Детоубийцы.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Детоубийцы. Глава I. (старая орфография)

Висенте Бласко Ибаньес. 

Детоубийцы. 

(Ил и тростник). 

Роман. 

Единственный разрешенный автором перевод с испанского 

В. М. Фриче. 

Книгоиздательство "Современные проблемы". 

Москва. - 1911. 

I.

Как каждый вечер, почтовая барка дала знать о своем приходе в Пальмар несколькими звуками рожка.

Перевозчик, худой человек, с одним отрезанным ухом, переходил от дверей к дверям, собирая поручения в Валенсию, и, подходя к незастроенным местам единственной улицы, снова и снова трубил, чтобы предупредить о своем присутствии разсеянные по берегу канала хижины. Толпа почти голых ребятишек следовала за ним с чувством благоговения. Им внушал уважение этот человек, четыре раза в день переезжавший Альбуферу, увозя в Валенсию лучшую часть улова из озера и привозя тысячи предметов оттуда, из города столь таинственного и фантастического для этой детворы, выросшей на острове тростников и ила.

Из трактира Сахара, главного учреждения Пальмара, вышла группа жнецов с мешками на плечах отыскать себе место на барке, чтобы вернуться к себе домой. Толпами подходили женщиеы к каналу, похожему на венецианский переулок, по краям которого ютились хижины и садки, где рыбаки хранили угрей. В мертвой воде, отливавшей блеском олова, неподвижно покоилась почтовая барка, словно большой гроб, наполненный людьми и поклажей, почти до краев погруженный в воду. Трехугольный парус с темными заплатами кончался полинявшим лоскутком, когда-то бывшим испанским флагом, свидетельствовавшим о казенном характере ветхой барки...

Вокруг нея стояла нестерпимая вонь. Её доски хранили запах корзин с угрями и грязи сотни пассажиров: то была отвратительная смесь запаха пропотевшей кожи, чешуи рыб, выросших среди ила, грязных ног и засаленного платья. От постоянного сидения скамейки барки лоснились и блестели.

Пассажиры, в большинстве случаев жнецы из Перелльо, что на самой границе Альбуферы, у самого моря, с громким криком требовали, чтобы перевозчик тронулся поскорее в путь. Баржа уже переполнена! В ней нет больше места.

Так оно и было. Однако перевозчик, обращая к ним обрубок отрезанного уха, как будто для того, чтобы их не слышать, медленно разставлял в барке корзины и мешки, которые женщины протягивали ему с берега. Каждый новый предмет вызывал протесты. Пассажиры теснились или меняли место. Новые пришельцы выслушивали с евангельской кротостью дождь ругательств, сыпавшихся на них из уст тех, кто уже устроился. Немного терпения! Пусть им дадут столько места, сколько им Бог даст на небесах! Под тяжестью груза барка погружалась все глубже в воду. Тем не менее перевозчик, привыкший к смелым переездам, не обнаруживал ни малейшого безпокойства. В барке не было уже ни одного свободного места. Двое пассажиров уже сгояли на борту, схватившись за мачту. Другой поместился на носу, точно галион большого корабля. Тем не менее среди всеобщих криков протеста перевозчик еще раз спокойно затрубил в рожок. Боже Праведный! Ужели для разбойника и этого недостаточно? Ужели они проведут весь вечер здесь под лучами сентябрьского солнца, бросавшого косые жгучие лучи, сжигая им спины?

Вдруг воцарилось молчание.

Пассажиры барки увидели, как по берегу канала приближается человек, поддерживаемый двумя женщинами, скелет, белый и дрожащий, с горящими глазами, закутанный в одеяло. Казалось, вода кипела от жары летняго вечера. В барке люди вспотели и каждый старался освободиться от липкого прикосновения соседа. А этот человек дрожал, стуча зубами в ужасных припадках лихорадки, как будто для него мир был окутан вечной ночью. Поддерживавшия его женщины громко протестовали, видя что никто из пассажиров не двигается. Должны же они дать ему место! Это больной работник. Кося рис он заразился проклятой альбуферской перемежающейся лихорадкой и ехал теперь в Русафу лечиться в доме каких-то родственников. Разве они не христиане? Хоть каплю сострадания! Одно местечко!..

И дрожавшее от лихорадки привидение повторяло, как эхо, пресекавшимся от озноба голосом:

- Хоть каплю сострадания!

Его втолкнули в барку, но эгоистическая толпа не разступилась перед ним. Не найдя нигде места, он опустился на дно барки, среди ног пассажиров, в отвратительной обстановке, причем лицо его касалось грязных башмаков и запачканных илом сапог; народ, казалось, привык к таким сценам. Барка служила решительно для всего. Она перевозила съестные припасы, больных и мертвецов. Каждый день она набирала больных, перевозя их в предместье Русафы, где обитатели Пальмара, лишенные всяких медицинских средств, лечились в наемных квартирках от перемежающейся лихорадки. Когда умирал бедняк, не владевший собственной баркой, гроб ставили под скамейку, и пассажиры отправлялись в путь одинаково равнодушно, смеясь и разговаривая, толкая ногами останки покойника.

трактира Сахара, у самого канала.

- Дядюшка Пако! - кричали многие. Дядюшка Сахар! Трактирщик, огромного роста человек, толстый, страдавший водянкой, шел маленькими подпрыгивающими шажками, то и дело жалуясь, по детски вздыхая и опираясь на свою жену Нелету, маленькую женщину с безпорядочными рыжими волосами и живыми зелеными глазами, мягко ласкавшими своим бархатом. О! Знаменитый Сахар! Всегда он болен и жалуется, а его жена, с каждым днем все более красивая и очаровательная, царит из-за своего прилавка над всем Пальмаром и Альбуферой. Он страдает болезнью богачей: у него слишком много денег и он пользуется слишком хорошей жизнью! Стоит только посмотреть на его брюхо, на его красное, как медь лицо, на его щеки, которые почти скрывали его круглый нос и заплывшие жиром глаза. Такой болезнью, пожалуй, каждому захочется страдать! Вот если бы ему пришлось зарабатывать себе кусок хлеба, стоя по пояс в воде и кося рис, он не почувствовал бы себя больным! - С трудом поставил трактирщик одну ногу в барку, слабо вздыхая, все попрежнему опираясь на Нелету, ворча на толпу, издевавшуюся над его болезнью. Он знает, как чувствует себя. О Боже! И он устроился на месте, которое ему уступили с той угодливостью, с которой деревенский люд относится к богачам, между тем, как его жена нисколько не смущалась шутливыми комплиментами тех, кто находили ее такой возбужденной и хорошенькой.

Она помогла мужу открыть большой зонтик, поставила рядом с ним корзину с провизией, хотя путешествие не продолжится и трех часов, и попросила наконец перевозчика как можно больше заботиться о её Пако. Он на некоторое время отправляется в свой домик в Русафе. Там его будут лечить хорошие врачи. Бедняк немного болен. Она говорила все это улыбаясь, с невинным видом, лаская глазами смягчившагося перевозчика, который при первых колебаяиях барки закачался, как будто был сделан из желатина. Он не обращал никакого внимания на насмешливое подмигивание толпы, на иронические взгляды, которые переходили от жены на трактиршика, сидевшого сгорбившись на своем месте под зонтиком и вздыхавшого со скорбным ворчанием.

Перевозчик уперся длинным шестом в берег и барка поплыла по каналу, сопровождаемая голосом Нелеты, продолжавшей с загадочной улыбкой просить всех друзей, чтобы они позаботились о её муже.

По мусору на берегу вслед за баркой побежали курицы. Стаи уток махали крыльями около носа, взбаломутившого зеркальную гладь канала, в котором верхом вниз отражались хижины и черные барки, привязанные к садкам с соломенными крышами вровень с водой, украшенными наверху деревянными крестами, которые точно должны были водившихся в ней угрей поставит под покровительство неба.

Выйдя из канала, почтовая барка стала скользить между рисовыми плантациями, огромными полями жидкого ила, покрытыми колосьями бронзовой окраски. Жнецы, погруженные в воду, подвигались вперед с серпами в руке и маленькия лодки, черные и узкия, как гондолы, воспринимали в свои недра снопы, чтобы отвести их на гумно. Посредине этой водяной растительности, представлявшей как бы продолжение каналов, поднимались то там, то здесь, на илистых островах, белые домики, с трубами. То были машины, орошавшия или высушивавшия смотря по надобности поля.

Высокие берега скрывали сеть каналов, широкия шоссе, по которым плыли нагруженные рисом парусные барки. Их корпуса оставались незримыми и большие треугольные паруса скользили над зеленью полей, в вечерней тишине, как призраки, идущие по твердой земле...

Пассажиры разсматривали поля глазами знатоков, высказывая свое мнение об урожае, и жалея судьбу тех, земля которых пропиталась селитрой, уничтожавшей рис.

Барка сколъзила по тихим каналам с желтоватой водой, отливавшей золотистым цветом чая. В глубине, под прикосновением киля, водоросли наклоняли свои головки. Благодаря царившей кругом тишине и зеркальной глади воды тем явственнее слышались все звуки. Когда разговор прекращался, ясно раздавались жалобные вздохи больного под скамейкой и упорное ворчанье Сахара, борода которого упиралась в грудь. От дальних почти невидимьгх барок доносились, усиленные тишиной, звуки удара веслом о палубу, скршгь мачты и голоса рыбаков, уведомлявших о своем присутствии, чтобы избежать столкновения на поворотах каналов.

Одноухий перевозчик оставил шест. Перепрыгивая чероз ноги пассажиров, он бросался от одного конца барки к другому, устанавливая парус, чтобы использовать слабую вечернюю бризу.

Барка въехала в озеро, в ту часть Альбуферы, которая была залолнена камышем и островками, и где приходилось плыть с предосторожностью. Горизонт расширялся. По одну сторону виднелась темная волнистая линия сосен Деесы, отделявшей Альбуферу от моря, почти девственный лес, тянувшийся на целые мили, где пасутся дикие буйволы и живут большие змеи, которых очень немногие видели, но о которых все с ужасом говорят в ночной час. На противоположной стороне - безграничная равнина рисовых полей, теряющаяся на дальнем горизонте у Сольяны и Суеки, сливаясь с отдаленными горами. Напротив - камыши и островки, скрывавшие свободные части озера. Барка скользила между ними, задевая носом водяные растения, касаясь парусом тростников, выдававшихся с берега. Спутанные темные склизикия растения поднимались на поверхность, подобно липким щупальцам, опутывая шест перевозчика, и глаз тщетно старался проникнуть в угрюмую больную фауну, в недрах которой копошились животные, создания ила. Взоры всех выражали одну и ту же мысль. Кто упадет туда, не скоро выберется.

Стадо быков паслось на берегу, среди камышей и болот, на границе с Деесой. Некоторые из них, переплыв к ближайшим островкам, погрузившись по самый живот в грязь, жевали жвачку среди тростника, и когда двигали тяжелыми ногами, то вода издавала громкое бульканье. Некоторые были большие, грязные, с боками, покрыгыми корой, с огромными рогами и слюнящейся мордой. Они дико глядели на нагруженную барку, скользившую между ними, и при каждом движении их голов кругом разлеталось облако больших комаров и снова усаживалось на их кудрявых лбах.

На небольшом разстоянии, на возвышении, представлявшем ничто иное, как узкую полосу ила между двумя пространствами воды, пассажиры барки увиделии сидевшого на корточках человека.

Жители Пальмара знали его.

- Смотрите, Пиавка! - вскричали они. - Пьяница Пиавка!

И размахивая шляпами, они громко крича спрашивали его, где он выпил утром и не думает ли он здесь переночевать. Пиавка оставался неподвижее, потом, выведенный из терпения смехом и криками пассажиров, встал, сделал легкий пируэт, ударил себя несколько раз по задней части тела, с выражением презрения, и снова с серьезным видом присел.

Когда он встал, раздались еще более громкие взрывы смеха, вызванные его странным видом. На шляпе красовался высокий султан из цветов Деесы, а на груди и вокруг лица висели гирлянды из лесных колокольчиков, растуших среди береговых тростников.

Все говорилй о нем! Что за тип этот Пиавка! Другого такого не было в деревнях на озере! Он твердо решил не работать, как работает большинство людей, говоря, что труд есть оскорбление Бога, и целый день искал кого-нибудь, кто пригласит его выпить. Он напивался до пьяна в Перелльо, чтобы выспаться в Пальмаре. Он выпивал в Пальмаре, чтобы на другой день проснуться в Салере и, когда бывали праздники среди обитателей материка, его можно было видеть в Силье или Катаррохе, где он разыскивал среди земледельцев Альбуферы человека, который его угостил бы. Было по истине чудом, что его не нашли мертвым на дне какого-нибудь канала после стольких путешествий пешком в состоянии полного опьянения, по самой окраине рисовых полей, узкой, как острие топора, по каналам, погрузившись по самую грудь в воду, и по колеблющемуся илу, куда никто не рискнул бы отправиться, разве только в барке. Его домом была вся Альбуфера. Инстинкт сына озера спасал его от опасностей и часто ночью, являясь в трактир Сахара, чтобы выпросить себе стаканчик, он хранил на себе липкие следы и запах ила, точно настоящий угорь.

Прислушиваясь к беседе, трактирщик кряхтя бормотал. "Пиавка! Ну и безстыдник! Тысячу раз он ему запрещал заходить..." Пассажиры смеялись, всломиная странные украшения бродяги, его страсть покрывать себя цветами и венками, как дикар, как только в его голодном желудке начинало действовать вино.

озеро, по которому на значительном разстоянии друг от друга были разбросаны группы тростника, где искали себе приют преследуемые городскими охотниками озерные птицы. Барка плыла вдоль Деесы, где участки ила, покрытые водой, постепенно переходили в рисовые поля.

На маленькой лагуне, окаймленной возвышениями из ила, человек крепкого телосложения, стоя в барке, высыпал из корзин землю в воду. Пассажиры с удивлением смотрели на него. То был дядюшка Тони, сын дядюшки Голубя, и в свою очередь отец Тонета, прозванного Кубинцем. При упоминании этого имени многие посмотрели насмешливо на трактирщика, продолжавшого кряхтеть, как будто ничего не замечая.

Во всей Альбуфере не было лучшого работника, чем дядюшка Тони. Он решил во что бы то ни стало стать собственником, иметь свои рисовые поля и не жить рыбной ловлей, как дядюшка Голубь, старейший из рыбаков Альбуферы. И так как семья помогала ему только по временам, утомленная грандиозностью предприятия, то он один наполнял землей, приивезенной из далека, глубокую яму, уступленную ему богатой барыней, не знавшей, что ей делать с ней.

Для одного человека это была работа целых лет, быть может целой жизни. Дядюшка Голубь смеялся над ним, сын помогал ему только изредка, но сейчас же уставал. Тони же с несокрупшмой верой продолжал свое дело с помощью только Подкидыша, бедной девушки, которую его покойная жена взяла из воспитательного дома, девушки робкой и трудолюбивой, как он сам.

"Бог в помощь, дядюшка Тони! Не унывай! Скоро выростет рис на его поле!" И барка удалялась, тогда как упрямый работник поднял голову лишь на мгновение, чтобы ответить на ироническия приветствия.

Несколько поодаль, пассажиры увидели на маленькой барочке, похожей на гроб, дядюшку Голубя около ряда колышек, где он опускал свою сеть, чтобы ее вынуть на следующий день.

В барке обсуждали вопрос, девяносто ли лет старику или он приближается в сотне. И чего только не видал он, не покидая Альбуферы! Скольких людей он знал! И они повторяли преувеличенные народным легковерием рассказы о его фамильярных дерзостях с генералом Прим, которому он служил перевозчиком во время его охоты на озере, о его грубости с важными барынями и даже королевами. Как будто догадываясь об этих комментариях и пресытявшись славой, он продолжал стоять сгорбившись, разсматривая сети, показывая спину в блузе с широкими клетками и черную шляпу, нахлобученную до самых сморщенных ушей, казалось, отделявшихся от головы. Когда почтовая барка подъехала, он поднял голову, показывая черную продасть беззубого рта и круги красноватых морщин вокруг глубоко лежавших глаз, в которых светилась искорка иронического блеска.

Ветер свежел. Парус вздувался и нагруженная барка при каждом толчке наклонялась, так что вода забрызгивала спины тех, кто сидел на краю. Около носа вода, разсекаемая сильными ударами, издавала с каждым разом все более громкое бульканье. Барка находилась теперь в самой настояшей Альбуфере, в безграничном просторе, лазурном и гладком, как венецианское зеркало, в котором отражались в опрокинутом виде барки и отдаленные берега с слегка извилистыми очертаниями. Казалось, в глубине озера несутся облака, как хлопья белой шерсти. На берегу Деесы несколько охотников, сопровождаемые собаками, отражались в воде головою вниз. В том направлении, где находился материк, местечки Риберы, благодаря большому разстоянию, казалось, плыли по озеру.

Ветер, с каждой минутой крепчавший, изменил поверхность Альбуферы. Волнение становилось ощутительнее, вода принимала зеленый цвет, похожий на цвет моря, дна озера уже не было видно, а на берегах, покрытых толстым слоем песка и раковин, волны оставляли теперь желтую накипь пены, мыльные пузыри, сверкавшие на солнце всеми цветами радуги.

Барка скользила вдол Деесы и перед ней быстро проносились песчаные холмы с домиками сторожей на верхушке, густые завесы кустарников, группы покривившихся сосен, странных на вид, словно куча подвергшихся пытке тел. Пассажиры, воодушевленные быстротой езды, возбужденные опасностью, при виде того, как барка одним боком касалась самого озера, приветствовали криками другия барки, проезжавшия вдали и протягивали руки, чтобы почувствовать удар волн, поднятых быстрым ходом. У руля вода образовывала воронки. На недалеком разстоянии носились две темные птипы, которые то нырялйи, то после долгого промежутка вновь показывали свои головы, развлекая пассажиров своими приемами ловли рыбы. Там дальше, в зарослях на больших островах из тростника лысухи и зеленые шейки при приближении барки улетали, но медленно, как бы чуя, что народ этот мирный. Некоторые пассажиры при виде их раскраснелись от волнения. Как ловко можно было бы их подстрелить! Почему запрещают стрелять без разрешения, как каждому захочется? И между тем, кау воинственные среди пассажиров возмущались, со дна барки слышался стон больного, и Сахар, опаляемый лучами заходившого солнца, проскальзывавшими под его зонтик, вздыхал, как ребенок.

Лес, казалось, уходил к самому морю, оставляя между собой и Альбуферой обширную низкую равнину, поросшую дикой растительностью, местами разъединенной гладкою блестящей полосой маленьких лагун.

Равнина носила название Санча. Среди кустарников паслось стадо коз, под присмотром мальчика, и при виде его в памяти детей Альбуферы воскресла легенда, давшая равнине её имя.

Жители материка, возвращавшиеся домой, хорошо заработав в дни жатвы, спрашивали, кто эта Санча, которую женщины называли не без страха, и жители озера рассказывали соседу-чужестранцу простую легенду, которую все заучивали с детских лет.

Маленький пастух, в роде того, который шел теперь по берегу, пас когда-то своих коз на той же самой равнине. Было это много, много лет назад и так давно, что никто из нынешних обитателей Альбуферы не знал этого пастуха, даже дядюшка Голубь!

Мальчик жил, как настоящий дикарь, в одиночестве, и рыбаки, ловившие в озере рыбу, слышали в тихие утренние часы, как он кричал вдали:

- Санча! Санча!

Санча была маленькая змейка, единственная подруга, которая его провожала. На его крик подползала отвратительная гадина и пастух, подоив своих лучших коз, предлагал ей блюдце молока. Потом, когда солнце начинало припекать, мальчик мастерил себе дудку, срезая тростники, и наигрывал на ней нежные звуки, а змея у его ног то вытягивалась, то свивалась, как будто хотела танцовать под тон приятной мелодии. Иногда пастух развлекался тем, что уничтожал кольца Санчи и растягивал ее в виде прямой линии по песку, восхищаясь, как она нервными порывами снова свивалась в кольцо. Когда, угомивщись этими играми, он гнал стадо на противоположный конец равнины, змея следовала за ним, как собачка, или обернувшись вокруг его ног поднималась до самой его шеи и застывала в таком положении, как мертвая, вперив свои алмазные глаза в глаза пастуха, причем пушок на его щеках поднимался от шипения её треугольного рта.

Жители Альбуферы считали его колдуном и не одна женщина, воруя дрова в Деесе, при виде того, как он подходил с Санчой вокруг шеи, осеняла себя знамением креста, как будто перед ней предстал дьявол. Все поняли, почему пастух, ночуя в лесу, не боялся больших гадов, кишевших в кустарниках. Санча, т. е. дьявол, охраняла его от всяких опаоностей.

Змея росла и сам иастух возмужал, как вдруг пропал из виду жителей Альбуферы... Говорили, что он пошел в солдаты и воевал в Италии. На дикой равнине не паслось больше ни одного стада. Выходя на берег, рыбаки не осмеливались зайти в троестник, покрывавший проклятые лагуны. Лишившись молока, которым ее угощал пастушок, Санча, вероятяо, охотилась за безчисленными кроликами Деесы.

Прошло восемь или десять лет и вот однажды жители Салера увидели, как по дороге из Валенсии шел опираясь на палку и с ранцем за плечами, солдат, гренадер, худой и желтый, как лимон, в черных гетрах до самых колен, в белой куртке с красными отворотами, в шляпе вида митры на волосах, заплетенных в косу. Несмотря на большие усы, его узнали. Это был пастух, вернувшийся домой, чтобы снова взглянуть на родные места. Он отправился в лес на берегу озера и достиг болотистой равнины, где раньше пас свое стадо. Кругом никого. Стрекозы порхали над высоким камышем с легким стрекотанием, а в скрытых кустарником болотах плескались жабы, обезпокоенные приближением солдата.

- Санча! Санча! - тихо позвал бывший пастух.

- Санча! Санча! - снова крикнул солдат изв всех сил.

с его глазами и к нему приближалась плоская голова, шипя острым, как шпилька, языком, тау что кровь в нем застыла и жизнь, казалось, остановится. То была Санча, но огромная, великолепная, достигавшая человеческого роста, волочившая среди кустарника свой хвост, конца которого не было видно, с разноцветной шкурой, толстая, как ствол сосны.

- Санча!.. - вскрикнул солдат, со страхом отступая назад. - Как ты выросла! Какая ты большая!

Он хотел уже бежать. Когда прошло удивление, казалось, и старая подруга узнала его и обвилась вокруг его плеч, сжимая его кольцом своей морщинистой кожи, дрожавшей от нервного трепета. Солдат пробовал бороться.

- Оставь меня, Санча, оставь! Не обнимай! Ты слишком уж выросла для таких игр!

Другое кольцо скрутило его руки. Рот змеи, как в былые годы, ласкал его. От дыхания её колебались его усы, дрожь ужаса пробежала по нем и по мере того, как кольца все сжимались, солдат задыхалея, кости его затрещали, и он упал на землю, обвитый пеетрыми кольцами змеи.

В барке чужестранцы, слыша рассказ, смеялиеь, тогда как женщины безпокойно двигали ногами, воображая, что то, что издавало около их платья глухой стон, была Санча, спрятавшаяся на дне барки.

Озеро кончалось. Еще раз барка въехала в сеть каналов и далеко, очень далеко, над безграничным пространством рисовых полей, выделялись домики Салера, ближайшого к Валенсии местечка Альбуферы с гаванью, занятой безчисленным множеством лодочек и больших барок, заслонявших горизонт своими мачтами, походившими на облупленные сосны.

Вечер кончался. Барка, замедлив ход, скользила по мертвым водам канала. Тень от паруса проносилась, как облако, над рисовыми полями, залитыми красным светом заката, на берегу, на оранжевом фоне, выступали силуэты пассажиров.

То и дело, орудуя шестом, возвращались люди с своих полей, стоя в черных лодках, очень маленьких, по самые края погруженных в воду. Эти лодки были как бы лошадьми Альбуферы. Все представители этой водяной расы с детства научались управлять ими. Без них нельзя было ни работать в поле, ни навестить соседа, ни вообще существовать. То и дело по каналу проезжал ребенок или женщина, или старик, все легко действовали шестом, упираясь им в илистое дно, чтобы двигать по мертвым водам барку, похожую на башмак.

Порою пассажиры почтовой барки видели, как в возвышенном берегу открывалась широкая брешь, чрез которую протекали волны канала безшумно и незаметно, объятые сном под навесом склизкой пловучей зелени. В этих входах висели на колышках сети для ловли угрей. При приближении барки, с рисовых полей выпрыгивали огромные крысы, исчезая в иле каналов.

Те, кто раньше при виде птиц озера преисполнились охотничьяго энтузиазма, почувствовали, как при виде крыс в них пробуждается ярость. Вот кого бы подстрелить! Был бы великолепный ужин!

Люди из окрестностей отплевьшались с чувством отвращения, среди смеха и протестов жителей Альбуферы. Крысы чрезвычайны вкусны! Как они могут знат, раз никогда не пробовали их! Болотные крысы едят только рис. Это царское блюдо! Их можно видеть на рынке в Суеке, со снятой шкурой, повешенных дюжинами за длинные хвосты в лавках мясников. Их покупают богачи. Аристократия населения Риберы не ест ничего другого. И Сахар считая себя обязанным в качестве богача сказать свое слово, перестал стонать и серьозным тоном заявил, что знает только два вида животных без желчи: голубей и крыс. Этим все было сказано.

Беседа становилась оживленнее. Выраженное чужестранцами отвращение возбудило в жителях Альбуферы настойчивость. Физическое вырождение обитателей озера, нищета народа, лишенного мясной пищи, знавшого только тот скот, который пасся вдали в Деесе, всю жизнь довольствующагося угрями и рыбой, вылились наружу в форме хвастовства, с явным желанием ошеломить чужестраннев выносливостью своих желудков. Женщины превозносили вкус крыс приготовленных с рисом. Многие ели это блюдо не зная, что это такое, и были в восторге, словно съели неведомое мясо. Другие вспоминали блюдо из змей, расхваливая их белое, сладкое мясо, более вкусное, нежели угорь. Даже одноухий перевозчик нарушил безмолвие, которое хранил в течении всего переезда, чтобы вспомнить о кошке, которую съел с товарищами в трактире Сахара: она была приготовлена одним моряком, который, объездив весь свет, умел прекрасно готовить подобные блюда.

Подъезжали к Салеру. Над крышами хижин поднималея между двумя колоннами колокол дома Demana, где сходились охотники и рыбаки вечером накануне охоты, чтобы выбрать места. У дома виднелся огромный дилижанс, который должен был доставить к городу пассажиров почтовой барки.

Ветер затих, парус вяло висел вдоль мачты и одноухий действовал теперь шестом, упираясь в берега, чтобы подталкивать барку.

По направлению к озеру ехала небольшая лодка, нагруженная землей. На носу стояла девочка, ловко действуя веслом, а на другом конце ей помогал юноша в большой панаме.

человек много видавший и имевший, что рассказать.

Ему дали эту кличку в виду усов, осенявших его мавританское лицо, украшение необычное в Альбуферы, где мужчины все брились. Другие спрашивали его с ироническим испугом, с каких пор он стал работать. Лодка удалилась, при чем Тонет, бросивший быстрый взгляд на пассажиров, казалось, и не слыхал этих острот.

Некоторые дерзко посматривали на трактирщика, дозволяя себе те же грубые шутки, которые были в ходу в трактире. Ох, дядюшка Пако! Он едет в Валенсию, а Тонет проведет ночь в Пальмаре!

Трактирщик сначала делал вид, будто не слышит, потом, не в силах больше терпеть, нервно выпрямился и в глазах его засверкала искра гнева. Но жирная масса тела, казалось, была сильнее его воли и он съежился на скамейке, точно пришибленный сделанным усилием, еще раз скорбно застонал и забормотал:

- Безстыдники!.. Безстыдники!