Проклятый хутор.
Глава II.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Проклятый хутор. Глава II. (старая орфография)

II.

Перед уборкою, когда дядя Баррет осматривал свой участок, разделенный на занятые разными растениями квадратные поля, он не в состоянии бывал подавить чувство гордости; и, любуясь высокой пшеницей или кудрявой капустой, кочни которой напоминали кружево, дынями, выставлявшими над землею свои зеленоватые округлости, или перцем и помидорами, полуспрятанными под листвою, - он хвалил качество своей земли и с благодарностью поминал своих предшественников, которые постарались ее возделать лучше всех участков в "уэрте".

Молчаливая и однообразная история его предков вся была у него перед глазами. Пять или шесть поколений Барретов провели всю жизнь в том, что пахали эту землю и перепахивали, сдабривали жирным навозом, заботились, чтобы не изсякла в ней жизненная сила, гладили и расчесывали бороною и мотыкою эти борозды, из которых каждая была полита потом и кровью их рода.

Сам он был человек сильной души и чистых нравов. Если ему случалось в воскресенье заглянуть на минуту в трактирчик Копы, где собиралось все соседство, то единственно из желания посмотреть, как играют в карты, похохотать во все горло над нелепыми и грубыми выходками Пименто и других молодцов того же сорта, изображающих из себя в "уэрте" франтов и дон Жуанов. Но он никогда не подходил к прилавку, чтобы спросить стаканчик, никогда не раскрывал кошелька, а крепко придерживал его в кармане; если же и выпивал, случалось, то это значило, что выигравший в карты угощал всю компанию.

Он очень любил свою жену, любил до такой степени, что прощал ей её глупость, с которой она произвела на свет четырех дочерей и ни одного сына, который помог бы ему работать; впрочем, он не менее любил и дочек, сущих ангелов, которые целый день шили, распевая, на пороге избы, а иногда приходили и на поля, чтобы сколько нибудь облегчить беднягу-отца. Но господствующею страстью этого мужика, любовью, преодолевавшею все прочия его привязанности, была любовь к земле, которую столько лет арендовали его предки и над которою он надрывался в свою очередь.

В старину, давно, очень давно, её владельцем был знатный вельможа, который в свой смертный час передал и грехи свои, и недвижимость в руки монахов Сан-Мигельделос Рейес; и этим монахам она еще принадлежала в ту пору, когда дядя Тамба (почти слепой старик, который пас маленькое стадо одного мясника из Альборайи) был удалым молодцом в шайке "брата" {Какого-нибудь валенцского монаха, предводительствовавшого отрядом партизанов.} и стрелял французов из мушкетона. Монахи были добрые парни: толстые, жирные, блиставшие здоровьем, любившие повеселиться и не особенно настойчивые в требовании арендных денег; они бывали довольны, если, когда заходили под вечер на хутор, их встречала прабабка теперешняго арендатора, тогда красавица-девица, и вежливо угощала хорошею чашкою шоколада да фруктами из сада. А теперь увы! земля принадлежала дону Сальвадору, старикашке из Валенции, который был мученьем дяди Баррета и даже снился ему во сне.

Хуже хозяина нельзя было найти.

Дон Сальвадор пользовался отвратительною репутацией во всей "уэрте", так как владел участками почти во всех концах её. Каждый вечер, завернувшись в свой старый плащ, даже весною, и внешностью походя на жалкого нищого, сопровождаемый на всем пути проклятиями и враждою, этот старикашка пробирался по тропинкам к своим арендаторам. В нем была цепкость скупца, желающого находиться в постоянном соприкосновении со своим добром, неотвязчивая настойчивость ростовщика, жаждущого свести просроченные счеты. Едва он показывался вдали, собаки лаяли, точно зачуяв смерть, дети смотрели на него с испугом, мужчины уходили, чтобы избавиться от тяжелой необходимости прибегать к отговоркам, а женщины выходили на пороги изб, опустивши глаза, приготовившись лгать, чтобы упросить дона Сальвадора повременить, и отвечали слезами на его гневные выходки и угрозы.

Случалось, что Пименто, который в качестве храбреца, принимал участие в бедствиях соседей и изображал в "уэрте" странствующого рыцаря, сквозь зубы сулил старику что-нибудь в роде взбучки и прохладительного купанья в канале; но его удерживали сами жертвы скупца, ставя на вид, что дон Сальвадор - не кое-что: "Человек, который все утра просиживает в судах и водит дружбу с большими шишками!... С такими людьми беднякам куда тягаться"!

Из всех арендаторов старикашки дядя Баррет был наилучшим. Правда, ему трудно бывало добывать арендные деньги, но, выбиваясь из сил на работе, он всегда приготовлял их к сроку и за ним не было недоимок. За это дон Сальвадор ставил его в пример другим арендаторам, что, впрочем, не мешало ему относиться к дяде Баррету еще более требовательно и жестоко, чем к прочим: бедняга никогда не огрызался, и эта кротость позволяла скряге безбожно удовлетворять свою страсть к угнетению и жадность.

Дядя Баррет, единственный работник в семье, так как жена не принесла ему сыновей, трудился целый Божий день. Утром, на заре, когда вся "уэрта" еще спала, вечером до поздней ночи, когда все давно уже отдыхали, он бывал в поле с мотыкою в руке, ожесточенно ковыряя землю, из которой ему приходилось извлекать пропитание для семьи и плату за аренду. Сначала он пытался найти помощников, нанять батраков; но батраки работали мало, спали в хлевах в часы солнцепека, дорого стоили и к тому же воровали. Поэтому Баррет прогонял их через несколько недель и, наконец, после ряда неудачных попыток, отказался от этого лекарства, которое представлялось ему хуже болезни. Между тем, так как его собственных рук не могло хватить на обработку всего участка, а некоторое суеверное почтение к предкам мешало ему уступить в чужия руки хоть пядь этих полей, находившихся целые века в пользовании его рода, то ему пришлось запустить целую треть участка; он вообразил себе, что, удвоив усердие и ведя на более плодородных частях более интенсивное хозяйство, он ухитрится прокормить своих и удовлетворить землевладельца.

Вот и началась упорная и отчаянная борьба с жизненными невзгодами собственною слабостью, борьба тайная, так как по природе не будучи склонным делиться своими горестями, он скрывал от домашних ужасные опасения, терзавшия его. Все знали его добродушным, спокойным, улыбающимся, в той самой синей шапке, которой он был обязан своим прозвищем {Barrete - круглая шапка.}, надвинутой до ушей. Он только того и желал, чтобы жена и дочери не знали о его тревоге, чтобы никто в доме не заметил уменьшения средств, чтобы ничем не нарушилось честное благополучие хутора, постоянно оживленного смехом и песнями четырех сестер, которые были погодки. Уже обращая на себя внимание парней "уэрты", девицы только и думали, как бы принарядиться в свои новые шелковые илаточки и шумящия глаженые юбки, да сходить в соседнее село на праздник, а на другой день, на разсвете, подойти босиком к окошку и поглядеть в ставенные щели, кто из ухаживателей распевает им "албаду" {To же, что "серенада", только утренняя.} и кто играет на гитаре; тем временем, бедный дядя Баррет, все более озабоченный уравновешением своего бюджета, вынимал монету за монетой из кучки золота, скопленной по грошам еще его родителями, и тем старался удовлетворить дона Сальвадора, старого скрягу, который никогда не бывал доволен и не только выжимал все соки из своего арендатора, а еще безпрестанно твердил ему о тяжелых временах, о страшных надбавках налогов и о необходимости повысить арендную плату.

В один прекрасный день дон Сальвадор ее повысил. Дядя Баррет протестовал, напоминая о трудах своей семьи, которая полила потом этот участок, чтобы сделать его лучшим в округе. Но хозяин был неумолим.

- Участок - лучший? Так правильно и платить за него дороже.

Баррету пришлось покориться. Он скорее готов был отдать жизнь, чем разстаться с землею, которая пила из него кровь.

Сбережения были уже истрачены и разсчитывать можно было только на доход с хозяйства. Он стал трудиться с ожесточением и даже с каким-то бешенством. Он опять возделал весь участок. Он перестал спать. Ему казалось, будто у него овощи растут медленнее, чем у прочих; малейшая тучка ужасала его, приводила в смятение; этот человек, такой честный, добрый, доходил до того, что подстерегал, когда зазеваются соседи, чтобы украсть у них часть их орошения. Ужаснее же всего для него было то, что, при всем своем безумном усердии, он мог уплатить лишь половину того, что был должен.

Последствием столь необычных трудов было то, что лошадь дяди Баррета, покорное существо, разделявшее непомерную работу хозяина, устала изводиться день и ночь, возить в Валенцию на базар возы овощей, а потом, без роздыха, без передышки, не осушив пота, запрягаться в coxy и выворачивать тяжелые пласты, - и решилась околеть. Тут мужик увидел, что погиб. Как теперь вспахать эти поля, прекрасные плоды которых равнодушно едят горожане, даже не подозревая, каких мук стоит их взращивание отцу семейства, постоянно борющемуся с нищетой?

Но Провидение, никогда не покидающее бедняков, обратилось к нему устами дона Сальвадора.

He даром говорится, что нет худа без добра. Когда старый ростовщик узнал о беде Баррета, он с трогательною заботливостью предложил ему помощь. "Сколько нужно было на покупку новой лошади? Пятьдесят дуро? Ну, так он, землевладелец, придет на помощь к своему съемщику и этим докажет несправедливость тех, кто ненавидит его и клевещет на него". Он дал взаймы пятьдесят дуро, с тою только незначительною подробностью - ведь дело делом! - что заставил заемщика подписать бумагу, где говорилось о процентах, накоплении недоимок, обезпечении в уплате долга; в пункте обезпечений упоминалось о мебели, хозяйственных орудиях, обо всем добре арендатора, не исключая и скотины.

Дядя Баррет, ободренный появлением молодой и сильной лошади, с новым усердием принялся за дело.

Но он был уже истощен тревогою и трудом; в нем только и оставались, что кожа да кости, и всем известная шапка колпаком нахлобучивалась на его исхудавшую голову. Почти весь доход с хозяйства поглощался нуждами семьи и из нескольких пригоршней медяков, добытых продажею овощей на Валенцском рынке, никак не выходила та кучка, которой хватило бы на уплату за землю.

Безполезность его нечеловеческих усилий и несправедливость упреков, с которыми иногда обращался к нему дон Сальвадар, порою пробуждали в душе его смутный протест, порожцали в его некультурном мозгу неясные мысли о праве: "Почему эти поля - не его собственность? Все его предки поливали эти комья земли своим потом, сокращали ради них жизнь свою. Если бы не они, не Барреты, то здесь была бы безплодная пустыня, как на берегу моря. А теперь на его шее затягивает петлю, изводит его своими посещениями и напоминаниями этот старый бездушный скряга, владеющий землею, хотя заступа в руках держать не умеет и никогда не гнул спины над бороздами!... Господи! Как это все ведется у людей!"

Но такия вспышки скоро проходили, и бедный мужик снова возвращался к своей пассивной покорности, к своему традиционному и суеверному почтению перед собственностью, к наследственной вере в необходимость работать и оставаться честным. Для него величайшим безчестьем было - не платить долгов, а величайшим несчастием - потерять хоть пядь земли, которую возделывали его деды.

В рождественский срок он мог отдать дону Сальвадору лишь малую часть арендной платы, а к Иванову дню не собрал ни копейки: жена была больна и на доктора и лекарства пришлось продать даже "свадебное золото" - старинные серьги с подвесками и жемчужное ожерелье, составлявшия семейное сокровище, будущее обладание которым являлось предметом споров между четырьмя девицами.

Землевладелец ничего не захотел слушать. "Так продолжать нельзя: участок, очевидно, слишком велик для Баррета, и дон Сальвадор, имея доброе сердце, не потерпит, чтобы его арендатор надрывался на работе до смерти. Кроме того, другие предлагают ему за эту землю выгодную цену, и вот, он предупреждает Баретта, чтобы тот поскорее очистил хутор. Ему очень жаль, но он и сам не богат... Ах, кстати напоминает, что пора уплатить деньги, занятые на покупку лошади, что, вместе с наросшими процентами, составляет..."

ужасною многолетнею борьбой, вдруг покинуло его. Никогда не плакавши дотоле, он захныкал, как ребенок. Исчезли вся его гордость, вся его мавританская важность; на коленях стал он молить старого ростовщика, чтобы тот сжалился над ним, уверяя, что будет почитать и благословлять его, как отца.

Плохого отца нашел себе бедный Баррет! Дон Сальвадор был неумолим. "Ему было очень жаль, но он ничего не мог сделать. Он тоже был беден и должен был думать о пропитании своих детей".

Мужик устал молить о милосердии. Он еще несколько раз побывал в Валенции у землевладельца, негодовал, упрекал, говорил о своих дедах, о своем нравственном праве на этот участок и добился того, что наконец дон Сальвадор перестал его принимать.

Отчаяние вернуло Баррету энергию. Он вновь стал сыном "уэрты" - гордым, решительным и неуступчивым, когда считает за собою право. Хозяин не хотел его слушать, отказался его обнадежить? Очень хорошо. Больше он и безпокоиться не станет: если старик захочет поговорить с ним, может придти сам. Посмотрим, найдется-ли смельчак, способный выжить его из его дома!

И он продолжал работать, но все время был настороже и внимательно вглядывался во всякого мимо проходящого незнакомца, точно ожидая нападения шайки разбойников.

Его вызвали в суд, но он не явился. Он и так знал, в чем дело: какая-нибудь западня, придуманная на погибель честным людям. Если хотят его ограбить, пусть приходят к нему на поле, которое для него все равно, что кусок собственной шкуры, и которое он так и защищать будет!

Раз утром его предупредили, что к нему явятся пристава выселять его из хутора и опечатывать все его добро за долги: следующею ночью ему уже не придется ночевать в своей избе. Это известие показалось ему таким странным, что он ему не поверил. "Такия вещи бывают с мошенкиками, с теми, кто никогда не платил... Но он всегда все жилы из себя выматывал, чтобы расплатиться в срок; он родился на этом участке... He может быть! Ведь не в диком же царстве живет он, где нет ни жалости, ни страха Божия".

Тем не менее, после обеда, когда на дороге показались одетые в черное господа, точно скверные хищные птицы, со свертками бумаг под мышками вместо крыльев, сомнения его разсеялись. Это был неприятель: эти люди шли его грабить. И он почувствовал, как в нем проснулась слепая храбрость мавра, переносящого всяческия обиды, но теряющого разум от бешенства, если тронут что-либо ему принадлежащее. Он бегом вернулся в избу, схватил старое ружье, которое всегда заряженным держал за дверью, стал у калитки и нацелил оружие, твердо решившись всадить две пули в первого из этих грабителей-сутяг кто ступит на его землю.

Его жена, еще больная, и четыре дочери кинулись вон из избы, крича, как сумасшедшия, уцепились за него, стали отнимать ружье, схватив его за ствол. Эта борьба, при которой, дергаясь и толкаясь, они ударялись то об одну притолоку калитки, то о другую, сделалась такою шумною, что обитатели соседних хуторов вышли из изб и сбежались. Ружьем овладел Пименто, который из предосторожности унес его к себе домой. Баррет пошел за ним, схваченный под руки несколькими здоровыми парнями, и тщетно пытаясь вернуть себе ружье; он выражал свой безсильный гнев ругательствами на эту скотину, не дающую ему защитить свое добро.

- Пименто! Разбойник! Отдай ружье!

Но хвастун снисходительно улыбался, довольный ролью добряка и умиротворителя, которую разыгрывал перед этим взбешенным стариком. Так дошли до жилища Пименто, куда ввели несчастного и где, не спуская с него глаз, принялись его увещевать, давать советы, чтобы помешать ему наделать глупостей: "Нужно держать ухо востро, дедушка Баррет. Это - народ судейский. Беднякам с ними лучше не связываться. А спокойствие и злопамятность всегда приведут к цели".

Тем временем, зловещия черные фигуры писали бумагу за бумагою в избе Баррета, безжалостно швыряли мебель и одежду, включили в опись даже скотный двор и курятник, между тем как мать и дочери стонали от отчаяния, а собравшаяся в дверях толпа, являясь как бы хором в этой трагедии, с ужасом следила за подробностями процедуры, стараясь утешить бедных женщин и вполголоса проклиная эту каналью дона Сальвадора и тех, кто исполняет приказания такого пса.

К ночи все было кончено. Черные люди заперли дверь, унесли ключ и оставили выселенным лишь два-три узла со старым бельем и поношенным платьем, да мешок с инструментами: больше им ничего не позволили взять из избы.

Дрожащая от лихорадки жена и дочери, еще потрясаемые рыданиями, приютились у соседок, предложивших им гостеприимство. "Народ в "уэрте" добрый и любит их. Конечно, не богачи; ну, а все-же найдется для спанья лишняя рогожка".

Отец остался под присмотром Пименто. Они сидели друг против друга на тростниковых стульях, при слабом свете "кандиля" {"Кандилем" называется маленькая лампочка, висящая на железном пруте. Ее прицепляют, где угодно.}, и курили папиросу за папиросой. После своей бешеной вспышки бедняга впал в состояние одурения, похожее на сомнамбулизм; а его хранитель со всеусердием ободрял его, стараясь поднять его дух: - "Что за чорт! Стоит-ли так горевать из-за мошенника-ростовщика! Если бы дон Сальвадор видел это, его негодяйское сердце слишком бы возрадовалось. Пора ужинать, и лучше всего выпить рюмочку".

Но Баррет молчал или отвечал односложно и невнятно, а время от времени повторял все ту же фразу:

- Пименто, отдай же мне ружье!

Пименто улыбался, тайно восхищаясь этим стариком, на которого в "уэрте" всегда смотрели, как на человека не из храбрых, и который вдруг выказывал такую дикѵю свирепость. "Отдать ему ружье?... Как же!... Сейчас!... По его хмурым бровям было видно, на что ему оно"... Старик настаивал, жаловался, раздражался, обвинял Пименто в предательстве. Наконец, к девяти часам вечера, он заявил, что не останется под кровлею лживого друга, который заодно с его палачом, и встал, чтобы уйти.

Пименто не стал его задерживать. "В такой час старику не удастся наделать бед. Пусть же ночует в поле, если ему хочется!" И, заперев дверь, хвастун улегся спать.

Перед уходом из избы Пименто, дядя Баррет пошарил в мешке и вытащил оттуда серп, который засунул за пояс. Потом пошел прямо к своему участку и, словно выгнанная собака, стал бродить вокруг своей запертой избы.

двор, конюшня, свинарник были работою его отца; а эту высокую и красивую соломенную крышу, с маленькими крестиками на обоих концах, устроил сам он, взамен старой, которая повсюду давала течь. Своими же руками он вывел закраину у колодца, столбы у калитки, заплел тростниковый плетень, над которым высятся пучки цветущей гвоздики и "дневных красавиц".

- И все это достанется другому? Почему? Потому что так хотят люди!

Придя в бешенство, он поискал за поясом спичечницу, чтобы поджечь соломенную крышу: "Пусть бы чорт взял эту хибарку! В конце-концов, она, ведь, - моя! Богу это известно. И я имею право лучше спалить мое добро, чем отдать грабителям!"... Но в самую минуту выполнения этого намерения его охватил инстинктивный ужас, точно перед ним возстали трупы всех его предков, и он бросил спички на землю.

Между тем стремление истреблять продолжало бушевать в его мозгу. С серпом в руке он пошел по полям, которых был жертвою. "Теперь сразу заплатит ему за все неблагодарная земля - причина всех его несчастий!" Опустошение длилось несколько часов. Гнутые прутья, по которым всползали зеленые стебли нежных фасоли и горошка, трещали под каблуками старика, плети бобов рвались под ударами серпа; кочни латука и капусты катились вдаль, срубленные острою сталью, точно головы казненных, а листья их разстилались вокруг, будто волосы. - "По крайней мере, никто не воспользуется моим трудом!"... - Полночь прошла; а он все еще опустошал, топтал, ругался, богохульствовал; наконец им вдруг овладела слабость; он бросился в одну из борозд, плача как ребенок и повторяя себе, что отныне постелью его будет земля, а работою - христорадничество по дорогам...

Его пробудили первые лучи солнца, упавши к нему на веки, и веселый щебет птиц, которые летали вокруг него, угощаясь остатками ночного разгрома. Тогда он встал, оцепенев от усталости, пронизанный сыростью, дрожа от холода, и, не сознавая куда идет, двинулся по дороге в Валенцию.

что соглашается с удовольствием. "Да, при таком холоде, пронизывающем до костей, он с удовольствием выпьет что-нибудь".

И этот столь трезвый человек выпил сразу два больших стакана водки, которая точно огнем зажглась в его пустом желудке. Лицо у него вспыхнуло, потом побледнело и стало точно мертвое; глаза налились кровью. И язык у него развязался; он почувствовал полное доверие к этим людям, которые его жалели, - пустился с ними в откровенности, называя их "детками", объявил им, что не смущается такими пустяками, что для него не все потеряно, раз осталось лучшее его добро, серп его прадеда, драгоценность, которую он не отдал бы и за 20 "фанег" земли {Фанега - около 200 кв. сажен.}. Он вытащил из-за пояса кривое лезвие, ясное и блестящее: сталь лучшого закала, отточенную превосходно и способную, по уверениям старика, перерубить в воздухе листок папиросной бумаги.

Возчики расплатились; потом, понукая лошадей, двинулись в город, скрипя на всю дорогу колесами своих телег. Дядя Баррет просидел в кабаке после их отъезда еще около часа, испытывая головокружение, разговаривая сам с собою, пока, наконец, смущенный жестким взглядом хозяина, угадавшим его состояние, он не почувствовал смутный стыд и не вышел, в свою очередь, неверным шагом и не поклонившись.

Теперь его душою овладело воспоминание от которого он никак не мог отвязаться. Он видел, даже закрыв глаза, большой сад апельсинных деревьев, находившийся более, чем за милю, между Бенимаклетом и морем. Этот сад принадлежал дону Сальвадору, который бывал там чуть не каждый день и по одному осматривал прекрасные деревья, точно пересчитывая на них своим жадным взором все апельсины. He сознавая ясно того. что делает, дядя Баррет шел по этому направлению, чтобы посмотреть, не принесет ли чорт к нему навстречу человека, который довел его до такой беды.

Так как ногами он ступал не твердо и часто останавливался, отыскивая равновесие, то дошел до места лишь через два часа; а когда пришел, то соображение его было настолько помрачено винными парами, что он уже не помнил, зачем забрел так далеко. Изнемогши от усталости, он свалился в коноплянник, близ дороги. Через несколько минут он уже спал, и его тяжелый пьяный храп раздавался среди прямых зеленых стеблей.

!!!!!!!! Пропущены 39-42

мест взошел на эшафот"... А так как Баррет постоянно был в числе послушных, так как он всегда подавал голос согласно наставлениям влиятельного лица и с пассивною покорностью выполнял все, что бывало приказано, то для его спасения было предпринято несколько поездок в Мадрид и, в один прекрасный день, пришло помилование.

Он вышел из тюрьмы подобно мумии и, сосланный на каторгу в Цеуту, умер там несколько лет спустя.

Семья его распалась, разсеялась, точно пригоршня соломы по ветру. Дочери, одна за другою, покинули дома, приютившие их сначала: оне ушли в Валенцию добывать хлеб в качестве служанок, и все вести о них прекратились. Старая мать, уставши стеснять людей своими вечными болезнями, поместилась в больницу, где вскоре и отдала Богу душу.

и об избе не забыл никто. В силу безмолвного соглашения всех окрестных жителей, в силу какого-то инстинктивного заговора, составленного почти без слов, но как бы с участием деревьев и дорог, необитаемая изба осталась точно в таком виде, как в тот час, когда полиция выгнала несчастного арендатора.

В день этого события Пименто сказал: "Посмотрим, найдется ли такой хват, который осмелится поселиться на этом участке!" И все, не исключая женщин и детей, ответили с видом сочувствия: "Посмотрим!"...

Оба сына дона Сальвадора, не смотря на богатство такие же жадные, как и отец, сочли себя раззоренными, когда плевелы и тернии заполонили участок, не находивший арендатора и остававшийся непроизводительным.

Сделав большую скидку в арендной цены, они сумели убедить одного земледельца, арендовавшого другой участок в "уэрте" и хваставшого, что ему всегда мало земли, снять тоже и эту землю, которой теперь все точно боялись. Этот человек приходил пахать с ружьем за плечами и смеялся над враждебностью соседей. С его приближением избы запирались; но затем ему вслед направлялись враждебные взгляды и долго следили за ним. Он опасался засады и был осторожен. Однако его предусмотрительность ни к чему не привела. Он еще не кончил расчищать поля, когда, раз вечером, шел один и в него было выпущено два выстрела так, что он даже не увидал нападающих: заряд крупной дроби просвистал мимо его ушей и он только чудом остался жив и невредим. На дороге не было видно никого; даже не замечалось ничьих следов на земле. Выстрел, очевидно, был направлен с которого нибудь канала, где стрелявший засел в тростнике. Поддерживать борьбу с такими врагами было невозможно, и на другое же утро новый арендатор пошел отдать ключи домовым хозяевам.

Вот когда стоило послушать жалобы сыновей дона Сальвадора! "Чтож, разве уж нет более правительства? Нет обезпечения собственности? Нет больше ничего?" Без сомнения, во всем этом деле коноводом был Пименто: именно он препятствовал распахивать участок; поэтому полицейские явились кь тому, кому подчинялась вся "уэрта", и свели его в тюрьму.

произведены были ружейные выстрелы, Пименто сидел в одном из альборойских кабаков и кутил там с приятелями.

Все повторяли это показание, точно заученный урок, и не было никакой возможности поймать хитрых мужиков на противоречии. Что мог поделать судья с этими людьми, которые, с глупым видом и невинным взором, невозмутимо врали, почесывая затылок? Пришлось выпустить Пименто на волю; и во всех избах раздались вздохи облегчения и торжества.

Теперь опыт был сделан: стало известным, что за обработку этого участка люди платятся шкурой. Тем не менее, хозяева не сдавались. "Если нельзя сдавать свою землю в аренду, можно обрабатывать ее самим!" И они нашли себе поденщиков из числа тех нуждающихся и покорных бедняков, которые, воняя сажей и нищетой, спускаются, гонимые голодом, с пограничных гор, отделяющих провинцию Валенции от Арагона, и ищут себе работы.

В "уэрте" жалели бедных "чуросов" {Буквальный смысл: паршивая овца. Но на валенцском наречии чуросами с мотыками на плечах, шли домой, находилось достаточно добрых душ, зазывавших их в кабачок Копы. Их вводели, угощали выпивкой и шептали что-то на уши со скорбным видом, в тоне отеческого доброжелательства, как советуют детям избегать опасностей. Последствием бывало то, что на другой день, вместо того, чтобы отправляться в поле, послушные "чуросы" толпою шли к хозяевам.

- Хозяин, мы - к вам за расчетом.

Землевладельцы, старые холостяки, взбешенные убытками, пытались возражать, убеждать, но все бывало напрасно.

- Хозяин, - отвечали поденщики, - мы народ бедный, но все же родились не под ометом {Т.е. не собаки.}.

И не только уходили с работы, но еще предупреждали земляков, что следует остерегаться работы на земле Баррета, как остерегаются чорта.

но без результатов. Они видели все одно и то же: женщин, шьющих и поющих под навесами, мужчин в полях, гнущих спину и, не сводя глаз с земли, работающих без отдыха; Пименто, барином лежащого перед своими прутиками или неловко и лениво помогающого Пепите; в кабачке Копы - нескольких стариков, играющих в "трук" или греющихся на солнышке на крылечке. Картина эта дышала миром, простотою: словом, - мавританская Аркадия.

Но местные жители не верили этому, и ни один земледелец не брал того участка даже даром; в конце-концов, владельцы принуждены были отказаться от своего намерения и дать земле зарости сором, пока не найдется покупатель, который приобрел бы ее и распахал бы заново.

"Уэрта" трепетала от восторга, видя, как пропадает это добро и как наследники дона Сальвадора призывают всех чертей на помощь. Это удовольствие было ново и велико. "He мешает, чтобы иногда бедняки одерживали верх над богачами". И черствый хлеб казался вкуснее, вино слаще, работа легче, когда вспоминалось, как бесятся эти скупердяи, которые, при всех своих деньгах не могут запретить мужланам из "уэрты" смеяться над ними.

Кроме того, вид этой дикой пустыни по самой середине равнины делал других владельцев менее требовательными и учил их, на примере соседа, не набавлять цен и терпеливо ждать просроченных взносов. Эти запущенные поля стали талисманом, который поддерживал единодушие между жителями "уэрты", напоминал им о их обязанности всегда стоять друг за друга; стали монументом, возвещавшим о власти арендаторов над хозяевами и прославлявшим чудеса, творимые единодушием несчастных, вопреки гнету законов, защищающих роскошь тех, кто владеет землею, не трудясь над нею, не поливая ее своим потом.

Все это, смутно бродившее в головах местных жителей, заставляло их думать, что в тот день, как распашутся поля Баррета, "уэрта" подвергнется всяким бедствиям. Но теперь, по прошествии десятилетней давности, они уже твердо надеялись, что никто не рискнет вступить на запущенный участок, кроме дяди Томба, старого полуслепого старика, который вечно бормотал что-то и, за неимением других слушателей, каждый день рассказывал своим грязным овцам о своих военных подвигах.

есть арендатор, совсем неизвестный человек, и этот человек, кто бы он ни был, преспокойно устраивается там с семьею, "точно на собственной земле!".