Бодега.
Глава V.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бодега. Глава V. (старая орфография)

V.

В одну субботу, вечером, выходя из конторы, Фермин Монтенегро встретил дона Фернандо Сальватьерру.

Учитель шел за город погулять. Он работал большую часть дня над переводами с английского, или над писаньем статей для идейных газет, работа эта оплачивала его хлеб и сыр и, кроме того, позволяла помогать товарищу, которого он приютил в своей каморке, и другим товарищам, частенько осаждавшим его просьбами о помощи, во имя солидарности.

Единственным удовольствием его, после работы, были прогулки, но прогулки в течение многих часов, целые путешествия, продолжавшияся до самой ночи, во время которых он неожиданно появлялся в именьях, отстоящих на несколько верст от города.

Друзья избегали сопровождать этого прекрасного ходока, с неутомимыми ногами, объявлявшого ходьбу самым действительным лекарством и приводившого в пример четырехчасовые прогулки Канта, которые философ делал ежедневно, и благодаря которым достиг здоровым глубокой старости.

Узнав, что у Фермина нет спешных дел, Сальватьерра предложил ему пройтись. Он шел на равнины Каулина. Ему больше нравилась дорога на Марчамалу, и он был уверен, что его старый товарищ, прикащик, встретит его с распростертыми объятиями, но знал также о чувствах к нему Дюпона и желал избавить его от неприятности.

- Ты сам, голубчик, - продолжал дон Фернандо, - рискуешь выговором, если Дюпон узнает, что ты гуляешь со иной.

Фермин передернул плечами. Он привык к вспышкам своего принципала и через несколько часов уже не помнил сказанных им слов. Кроме того, он давно уже не виделся с доном Фернандо, и ему хотелось погулять в эти теплые весенния сумерки.

Они вышли из города и, пройдя между изгородями маленьких виноградников, с прячущимися среди групп деревьев дачками, увидели перед собой равнину Каулины, похожую на зеленую степь. Ни деревца, ни строения. Равнина тянулась до самых гор, туманным кольцом замыкавших горизонт, невозделанная, дикая, торжественная, в своем однообразии заброшенной земли.

Травы покрывали почву густой зарослью, и весна пестрила их зелень белыми и красными пятнами полевых цветов. Кактусы и алоэ, грубые и неприятные растения заброшенных мест, громоздились у дороги колючей и цепкой изгородью. Прямые и гибкие стволы их, с шапкой белых чашечек, заменяли деревья на этой огромной, однообразной плоскости, не нарушаемой ни малейшим изгибом. Разбросанные на далеких разстояниях, едва выделялись черными бородавками хибарки и шалаши пастухов, сделанные из ветвей, и такие низкие, что походили на жилища пресмыкающихся. В веселом вечернем небе летали дикие голуби. Облака подергивались золотой каймой, отражая закатывающееся солнце.

Безконечные проволоки тянулись почти на земле, обозначая границы равнины, разделенной на громадные участки. И в этих безпредельных загонах, которых не мог охватит глаз, лениво бродили, или неподвижно стояли и лежали быки, уменьшенные разстоянием, и точно разсыпавшиеся из ящика с игрушками. Звон бубенчиков, висевших на шее у передних животных, отдаленными волнами колебал вечернее безмолвие, придавая лишнюю грустную ноту мертвому пейзажу.

- Посмотри, Фермин, - сказал Сальватьерра с иронией.-- Веселая Андалузия! Плодородная Андалузия!.. Тысячи людей терпели муки голода, были жертвами заработка, оттого что не имели полей для обработки, а земля, в окрестностях цивилизованного города, отдавалась животным. Но не мирный вол, дающий мясо для питания человека, владел этой равниной, а свирепый бык, готовившийся для боев в цирках, злобность которого заводчик развивал, стараясь еще усилить ее. На огромной равнине свободно уместились бы четыре села, и могли бы питаться сотни семейств; но земля принадлежала животным, дикость которых человек поддерживал ради удовольствия праздных, придавая своей профессий патриотический характер.

- Есть мечтатели, - продолжал Сальватьерра, - которые мечтают о том, чтобы свести на эту равнину воду, теряющуюся в горах, а разместить на годной земле всю орду несчастных, обманывающих голод похлебками в экономиях. И надеются сделать это при существующей организации! А еще многие из них называют фантазером меня!.. Богатый имеет поместья и виноградники и нуждается в голоде, своем союзнике, чтобы иметь наемных рабов. Скотоводу, в свою очередь, нужно много земли, чтобы выращивать свою скотину, в которой ценится не мясо, а дикость. А сильные, владеющие деньгами, заинтересованы в том, чтобы все продолжалось по старому, и так оно и будет.

Сальватьерра смеялся, вспоминая то, что слышал о прогрессе своей страны. В именьях были земледельческия машины новейшей конструкции, и газеты, оплачиваемые богачами, разсыпались в похвалах громадному духу инициативы своих покровителей в деле развития земледелия. Ложь, все это ложь! Земля обрабатывалась хуже, чем во времена мавров. Удобрения были неизвестны: о них говорили с презрением, как о модных изобретениях, противных добрым традициям. Интенсивная культура других народов считалась мечтой. Пахали библейским способом; земле предоставлялось производить, сколько ей заблагоразсудится, возмещая скудость урожая большим пространством владений и смехотворной платой рабочим.

крупной собственности. Старинная молотьба с табунами лошадей, круживших на гумне, продолжалась целые месяцы, и рабочие выбирали это время, чтобы потребовать какого-нибудь улучшения, угрожая стачкой, которая подвергала урожай опасности непогоды. Молотилка, совершавшая работу двух месяцев в две недели, обезпечивала помещику уборку. Кроме того, она давала экономию рук, и была равносильна мести недовольному и буйному народу, преследовавшему порядочных людей своими требованиями. И крупные помещики говорили в Клубе Наездников об усовершенствованиях в своей стране и о своих машинах, служивших только для того, чтобы собирать и обезпечивать урожай, а не для того, чтобы сеять его и поднимать производительность земли, лицемерно представляя эту военную хитрость безкорыстным прогрессом.

Крупное землевладение разоряло страну, давя ее под своим жестоким гнетом. Город был городом эпохи римской империи, окруженный многими десятками верст земли, без деревни, без поселка; жизнь сосредоточивалась лишь в именьях, с его поденными рабами, наемниками нищеты, которых заменяли другими, как только их ослабляла старость или утомление, рабами более жалкими, чем древние рабы, которые знали, что, по крайней мере, хлеб и кров обезпечены им до смерти.

Жизнь сосредоточивалась в городе, как будто война опустошала поля, и только в городских стенах можно было считать себя в безопасности. Владельцы крупных латифундий, земельные дворяне, населяли поля стадами людей, когда того требовали работы. По окончании их, безмолвие смерти спускалось на безбрежные пустыни, вереницы рабочих уходили в горные поселки, проклиная издали деспотический город. Другие побирались в нем, видя вблизи богатство господ, их варварскую пышность, поселявшую в душах бедняков жажду истребления.

Сальватьерра замедлил шаги и, обернувшись, посмотрел на город, выделявшийся белыми домами и зеленью садов на золотисто-розовом небе заката.

- О, Хересь! Херес!-- сказал революционер.-- Город миллионеров, окруженный несметной ордой нищих!.. Самое странное то, что ты стоишь здесь, такой веселый и красивый, смеясь над всеми бедствиями, и тебя еще не сожгли...

Округ этого города, охватывающий почти целую провинцию, принадлежал восьмидесяти помещикам. В остальной Андалузии происходило то же самое. Многие стародворянския семейства сохранили феодальные владения, огромные пространства, приобретенные их предками только тем, что они скакали с копьем на перевес, убивая мавров. Другия крупные поместья образовали скупщики государственных земель, и сельские политические агитаторы, вознаграждавшие себя за услуги на выборах тем, что заставляли казну дарить себе горы и общественные земли, на которых жили целые села. В некоторых горных местностях встречались покинутые селения, с разваливающимися домами, точно по ним прошла эпидемия. Население бежало подальше, ища рабской работы, видя, что общественные земли, дававшия хлеб его семьям, превращаются в пастбища влиятельного богача.

И этот жестокий, невыносимый гнет собственности был еще сколько-нибудь терпим в других местах Андалузии, потому что хозяева были далеко, живя в Мадриде доходами, посылаемыми им компаньонами или администраторами, довольствуясь продуктом имения, которых не видели, и которые давали им много всего для существования.

Но в Хересе богач преследовал бедняка ежечасно, заставляя его чувствовать свою власть. Это был свирепый кентавр, гордый своей силой, искавший битвы, опьянявшийся и наслаждавшийся его презирая гнев голодного, чтобы укротить его, как диких коней на кузнице.

- Здешний богач грубее рабочого, - говорил Сальватьерра.-- Его живая и импульсивная животность делает нищету еще более горькой.

Богатство здесь было виднее, чем в других местах. Владельцы виноградников, хозяева бодег, экспортеры, с их огромными состояниями и кричащей расточительностью, делали еще горьше бедность обездоленных.

- Те, что дают два реала человеку за целый день работы, - продолжал революционер, - платят до пятидесяти тысяч реалов за кровную лошадь. Я видел жилища рабочих, и видел много конюшен в Хересе, где держать этих животных, не приносящих никакой пользы и только льстящих самолюбию их хозяев. Поверь мне, Фермин: в этой стране есть тысячи разумных существ, которые, ложась с ноющими костями на цыновки в людских, желали бы проснуться превращенными в лошадей.

Он не был абсолютным противником крупного землевладения. Оно представляло некоторое облегчение для коммунистического пользования землей, - великодушной мечты, осуществление которой он много раз считал близким. Чем меньше будет количество землевладельцев, тем легче разрешится вопрос, и тем меньше будут интересовать жалобы экспроприированных.

Но решение было далеко, и тем временем его возмущали возрастающая нищета, нравственное падение рабов земли. Его удивляла слепота счастливых людей, упорно привязанных к прошлому. Отдав землю во владение мелкими участками рабочим, как в других провинциях Испании, они задержали бы на целые столетия революции в деревне. Мелкий собственник любящий, свой клочек земли, как продолжение своей семьи, несговорчив и враждебен всякому революционному новшеству еще более, чем настоящий богач. Он считает всякую новую идею опасной для своего жалкого благосостояния и свирепо отталкивает ее. Если дать этим людям земли, то отдалится момент высшей справедливости, о котором мечтал Сальватьерра, но если бы даже и так, то его душа благодетеля человечества все же утешалась при мысли о временном облегчении нищеты. В пустыне возникли бы города, исчезли бы эти уединенные именья, напоминающия суровые тюрьмы или крепости, и животные вернулись бы в горы, предоставив равнины для поддержания человека.

Но Фермин, слушая учителя, отрицательно покачивал головой.

- Все останется по старому, - сказал молодой человек.-- Богатым нет дела до будущого, и они не считают нужными никакия предосторожности, чтобы отдалить его. Все внимание их устремлено на мешок с деньгами, и если они куда-нибудь и смотрят, то только назад. Пока правители выходят из их класса и держат к их услугам ружья, за которые платим мы все, они смеются над революциями снизу. Кроме того, они знают народ.

- Вот именно, - подтвердил Сальватьерра;-- они знают народ и не боятся его.

Революционер подумал о Маэстрико, о уничтожит все зло. Прежде чемь приступать к уничтожению ветхого мира, нужно создать новых людей. И думая о жалкой, безвольной толпе, он заговорил с некоторой грустью.

- Напрасно пытались произвести революцию в этой стране. Душа нашего народа та же, что и во времена феодаловь. В глубине души он сохраняеть покорность раба.

Это была страна вина, и Сальватьерра, с холодностью трезвого человека, проклинал влияние, оказываемое алкогольным ядом на народ и передаваемое из поколения в поколение. Бодега - это современный феодальный замок, державший массы в порабощении и унижении. Воодушевление, преступления, веселье, любовь - все это продукт вина, как будто этот народ, научавшийся пить, едва оставив материнскую грудь, и считавший часы дня по количеству выпитых рюмок, был лишен страстей и привязанностей, был неспособен двигаться и чувствовать по собственному побуждению, нуждаясь для всех своих действий в единственном стимуле - вине.

Сальватьерра говорил о вине, как о каком то невидимом и всемогущем лице, вмешивающемся во все поступки этих автоматов, действуя на их мышление, ограниченное и непоседливое, как у птицы, толкая их и к унынию, и к безпорядочной веселости.

Интеллигентные люди, могущие быт руководителями низших, проявляли в юности благородные стремления, но едва приходили в возраст, как становились жертвой местной эпидемии; превращались в знаменитых манцанильеров, и мозг их мог действовать только под влиянием алкогольного возбуждения. В расцвете зрелоcти они оказывались разбитыми, с дрожащими руками, почти что паралитиками, с красными глазами, ослабевшим зрением и разстроенным умом, как будто алкоголь заволакивал туманом их мозг. И, веселые жертвы этого рабства, они все же восхваляли вино, как самое верное средство для подкрепления жизни.

Нищее стадо не могло наслаждаться этим удовольствием богачей; но оно завидовало им, мечтая о пьянстве, как о высшем блаженстве. В минуты гнева, протеста, достаточно было поставить возле них вино, чтобы все начали улыбаться, и несчастье их казалось им светлым и позлащенным сквозь стакан, наполненный жидким золотом.

- Вино! - воскликнул Сальватьерра.-- Вот величайший враг этой страны: оно убивает энергию, создает обманчивые надежды, преждевременно прекращает жизнь: оно уничтожает все, даже любовь.

Фермин улыбался, слушая учителя.

- Не совсем, дон Фернандо!.. Я признаю, конечно, что это одно из наших зол. Можно сказать, что любовь к нему у нас в крови. Я сам, признаюсь в этом пороке, люблю выпить рюмочку с друзьями. Это местная болезнь.

Революционер, увлекаемый бурным течением своих мыслей, забыл о вине, чтобы обрушиться на другого врага: покорность перед несправедливостью, христианскую кротость несчастных.

- Народ этот страдает и молчит, Фермин, потому что учения, унаследованные им от предков, сильнее их гнева. Они проходят босые и голодные перед иконой Христа; им говорят, что он умер за них, и несчастное стадо не думает, что прошли века и не исполнилось ничего из обещанного им. До сих пор женщины, с женской сентиментальностью ожидающия всего от сверхъестественного, смотрят в его незрячия очи и ждут слова из его немых уст, смолкших навсегда вследствие самого колосального несчастья. Хочется крикнут им: "Не просите мертвых; осушите ваши слезы и поищите спасения от ваших бед среди живых".

Сальватьерра воодушевлялся, возвышая голос в безмолвии сумерок. Солнце скрылось, оставив над городом ореол пожара. Со стороны гор, на фиолетовом небе зажглась первая звезда, вестница ночи. Революционер смотрел на нее, как на светило, которое должно было вести к более обширным горизонтам толпу, утопавшую в слезах и страданиях; звезда справедливости, бледно и неуверенно освещавшая долгий путь мятежников и увеличивавшаяся, превращаясь в солнце, по мере того, как они приближались к ней, взбираясь на горы, уничтожая привилегии, разбивая богов.

Великия грезы Поэзии всплыли в памяти Сальватьерры, и он говорил о них своему спутнику дрожащим и глухим голосом пророка в разгаре ясновидения.

Судорожное сжатие в недрах земли некогда взволновало древний мир. Застонали в рощах деревья, качая сенью листвы, как плакальщицы в отчаянии; зловещий ветер взволновал озера и лазурную сверкающую поверхность классического моря, в течение веков баюкавшого на побережье Греции диалоги поэтов и философов. Вопль смерти пронизал пространство, достигнув слуха всех людей: "Великий Пан умер!" Сирены навеки погрузились в темные глубины, нимфы испуганно бежали в недры земли, чтобы никогда не вернуться, и белые храмы, мраморными гимнами воспевавшие радость жизни под потоками золотого солнца, омрачились, погрузившись в величественное безмолвие развалин. "Христос родился", прокричал тот же голос. И мир стал слеп для всего внешняго, сосредоточив взоры на душе, и возненавидел материю, как низменный грех, подавляя самые чистые чувства жизни и делая из этого оскопления добродетель.

Солнце продолжало сверкать, но казалось человечеству менее ярким, как будто между ним и светилом протянулся траурный вуаль. Природа продолжала свое творческое дело, нечувствительная к безумствам людей; но они любили только те цветы, что пропускали свет сквозь стекла стрельчатых окон, любовались только теми деревьями, каменные стволы которых поддерживали своды соборов. Венера скрыла свою мраморную наготу под развалинами пожаров, надеясь воскреснуть после векового сна, под сохой поселянина. Типом красоты стала безплодная и больная девственница, ослабленная постом; монашенка, бледная и блеклая, как лилия, которую держали её восковые руки, с полными слез глазами, расширенными от экстаза и страдания тайных бичеваний.

Мрачный сон продолжался несколько столетий. Люди, отринув природу, искали в лишениях, в мучительной и изуродованной жизни, в обожествлении страдания, избавления от своих зол, желанного братства, думая, что надежды на небо и милосердия на земле достаточно для блаженства христиан.

Христос умер"!

- Да, умер давно, - продолжал революционер. - Все души слышат этот таинственный крик в минуты отчаяния. Напрасно каждый год звонят колокола, возвещая воскресенье Христа... Он воскресает только для тех, кто живет его наследием. Те, кто жаждет справедливости и ожидает тысячи лет искупления, знают, что он умер и не вернется, как не возвращаются холодные и непостоянные греческия божества. Следуя за ним, люди не увидели новых горизонтов: они шли по знакомым тропинкам. Менялись только внешность и название вещей. Человечество смотрело при тусклом свете религии, проклинающей жизнь, на то, что раньше видело в невинности детства. Освобожденный Христом раб стал теперь современным наемником, с правом умереть с голода, без хлеба и чаши воды, которые его предшественник находил в эргастуле, смелые торгаши в храмах имели обезпеченный доступ к вечной славе и были поддержкой всякой добродетели. Привилегированные говорили о царствии небесном, как о лишнем удовольствии, которое прибавилось бы к тем, которыми они пользовались на земле. Христианские народы истребляли друг друга не из-за капризов и вражды их пастырей, но из-за чего-то еще менее конкретного, из-за престижа развевающейся тряпки, цвета которой сводили их с ума. Люди, никогда не видавшиеся, хладнокровно убивали друг друга, оставляя после себя необработанные поля и покинутые семьи, и люди эти были братья по страданью в цепи работников и различались единственно по расе и языку.

В зимний ночи, огромная толпа нищих кишела на улицах городов, без хлеба и без крова, как в пустыне. Дети плакали от холода, пряча руки под лохмотьями; женщины с пьяными голосами забивались, как звери, в подворотни, чтобы переночевать; голодные бродяги смотрели на освещенные балконы дворцов и следили за вереницей счастливцев, проезжавших, закутанными в меха, в каретах, возвращаясь с богатых празднеств... И голос, может быть, тот же самый, повторял над их ушами, звеневшими от слабости: "Не ждите ничего. Христос умер"!

Безработный рабочий, возвращаясь в свою холодную лачугу, где на него смотрели вопросительные глаза истощенной жены, падал на землю, как усталое животное, после целого дня хождения для того, чтобы утолит голод своих. "Хлеба! Хлеба!" говорили ему малютки, ожидая найти его под его грубой блузой. И отец слышал тот же голос, как вопль, уничтожавший всякую надежду: "Христос умер"!

И сельский рабочий, грязный, плохо питаемый, потеющий под солнцем, чувствуя приближение удушья, останавливался передохнуть в этой знойной атмосфере и говорил себе: "ложь - братство людей, проповедуемое Христом, и лжив этот бог, не сделавший никакого чуда, оставивший мировое зло неизмененным, таким же, каким нашел его, придя в мир... И рабочий, одетый в мундир, обязанный, во имя неведомых ему вещей, убивать других людей, не сделавших ему никакого вреда, сидя по целым часам в канаве, окруженный всеми ужасами современной войны, сражаясь на разстоянии с невидимым врагом, видя тысячи падающих, истерзанных тел, под градом свинца, при треске разрывающихся черных ядер, тоже думал, содрагаясь от скрытого ужаса: "Христос умер, Христос умер"!

Да, умер. Жизнь его не послужила к обличению ни одного из зол, обременяющих людей. Взамен она причинила неисчислимый вред бедным, проповедуя им смирение, внушая их умам покорность, веру в награду в лучшем мире. Унижение милостыни и надежда на загробную справедливость удержали несчастных в их горе на тысячи лет. Те, что живут под сенью несправедливости, как бы ни обожали Распятого, никогда не сумеют отблагодарить его достаточно за его охранительския услуги в течение девятнадцати веков.

Но несчастные уже стряхивают свое безсилие: бог оказался трупом. Довольно покорности. Перед мертвым Христом нужно провозгласить торжество жизни. Огромный труп еще тяготел над землей, но обманутые толпы уже волновались, готовые похоронит его. Со всех сторон слышались крики только что родившагося, нового мира. Поэзия, смутно предсказывавшая возвращение Христа, теперь возвещала появление великого искупителя, который не замкнется в слабости человека, а воплотится в несметную массу обездоленных, печальных, - и имя этому искупителю революция.

Люди снова пошли по пути к братству, идеалу Христа, но ненавидя кротость, презирая милостыню, как унижающую и безполезную. Каждому свое, без унижающих уступок, без привилегий, пробуждающих ненависть. Истинное братство есть социальная справедливость.

Сальватьерра смолк и, видя, что стемнело, повернулся и пошел назад по дороге.

Херес, большим черным пятном, вырисовывался линиями крыш и башен в последнем отблеске заката, а внизу красные звезды фонарей пронизывали его мрак.

Тень обоих мужчин обозначалась на белой поверхности дороги. Сзади них показалась луна, поднимаясь в небе.

Еще далеко от города, они услышали шумный топот, заставивший посторониться телеги, медленно возвращавшияся из имений, с глухим скрипом колес.

Сойдя в канаву, Сальватьерра и его ученик увидели четверку горячих лошадей с болтающимися кисточками, в украшенной бляхами сбруе с бубенчиками, мчавших экипаж, набитый людьми. Они пели, кричали, хлопали в ладоши, наполняя дорогу своим безумным весельем, распространяя скандальную оргию на мертвые равнины, казавшияся еще безотраднее при лунном свете.

Экипаж промчался стрелой в облаках пыли, но Фермин успел разглядеть правившого лошадьми. Это был Луис Дюпон, который, стоя на козлах, подгонял голосом и бичом четверку, несущуюся во весь опор. Сидевшая рядом с ним женщина, тоже кричала, подгоняя животных с лихорадочной жаждой безумной скорости. Это была Маркизочка. Монтенегро показалось, что она узнала его, потому что, удаляясь, она помахала ему рукой в облаке пыли, крикнув что-то, чего он не мог разслышать.

- Они едут покутит, дон Фернандо, - сказал молодой человек, когда на дороге возстановилась тишина. - Город показался им тесен и, так как завтра воскресенье, они желают пронести его в Матанцуэле, на просторе.

И Фермин заговорил о недавней связи Луиса с Маркизочкой. В конце концов, дружба привела их к концу, которого оба они, казалось, хотели избежать. Она не жила уже с грубым торговцем свиньями. Она снова вернулась к барству, как она говорила и безстыдно афишировала свою новую связь, поселившись в доме Дюпона, и оба они предавались шумным пиршествам. Любовь их казалась им безцветной и однообразной, если оне не приправляли ее кутежами и скандалами, смущавшими лицемерное спокойствие города.

- Вот соединились двое сумасшедших, - продолжал Фермин.-- Когда-нибудь они разругаются, после одной из таких оргий, и кончится кровью, но, пока что, они считают себя счастливыми и выставляют на показ свое счастье с изумительным безстыдством. Я думаю, больше всего их радует негодование дона Пабло и его семьи.

Монтенегро рассказал о последних приключениях влюбленных, взбудораживших город. Херес казался им тесен дли их счастья, и они разъезжали по соседним именьям и поселкам, до самого Кадикса, в сопровождении кортежа певиц и забияк, всюду ездивших за Луисом Дюпоном. Несколько дней тому назад, они устроили в Санлукаре де-ла-Баррамеда шумный пир, в конце которого Маркизочка и её любовник, напоив лакея, остригли ему голову ножницами. Кавалеры в смеялись над приключениями этой парочки. Но какой же счастливчик этот Лупс! Что за чудная женщина Маркизочка.

И любовники, в постоянном чаду опьянения, который возобновлялся, едва начинал проходил, как будто они боялись потерять иллюзию, увидев себя хладнокровно, без обманчивой веселости вина, переезжали с места на место, среди рукоплесканий молодежи и негодования семейных людей.

Сальватьерра слушал своего ученика с ироническим выражением лица. Луис Дюпон интересовал его. Это быль хороший образчик этой праздной молодежи, владеющей всей страной.

Едва гуляющие успели дойти до первых домов Xepeca, как экипаж Дюпона, катясь с головокружительной быстротой, прибыл уже в Матанцуэлу.

Собаки на мызе отчаянно залаяли, услышав все приближающийся топот, сопровождаемый криками, звоном гитары и протяжным заунывным пением.

- Это едет хозяин, - сказал Юла.-- Больше некому быть.

Он позвал управляющого и оба, выйдя за ограду, увидели, при свете луны, подъезжавшую шумную компанию.

Хорошенькая Маркизочка одним прыжком соскочила с козел, а затем, постепенно выгрузилась вся куча тел, наполнявшей экипаж свиты. Барин передал возжи Юле, предварительно сделав несколько наставлений относительно ухода за лошадьми.

Рафаэль подошел, сняв шляпу.

- Это ты, голубчик?-- сказала Маркизочка развязно.-- Все хорошеешь. Еслиб мне не жаль было причинить неприятность Марии де-ла-Луц, мы с тобой когда-нибудь обманули бы того.

Но этот, т.-е. Луис, смеялся над беззастенчивостью своей кузины, не обращая внимание на то, что глаза Юлы производили немое сравнение между его потрепанным телом веселого жуира и крепким сложением управляющого мызой.

Молодой сеньор произвел ревизию своей компании. Никто не потерялся в пути, все были на лицо: Моньотьезо, знаменитая певица, и её сестра; их сеньор отец, ветеран классических танцев, под каблуками которого гремели эстрады всех кафе-шантанов Испании; трое протеже Луиса, серьезных, с сросшимися бровями, стоявшие, подбоченясь, с опущенными глазами, точно не смели переглянуться, чтобы не напугать друг друга, и коренастый мужчина, с подбородком, как у священника, и клочками седых волос около ушей, держащий подмышкой гитару.

- Ну, вот! - сказал сеньор своему управляющему, указывая на гитариста. - Сеньо Пакорро, иначе Орел, первый гитарист в мире. Эль Гуерра, матадор и мой друг - свихнутый!

Рафаэль стоял, смотря на это необыкновенное существо, имени которого никогда не слышал, а гитарист церемонно поклонился, с видом светского человека, сведущого во всех светских обычаях.

- Целую вашу руку {Обычное приветствие у испанцев.}.

И, не сказав больше ни слова вошел на мызу, следом за остальными предводимыми Маркизочкой.

друзья дона Луиса, несколько лениво сгибая спину, вытащили из корзин и мешков все припасы, привезенные в экипаже.

Стол покрылся бутылками, сквозь которые просвечивал огонь; одне были цвета ореха, другия - бледного золота. Старуха Юлы пошла в кухню с остальными женщинами, в то время как молодой сеньор разспрашивал управляющого о служащих на людской.

Почти все мужчины ушли с мызы. Так как была суббота, то рабочие с гор разошлись по своим поселкам. Оставались только гитаны да девушки, пришедшия на полку под присмотром подрядчиков.

Хозяин принял эти сведения с удовольствием. Ему не хотелось веселиться на виду у рабочих, завистливых, жестокосердых людей, которые злились на чужое веселье и потом распускали всякия сплетни. Ему хотелось побыть на мызе на-распашку, разве он не хозяин?.. И перескочив с одной мысли на другую, с свойственной ему непоследовательной легкостью, он взглянул на своих спутников. Чего они сидят так, не пьют, не говорят, точно пришли сторожить покойника?..

- Ну-ка, покажите ваши золотые ручки, маэстро, - сказал он музыканту, который, положив гитару на колени и закатив глаза, наигрывал арпеджии.

Маэстро Орел, откашлявшись несколько раз, затренькал на гитаре, прерывая изредка это треньканье жалобным звоном примы. Один из сбирров дома Луиса раскупорил бутылки и разставил рядами бокалы. Привлеченные гитарой женщины прибежали из кухни.

- Поди сюда, Моньотьезо!-- крикнул сеньорито.

И певица, резким и сильным голосом затянула песню, от которой у нея надулось горло, точно готовое лопнут, и звуки наполнили залу и взволновали всю мызу.

Почтенный родитель Моньотьезы, как человек, знающий свои обязанности, вытащил, не дожидаясь приглашений, свою другую дочь на средину комнаты и пустился с ней в пляс.

Рафаэль осторожно удалился, выпив две рюмки. Он не хотел нарушать праздника своим присутствием. Кроме того он хотел обойти до ночи мызу, боясь, что хозяин захочет сам осмотреть ее по пьяному капризу.

На дворе он столкнулся с Алькапарроном, который, привлеченный шумом пирушки, дожидался какого-нибудь предлога, чтобы пробраться в зал, с навязчивостью паразита. Смотритель пригрозил ему палкой, если он останется здесь.

- Пошел отсюда, бродяга; эти господа не желают якшаться с гитанами.

Алькапаррон удалился с смиренным видом, но располагая вернуться, как только исчезнет сеньор Рафаэль, который пошел в конюшню, чтобы посмотреть, хорошо-ли поставлены хозяйския лошади.

Когда, спустя час, управляющий вернулся на место пира, на столе было уже много пустых бутылок.

Люди оставались такими же, как раньше, словно вино было вылито на пол: только музыкант играл с большей силой, и остальные хлопали в ладоши с безумным одушевлением, крича в один голос, для возбуждения старого танцора. Почтенный отец Моньотьезы, открывая черный, беззубый рот, пищал бабьим голосом и шевелил тощими боками, втягивая живот, чтобы противоположная сторона выдавалась с большим рельефом. Собственные дочери громким смехом поощряли эти подвиги разнузданного старика.

Старик продолжал плясать, как карикатура на женщину, среди вольных поощрений, руководимых Маркизочкой.

Он делал такия движения, что казалось, будто часть его спины готова соскочить с места, в то время как мужчины бросали ему под ноги шляпы, в восторге от этого гнусного, позорящого пол танца.

Когда потный танцор вернулся на свое место и попросил рюмку вина в награду за свои труды, наступило длинное молчание.

- Здесь нет женщин...

Козел, сплюнув сквозь зубы, с торжественной серьезностью скупого на слова героя. Маркизочка запротестовала:

- А мы то кто же, грубиян?

- Да, верно: а мы то кто? - прибавили в один голос обе Моньотьезо, как эхо.

Козел удостоил объясниться. Он не желал быть невежливым к присутствующим сеньорам; он хотел сказать, что для того, чтобы кутеж вышел веселее, нужно побольше бабья.

Молодой сеньор вскочил с решимостью на ноги. Бабье?.. Есть; в Матанцуэле есть все. И, схватив бутылку, он приказал Рафаэлю проводить себя в людскую.

- Но, сеньорито, что хочет делать ваша милость?..

Луис заставил управляющого вести себя, несмотря на все его протесты, и все последовали за ними.

Войдя в людскую, веселая банда нашла ее почти пустой. Ночь была весенняя, и подрядчики и смотритель сидели на земле у двери, смотря в поле, безмолвно млевшее в лунном свете. Женщины дремали в углах, или, собравшись кучками, слушали сказки о волшебницах или чудесах святых, в религиозном молчании.

- Хозяин!-- сказал управляющий, входя.

- Вставайте! Вставайте! Кто хочет вина? - весело кричал сеньорито.

Все вскочили на ноги, улыбаясь неожиданному явлению.

Девушки смотрели с удивлением на Маркизочку

Мужчины скромно переминались перед молодым барином, предлагавшим им рюмочку, в то время, как глаза их пронизывали находящуюся в его руках бутылку. После лицемерных отказов, выпили все. Это было вино для богатых, какого они не знали! О, этот дон Луись настоящий мужчина! Немножко сумасброд; но молодость служила ему извинением, да и вдобавок, сердце у него отличное... Если б все хозяева были на него похожи!..

- Ну, и винцо же, товарищ, - говорили они между собой, вытирая губы верхней частью руки.

Тетка Алькапарронша тоже пила, пил и её сын, который, наконец, примкнул к свите хозяина и постоянно совался ему на глаза, показывая свою лошадиную челюсть в приятнейшей из улыбок.

Дюпон ораторствовал, махая над головой бутылкой. Он пришел пригласить на свой пир всех девушек из людской, но только хорошеньких. Такой уж он простой и откровенный! Да здравствует демократия!..

Девушки, краснея от присутствия хозяина, которого многия видели в первый раз, отступили, смотря в пол, сложив руки на животе. Дюпон указывал их: эта! эта! Он остановился и на Марии-Круц, двоюродной сестре Алькапаррона.

- Ты, гитана, тоже. Ты дурнушка, но наверно умеешь петь.

- Как серафимы, сеньо, - сказал двоюродный брат, желая воспользоваться родством, чтобы попасть на праздник.

Девушки, внезапно испугавшись, как будто им грозила какая-нибудь опасность, пятились назад, отказываясь принять приглашение. Оне уже поужинали, покорно благодарим! Но немного погодя, оне начали смеяться, удовлетворенно хихикая при виде недовольных лиц подруг, невыбранных хозяином или его спутниками. Тетка Алькапарронша журила их за застенчивость:

- Отчего вы не хотите итти? Ступайте, дурочки, и если не съедите всего, захватите с собой чего-нибудь из того, что сеньо вам даст. Сколько раз меня угощал сеньо маркиз, папаша вот этого яркого солнышка!

И она указала при этом на Маркизочку, разсматривавшую некоторых из этих девиц, словно желая разгадать их красоту под оборванными платьями.

Надсмотрщики, возбужденные хозяйским вином, только распалившим их жажду, уговаривали отеческим тоном, думая о новых бутылках... Оне могли идти с доном Луисом без всякого страха, - это говорят они, которые взялись смотреть за ними и отвечают за их целость перед их семьями.

- Это настоящий кабальеро, девушки, да вдобавок вы будете ужинать с этими сеньорами. Все они приличные люди.

Оставшиеся в людской начали разыскивать по углам гитару. Ночь будет веселая. Выходя, хозяин сказал управляющему, чтобы он послал этим людям столько вина, сколько они попросят. Ах, этот дон Луис!..

Жена Юлы накрыла стол при помощи молодых работниц, несколько охмелевших, очутившись в комнатах хозяина. К тому же, молодой сеньор, с простодушием, льстившим им и заставлявшим приливать кровь к их лицам, переходил от одной к другой с бутылкой и рюмками, заставляя их пить. Отец Моньотьезо вгонял их в краску, рассказывая им на ухо неприличности, от которых оне хохотали коротким смехом, похожим на кудахтанье кур.

За ужином оказалось более двадцати человек, и усевшись вокруг стола, все принялись поглощать блюда, подаваемые Юлой и его женой, которые с трудом передавали их через головы.

Рафаэль стоял у двери, не зная; уйти ему или остаться из уважения к хозяину.

Все стали тесниться, чтобы освободит ему место, но в это время Маркизочка встала и позвала его. Сюда, рядом с ней! Управляющему показалось, что садясь он погружается в платье и шуршащия нижния юбки красавицы, прижатый к ней в тесноте, и соприкасаясь одним боком с её пылающим телом.

Девушки с ужимками отказывались от первых угощений барина и его товарищей. Благодарствуйте; оне уже поужинали. К тому же оне не привыкли к тяжелым барским кушаньям, и они могли причинит им вред.

Но запах мяса, заповедного мяса, которое оне всегда видели издали, и о котором в людских говорили, как о пище богов, повидимому, опьянял их, сильнее вина. Одна за другой, оне, краснея, брались за блюда, а, поборов первый стыд, начали пожирать с такой жадностью, как после очень долгого поста.

Сеньор восхищался жадностью, с которой двигались эти челюсти, и испытывал моральное удовлетворение, почти равносильное тому, какое дает сделанное добро. Такой у него характер, ему нравилось изредка якшаться с беднотой!

Бутылки опорожнялись, и губы девушек, раньше синеватые от малокровия, казались красными от мясного сока и блестящими от капель вина, стекавших по подбородку.

Мария-Круц, гитана, одна не ела ничего. Алькапаррон делал ей знаки, бродя кругом стола, как собака. У бедняжки всегда был такой слабый апетит! И с ловкостью цыгана, он забирал все, что ему потихоньку давала Мария Круц. Потом он вышел на несколько минут на двор и проглотил все разом, в то время, как больная двоюродная сестра его все пила и пила, восхищаясь господским вином, как самым поразительным из всего праздника.

Рафаэль почти не ел, волнуемый близостью Маркизочки. Его мучило прикосновение этого красивого тела, созданного для любви, дразнящий запах свежого тела, чистого чистотой, неведомой в полях. Она же, казалось, с наслаждением вдыхала розовым и вздрагивающим носиком запах кожи, пота и конюшни, распространявшийся при каждом движении этого могучого красавца.

- Пей, Рафаэль, оживись! Посмотри на как он разрывается с своими работницами.

И она указала на Луиса, который, увлеченный новизной, забывал ее, ухаживая за своими соседками, двумя работницами, представлявшими соблазн неумытой деревенской красоты, от которых исходил, как ему казалось, острый запах пастбищ, животные испарения стад.

Было около полуночи, когда кончился ужин. Воздух в зале нагрелся и стал удушлив.

Сильный запах пролитого вина и наваленных в углу грязных тарелок смешивался с запахом керосина в лампах.

с истой яростью наслаждению этим необычным праздником, ярким лучом осветившим их мрачную и печальную жизнь.

Одна из них вскочила, грозя исцарапать ногтями подругу за пролитую на юбку рюмку вина. Оне чувствовали на теле объятия мужских рук и блаженно улыбались, как бы извиняя себя вперед за все прикосновения, которые сулило им сладкое благополучие. Обе Моньотьезо пьяные, обозленные тем, что мужчины обращали внимание только на деревенщину, собирались раздеть Алькапаррона, чтобы заставить его скакать через плащ; и парень, спавший одетым всю жизнь, увертывался от них, дрожа за свое цыганское целомудрие.

Маркизочка склонялась все ближе к Рафаэлю. Точно вся теплота её организма сосредоточилась в боку, соприкасавшемся с управляющим, оставляя другую сторону холодной и нечувствительной. Юноша, принужденный выпивать рюмки, предлагаемые сеньоритой, чувствовал себя пьяным, но нервным опьянением, заставлявшим его опускать голову и угрюмо хмурить брови, и ему хотелось подраться с кем-нибудь из храбрецов, сопровождаших дона Лувса.

ручка всякий раз удерживала его.

- Сиди, разбойник; если ты пошевелишься, я одним щипком вырву у тебя душу.

И, пьяная, как все другие, опираясь рыжей головой на руку, Маркизочка смотрела на него широко-раскрытыми глазами, синими, чистыми глазами, которых, казалось, никогда не оскверняла даже тень нечистой мысли.

Воодушевленный преклонением обеих сидевших рядом с ним девушек, Луис пожелал предстать перед ними во всем своем героическом величии и внезапно бросил в лицо стоявшему перед ним Козлу рюмку. Свирепая рожа каторжника передернулась, и он сделал движение, чтобы накинуться на Луиса, поднял руку к внутреннему карману пиджака.

Наступило тревожное молчание, но, поборов первое движение, драчун остался на месте.

- Потому что я храбрее тебя!-- закричал заносчиво Луис.

- Именно, - подтвердил драчун с новой подобострастной улыбкой.

Молодой сеньор торжествующе поглядывал на перепуганных девушек, не привыкших к таким сценам. А?.. Вот это мужчина!

Моньотьезо и их отец, всюду сопровождавшие дона Луиса, в качестве наперсников, "знали его наизусть" и поспешили закончить эту сцену, подняв большой шум. Ole! да здравствуют мужчины! Вина! Еще вина!

И все, даже и страшный убийца, выпили за здоровье молодого сеньора, а тот, словно задыхаясь от собственного величия, снял пиджак и жилет, и встав, обнял своих двух подруг. Что оне засели тут кругом стола и смотрят друг на друга? На двор! Бегать, играть, продолжат кутеж при луне, блого ночь хороша!..

И все вышли гурьбой, толкаясь, стремясь после пьяного удушья, вздохнуть свежим, вольным воздухом. Многия, вставши из-за стола, шли качаясь, прислонившись головой к груди какого-нибудь мужчины. Гитара сеньора Пакорро зазвенела жалобно, зацепившись за притолку, точно выход был слишком тесен для инструмента и державшого его Орла.

Рафаэль тоже приподнялся, но нервная ручка снова удержала его.

Рафаэль, освободившись от тесноты соседей, отодвинул свой стул. Но тело сеньориты искало его, прижималось к нему, так что он не мог избавиться от его сладкого бремени, как ни старался отодвинуться.

Наружи, на дворе, зазвенела гитара сеньора Пакорро, и певицы, охрипшия от вина, сопровождали ее криками и хлопаньем в ладоши. Мимо дверей пробежали работницы, преследуемые мужчинами, смеясь нервным хохотом, как будто их щекотал воздух, несущийся за ними. Оне забивались в конюшни, в амбары, во все службы мызы, прилегавшия их двору, и во всех этих темных местах происходили столкновения, слышался подавленный смех и крики удивления.

Совершенно пьяный, Рафаэль думал только о том, чтобы как-нибудь избавиться от дерзких рук Маркизочки, от тяжести её тела, от всей этой соблазнительной обстановки, против которой он тупо защищался, уверенный в своем поражении.

Он молчал, озадаченный необычностью приключения, связанный своим уважением к социальной иерархии. Дочь маркиза де Сан-Дионисио! Это заставляло его оставаться инертным, защищаясь со

- Оставьте меня, ваша милость, сеньорита!.. Донья Лола!.. этого не может быть...

Видя в ним такую девическую стыдливость, она разразилась бранью. Он уже не тот смельчак, как в те времена, когда был контрабандистом и кутил со всякими женщинами в Хересе. Это Мария де-ла-Луц так его опутала. Велика добродетель, а сама живет на винограднике, окруженная мужчинами.

И она продолжала выкрикивать гнусные обвинения против невесты Рафаэля, не вызывая в нем возмущенья. Он предпочитал видеть ее такой; он чувствовал себя тогда сильнее для борьбы с искушением.

Маркизочка, совершенно пьяная, сыпала оскорблениями с яростью отвергнутой женщины и не уходила от него.

В залу поспешно вошел Юла как бы желая сказать что-то управляющему, но остановился. Снаружи, у самой двери гремел раздраженный голось хозяина. Когда он здесь, нет больше ни управляющого, ни другого правительства на мызе, а только он один. Делай, что тебе говорят, слепая курица!

И старик вышел так же поспешно, как вошел, не сказав ни слова управляющему.

Она продолжала браниться, но менее злобно, как будто опьянение лишило ее энергии, и желание её могло выражаться только словами. Голова её лежала на груди Рафаэля, она наклонялась, закатив глаза и вдыхала этот мужской запах, точно усыплявший ее. Она почти лежала на коленях парня и все еще бранила его, словно находя в этом своеобразное наслаждение.

- Я сниму юбки, а ты надень их... простофиля! Тебя должны были бы назвать Марией, как твою святошу-невесту...

На дворе раздался крик ужаса, сопровождаемый взрывами грубого хохота. Потом - шум бегства, натыкающихся на стены тел, сумятица страха и опасности.

Рафаэль мигом вскочил, не обращая внимания на Маркизочку, повалившуюся на пол. В ту же минуту ворвались три девушки с такой стремительностью, что опрокинули несколько стульев. Лица у них были смертельно бледны, глаза расширены от страха; оне согнулись, точно желая забраться под стол. Рафаэль вышел на двор. Посреди него ревело какое-то животное, смотря на луну, видимо, удивляясь тому, что очутилось на свободе.

Из-под тени крыш, вдоль стен неслись взрывы мужского смеха и пронзительный женский визг. Сеньор Пакорро, Орел, неподвижный на скамье, продолжал тренькать на гитаре, с безмятежностью испытанного пьяницы, видавшого всякие виды.

- Бедняжка Мария-Круц, - хныкал Алькапаррон.-- Этот зверь убьет ее! Он убьет ее!

Рафаэль понял все... Ну, что за милый барин. Чтобы сделать сюрприз друзьям и посмеяться над испугом баб, он велел Юле выпустить из стойла молодого быка. Гитана, за которой погналось животное, от страха лишилась чувств... Полное удовольствие!