Проклятый хутор.
Глава X.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Проклятый хутор. Глава X. (старая орфография)

X.

С этих пор Батист потерял всякую надежду спокойно жить у себя на хуторе. Опять вся "уэрта" возстала против него. Опять ему пришлось запереться у себя в домике вместе со своими, осудить себя на постоянное одиночество, точно зачумленного, точно дикого зверя в клетке, которому люди издали показывают кулак.

На другой день после побоища жена рассказала ему о том, как Пименто был доставлен домой. To была настоящая манифестация! Его провожала целая толпа завсегдатаев Копы, выкрикивая угрозы против Батиста. Женщины узнавали о происшедшем, благодаря той поразительной быстроте, с какою известия распространяются в "уэрте", выходили на дорогу, чтобы поближе увидеть храброго бойца и пожалеть его, как героя, рискнувшого жизнью ради общого дела. Те самые, которые только что ругали его, как нельзя хуже, за его безобразное пари, теперь сокрушались над ним, спрашивали, опасна ли рана, и требовали мести этому нищему, этому грабителю, который мало того, что захватил чужое, но еще хочет навести на всех ужас, нападая на порядочных людей.

Сам же Пименто был великолепен. Рана его очень болела; он шел с обвязанною головой, опираясь на плечо приятеля, "точно снятый со креста", говорили кумушки, - но старался улыбаться и каждый раз, как его возбуждали к отмщению, отвечал с величественным жестом:

- Наказать его берусь я!

Батист ни минуты не сомневался, что эти люди действительно отомстят ему. Но ему было известно, как делались дела в "уэрте". Городское правосудие несуществует для этой местности, где каторга - пустяки, раз дело идет об утолении ненависти. Разве человеку нужны судьи и полицейские, когда у него есть хорошее зрение и ружье в доме? Что происходит между своими, то между своими надо и улаживать.

В самом деле, на другой день после свалки, по тропинкам напрасно сновали две лакированные треуголки, бегая от кабака Копы к избе Пименто и предлагая всем встречным мужикам коварные вопросы. Никто ничего не знал, ничего не видал. Пименто рассказывал с дурацким смехом, что, когда шел из кабака, шатаясь, после пари, то напоролся на дерево при дороге и расшиб голову. Словом, лакированным треуголкам пришлось вернуться в Альборейския казармы, ничуть не разъяснивши дошедших до них смутных слухов о побоище и пролитой крови.

Такое великодушие потерпевшого и его друзей было подозрительно Батисту, который вознамерился все время быть настороже. Семья, точно напуганная улитка, спряталась в свое жилье и старательно избегала всяких сношений с остальною "уэртой". Маленькие перестали ходить в школу; Розета оставила работу на фабрике; Батистет не стал выходить за пределы хутора. Один отец бывал повсюду, мало думая о собственной безопасности, хотя сильно заботился о сохранности своих. Но он ни разу не ходил в город, не взявши с собою ружья, которое оставлял на хранении у одного приятеля в предместье, пока сам ходил по делам. У него постоянно было под рукою это оружие, самая новомодная вещь в доме, всегда чистая, блестящая, вытертая с тою нежностью, свойственною кабилам, с которою и валенцианский мужик относится к своей двустолке.

Тереза была так же грустна, как по кончине Паскуалета. Каждый раз, как она видела, что муж чистит ружейные стволы, меняет патроны или взводит курок, чтобы убедиться, что механизм действует без запинки, ей приходила на память ужасная судьба дяди Баррета: она мысленно видела кровь, суд присяжных, и проклинала день, когда они поселились на этой злополучной земле. Когда Батиста не было дома, целые часы, целые полудни проходили в тревоге, в ожидании мужа, который все не приходил, в выглядывании через приотворенную дверь на дорогу, и в трепете при каждом дальнем выстреле какого-нибудь охотника на ласточек, в страхе, не начало ли это трагедии: не тот ли это выстрел, которому суждено размозжить голову главе семьи или послать его на каторгу, Когда же Батист, наконец, являлся, малыши кричали от восторга, Тереза улыбалась, вытирая слезы, Розета кидалась целовать отца, даже собака, ирыгая, обнюхивала его с безпокойством, как бы чуя вокруг хозяина опасность, которой тот избежал.

К Батисту вернулось душевное спокойствие. По мере того, как проходило время, он чувствовал себя смелее, самоувереннее и начинал смеяться под опасениями своей семьи. Теперь он считал себя в безопасности. С своею прекрасною "двухголосою птицей" (как он звал свое ружье) через плечо, он безбоязненно шел обходить все окрестности: видя его в столь хорошем обществе, враги притворялись, будто не замечают его. Несколько раз ему даже случалось видеть издали Пименто, который носил по "уэрте" свою обвязанную голову, точно знамя мщения; но озорник, хотя оправился от раны, свернул в сторону, боясь встречи с Батистом, пожалуй, больше чем последний.

Все смотрели косо на Батиста, но никогда, идя по дороге, он не слышал ругательств с соседних полей. Ему только презрительно поворачивали спину, нагибались над бороздами и лихорадочно работали, пока он не пропадал из виду. Один только с ним еще разговаривал: дедушка Томба, полуслепой старик, однако узнававший его своими мутными глазами и постоянно твердивший одно и то же.

- Так ты не покинешь этой проклятой земли? Плохо делаешь, сын мой: она принесет тебе несчастие!

Батист с улыбкою выслушивал эту фразу старика. Привыкнувши к опасности, он совсем перестал её бояться. Ему даже как будто приятно бывало итти к ней навстречу, рисковать. Его подвиг в трактире изменил его характер, столь кроткий и терпеливый, и пробудил в нем смелость, сходную даже дерзости.

Он хотел доказать всем этим людям, что их не боится и что тот, кто раскроил череп Пименто, способен выстрелить в какого угодно жителя "уэрты". Он вознамерился на некоторое время стать озорником и нахалом, таким же как Пименто, чтобы внушить всем почтение, чтобы впоследствии его оставили в покое.

Вступив на этот опасный путь, он дошел до того, что бросил свои поля и целыми днями расхаживал по тропинкам "уэрты" под предлогом охоты на ласточек, а в действительности - с целью показать людям свое ружье и свой грозный вид.

Раз он пошел за ласточками в Караиксетское болото.

Это болото перерезывает "уэрту" точно глубокая трещина; его стоячая и вонючая вода, тенистые берега, где торчат там и сям полузасосанные гнилые челноки, придают ему пустынный и мрачный вид. Никто не догадался бы что за высокими берегами, позади тростников и камышей, разстилается веселая равнина. Самый солнечный свет принимает зловещий оттенок в глубине этого болотистого лабиринта, куда достигает, лишь пробившись сквозь густую растительность и бледно отражается в неподвижных водах.

Неутомимые летуньи-ласточки без конца кружились причудливым хороводом, извивы которого отражались в лужах, окаймленных камышем. Батист провел полдня, стреляя в уносившихся вихрем птичек. У него в поясе уже осталось мало зарядов, a y ног его кровавою кучей лежали две дюжины птиц. "Царский обед! Как дома будут довольны!"

Его захватил закат солнца. Низина наполнялась мраком; лужи стали выделять зловонные испарения - ядовитое дыхание болотной лихорадки. Тысячи лягушек квакали, точно приветствуя зажигавшияся звезды и были счастливы, что не слышат более этой пальбы, прерывавшей их пение и принуждавшей их боязливо нырять, пробивая головою гладкое зеркало неподвижной воды. Тогда охотник поспешил подобрать свою дичь, которую привесил к поясу, в два скачка очутился наверху обрыва и пошел по тропинкам, направляясь к своей избе.

Небо, еще хранившее слабый отблеск сумерек, было нежно фиолетового оттенка; светила загорались, и обширная "уэрта" была полна тех многообразных шумов, которые предвещают, что жизнь в полях замрет с наступлением ночи. По дорогам спешили работницы из города, мужики с полей, усталые животные, тащившия тяжелые телеги; и Батист отвечал "доброй ночи!" на такое же приветствие, неизменно произносимое каждым встречным: людьми из Альборайя, которые или его не знали, или не имели таких же причин к ненависти, как его ближайшие соседи.

Но по мере того, как он приближался к дому, приветливость прохожих уменьшалась, а вражда проявлялась все более и более; люди сталкивались с ним на тропинках, не говоря ни слова. Он прибыл в неприятельский стан. Подобно солдату, который готовится к бою с минуты перехода границы, он вытащил из-за пояса свои боевые припасы: два патрона с пулею и с картечью, которые приготовил сам, и зарядил ружье. После этого он мысленно плюнул на все, что могло предстоять: теперь у него имелся добрый запас свинца для первого, кто попытался бы загородить ему путь.

Он шел неторопливо и спокойно, как будто только наслаждаясь свежестью этой летней ночи. Но, при такой невозмутимости, он все время помнил, как рискованно вечером гулять по "уэрте", когда имеешь в ней врагов.

Настала минута, когда его тонкий, мужицкий слух различил какойто шорох сзади. Он быстро обернулся и при разсеянном свете звезд увидел темную фигуру, которая молча прыгнула прочь с дороги и пропала за поворотом откоса. Он тотчас схватился за ружье, взвел курки и осторожно приблизился к тому месту, где исчезла фигура... Никого... Только ему показалось, что на некотором разстоянии растения качались во мраке, точно между их стеблями скользило чье-то тело... "Так за ним следят? На него пробуют предательски напасть сзади?" Впрочем, это подозрение не особенно его взволновало: он мог ошибиться, a также это могла быть только бродячая собака, убежавшая при его приближении; во всяком случае, одно было верно, виновник шороха, человек или зверь, убежал: следовательно Батисту здесь нечего было делать.

За несколько минут пути до его избы, близ голубого хутора, куда девушки ходили плясать по воскресеньям, дорога становилась уже и делала несколько извилин. Вдоль нея справа шел откос, увенчанный двойным рядом тутовых деревьев, а слева - широкий канал, отлогие края которого поросли высоким и густым тростником. В темноте это напоминало бамбуковый лес, нагнувшийся над совершенно черною дорогой. Тростник содрогался от ночного ветра и зловеще скрипел. Это место, свежее и приятное при свете солнца, теперь как бы дышало предательством.

Батист, не очень-то спокойный, говорил сам себе, как бы смеясь над собственною тревогой: "Славное местечко, чтобы пустить пулю наверняка!... Будь здесь Пименто, он воспользовался бы удобным случаем!"

Едва додумал он эту мысль до конца, как из камыша вылетела прямая красная стрела, огненный язык, сверкнувший точно молния, и тотчас же вслед раздался гром выстрела и мимо его уха чтото просвистало. "В него стреляют!" Он инстинктивно пригнулся, стараясь слиться с темными очертаниями земли, не дать противнику возможности целить. В ту же минуту блеснула вторая струйка пламени, разразился новый выстрел, гром которого слился с отзвуком первого, а Батист почувствовал, что левое плечо у него рвется, точно кто вонзил в него стальной ноготь. Но это его не испугало; он ощутил дикую радость: "Два выстрела! Теперь враг безоружен!"

- Ей Богу, теперь уже не уйдешь!

Он кинулся в середину поросля, почти упал на берегу канала, очутился в воде по пояс, а ногами - в тине, но руки поднял кверху, чтобы не замочить ружье, ревниво оберегая свои два заряда до той минуты, когда можко будет выпустить их не даром.

Перед его глазами перепутанный камыш образовывал толстый свод почти над уровнем воды. Впереди, в нескольких шагах, он слышал глухой плеск, точно вдоль берега бежала собака. Враг был тут. Скорее за ним.

Батист пустился в дикую погоню, идя ощупью, во мраке, по руслу канала, теряя в грязи башмаки, чувствуя как тяжелеет одежда, прилипает к телу и мешает итти, как хлещут по лицу смешанные тростники, как царапают жесткие и остробокие листья.

Вдруг ему показалось, что нечто черное прицепилось к камышу и усиливается вылезти на берег. - "Так он надеется удрать?" - Батист испытывал в руках зуд, побуждавший его к убийству. Он поднял ружье, нажал курок... Бум!... Выстрел раздался, и черная штука упала в канал, с целым дождем листьев и обломков камыша.

За ним! За ним!.. Снова Батисту слышалось то же шлепанье убегающей собаки, но более явственное, точно бегство ускорялось отчаянием.

Ужасная погоня во мраке возобновилась. Оба скользили по вязкой почве, не имея возможности придержаться за камыш, чтобы не выпустить ружей, вода, взволнованная этим бешеным бегом, плескала во все стороны. Раза два, три Батист падал на колени; но падая, помнил лишь одно: поднимать руки, чтобы держать ружье над водою и не замочить последняго заряда.

Так продолжалась охота на человека до той минуты, когда у поворота канала, представился взору клочек берега, свободный от камыша. Глаза Батиста, приспособившиеся ко мраку под сводом растительности, совершенно отчетливо разглядели человека, который выходил из канала, опираясь на ружье и с трудом двигая облепленными тиною ногами. Это был все он же, Пименто!

- Мошенник! мошенник! Теперь уже не улизнешь! - проревел Батист, выпуская второй выстрел с уверенностью стрелка, имеющого цель перед глазами и знающого, что его пуля попадет прямо в тело.

Он увидел, что Пименто плашмя повалился на берег, потом поднялся на четвереньки, чтобы не скатиться в воду. Батист захотел приблизиться к нему, но в увлечении не разсчитал прыжка, споткнулся и сам растянулся во весь рост среди канала. Голова его погрузилась в тину, он наглотался землистой красноватой жидкости и уже думал, что, задохнувшись, так и останется погребенным в этой грязи. Но, наконец, сделавши богатырское усилие, ему удалось встать, открыть глаза, залепленные илом, прочистить рот, которым он, захлебываясь, стал вбирать в себя ночной воздух.

Едва получил он возможность видеть, как стал искать раненого. Но того уже не было.

Тогда, весь в воде и в грязи, он в свою очередь вышел из канала и вылез наберег в том же месте, как и враг его. Достигнув верха, он опять не нашел никого, но ощупал на сухой земле несколько черноватых пятен: они пахли кровью. Таким образом он уверился, что не дал промаха. Но все его поиски остались тщетными, и он лишен был удовлетворения полюбоваться трупом врага. У Пименто шкура была прочная, и, конечно, он ухитрится дотащиться домой. He от него ли шел этот шелест, смутно донесшийся до Батиста откуда-то с окрестных полей, точно по ним ползла большая змея? Может быть он был причиною того, что так бешено залаяли все собаки в "уэрте".

Батисту вдруг стало страшно. Он был один среди равнины и совершенно обезоружен; его ружье без патронов могло считаться за простую палку. Положим, Пименто не мог вернуться; но у него были товарищи. И охваченный внезапным ужасом - Батист бегом кинулся по полям, чтобы скорей добраться до тропинки, которая приведет его домой.

Равнина была в волнении. Эти четыре выстрела, раздавшиеся в такой час, напугали всю окрестность. Собаки лаяли с возраставшим бешенством; двери домов и хуторов приотворялись и на порогах появлялись черные фигуры, разумеется, не с пустыми руками. Раздавались те свистки и крики тревоги, которыми обитатели "уэрты" на больших разстояниях предупреждают друг друга и которые среди ночи могут означать пожар, грабеж, Бог знает что, только несомненно чтонибудь дурное. Вот почему мужики выходили из изб, будучи готовы на все, движимые тем инстинктом братства и взаимопомощи, который так силен у людей в тех местах, гце каждое жилье стоит особняком.

Напуганный этою суматохою, Батист бежал, безпрестанно пригибаясь, чтобы проскользнуть незаметно под покровом откоса или соломенной копны. Уже он видел свой дом и различал на фоне отворенной и светящейся двери, посреди красной площадки, черные фигуры своих. Собака почуяла его и прежде всех его приветствовала. Тереза и Розета с восторгом закричали:

- Батист, это ты?

- Отец, отец!

И все выбежали встречать его под старый навес, где звезды точно светляки мигали сквозь виноградные листья.

Семья провела ужасные минуты. Когда мать, уже встревоженная поздним отсутствием мужа, услышала четыре выстрела вдали, в ней, по её словам, вся кровь остановилась. И вместе с детьми она бросилась на площадку, тревожно вглядываясь в темный горизонт, убежденная, что эти звуки, поднявшие на ноги всю равнину, имеют какое-нибудь отношение к отсутствию отца. Поэтому, когда они его увидали, когда услышали его голос, то радость так овладела ими, что они не обратили никакого внимания на его измазанное лицо, ноги без башмаков, грязную и мокрую одежду. Они потащили его к дому, при чем Розета с влажными глазами твердила с любовью:

Она с увлечением бросилась к нему на шею. Но он не мог удержать подавленного и болезненного стона, причем вздрогнул от боли. Рука Розеты легла на его левом плече на то самое место, где он почувствовал, что вонзился стальной ноготь и где он теперь чувствовал все возраставшую тяжесть. Когда же он вошел в дом, когда свет "кандиля" осветил его вполне, обе женщины и ребята закричали от ужаса: они разсмотрели рубашку, смоченную кровью, разсмотрели всю эту внешность разбойника, точно сбежавшого из каторжной тюрьмы через сток для нечистот.

Розета и Тереза разлились в жалобах: "Пресвятая Дева! Царица небесная! Его убили!" Но Батист, чувствуя, что боль становится невыносимою, положил конец их стонам, приказав осмотреть скорее, что у него там.

Розета, будучи храбрее, разорвала толстую и грубую рубашку, чтобы обнажить плечо. "Сколько крови!" Девушка побледнела и сделала над собою усилие, чтобы не упасть в обморок. Батистет и ребята принялись плакать. Тереза не переставала реветь, точно её муж готовился испустить дух. Но раненый был не в таком настроении, чтобы переносить эти вопли, и грубо прервал их: "Довольно слез! Это - ничего; доказательство - что он может шевелить рукой. Ссадина, царапина, не более. Он чувствует себя слишком сильным, чтобы это могло быть серьезно. Скорее! Воды, тряпья, корпии, бутылку с арникой (ту самую, которую Тереза хранила у себя в спальне, как чудодейственное средство)! Надо шевелиться, а не стоять неподвижно и не глазеть, разинув рот.

Тереза перевернула вверх дном свою комнату, полезла в сундуки, нарвала тряпья, надергала корпии, пока дочь промывала края кровавой раны, разсекавшей мясистое плечо, точно сабельный удар.

Женщины остановили кровотечение, как могли лучше и забинтовали рану. Тогда Батист облегченно вздохнул, точно уже вылеченный. В жизни ему приходилось переносить еще и не то. О происшедшем он рассказал сначала жене; потом прочел нотацию малышам, чтобы они не наглупили. "Обо всем этом чтобы не пикнули ни слова! Такия вещи следует забывать". Когда же Тереза упомянула о докторе, он стал горячо возражать: - "Уж лучше прямо позвать полицию! Сами полечимся, и шкура сама заживет. Главное, чтобы никто не совал носа в то, что было там, в канале. Ведь неизвестно, как себя чувствует тот сию минуту"!

Пока Батист переодевался, Батистет завладел ружьем, вытер его, прочистил стволы, изгладил, по возможности, следы его недавнего употребления; такия предосторожности никогда не вредны. Затем раненый лег, потрясаемый лихорадкою. Обе женщины просидели ночь у его постели, поминутно подавая ему сахарную воду, единственное лекарство, оказавшееся в доме, - и по временам бросая на дверь испуганные взгляды, точно в ожидании, что полиция полезет сквозь щели.

* * *

На другой день Батист чувствовал себя лучше. Решительно, рана была не серьезна. Но другая тревога овладела семьею.

Все утро, стоя за полуотворенною дверью, Тереза видела, как все соседи гусем выходили на дорогу и шли к Пименто. Сколько народу! Вокруг его избы толпа так и кипела. Все имели негодующий вид, кричали, махали руками, бросали взоры ненависти на бывший хутор Баррета.

ведь был уверен, что вогнал обе пули ему в тело. При этой мысли он ощутил некоторое недомогание в груди. - "Что теперь будет? Неужели и ему умирать на каторге, подобно бедному Баррету?" - Нет. И на этот раз будут соблюдены обычаи "уэрты", не поколеблется то правило, в силу которого свои дела улаживаются в своем кругу; умирающий не проговорится перед полицией, но завещает друзьям Террерола и остальным, обязанным отомстить. И Батист не знал, чего ему больше бояться: правосудия законов или расправы "уэрты".

После полудня, не внимая просьбам и возражениям женщин, раненый настоял на том, чтобы встать и выйти. Ему было душно; его богатырское тело, привыкшее к работе, не могло переносить столь долгой неподвижности. Слегка неверным шагом, с затекшими от лежанья ногами, с ужасною тяжестью в теле, он вышел из комнаты и сел у калитки, под навесом.

День был пасмурный. Дул ветер, черезечур свежий по времени года; лиловатые облака скрывали уже клонившееся к заходу солнце, a проникавший из под их темной массы свет образовывал над горизонтом точно занавеску из бледного золота.

Сначала Батист неопределенно посмотрел в сторону города, повернувшись спиною к избе Пименто. В душе его любопытство посмотреть, что делается позади, боролось со страхом увидеть более, чем ему было желательно. Наконец, любопытство победило, и он медленно повернул голову.

Теперь, когда уже снятой урожай не загораживал простора, изба врага была вся, как на ладони. Да, у входа теснилась несметная толпа: мужики, бабы, дети, вся "уэрта" сбежалась навестить своего побежденного заступника... "Как эти люди должны ненавидеть меня!" Несмотря на разстояние, он угадывал, что его имя у всех на устах; шум в собственных ушах, стучанье в виски собственной крови, воспламененной лихорадкою, казались ему громкими угрозами, несущимися от того сборища. "А между тем, Богу известно, что я только защищался и единственно желал кормить семью, никого не обижая. Виноват ли я, что столкнулся с людьми, которые, как говорит дон Иоаким, хоть и добрые парни, а сущие скоты?"

Он взглянул еще раз и увидел, что толпа в смятении ринулась к двери той избы; увидел, как руки горестно воздевались к небу, или гневно срывали платки с голов и бросали их на землю. Тогда вся кровь прилила к его сердцу.

He трудно было понять, что там делалось: Пименто испустил дух... Батист почувствовал холод, страх и слабость, как будто сразу лишился всех сил. Он вернулся в дом и лишь тогда спокойно вздохнул, когда крепко заперли дверь и зажгли "кандиль".

Вечер тянулся мрачно. Семья сидела сонная, изнемогая от усталости, так как никто не ложился в предыдущую ночь. Поужинали еле-еле, и не было еще девяти часов, как уже залегли спать.

Рана у Батиста почти не болела, зато теперь болело сердце. Ему не удавалось уснуть. В темной спальне ему чудилась бледная смутная фигура, мало-по-малу принимавшая образ Пименто, каким он его видел в последние дни, с обвязанной головой и грозящими местью кивками. Чтобы избавиться от этого тягостного зрелища, он закрывал глаза и старался задремать. Но в ту минуту, как сон уже овладевал им, в закрытых глазах среди глубокой тьмы начинали мелькать красные точки; точки эти росли, превращались в разноцветные пятна; пятна эти причудливо двигались, потом соединялись, сливались; и снова Пименто приближался к нему, медленно, с злобным пукавством коварного зверя, крадущагося к добыче.

это издали, точно таинственная сила унесла дом, а он остался здесь один, не будучи в состоянии двинуться, несмотря на все усилия, имея перед собою Пименто лицом к лицу и даже ощущая на собственных губах горячее дыхание врага. "Значит Пименто не умер?" Вяло работавшая мысль Батиста пыталась разрешить этот во прос и с трудом приходила к заключению, что Пименто - мертв, так как не одна голова у него расшиблена, а и все тело перекрещено двумя ранами, местонахождения которых Батист не мог определить; но ран было две и края их, расширяясь, испускали бесконечные истоки крови... Два заряда - он был уверен! Он не из тех стрелков, что дают промах.

Призрак дул ему в лицо горячим дыханием, устремлял на него взор, вонзавшийся ему острием в самые зрачки и наклонялся, наклонялся к нему до полного соприкосновения.

- Прости меня, Пименто! - стонал Батист, дрожа как ребенок, и застывая от ужаса перед видением.

"Да, Пименто должен простить его. Правда, Батист убил его; но надо же вспомнить, что тот первый полез на ссору. Мужчины должны поступать резонно! Пименто сам виноват"... Но мертвые не принимают никаких резонов. Призрак продолжал свирепо усмехаться и вдруг прыгнул на постель, навалившись всею тяжестью на раненое плечо. Батист застонал от боли, все еще будучи не в силах двинуться, чтобы столкнуть этот страшный груз, и попробовал умилостивить Пименто ласковым обращением, называя его не прозвищем, а уменьшительным именем.

нее ногти и так дернул врозь её края, что Батист зарычал от боли.

- Ай! ай!... Пименто, прости меня!

Мука больного была такова, что судороги пробегали по спине его и короткие волосы поднялись дыбом, потом стали удлиняться, свиваться клубом и, наконец, превратились в отвратительный клубок змей.

Тогда случилось нечто ужасное: привидение схватило Батиста за эти страшные волосы и заговорило:

- Пойдем, пойдем!

направляясь к красному пятну, видневшемуся далеко-далеко... Это, вероятно, были врата адовы и Пименто, конечно, тащил свою жертву в пламенное жерло, отблески которого пылали на двери...

Ужас преодолел дремоту, Батист страшно вскрикнул, взмахнул руками и отбросил от себя Пименто вместе с фантастическими волосами, за которые тот его держал вцепившись в них.

Теперь глаза его широко раскрылись, призрака не было; то был сон... А это? Неужели он еще бредит? Что это за красный свет в спальне? Откуда едкий, удушливый дым?... Он протер глаза и сел.

- О, Боже!

Он понял. Дверь становилась все краснее. Он слышал глухое потрескиванье, как бы от камыша в огне; видел, как летели искры, точно красные мухи. Собака выла.

Он столкнул жену с постели, побежал к детям и криками разбудил их; затем толчками выгнал вон в однех рубашках, ошеломленных и дрожащих, точно стадо, которое бежит от паики, само не зная куда. А с загоревшейся крыши уже дождем сыпались искры на кровати.

Ослепленный и полузадушенный дымом, Батист отыскал входную дверь, ухитрился отпереть ее, и полуодетая семья, безумная от ужаса, кинулась бегом до самой дороги.

Здесь, немного успокоившись, они пересчитались. Все были на лицо, даже бедный пес, который выл, глядя на охваченный пожаром дом.

- Черт их дери! Как ловко подстроили!

Погода переменилась. Ночь была тиха, ветер не дул больше. Синее небо помрачилось лишь этим столбом дыма, сквозь подвижные клочья которого проглядывали звезды,

Извилистые языки иламени вырывались из двери и окон избы; крыша дымилась беловатыми клубами, которые поднимались кверху громадною, все расширявшеюся спиралью, которую отблеск огня украшал розоватыми переливами.

Батист, несколько опомнившись от ужасного потрясения и побужденный корыстолюбием, часто доводящим до безумных поступков, во что бы то ни стало рвался к этому аду. "На минутку, не больше! Только захватить из спальни деньги!..." - Тереза боролась с ним, не пуская... Ах, добрая Тереза! Сопротивление её вскоре стало ненужным и грубые толчки Батиста прекратились: изба горит быстро; солома и камыш пылают, как порох. Крыша вдруг провалилась с треском - великолепная крыша, своим видом оскорблявшая соседей, - и из раскаленного пепла взвился столб искр, при неверном и колюблющемся свете которого показалось, будто вся "уэрта" дергается в судорогах.

Между тем стены скотного двора глухо сотрясались, точно их изнутри подталкивала стая чертей. Раздавались отчаянное ржание, испуганное кудахтанье, бешеное хрюканье. Куры, сгорая заживо, подобные букетам огня, пытались вылететь. Вдруг обрушилась одна из глинобитных стен, и в отверстие с быстротою молнии вылетело страшное чудовище, выпускавшее из ноздрей дым, потрясавшее пламенною гривою и без памяти махавшее хвостом, похожим на головню. Это была лошадь, которая инстинктивно побежала прямо к каналу и погрузилась в него, шипя, как раскаленное железо. Вслед за нею выскочило другое огненное чудовище, скользя по земле, мечась вправо и влево и пронзительно визжа: это была свинья, которая, свалившись на кочку, продолжала гореть, точно плошка с салом.

Напрасно Батист, движимый надеждою спасти хоть что-нибудь, бешено кричал:

Его призыв пропадал в пространстве; ни в одной избе не приотворилась дверь. Стоило ли звать? "Уэрта" была глуха для них. Конечно, в щели этих беленьких домиков любопытно глядели глаза, тогда как уста усмехались от злобной радости, но ни один великодушный голос не отозвался: "Вот я!"

Ах! Хлеб! Как он дорого достается и как озлобляет людей!

"Прощай, Пименто! Дом и добро того, кого ты ненавидел, светят тебе на тот свет. Добился-таки, чего хотел!

Итак, молчаливая и мрачная долина прогоняла их навсегда. Здесь одиночество их было более полным, чем в любой пустыне, ибо пустота, которую образует злоба человеческая, во много раз хуже безплодия природы. Приходилось бежать и начинать новую жизнь под гнетом голода; приходилось покинуть эти развалины трудов своих, эту местность, где они оставили одного из своих, бедного "ангелочка", гнившого теперь в этой земле, невинную жертву безумной борьбы.

С покорностью жителей Востока они все уселись на краю дороги и стали ждать дня, содрогаясь плечами от холода, а на лицах чувствуя жар от этого костра, кровавые отблески которого освещали их и от которого они не могли оторвать глаз, следя за успехами огня, пожиравшого плоды трудов их и превращавшого их добро в пепел, столь же летучий и недолговечный, как питаемые ими когда-то иллюзии о возможности мирной жизни и труда.

КОНЕЦ.