-- Ах, Анна, - сказала Нина, - я и забыла про ваш венок. Садитесь скорее: я сделаю в одну минуту; дайте повернуть немного вот этот листок и расправить этот бутон, прекрасно! Можете открыть шествие.

Сцена для вечернего спектакля была устроена на открытом пространстве в роще магнолий, позади господского дома. Лампы, развешанные по деревьям, разливали слабый свет в густой глянцевитой листве. В конце поляны из цветов и ветвей зелени устроен был небольшой павильон, в который общество наше вступило с величайшим торжеством. Между двумя высокими магнолиями висел занавес, за которым, в минуту появления гостей, хор стройных голосов запел одушевлённую арию, выражавшую приветствие. Лишь только гости заняли места, как занавес поднялся, и тот же хор, состоявший более чем из тридцати лучших певцов, мужчин и женщин, одетых в праздничные платья, выступил вперёд. Вместе с пением и под такт напева они шли по сцене и несли в руках букеты, которые бросали к ногам гостей. Венок из померанцевых цветов, нарочно назначаемый для Нины, упал к ней прямо на колена.

-- Эти люди не дремлют. Они угадывают событие, которое должно совершиться в непродолжительном времени, - сказал Россель.

Окончив шествие, негры сели вокруг сцены, за пределами которой из-за густой зелени высовывались кудрявые чёрные головы бесчисленного множества слуг и остальных негров с плантации.

-- Посмотрите, - сказал Россель, указывая на чёрные лица, - какой контраст представляют эти чёрные даже с тусклым освещением сцены! А взгляните на детей, как милы они, и как опрятно одеты!

При этих словах, на сцену выступил ряд детей, принадлежавших к школе мисс Анны. Они шли в том же порядке, как и первая группа, пели школьные песни и бросали цветы к ногам почётных гостей. Исполнив эту церемонию, они сели на скамейки впереди первой группы. На сцену выступили Дульцимер и четверо его товарищей.

Дульцимер, действительно, речитативом начал изъяснять какое-то событие.

"В земле прохладной теперь хозяин", - протяжным голосом провозглашал он. После нескольких строф речитатива, квартет сделал припев, и их голоса были поистине великолепны.

-- Они начинают что-то чрезвычайно печально, - сказала Нина.

-- Имейте терпение, душа моя, - возразила Анна. - Теперь идёт речь о прежнем господине. Ещё минута и тон переменится.

И в самом деле, Дульцимер, как будто угадав слова мисс Анны, незаметно перешёл к описанию вступления нового господина.

-- Не угодно ли теперь послушать исчисление добродетелей Эдварда? - сказала Анна.

Дульцимер продолжал речитатив. Через каждые четыре строфы слова его повторял квартет и потом весь хор, хлопая при этом руками и стуча ногами с величайшим одушевлением.

-- Теперь, Анна, дошла очередь и до нас, - сказала Нина, когда Дульцимер в самых высокомерных выражениях начал распространяться о красоте мисс Анны.

-- Подождите, - сказал Клейтон, - каталог ваших добродетелей будет значительно длиннее.

-- Уж извините, этого ни в каком случае я не позволю, - сказала Нина.

-- Пожалуйста, не говорите так утвердительно, - возразила Анна. Дульцимер пристально глядит на вас с самого начала.

Анна говорила правду. С окончанием припева Дульцимер принял на себя многозначительный вид.

-- Взгляните на его выражение, - сказала Анна. - Начинается! Теперь, Нина, будьте внимательны!

С лукавым выражением, вырывавшимся из угла потупленных глаз, Дульцимер запел:

"Наш хозяин часто ездит... Но куда и в чём причина?

Уезжает он за розой из Северной, Северной Каролины".

-- Вот это славно! - сказал Фрэнк Россель. - Посмотрите, как все оскалили зубы! Может ли сравниться с белизной этих зубов самая лучшая слоновая кость! Замечаете ли вы, с какой энергией они приступают к припеву?

И действительно, хор пел с особенным одушевлением:

Хор несколько раз повторяет эти слова с энтузиазмом, усиливаемым хлопаньем в ладоши, стукотнёю ног и громким смехом.

-- Не следует ли розе Северной Каролины привстать? - сказал Россель.

-- Ах, замолчите! - возразила Анна, - Дульцммер ещё не кончил. Приняв новую позу, Дульцимер оборотился к одному из товарищей в квартете:

-- "Нет, друг мой, - отвечал певец, к которому обращались эти слова,

-- Превосходно, отлично! - сказал Россель.

Дульцимер продолжал:

-- И эти точки становятся ещё румянее, - сказала Анна, коснувшись веером плеча Нины. - Дульцимер, как видно, намерен сосредоточить на вас всю силу своего вдохновения.

Дульцимер продолжал:

-- Э! э! Да Дульцимеру верно помогают музы, - сказал Клейтон, посмотрев на Анну.

-- Тс! слушайте хор, - заметила Анна.

Этот припев повторялся раз десять. Между гостями раздался громкий смех. Актёры поклонились и оставили сцену. Белая простыня, заменившая занавес, опустилась.

-- Признайся, Анна, ведь это дело не одного Дульцимера? - сказал Клейтон.

-- Да, ему помогла в этом Леттис, которая от природы одарена поэтическим дарованием. Стоит только поощрить её, и талант её разовьётся до удивительных размеров.

В это время Дульцимер со своими товарищами подошёл с подносами к павильону и предложил гостям лимонад, пирожное и фрукты!

-- Да этого не увидишь ни в каком театре, - сказал Россель.

-- Действительно, - отвечал Клэйтон, - африканское племя далеко превосходит другие племена в наклонности, которая составляет середину между чувством и здравым рассудком, а именно наклонности к изящному. Эта наклонность может проявляться только в натуре, обладающей обилием чувств, обилием, которым обладают негры. Если просвещение коснётся их мощной рукой своей, они превзойдут многих в музыке, танцах и декламации.

-- И я, с своей стороны, - сказала Анна, - часто замечала в моих учениках, ту готовность, с которой они принимаются за музыку и английский язык. Негры иногда смеются над неправильным произношением слов, тогда как сами произносят их ужасным образом; последнее обстоятельство происходят, вероятно, оттого, что они стараются придать словам более выразительности, как это бывает детьми, одарёнными острыми способностями.

-- Между ними есть такие голоса, которым можно позавидовать, - заметил Россель.

-- Эфиопское племя, подобно алоэ, принадлежит к разряду медленных растений, - сказал Клейтон, - но я надеюсь, что со временем они дадут цвет: и этот цвет, надо полагать, будет великолепный.

-- Всё это прекрасно; только подобные ожидания и предположения свойственны одним поэтам, сказал Россель. После оперы начался балет, и продолжался с необыкновенным одушевлением и без малейшего нарушения приличия.

-- Религиозные люди, - продолжал Клейтон, - истощали, я думаю, всю свою энергию, чтоб внушать неграм отвращение к танцам и пению. А я с своей стороны, стараюсь развить в них эту наклонность. Я вовсе не вижу необходимости обращать их в англо-саксов. Это, по-моему, тоже самое, что виноградную лозу обратить в грушевое дерево.

-- Вот что значит быть успешным защитником невольничьих прав, - сказал Россель, - у него во всякое время готовы отличные сравнения.

-- Успехи мои подлежат ещё сомнению, - возразил Клейтон. - Полагаю, ты слышал что моё дело взято на апелляцию, - и потому выигрыш мой нельзя назвать верным.

-- О нет! - воскликнула Нина, - он должен быть верным! Я убеждена, что ни один человек со здравым рассудком и благородной душой не решил бы этого дела иначе. К тому же ваш отец считается опытным судьёй и пользуется громадной известностью.

-- Это-то обстоятельство и принудит его быть как можно осторожнее, чтоб не склониться на мою сторону, - сказал Клейтон.

В это время балет кончился. Слуги разошлась в порядке, и гости возвратились на балкон, испещрённый фантастическими пятнами лунного света, прорывавшегося сквозь листву виноградника. Воздух наполнен был тем тонким, сладким благоуханием, которое разливают в течение ночи роскошные тропические цветы и растения.

-- В этом есть некоторое основание, - сказал Клейтон. - Лорд Бэкон (имеется в виду Френсис Бэкон (1561 - 1626 гг.) - английский философ, историк, политик, основоположник эмпиризма и английского материализма), говорит, что и " дыхание цветов является в воздухе, как звуки отдалённой музыки".

-- Неужели это слова лорда Бэкона? - спросила Нина с изумлением, которое выражалось в её голосе.

-- Да; а почему же бы нет? - сказал Клейтон.

-- Потому что я считала его за одного из тех старых философов, от которых постоянно веет гнилью, и которые никогда не думают о чем-нибудь приятном.

-- Ведь это лорд Бэкон писал свои лучшие сочинения в то время, когда в соседней комнате играла музыка, - сказала Анна.

-- В самом деле? - переспросила Нина. - Как это мило! Я бы с удовольствием послушала его сочинения.

-- Есть умы, - заметил Клейтон, - которые способны обнять всю вселенную. Люди, одарённые таким умом, могут говорить так же увлекательно о кольце на дамской ручке, как и о движении планет. От них ничто не ускользает.

-- Вот класс людей, из среды которых вам, Анна, следовало бы выбрать себе обожателя, - сказала Нина, смеясь. - Вы ничем тут не рискуете. Если б я вздумала сделать подобную попытку, то я бы не вынесла её тяжести. Такой громадный запас мудрости увлёк бы меня под уровень моря. Я бы рассталась со своей удочкой, если б на мою приманку подвернулась такая страшная рыба.

отламывающие глыбы мрамора, которые обрабатывают потом многие поколения.

-- Уж извините, - сказала Нина, - я бы не хотела быть женой каменотёса. Мне бы пришлось тогда постоянно находиться в опасности быть задавленной.

-- Да, дело другое, если б я могла поработить его! Но всё же я постоянно бы боялась, что он охладеет ко мне. Такой человек весьма скоро поставил бы меня на полку, между прочитанными книгами. Я видела великих людей, - разумеется, великих для нашего времени: они не столько заботятся о жёнах, сколько о журналах и газетах.

-- О, не беспокойтесь, - сказала Анна, - эта особенность принадлежит всем мужьям без исключения. Газета есть постоянный соперник американской леди. Мужчине, чтоб оторваться от неё, нужно быть пламенным любовником, и при том ещё прежде, чем овладеет своим призом.

-- Напротив, она говорит только правду. Мужчины вообще составляют худшую половину человеческого рода, - сказала Нина. - Если я выйду замуж, то не иначе как с условием, что муж мой не будет читать газет.