Проклятый хутор.
Глава I.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Проклятый хутор. Глава I. (старая орфография)

Висенте Бласко Ибаньес. 

Проклятый хутор. 

Роман. 

Перевод с испанского В. Кошевич. 

Книгоиздательство "Современные проблемы". 

Москва. - 1910. 

I.

Необозримая равнина пробуждалась при бледноватых лучах солнца, которое широким светозарным кругом выходило из моря.

Последние из соловьев, своим пением придававших пленительность этой осенней ночи, теплой, точно весенней, прерывали свои заключительные рулады, точно усиливающийся свет поражал их насмерть своими стальными лучами. Воробьи стаями вылетали из-под соломенных крыш и вершины деревьев содрогались от первых движений этой воздушной детворы, которая сo всех сторон колебала листву, задевая ее крыльями.

Мало-по-малу замирали звуки, оживлявшие ночь: плеск воды в канавках, шелест тростника, лай сторожевых псов. Вместе с тем другие шумы возникали, росли и разносились по равнине. Пение петухов раздавалось по всем хуторам; сельския колокольни веселым перезвоном отэывались на благовест к ранней обедне в церквах Валенции, казавшихся синими и туманными в отдалении; на скотных дворах поднимался дисгармоничный концерт животных: лошади ржали, коровы мычали, куры кудахтали, ягнята блеяли, свиньи хрюкали; скотина учуяла острый запах растительности, принесенный свежим дуновением утра, и нетерпеливо рвалась в поле.

Свет разливался по небу, тени таяли, точно поглощаемые бороздами пашни и массами листвы; мало-по-малу, из утренняго тумана выделялись влажные и блестящия тутовые и плодовые деревья, извилистые линии канальцев, большие квадраты огородов, похожие на громадные зеленые платки, и красная, тщательно вспаханная почва. На дорогах появлялись подвижные ряды черных точек, похожие на колонны муравьев и направлявшиеся в город. Из конца в конец равнины зазвучали протяжные песни, прерываемые окриками на рабочий скот, и скрип колес, а время от времени бешеный рев, подобный трубному звуку, проносился в пространстве, как будто понуждая ленивых к работе.

В канавках начала приходить в движение ровная поверхность красноватой воды, громкий шум которой над запрудою заставлял лягушек умолкать, а птиц - прекращать хлопанье крыльями; утки величественно плавали в ней, поворачивая направо и налево свои длинные гибкия шеи.

Вместе с светом, равнину заполняла жизнь, проникая в жилища и хлева. Co скрипомь распахивались двери; на порогах показывались белые фигуры, закинув руки за голову и глядя на сияющий горизонт. Растворенные хлевы выпускали в город молочных коров, стада коз, повозки с навозом. За низкою стеной малорослых деревьев, окаймлявших дороги, позвякивали бубенцы и колокольчики, а к их веселому звуку примешивалусь энергические возгласы погонщиков: "Arre, аса!"

На крыльцах изб обменивались приветствиями те, кто отправлялся в город, с теми, кто оставался ради полевых работ.

- Пошли вам Боже добрый день!

- День добрый!

Обменявшись этими фразами со всею серьезностью людей, у которых в жилах есть мавританская кровь и которые не могут упомянуть имя Божие без торжественного жеста, крестьяне смолкали, если встреча происходила между людьми незнакомыми; если же удалявшийся был приятель, то ему поручалось сделать в Валенции мелкия закупки для жены или хозяйства.

Теперь было совсем светло. Небо очистилось от тонкого тумана, который образуется из ночных испарений сырой земли и плещущих канавок. Собиралось появиться солнце. По красноватым бороздам порхали жизнерадостные жаворонки, а проказливые воробьи, присаживаясь к закрытым еще окнам, постукивали клювиками в рамы и пищали, точно бродяги, привыкшие жить подаянием, как бы говоря спящим людям: "Вставайте, лентяи! Скорее за работу, чтобы нам было чего поесть!"

В избушке Тони, известного во всем околотке под прозвищем Пименто, жена его, Пепита, несмотря на ранний час, готовилась уже ко второй поездке в город. Это была женщина еще совсем молодая, но уже бледная и поблекшая: переутомление и малокровие изводили ее, что не мешало ей, однако, быть самою трудолюбивою и бодрою из местных баб. Она поднималась в три часа утра, взваливала на себя корзины, полные спелых овощей, которые Тони нарывал накануне вечером, с тысячами ругательств и проклятий такой собачьей жизни, требующей стольких трудов; а затем, ощупью пробираясь по тропинкам, находя в потемках дорогу, как истая дочь "уэрты" {"Уэртой" (садом) называется обширная плодороднейшая равнина, которая разстилается по обоим берегам речки Турии или Гвадалавиара и прорезана целою сетью оросительных канавок.}, она шла в Валенцию, между тем как муж её, этот бравый парень, стоивший ей так дорого, продолжал храпеть в спальне, свернувшись под одеялом на большой супружеской кровати.

На рынке все оптовые зеленщики хорошо знали эту маленькую женщину, которая усаживалась между своих корзин еще до зари, дрожа под тоненьким старым платочком и, с безсознательной завистью глядя на людей, пивших по чашке черного кофе в защиту от утренней прохлады, дожидалась терпеливо, точно покорное животное, чтобы её зелень раскупили именно по той цене, какую она, послв продолжительных волнений, назначала, как необходимую для содержания Тони и для покрытия хозяйственных расходов.

Когда овощей не оставалось более, она возвращалась домой, бегом, чтобы выиграть время. Едва войдя в избу, она уже бралась за дело и, на этот раз, за совсем другое: из зеленщицы становилась молочницей. Ведя на перевоз свою корову, за которой скакал резвый теленочек, она возвращалась в город с прутом в руке и с жестяною меркою для молока. Белянка - так звалась корова за светлую масть - потихоньку мычала и, охваченная утренним холодком, дрожала под наброшенной на нее дерюгой, поворачивая влажный взор назад, к хутору, к черному стойлу с тяжелым воздухом и душистой соломой, воспоминание о которой, среди полудремоты, казалось ей весьма приятным.

В это утро Пепита вторично пустилась в путь позже обыкновенного и подгоняла корову прутом, боясь упреков покупателей. Корова и телок трусцой подвигались по Анборойской дороге, глубокой, грязной, колеистой. По окаймлявшей дорогу высокой насыпи тянулись бесконечными вереницами на фабрики сигарочницы и прядильницы, неся корзину на одной руке и размахивая другою. Тут была вся девичья молодежь равнины, производившая впечатление грубого и сурового целомудрия.

Божья благодать разливалась по равнине. Из-за деревьев и зданий, заслонявших горизонт, поднималось солнце, точно громадная красная облатка, посылая параллельно к поверхности равнины свои золотые стрелы, принуждавшия щурить глаза. Далекия горы и городския колокольни становились розоватыми; облачка, двигавшияся по небу, окрашивались цветом алого шелка; канальцы и лужицы точно населились огненными рыбками; в избах раздавались звуки утренней чистки: шуршание щетки, звон посуды; на берегах сгибались женщины, ставя корзины белья для полосканья; серые кролики с плутоватым видом прыгали по тропинкам и убегали, поворачиваясь розовым задом с пучком вместо хвостика; а на темных кучах навоза петухи, окруженные своими курами, испускали свой крик раздраженного властелина.

от слабости и малокровия.

Когда она дошла до Валенции, рабочий люд вливался в город потоком и заполнял мосты. Она пробралась между рабочими из предместий, которые шли, перекинув мешки с завтраком через плечо, остановилась у конторы сборов, чтобы взять пропуск (уплачиваемые за него гроши ежедневно надрывали ей душу) и двинулась по еще пустым улицам, на сонных обитателей которых колокольчик её коровы навевал грезы о зеленых лугах, идиллиях и пасторалях.

Так как покупатели Пепиты были разбросаны повсюду, то её странствие по Валенции оказывалось очень запутанным и замедлялось безпрестанными остановками у запертых дверей, при чем в одну следовало стукнуть раз, в другую - три или четыре раза, не на секунду не прерывая того резкого и пронзительного крика, который невероятным образом выдерживала её жалкая плоская грудь: "Молока! молока!"... Дверь отворялась и на пороге появлялась, с горшком в руках и в туфлях, растрепанная служанка с заспанными глазами или старая дворничиха, уже надевшая мантилью, чтобы идти в церковь.

Около восьми часов, обойдя всех ежедневных покупателей, Пепита очутилась близь "Квартала Рыбаков". Здесь ей тоже мог предстоять сбыт, и потому она храбро пустилась по грязным переулкам, где все казалось вымершим в эту утреннюю пору. Каждый раз, как она тут бывала, ею овладевала какая-то тревога, точно инстинктивное отвращение желудка от дурной пищи; но мужество честной женщины превозмогало это чувство и она шла вперед, испытывая даже известное удовлетворение, гордость человека целомудренного, который, как ни слаб и ни задавлен нуждою, утешается мысленно, что он все же выше некоторых других.

От запертых и молчаливых домов несло дешевым и безстыдным пороком, какою-то едою и гнилью, вином и потом; казалось, будто сквозь дверные щели вырывается затрудненное и громкое дыханье спящих тяжелым сном после ночи грубых ласк и пьяной любви.

Пепита услыщала оклик. Из-за отворенной на узкую дестницу двери ее манила девка, толстая, растерзанная, грязная девка, ничем не привлекательная, кроме как молодостью, уже близкою к исчезновению, с влажными глазами, наскоро закрученными волосами, следами румян, оставшимися с ночи на щеках, - настоящая каррикатура, марионетка порока.

Крестьянка, презрительно сжавши губы, чтобы дать почувствовать покупательнице разницу между ею и собою, начала доить "Белянку" в горшок, который девка подала ей. Та не спускала глаз с молочницы.

- Вы... ведь... Пепита?... сказала она, наконец, нетвердым тоном, как бы не будучи уверена, что она ошибается.

Пепита подняла глаза, в первый раз устремила взор на проститутку и, в свою очередь, как бы смутилась:

- Это ты... Розарио?

- Да, это я, печально кивнула она головой.

В ту же минуту Пепита высказала свое удивление:

Она здесь! Дочь таких почтенных родителей! Господи, какой срам!

В силу профессиональной привычки, Розарио попыталась ответить на восклицания возмущенной крестъянки циничною улыбкой и таким выражением лица, которое означало, что она постигла тайну жизни и более не верит ни во что. Однако, видно было, что ясный и пристальный взгляд Пепиты вызвал в ней стыд и она опустила голову, точно собиралась заплакать.

Розарио не была дурною девушкой. Она работала на фабриках, была и в услужении; но, наконец, её сестры, уставши голодать, подали ей пример; а теперь она живет, получая то ласки, то пощечины, пока, раз навсегда, не околеет. Оно и понятно: когда нет ни отца, ни матери, чего ждать детям? Во всем виноват этот дон Сальвадор, который, конечно, теперь горит в аду. Ах, разбойник! Всю-то семью он погубил!

Пепита забыла свою сдержанность и холодность, разделяя негодование Розарио:

- Да, правда, сущая правда! Этот старый скряга один всему виною. Вся "уэрта" это знает... Боже! Погибла вся семья! В прошлом году пали слухи, что отец умер на каторге в Цеуте; а несчастная старуха-мать кончила жизнь на больничной койке... Бедный дядя Варрет! Он был такой добрый! Ах! Еслиб он мог поднять голову из могилы и взглянуть, чем стали его дочери!... В десять лет как все переменилось! Кто бы сказал и тебе и сестрам, когда вы жили дома, точно царицы, что вам суждено кончить так?!... Боже! Боже! Помилуй нас от злых людей!...

Розарио оживилась во время этой речи. Она точно помолодела, беседуя с подругою детства. Ее доселе тусклые глаза засверкали при воспоминании о былом. "А хутор? А земля? Все еще не пашется, конечно?". Эта заброшенность участка обеим доставляла удовольствие. "Какое бы счастье, если бы околели, убрались ко всем чертям сыновья этого подлеца дона Сальвадора". Эта мысль составляла единственное утешение проститутки. Она выразила благодарность Пименто и всем землякам, которые не давали чужим завладеть участком, по праву принадлежавшим её семье. Если же кто пробовал захватить его, то средство было известно: "Паф!" Ружейная пуля пробивала ему голову.

Она воспламенилась гневом; её сверкающие глаза вспыхивали огнем жестокости: в проститутке, пассивной скотине, привыкшей сносить побои, воскресла дочь "уэрты", с детства видавшая ружье на стене, за дверью, и с наслаждением вдыхавшая по праздникам запах пороха.

В Розарио пробудилось любопытство. Поговоривши о печальном прошлом, она осведомилась о всех тех, кого прежде знала, и, наконец, начала разспрашивать Пепиту о ней самой.

- Бедняжка! Уж видно, что живешь насчастливо!

Ее молодость заметна была только в больших, ясных глазах, девически-блестящих, выражавших невинность и робость, тело же превратилось в настоящий скелет, а в белокурых волосах, нежно-маисового цвета, целыми прядями виднелась седина.

Как живет с нею Пименто. Все такой же пьяница и бездельник? Право, можно сказать, что она сама своей беде причина, потомучто вышла за него, не послушав ничьих советов. Здоровенный он, правда, и всякий пасует перед ним, когда, в воскресенье, после обеда, он сядет за карты с первыми молодцами в "уэрте"; но дома вряд-ли с ним жить сладко... Впрочем, правду сказать, все мужчины одинаковы. Ах, Розарио знает это по опыту! Псы, на которых и глядеть-то не стоит... Но, Господи! Как же исхудала Пепита!

- Элиза! неси же молоко! Ведь, барин ждет!

Розарио захохотала, как сумасшедшая. Ну, да! она теперь зовется Элизой. А Пепита и не знала? Этого требует ремесло, чтобы меняли имя, а также, чтобы говорили на андалузский лад.

И она с простонародною грацией передразнила грубый голос сверху.

по лестнице, попросивши молочницу заходить в эти места и приносить ей вести с родины.

Колокольчик утомленнной Белянки еще с полчаса звонил по улицам Валенции; из её дряблого вымени было выцежено до капли все безвкусное молоко, образовавшееся от плохого корма: капустных листьев и гюмоев; и наконеце-то Пепита решилась вернуться домой.

Крестьянка шла задумчиво и печально. Эта встреча взволновала ее; она чрезвычайно живо помнила трагедию, разыгравшуюся над дядею Барретом с семьею.

С тех пор поля, которые более полувека возделывались предками несчастного, оставались заброшенными и безплодными. Необитаемый домик разваливался мало-по-малу, за отсутствием сострадательной руки, которая положила бы заплату на кровлю или замазала бы щели в стенах. За десять лет ходившие мимо этих развалин люди привыкли не обращать на них внимания, а Пепита тоже перестала взглядывать на старую лачугу. Последняя интересовала лишь мальчишек, которые, унаследовав ненависть своих отцов, пробирались по заросшему крапивою полю, чтобы пускать камни в пустую избу, пробивать большие дыры в запертой двери или сыпать землю и камни в колодец.

В это же утро, под впечатлением недавней встречи, Пепита обратила взоры на развалину и даже приостановилась, чтобы лучше разсмотреть ее.

"уэрте", по красным бороздам которой рядами зеленели овощи и деревца с листвою, прозрачною от действия осени, точно карамель. Тут же почва стала твердою, из её безплодных недр вылезли все чужеядные растения, все сорные травы, которые Господь создал на муку земледельцу. Миниатюрный лес плевелов, перепутанных, ужасных, покрывал весь участок странными оттенками своей зелени, местами испещренной таинственными и редкими цветами, из тех, что ростут лишь среди развалин или на кладбищах. В этой глуши, ободренные безопасностью, ютились и множились всевозможные нечистые твари, распространявшияся потом по окрестным полям: зеленые ящерицы с корявыми спинами, громадные жуки с металлическим отливом подкрылий, пауки на коротких и мохнатых лапах, ехидны, расползавшияся вдоль каналов. Все это жило здесь, не привлекая ничьего внимания, образуя как бы отдельное царство и пожирая друг друга. Хотя гады эти до некоторой степени вредили культурным растениям, но их щадили, даже как будто уважали: ибо жителям "уэрты" семи казней египетских показалось бы мало для этих проклятых полей. Земля Баррета более не должна была принадлежать людям; потому казалось естественным, чтобы там гнездились гады, и чем в большем количестве - тем лучше!

Посреди этого проклятого участка, который выделялся на прекрасной равнине точно грязное пятно на изумрудно-зеленой царской мантии, возвышалась, или, вернее, разрушалась изба с соломенной крышей, где местами сорванная дождем и ветром солома обнажила гнилые решетины. С размытых водою стен почти всюду сбежала побелка, о котсрой напоминали только редкия белые пятна кое-где на обнаженных кирпичах. Дверь была выломана внизу, изгрызана мышами и треснула до самого верха. Оконные рамы, расшатанные ветром и совсем разбитые, висели на одной петле каждая и обещали оторваться совсем при первом сильном порыве бури.

Вид этой развалины печалил душу, сжимал сердце и внушал разные мысли. Казалось, что, лишь наступит ночь, из уединенной лачуги выйдут привидения, что из нея послышатся крики убиваемых и что подо всеми этими кустами валяются сотни страшных трупов. Даже птицы летели прочь от этих мертвых полей, боясь-ли гадов, кишевших в сорной траве, или, может быть, чуя, что тут веет бедою. Если порою над правалившеюся крышею показывалось что-либо крылатое, то крылья эти бывали черными, зловещими, траурными, и при их взмахах на деревьях смолкали веселые и шаловливые писки; "уэрта" замирала, как будто на полмили кругом на ней не было ни одного воробья.

В ту минуту как Пепита собиралась уже двинуться no наиравлению к своей беленькой избушке, мелькавшей вдали между деревьев, ее задержала на краю дороги повозка, приближавшаяся тряским ходом, как будто из города.

При первом взгляде на эту повозку, в ней проснулось женское любопытство.

была крестьянская, но то, каким образом повязан был у него на голове платок, его полуплисовые панталоны и еще некоторые подробности костюма указывали, что он не из "уэрты", где местная одежда слегка изменилась под влиянием городских мод. Это был мужик из какой-нибудь дальней церевни, может быть из глухого угла той же провинции.

На телеге высился пирамидою всякий домашний скарб. Очевидно, переселялась целая семья. Тут были и тощие матрацы, и сенники, набитые скверной маисовой соломой, тростниковые стулья, корзинки, остов кровати, выкрашенный в зеленую краску. Все это, наваленное как попало на телегу, было грязно, старо, жалко, говорило о голоде и об отчаянном бегстве, как будто горе преследовало и гнало эту семью. А на самой вершине кучи сидело, обнявшись, трое маленьких детей, которые глядели на окрестность широко раскрытыми глазами, точно путешественники, впервые осматривающие новую страну.

За телегою, пешком, словно наблюдая, чтобы с нея ничего не упало, шли женщина и молодая девушка; последняя была высока, тонка, стройна, а та казалась её матерью. Рядом с лошадью, справа, шел подросток лет одиннадцати; по серьезному виду в нем можно было узнать ребенка, который привык бороться с нищетою и почти созрел в такую пору жизни, когда другия дети только и заняты, что играми. Маленькая грязная собаченка с высунутым языком замыкала шествие.

Пепита, опершись на свою корову, с возраставшим любопытством смотрела на этих бедняков. Куда могли оне ехать? Дорога, покоторой они двигались, отщепляясь от тракта на Альборайго, не вела ровно никуда, а только разветвлялась на безчисленные тропки и дорожки, приводившия к отдельным хуторам.

Любопытство зрительницы было удовлетворено весьма неожиданным образом. "Святая дева!" Телега свернула с дороги, миновала развалившийся мостик из бревен и глины, который вел к проклятой земле, и поехала по полю дяди Баррета, приминая почтенные сорные травы. Вся пришлая семья направилась туда же, выражая движениями и невнятными словами тягостное впечатление, производимое запущенностью хутора; тем не менее все они двигались прямо к лачуге с видом людей, вступающих во владение своим добром.

равнодушные к людским заботам и обезпеченные кормом и стойлом.

Пименто лежал у избы и лениво курил, не сводя глаз с трех прутиков, намазанных клеем и лежавших на земле: вокруг прутиков порхало несколько птичек. Вот была поистине барская забава! Когда он увидел, что бежит жена, блестя глазами и задыхаясь, он переменил позу, чтобы удобнее слушать и не велел ей подходить к прутикам.

- Ну, что такое случилось? Уж не украли ли твою корову?

От усталости и волнения Пепита едва могла выговорить два слова кряду.

- Ах, распротоканальи!

Одним прыжком он поставил на ноги свое тяжелое и мускулистое тело и, не ожидая дальнейших разъяснений, пустился бегом. Он побежал прямо в тростник, полосою окаймлявший проклятую землю. Там он присел, прилег на брюхо, точно бедуин в засаде, и посмотрел сквозь тростник; затем, через несколько минут, продолжал свой бег и исчез в лабиринте тропинок, из которых каждая вела к избе или засеянному участку.

"Уэрта" продолжала сиять и шуметь, полная света и шорохов, сладко нежась в лучах золотого утренняго солнца. Но вдали поднимались крики и жалобы; весть передавалась в смущенных восклицаниях из поля в поле; трепет изумления, тревоги, негодования охватывал всю равнину, точно сто лет назад, когда покажется, бывало, алжирская галера, несущаяся к берегу за грузом белого мяса.