Проклятый хутор.
Глава IX.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Проклятый хутор. Глава IX. (старая орфография)

IX.

Наступил Иванов день, лучшая пора года, время жатвы и изобилия.

Воздух как бы дрожал от избытка тепла и света. Африканское солнце лило потоки пламени на землю, истрескавшуюся от его жгучих ласк; а его золотые лучи пронизывали густую листву, те зеленые балдахины, которыми равнина прикрывала свои плещущие каналы и свои влажные борозды, точно боясь этого тепла, повсюду зарождавшого жизнь.

Ветви деревьев были полны плодов. Рябина гнулась под тяжестью желтых гроздей, прикрытых блестящими листьями. Абрикосы выглядывали из зелени, точно розовые детския щечки. Ребятишки нетерпеливо посматривали на массивные фиговые деревья, жадными взорами отыскивая первые фиги. Из-за садовых оград разливалось нежное благоухание жасминов, а магнолии, подобные кадильницам из слоновой кости, распространяли свой фимиам в горячем воздухе, насыщенном ароматами хлебных злаков.

Сверкающие серпы уже обнажали поля, срезая золотистые полосы пшеницы, тяжелые колосья которой, полные жизненных соков, гнули слишком слабые стебли и свисали до земли. На гумнах сваливалась солома, образуя блестящие пригорки, отражавшие яркий свет солнца. Среди облаков пыли веяли пшеницу, а в оголенных полях, на жнивье, скакали воробьи, подбирая просыпанные зерна.

Всюду царили веселье и бодрый труд. По всем дорогам скрипели телеги; толпы детей бегали по полям или кувыркались на копнах, мечтая о лепешках из новой муки, о сытном и блаженном житье, которое начиналось на хуторах, когда закрома оказывались полными; даже старые лошади смотрели весело и брели непринужденнее, точно оживленные запахом этих стогов соломы, которые мало-по-малу, в течение года, золотою рекой должны были излиться в их кормушки.

Деньги, припрятанные всю зиму в спальнях, на дне сундуков, в чулках, выходили на свет Божий. К вечеру кабаки наполнялись мужиками с лицами темными и блестящими от солнца, в грубых рубашках, смоченных потом, и затевались разговоры об урожае и об Ивановом дне, сроке полугодовой уплаты за арендуемую землю.

В Батистовой избе, как и в прочих, изобилие породило радость. Хороший урожай заставил почти забыть о "покойничке". Только мать время от времени доказывала глубоким вздохом или слезами, повисавшими на ресницах, что ее посещало мимолетное воспоминание о дитяти. Но более всего семья интересовалась хлебом, крторый Батист с сыном втаскивали на чердак в пузатых мешках, потрясавших все здание, когда их сваливали на пол.

Счастливая пора начиналась для них. Бедствия их были чрезвычайны; но теперь их радовал успех. Дни проходили в полном спокойствии; работы было много, но приятное однообразие этого трудового существования не нарушилось ни малейшею случайностью.

Расположение, высказанное им соседями на погребении Паскуалета, несколько охладело.

По мере того, как изглаживалась память о их потере, люди начинали как бы раскаиваться, что так легко и внезапно подчинились чувству жалости, и возвращались к воспоминаниям о катастрофе с дядею Барретом и о прибытии чужаков. Тем не менее, мирные отношения, возникшия сами собою у белого гробика, не нарушались. Правда, проявлялись некоторая холодность и недоверие; но все продолжали обмениваться поклонами с пришлою семьею, не трогали детей, свободно ходивших на равнине, и сам Пименто, при встречах с Батистом, дружелюбно кивал головою, бормоча нечто, могшее сойти за ответ на пожелание доброго дня со стороны арендатора. Словом, их не любили, но и не обижали; а они и не желали большого.

А как хорошо, как спокойно было дома! Батист дивился урожаю. Земля, так хорошо отдохнувшая, так долго пролежавшая под паром, как будто сразу отдала людям весь запас жизиенной силы, накопившийся в ней за десять лет. Хлеб вырос густой и полновесный. Слухи, ходившие по "уэрте", утверждали, что цены будут хорошия.

"А лучше всего", с улыбкою твердил себе Батист, "то, что ему-то не придется ни с кем делиться, потому что земля была ему сдана без платы за первые два года". Это преимущество досталось ему недешевою ценою стольких месяцев борьбы и тревоги и смерти бедного Паскуалета.

Благосостояние семьи отразилось на жилище, более чистом и красивом, чем когда-либо. Изба даже издали выделялась среди соседних построек, говорила о большой зажиточности и удовлетворенности.

В этом хорошеньком домике теперь никто не узнал бы несчастную лачугу дяди Баррета. Перед входом, красная кирпичяая площадка блестела, отполированная ежедневным трением; разросшийся базилик, дневные красавицы и вьющияся растения образовывали зеленые беседки, над которыми выделялся на небесной лазури безупречно-белый треугольный шпиц.

Внутри видны были складки хорошо выглаженных занавесок, скрывавших двери в спальни, кухонный стол со стаканами, тарелками и прислоненными к стене глубокими блюдами, на дне которых были нарисованы странные фантастическия птицы или цветы, похожие на томаты. A на плите, подобной алтарю из фаянсовых изразцов, высились, точно божества, исцеляющия жажду, кувшины с поливными брюшками и глиняные или стеклянные горшки, развешанные рядком на гвоздиках.

Старая и поломанная мебель, постоянно напоминавшая о былых странствиях, когда приходилось бегать от нужды, начала исчезать, уступать место новым вещам, покупавшимся деятельною Терезою, когда та бывала в городе. Доход от урожая пополнил и в гардеробе недочеты, возникшие за время ожидания. Теперь семье случалось улыбаться при воспоминании об угрозах Пименто; хлеб, которому, по словам забияки, предстояло не достаться никому, уже начал обогащать семью. У Розеты явилось две лишних юбки. Батистет и младшие щеголяли по воскресеньям в новом с головы до ног.

Прохожий, идя по равнине в часы зноя, когда воздух бывал раскален и мухи и шмели, тяжеловесно летая, жужжали, испытывал ощущение отдыха при виде этого чистого и свежого домика. На птичьем дворе, за стеною из кольев и глины обнаруживалась кипучая жизнь. Куры кудахтали, петух кричал, кролики скакали в лабиринте большой поленницы свежих дров; под присмотром двоих младших ребятишек утки плескались в соседнем ручье и стайки цыплят бегали туда и сюда по жнивью, безостановочно пища и трепеща своими хрупкими рыжеватыми тельцами, еле покрытыми нежным пушком.

Сверх того, Терезе часто случалось запираться у себя в спальне, выдвигать ящик комода и, развязавши узелок из платка, любоваться хорошенькою кучкою монет, первыми деньгами, которые муж её извлек из этой земли. Лиха беда начать; а, если не произойдет никаких бед, то к этим деньгам прибавятся еще и еще, и кто знает? Когда дети доростут до рекрутчины, пожалуй, сбережений хватит на то, чтобы внести за них выкуп.

Батист разделял молчаливую и сосредоточенную радость жены. Стоило взглянуть на него в воскресенье, после обеда, когда, покуривая ради праздника дешевую сигару, он расхаживал перед домом и с любовью смотрел на поля, где накануне, как и большинство соседей, насадил кукурузы и бобов.

Он едва справлялся с тем количеством земли, какое было уже расчищено и вспахано; но, как и покойный дядя Баррет, увлекался своим делом и желал захватить все больше и больше земли под обработку. Именно в это воскресенье он принял намерение, несмотря на то, что время было уже почти упущено, вскопать на другой день полоску позади дома, еще не бывшую под посевом, и засадить ее дынями, безподобным товаром, который жена сумеет выгодно сбыть на базаре в Валенции, по примеру других крестьянок. "Да, ему было за что возблагодарить Бога, сподобившого его, наконец, пожить спокойно в этом раю. Что за земля, что за земля на этой равнине! He даром, no старым сказаниям, мавры плакали, когда их отсюда погнали".

Жатва расширила кругозор, удалив массы испещренной маком пшеницы, загораживавшия даль со всех сторон, точно золотые стены. Равнина теперь казалась более обширной, можно сказать - безграничной, и взгляд терялся вдали, скользя по её большим квааратам красной почвы, разграниченным тропинками и каналами.

Все её обитатели строго соблюдали воскресный отдых; так как хлеб был снят недавно и у всех оказывалось много денег, то никто и не соблазнялся нарушить заповедь церкви. He видно было ни одного человека, который гнулся бы над бороздою, ни одного животного, тянущого тяжесть по дороге. По тропинкам шли старухи в своих лучших мантильях, надвинутых на самые глаза, со стульчиками через руку, стремясь на зов колокола, хлопотливо звонившого вдали, над крышами села. На одном из перекрестков крича перегонялась толпа детей. На зелени откосов выделялись красные панталоны нескольких солдат, пользовавшихся воскресною свободою, чтобы прийти на часок к себе домой. Вдали, напоминая треск разрываемого холста, раздавались ружейные выстрелы, направленные в ласточек, летавших туда и сюда причудливым хороводом, с тихим шелестом, который наводил на мысль о том, не задевают ли оне крыльями за хрусталь небесного свода. Над каналами жужжали тучи еле видимых мошек, а на одном из хуторов, перед домом, выкрашенным в голубой цвет, волновался пестрый вихрь из разноцветных юбок и ярких шелковых платков, между тем как гитары в сонном ритме наигрывали баюкающую мелодию, аккомпанируя корнет-а-пистону, надрывавшемуся над звонким исполнением венецианской "хоты", мавританский мотив которой долетал до границ равнины, дремавшей под лучами солнца.

которым как бы проникнут был самый воздух.

Его дочь ушла с ребятами поплясать на тот хутор; жена задремала под навесом, а сам он расхаживал от дома до дороги, по полоске нераспаханной земли, оставленной для въезда телег.

С мостика он отвечал на поклоны соседей, проходивших с веселым видом людей, которым предстоит забавное зрелище. Действительно, они отправлялись к Копе смотреть на знаменитую игру Пименто с братьями Торрерола, двумя озорниками, которые, подобно ему самому, совершенно отбились от работы и каждый день ходили с ним в кабак.

Эти три бездельника соперничали в безобразиях; каждый из них желал, чтобы его слава затмила репутацию обоих остальных, и отсюда проистекало безчисленное множество вызовов и закладов, особенно в такия времена, когда трактир был полон посетителей. На этот раз задача заключалась в том, чтобы сидеть и играть в карты, продовольствуясь все время одною водкой, и победителем должен был оказаться тот, кто после всех упадет под стол.

Они начали в пятницу вечером, а в воскресенье после полудня все еще сидели все трое на табуретках, доигрывая сотую партию и имея под рукою, на цинковом столике, кувшин с водкою, при чем отрывались от карт лишь ради поглощения вкусных колбас, которыми Копа составил себе репутацию, так как прекрасно умел заготовлять их в масле.

Слухи о пари разошлись по всей равнине и привлекали людей, шедших за целые версты, точно на богомолье. Трое молодцов не оставались одни ни на минуту. У каждого были сторонники, садившиеся по очереди за игру четвертым и остававшиеся даже на ночь, когда большинство зрителей уходило по домам, а игроки продолжали состязание при свете "кандиля", прицепленного к тополю. Трактирщик был человек строгий и не желал стесняться ради нелепого пари; поэтому лишь только наставала пора ложиться спать, он выпроваживал играющих на площадку, возобновлял их запас водки и запирал трактир.

Многие из крестьян притворно негодовали на это скотское пари; но в глубине души все были довольны, что в их местности водятся такие люди. "Ах, и здоровы же молодчики у нас в "уэрте"! Водка проходит сквозь них, как вода!"...

Весь околоток не спускал глаз с кабака, и вести о ходе дела распространялись изумительно быстро. "Они выпили уже два кувшина и как ни в чем не бывало... Выпили три, и все так же крепки". Копа записывал в счет выпитую водку, а присутствующие держали пари то за того, то за другого игрока, сообразно своим симпатиям.

Батист тоже слышал об этом состязании, взволновавшем всю окрестность. И этот трезвый человек, который, выпив лишнюю каплю, уже испытывал тошноту и головную боль, невольно чувствовал удивление, даже чуть не восхищение перед этими скотами, обладавшими, по его словам, лужеными желудками.

"На такую штуку стоило бы посмотреть!" И он провожал завистливым взгпядом всех, кто шел в трактир. "Отчего бы ему не пойти туда, как и прочие?"

До тех пор он ни разу не был у Копы, заведение которого долго было сборным пунктом его врагов; но сегодня необычайность повода оправдывала все. "И потом, чорт возьми! Столько поработавши и собрав такую жатву, порядочному человеку можно и развлечься часочек!"

Он крикнул уснувшей жене, что уходит, и пошел в трактир.

Площадка перед домом Копы была полна народа и напоминала муравейник. Здесь были все окрестные мужики в сорочках, плисовых штанах, черных поясах поперек животов и шелковых головных платках, повязанных в виде митры. Старики опирались на толстые палки, желтые с черными арабесками; молодые, засучив рукава, обнажавшие красные и мускулистые руки, держали, будто ради контраста, тонкия кленовые тросточки своими громадными корявыми пальцами. Большие тополя, окружавшие дом, бросали тень на их шумные и подвижные группы.

Впервые Батист посмотрел со вниманием на знаменитый трактир с выбеленными стенами, выкрашенными в голубую краску окнами и с разукрашенными косяками у дверей. В доме имелось две двери. Одна вела в винный склад, а так как была приотворена, то позволяла видеть двойной ряд громадных бочек, достигавших потолка, кучи пустых и сморщенных бурдюков, большие воронки, громадные цинковые мерки, покрасневшия от постоянного наливания вина, и - в самой глубине - тяжелую телегу, разъезжавшую во все концы провинции для привоза сделанных у виноделов закупок. Из этого темного и сырого помещения. распространялся запах алкоголя, аромат виноградного сока, круживший голову, помрачавший зрение и внушавший мысль, будто вся атмосфера пропитана вином, которое сейчас затопит весь свет. Здесь хранились сокровища Копы, сокровища, о которых все пьяницы "уэрты" упоминали с благоговейным почтением. Он один знал тайны своих бочек; его взоры, как бы проникая сквозь их старые стенки, определяли качество веселящого сока, заключенного в их недрах; он был жрецом этого храма пьянства и, когда хотел оказать кому любезность, то сам ходил нацеживать лучшого вина и с набожною осторожностью, точно неся Св. Дары, приносил графин, в котором сверкала, блеском топаза жидкость, увенчанная бриллиантовою короною отливавших радугой пузырьков.

Вторая дверь вела в кабак и стояла настежь с самой зари до десяти часов вечера, кидая на темную дорогу большой прямоугольник красноватого света, происходившого от керосиновой лампы, которая висела над прилавком. Стены были обложены красными изразцами, а на высоте человеческого роста эта облицовка кончалась рядом изразцов с нарисованными цветами. От этого же бордюра и до самого потолка вся поверхность стен была посвящена божественному искусству живописи. Этот Копа, по виду - неотесанный мужлан, занятый единственно наполнением своей кассы, был, на самом деле, сущий меценат. Он вызвал из города живописца, продержал его у себя более недели, и эта фантазия вельможи - покровителя искусств обошлась ему, по его уверениям, не дешевле пяти "дуро".

Действительно, никуда нельзя было повернуться, не наткнувшись на какой-нибудь шедевр, яркия краски которого радовали посетителей и как бы побуждали их выпить. Синия деревья на фиолетовых полях, желтые горизонты; дома выше деревьев и люди выше домов; охотники с ружьями, похожими на метлы; андалузские щеголи с мушкетонами у бедра и верхом на ретивых конях, совершенно похожих на исполинских крыс, - все эти чудеса оригинальности приводили кутившую публику в восторг. А на дверях, ведших в соседния комнаты, художник, тонко намекая на специальность дома, им украшаемого, изобразил сверхъестественные плоды: гранаты, подобные разсеченным кровавым сердцам, дыни, похожия на исполинския перечные зерна, клубки красной шерсти, долженствовавшие представлять собою персики. Многие утверждали, что победа этого трактира надо всеми другими трактирами "уэрты" зависела от этой дивной живописи; Копа проклинал мух, портивших своими черными точками столь поразительную красоту.

Около двери была стойка, грязная и липкая. За прилавком в три ряда стояли маленькия бочки, увенчанные горками бутылок, в которых красовался полный подбор разнообразных и безчисленных вин, продававшихся тут. С балок свешивались, точно каррикатурные флаги, связки сосисек и колбас, пучки стручков красного перца, острых точно дьявольские когти, и, ради разнообразия, кое-где ярко красные окорока, да величественные кисти больших колбас.

Угощение для лакомок хранилось в шкапу с тусклыми стеклами, рядом с прилавком. Тут были звездочки из pasta flora, сладкие пирожки, лепешки с изюмом, бисквиты, посыпанные сахаром, и все это - синеватых оттенков, с подозрительными пятнами, с пушком плесени, говорившим о старости; здесь же лежал мурвиедский сыр, свежий и мягкий, в кусках, похожих на хлебы, привлекательно белых и еще источавших сыворотку.

Сверх того, у трактирщика была кладовая, где он хранил в монументальных банках зеленые, вертикально расколотые оливки и заготовленные в масле кровяные колбасы - две снеди, имевшия наибольший сбыт.

Задним фасадом кабак выходил во двор, просторный, громадный, с полудюжиною плит, на которые ставились котлы. Белые столы поддерживали ветхий навес, покрывавший тенью весь этот двор, a y одной из стен было навалено такое чудовищное множество табуреток и цинковых столиков, точно счастливый Копа ожидал к себе в трактир нашествия всего населения равнины.

Осматривая со вниманием кабак, Батист остановил взгляд на самом хозяине, растерзанном толстяке, не снимавшем даже среди лета своей шапки, нахлобученной до ушей над пухлым, толстощеким и красным лицом. Он сам был наилучшим потребителем своего товара и ложился со спокойной совестью лишь после того, как в течение дня успевал истребить пол{Мера, содержащая в себе около 16 литров.} вина. Вероятно, поэтому он относился вполне равнодушно к этому пари, перевернувшему вверх дном всю равнину.

Прилавок был для него наблюдательным постом, откуда он, как умудренный опытом знаток, следил за степенью опьянения своих клиентов. И у него не приходилось безобразничать, ибо прежде еще, нежели гость успевал сказать слово, он уже хватал толстую палку или скорее дубину, хранимую им под прилавком, - настоящий палочный туз {В испанской колоде трефовая масть изображается узловатыми палками, вроде палиц.}, при виде которого кидало в дрожь Пименто и других местных озорников. - "В доме чтобы не было историй! Для того чтобы убивать друг друга есть дорога!" И по воскресеньям, к ночи, когда вынимались "навахи" (ножи) и взвивались на воздух табуретки, он, не говоря ни слова и не теряя спокойствия, появлялся среди дерущихся, хватал наиболее свирепых за руки, поднимал их и относил на дорогу, после чего запирал дверь на задвижку и мирно принимался считать выручку, на сон грядущий; тогда как за окнами раздавались удары и стоны вследствие возобновления битвы. Отсюда он заключал лишь то, что кабак надо запирать часом раньше; но пока он, Копа, стоит за прилавком, полиция не сунет носа в его заведение!

Поглядевши украдкой из-за двери на трактирщика, который, с помощью жены и мальчика, прислуживал гостям, Батист вернулся на площадку и присоединился к группе стариков, обсуждавших, который из игроков сохранил более хладнокровия.

Многие крестьяне, уставши любоваться на игроков, играли сами по себе или закусывали, собравшись вокруг столов. Кувшин переходил из рук в руки, выпуская тонкую красную струю, которая с легким бульканьем вливалась в огромные рты. Они угощали друг друга пригоршнями семячек и бобов. Трактирные служанки разносили на глубоких фаянсовых блюдах маслянистые и черные колбасы, белый сыр, расколотые оливки в разсоле, где плавали ароматическия травы; а на столах виднелся новый хлеб: караваи со светлою коркой, выказывавшие в надрезах свой сероватый и вкусный мякиш, получаемый из грубой муки "уэрты".

Вся эта публика ела, пила, жестикулировала и шумела, точно чудовищный пчелиный рой; a воздух пропитан был спиртными парами, удушливым запахом жареного масла и острым ароматом вина, при чем все это смешивалось со свежим благоуханием близълежащих полей.

Батист приблизился к большому кругу, образовавшемуся вокруг конкуррентов. Сначала ему ничего не было видно. Но постепенно, подталкиваемый сзади любопытными, подошедшими после него, он проник сквозь потную толпу теснившихся людей и наконец очутился в первом ряду. Некоторые из зрителей сидели на земле, на корточках, опираясь подбородком на обе руки, носом касаясь края стола и не сводя глаз с игроков, как-бы боясь пропустить самомалейшую подробность происходившого. Тут запах спирта был наиболее несносен: им казались пропитанными и платье, и дыханье всего этого люда.

Батист увидел, что Пименто и его соперники сидят на тяжелых табуретах из рожкового дерева, устремив взгляды на карты и имея под рукою кувшин с водкою и, рядом, на цинковом столике, кучу кукурузных зерен, заменявших играющим марки. При каждой сдаче кто-нибудь из троих брал кувшин, пил не спеша, а потом передавал товарищам, которые прикладывались к нему так же корректно и церемонно.

Ближайшие из зрителей смотрели через плечо игроков к ним в карты, чтобы проследить, как они играют. Но опасаться было нечего: головы действовали исправно, точно питьем служила вода: ни один из троих не делал ошибок и не играл против правил. И партия продолжалась, не препятствуя игрокам болтать в то же время с приятелями и шутить над исходом пари.

Заметивши Батиста, Пименто промямлил в виде приветствия: "а - га!" и снова погрузился в карты.

Может быть озорник и чувствовал себя спокойным, но глаза его были красны, зрачки горели голубоватым колеблющимся светом, напоминавшим пламя спирта, и минутами лицо его покрывалось тусклою бледностью. Прочие двое были не в лучшем состоянии, но смеялись, острили; зрители, заразившись их безумием, передавали друг другу кувшины, оплаченные в складчину; получалось целое наводнение из водки, которая огненным потоком лилась в желудки.

и сложил урожай на чердак, то может позволить себе и небольшую глупость.

В груди он чувствовал жар, а в голове - странный туман; он привыкал к этой кабацкой атмосфере; пари казалось ему все более и более забавным, а сам Пименто - даже человеком замечательным... в своем роде.

Игроки кончили партию - никому не было известно, которую по счету - и обсуждали с друзьями программу ужина. Один из Террерола видимо подавался: два дня с водкою при каждом глотке пищи и две безсонных ночи начинали на него действовать. Глаза его закрывались, а голова безпомощно склонялась на плечо брата, который потихоньку подбодрял его ужасными толчками под столом.

Пименто улыбался в бороду: одного уже свалил!... И советовался со своими сторонниками об ужине. Ужин предполагался роскошный, какова бы ни была его стоимость: во всяком случае, платить придется не ему. Ужин должен был достойно увенчать его подвиг; так как этим вечером, несомненно, должно было решиться, кто победитель.

И вдруг, точно звук победной трубы, провозглашавшей торжество Пименто, раздался храп младшого Терреролы, склонившагося на стол и чуть не падавшого с табурета, как будто вся водка, налитая ему в желудок, тянула его к земле в силу законов тяготения. Брат предложил разбудить его оплеухами; но Пименто, как великодушный победитель, кротко заступился: - "Разбудим к ужину" - затем, притворяясь, будто не придает значения ни пари, ни собственной выносливости, он пожаловался, что не особенно голоден нынче вечером и упомянул об этом недостатке аппетита, как о неожиданной и досадной случайности, не взирая на то, что целых двое суток ел и пил, как животное.

адское кушанье тому Террероле, который еще держался. Последний, с своей стороны, принялся поглощать перец так равнодушно, как бы хлеб.

Ропот восхищения раздался в толпе. На каждый стручек, съеденный Терреролой, Пименто пожирал по три; таким образом, они скоро прикончили связку, похожую на вереницу красных чертей. У этого скота желудок был железный! И он сидел все так же крепко, так же невозмутимо, хотя стал еще бледнее, а глаза как будто сильнее припухли и налились кровью. Он осведомился, свернул ли Копа шеи паре цыплят для ужина, и давал наставления, как их зажарить.

Батист смотрел на него с недоумением и испытывал смутное желание уйти. Ночь уже наступала; голоса на площадке звучали громче; готовилась обычная воскресная потасовка; а Пименто черезечур часто поглядывал на чужака странным и злым взором пьяницы, старающагося владеть собсю. Тем не менее, сам не зная почему, Батист не уходил; точно привлекательность этого зрелища, для него вполне не обычного; была сильнее его воли.

Приятели озорника скалили зубы, видя, как после перца он пьет водку и не угощает противника. "Напрасно столько пьет, проиграет и не наберет денег, чтобы заплатить по счету. Теперь он уж не так богат, как прежде, когда его землевладелица позволяла ему не платить".

и уплате здесь, когда и участниками и свидетелями пари было выпито столько кувшинов водки! Батисту стало неловко. Ему вдруг почуялось в воздухе что то враждебное и угрожающее. Он был бы рад убежать, но, убежденный, что все исподтишка за ним наблюдают, остался. Он побоялся, как бы своим бегством не ускорить враждебных действий и не подвергнуться такому сильному нападению, которое отрезало бы ему отступление; поэтому, в надежде остаться незамеченным, он застыл в неподвижности, как парализованный, под влиянием чувства, которое не могло назваться страхом, но было чем-то большим, нежели простое благоразумие.

весельем рабов, радующихся беде рабовладельца.

Озорник скромно повествовал о своих подвигах: каждый год, на Рождество и в Иванов день, он отправляется в Валенцию - но-но! но-но! прямёхонько к своей хозяюшке. Другие в таких случаях берут с собою пару лучших цыплят, корзину пирогов, кошелку фруктов, чтобы тронуть владельцев и заставить их принять неполную уплату, да еще хнычут и обещают в скорости доплатить.

Он же прибегает лишь к словам, да и то не щедро. Его землевладелица, толстая, важная барыня, принимает его в столовой. Вокруг снуют её дочки, барышни, все в лентах и в яркихь платьях. Донья Мануэла де-Пахарес берет в руки записную книжку, чтобы напомнить Пименто о недоимках. "Он пришел расплатиться, не правда ли?" Но лукавец на вопрос доньи Мануэлы надменно отвечает: "Нет, сударыня, не могу, потому что денег нет ни копейки. Знаю, что за это меня сочтут канальей. Еще дед мой, молодец смышленный, говаривал мне: - Для кого есть на свете цепи? Для людей? Платишь, так ты честный человек; не платишь, так ты - каналья". - Окончив эту короткую лекцию по философии, он переходил ко второму доводу: вытаскивал из пояса сверток черного табаку и громадную "наваху" и начинал крошить табак, чтобы свернуть сигаретку. При виде этого оружия, у барыни разстраиваются нервы и по спине начинают бегать мурашки; но именно по этой причине хитрец режет свой табак чрезвычайно медленно и очень долго не засовывает наваху за пояс, а сам все время мямлит слова своего деда, упрямо твердя, что цепи существуют для людей и что он не может заплатить за землю. Девочки в лентах прозвали его в насмешку "человеком для цепей". Но мамашу их пугало присутствие этого мужлана, пользовавшагося скверной репутацией, вонявшого вином и, во время разговора, махавшого навахой: будучи убеждена, что ничего от него не добьется, она объявила ему, что он может уйти. Он же, находя удовольствие в том, чтобы быть ей в тягость, как можно более затягивал свидание. Барыня, утомленная этими визитами, наконец велела сказать ему, что раз он не платит, то может и не являться, а она забудет, что арендуемый им хутор принадлежит ей... "О, нет, сударыня! Пименто аккуратно исполняет долг свой. В качестве арендатора он обязан посещать землевладелицу на Рождество и в Иванов день; хоть он ей и не платит, а все же хочет доказать, что остается её покорным слугою". И ходит туда по два раза в год, чтобы наполнить весь дом винным духом, испачкать паркет грязными башмаками и без конца повторять, что цепи существуют для людей, махая при этом навахою. Это была месть исподтишка, горькая радость нищого, пробравшагося в вонючих лохмотьях на пир богачей.

Мужики смеялись, обсуждая поведение Пименто по отношению к хозяйке. Озорник излагал свои основания. - "Почему должен платить? Ну, пусть скажут: почему? Землю эту пахал еще его дед; когда умер отец сыновья поделили ее, как хотели, по обычаям "уэрты", без вмешательства землевладелицы. Они и работают, и хлеб добывают, и жизнь свою тратят над этою землею".

Горячность, с какою Пименто толковал о своих трудах, была так безсовестна, что многие улыбнулись. Он заметил это. "Ну, да, правда: он не много работает, потому что знает, как управиться, понимает, что за штука - жизнь. Но однако, все-же иногда он работает; и этого достаточно, чтобы земля была скорее его, чем той пузатой барыни из Валенции. Пусть бы сама пришла пахать! Пусть со всем своим жиром походила бы за сохою, а дочки в ленточах пусть бы запряглись и тянули! Да, тогда она будет законная владелица!".

на господ. Как забавна была выдумка на счет сохи! Каждый представлял себе своего землевладельца, толстого и боязливого капиталиста, или землевладелицу, надменную старую барыню, запряженными в сохи и влегающими в хомут, тогда как они сами, пахари, хамьё, гольтепа, подхлестывают их, щелкая бичами. И они переглядывались, подмигивая, ударяли друг друга ладонью по плечу и выражали свое удовольствие: - "Да, хорошо сидится у Копы, когда балагурит Пименто. Вот затейник! Вот выдумщик".

Ho вскоре муж Пепиты стал мрачным, и кое-кто заметил в глазах его тот косой, кровожадный взгляд, который давно был известен посетителям трактира и предвещал неизбежную потасовку. Голос его стал хриплым, точно весь поглощенный им алкоголь сосредоточился в горле.

- Пускай хоть околевают со смеху, но больше им смеяться не придется! "Уэрта" уж не та, что была целых десять лет. Хозяева, еще недавно бывшие трусливыми зайцами, опять показывают зубы и превращаются в жадных волков. Его собственная хозяйка осмеливается уже противиться ему - ему, грозе всех землевладельцев "уэрты". На днях, когда он был у нея на Ивана-Купалу, она посмеялась над его болтовней о цепях и, хуже того, над маханьем "навахой" и сказала, чтобы он очистил хутор, если не заплатит аренды вместе с недоимками. Ну, а почему они так расхрабрились? Почему перестали бояться? Чорт возьми! Они ободрились потому, что у них перед носом уже нет заброшенной и запущенной земли Баррета, этого страшилища, которое пугало владельцев, делало их добродушными и сговорчивыми. Теперь кончено! С тех пор как какой-то нищий мошенник втерся в эту местность, владельцы посмеиваются и, желая вознаградить себя за вынужденную десятилетнюю уступчивость, становятся хуже приснопамятного дона Сальвадора".

- Правда... правда!... - повторяла толпа арендаторов, подтверждая разсуждение Пименто усердными кивками головы.

Хозяева переменились - это совершенно верно; мужики находили этому доказательства в воспоминаниях о своих последних с ними свиданиях: об угрозах выселения, об отказах от частичных уплат, о насмешливом упоминании о земле дяди Баррета, которая пашется же теперь, не смотря на противодействие всей "уэрты". Таким образом вслед за сладким покоем десяти лет торжества, когда мужики не чувствовали на себе узды и видели хозяев чуть не у ног своих, вдруг наступил тяжелый поворот к старым временам, и горькая мысль о проклятых платежах опять стала отравлять и хлеб и вино. И все это произошло по вине мужика, паршивца, который и родился-то не здесь, мошенника, свалившагося к ним на головы, Бог знает откуда, чтобы запутать их дела и ухудшить их жизнь.

Прощай недавняя дружба и вежливые отношения, возникшия у гробика бедного дитяти! Все сочувствие, вызванное этим несчастием, разсыпалось, точно карточный домик, развеялось, точно облако; сразу вышла наружу прежняя вражда, дикая ненависть всей "уэрты", которая, соединяясь против чужака, защищала собственную шкуру. Устремленные на него глаза горели злобным огнем; в головах, разгоряченных спиртом, зрело ужасное искушение: убить! Инстинктивным движением толпа надвинулась на Батиста, который вскоре почувствовал толчки со всех сторон и очутился в кольце, становившемся все теснее, как бы с целью раздавить его.

Теперь он очень жалел, что остался. Конечно, он не боялся, но проклинал минуту, когда возымел мысль прийти в трактир, это странное место, где он как-то лишался энергии и утрачивал полное самообладание, составлявшее его силу, пока он чувствовал у себя под ногами ту землю, обработка которой стоила ему стольких жертв и на защиту которой он готов был рискнуть жизнью.

Пименто, уже вошедший в раж, испытывал такое ощущение, точно вся водка, выпитая за двое суток, ударила ему в голову. Он утратил свою ясность невозмутимого пьяницы. Он встал, покачиваясь, и насилу удержался на ногах. Глаза его были так красны, точно кровь готовилась брызнуть из них; слова выходили с затруднением, точно алкоголь и бешенство задерживали их в горле.

- Убирайся! - повелительно сказал он Батисту, с угрозою протянув руку, которою чуть не задел того по лицу. - Убирайся или убью!

одобрения. От него требовалось не то, чтобы он ушел из трактира и тем избавил сборище от своего ненавистного присутствия: нет! ему, под страхом смерти, повелевалось покинуть землю, которая стала плотью от плоти его, бросить навсегда тот домик, где испустил дух его ребенок и где каждый угол напоминал о страданиях и радостях его семьи в борьбе с нищетою. Он вдруг вообразил себя, опять бродящого по дорогам со своим скарбом на повозке преследуемого голодом, ищущого нового приюта, принужденного создавать себе иную жизнь...

- "Нет, этого не могло быть! Он ненавидит ссоры; но пусть не смеют отнимать хлеб у его детей!"

Теперь он уже не тревожился за собственную безопасность; его выводила из себя мысль о своей семье, лишенной крова и пропитания; ему хотелось самому напасть на этих людей, предъявлявших ему столь чудовищное требование.

- Так уберешься? Уберешься? - приставал Пименто, голосом все более грозным и зловещим.

- Нет, не уберусь! - Он выразил это движением головы, пренебрежительною усмешкой, уверенным и вызывающим взором, которым обвел толпу:

И занес руку над лицом Батиста. Раздалась звонкая оплеуха. Подзадоренные этим нападением, все присутствующие кинулись на чужака. Но тут над головами взвилась в мускулистой руке табуретка, может быть та самая, на которой только что возседал Пименто. В сильных руках Батиста эта табуретка из рожкового дерева, с толстыми ножками и крепкими перекладинами, была страшным оружием. Столик с водочным кувшином повалился; толпа инстинктивно подалась назад, испуганная видом этого человека, обыкновенно такого смирного, а теперь казавшагося взбешенным богатырем. Но прежде чем все успели сделать еще шаг назад, раздался звук, похожий на треск разбитой миски, и Пименто свалился с проломленным черепом.

свою палицу и, в видах предупреждения дальнейших бед, не говоря ни слова, вмиг очистил трактир, при помощи этой дубины, от немногих гостей, в нем еще сидевших, а потом по обыкновению поспешил запереться.

На площадке все было вверх дном. Столы валялись, люди хватались за палки и колья. A в это время тот, кто был причиною этой сумятицы, стоял неподвижно, опустив руки, испуганный тем, что наделал, но не выпуская запятнанной кровью табуретки.

Пименто, растянувшись плашмя на земле, испускал стоны, подобные храпу, и кровь ручьем текла из проломленной головы. Старший Террерола, по чувству братства между пьяницами, помогал бывшему сопернику, бросая на Батиста бешеные взоры, ругая его и машинально отыскавая за поясом что-нибудь, чтобы его ударить.

но никто не хотел начинать первый. Палки были подняты, "навахи" сверкали; но никто неподходил к Батисту, который, все еще сжимая в кулаке ножку окровавленной табуретки, медленно пятился к выходу.

Так ему удалось уйти с площадки, не спуекая вызывающого взгляда с тех, кто толпился вокруг лежащого Пименто, - людей добрых, но загипнотизированных энергиею этого человека. Очутившись на дороге, в нескольких шагах от трактира, он пустился бегом, а подбежавши к своему хутору, швырнул в канал тяжелую табуретку, с ужасом посмотрев на черноватое пятно уже присохшей к дереву крови.