Бодега.
Глава VI.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бодега. Глава VI. (старая орфография)

VI.

С наступлением сентября месяца и сбора винограда, богачи Хереса были больше обезпокоены поведением рабочим, чем результатом урожая.

В Клубе Наездников даже самые завзятые кутилы позабыли о достоинствах своих скакунов, превосходстве своих собак и прелестях дам, из-за обладания которыми вели постоянную борьбу между собой, и говорили только об этих людях, спаленных солнцем, изможденных работой, грязных, дурно пахнущих, с враждебными взглядами, руки которых обрабатывали их виноградники.

В многочисленных увеселительных местах, занимавших почти все нижние этажи на Широкой улице, не было других разговоров. Чего еще нужно этим виноградарям?.. Они получали по десять реалов в день, ели суп, который готовили себе сами, без вмешательства хозяина, имели час отдыха зимой и два летом, чтобы не задохнуться от жары и не упасть на известковую, метавшую искры, землю, им позволялось выкуривать восемь сигар в день, а ночью они спали на тростниковых цыновках, причем у большинства были даже простыни. Настоящие сибариты, эти виноградари, и еще жалуются, требуют реформ, угрожая стачкой?!

Владельцы виноградников, из членов Клуба, внезапно начали умиляться над сельскими рабочими. Вот эти бедняги, действительно, заслуживают лучшей участи! Два реала поденно, безвкусное месиво, вместо всякой пищи, и спанье на полу, не раздеваясь, с меньшими удобствами, чем для скота. Эти могли бы жаловаться; но никак не рабочие на виноградниках, живущие, как господа, по сравнению с полевыми поденщиками.

Но владельцы имений протестовали, с негодованием замечая, что на них собираются взвалить всю тяжесть опасности. Если они платили столько рабочим, то только потому, что производительность имения не позволяла платить больше. Разве можно сравнить пшеницу, ячмень и скотоводство, с знаменитыми во всем мире виноградниками, изливающими золото бочками и дающими своим хозяевам более легкий заработок, чем грабеж на большой дороге?.. Люди, обладающие таким состоянием, должны быть великодушны и уделять частицу благосостояния тем, которые создают его своими трудами. Рабочие жалуются основательно.

И собрания богачей проходили в постоянных раздорах между капиталистами обеих партий.

Их веселая жизнь кончилась. Рулетка стояла без движения, колоды не раскрывались на зеленых столах; веселые девицы проходили по тротуару, но из окон клубов не высовывались группы голов, посылающих им приветы с лукавым подмигиваньем.

Швейцар Клуба Наездников, ходил, как шалый, ища ключ от того, что в Уставе Клуба торжественно величалось библиотекой: от шкапа, запрятанного в самом темном углу помещения, сквозь пыльные и затянутые паутиной стекла которого виднелось несколько десятков никем не раскрываемых книг. Господ членов вдруг охватило стремление к просвещению, желание усвоить так называемый социальный вопрос, и они каждый вечер смотрели на шкап, как на кладезь премудрости, ожидая ключа, чтобы найти в содержимом шкапа искомый свет. В действительности, они не особенно спешили ознакомиться с этими выдумками социализма, будоражившими рабочих.

Некоторые возмущались книгами, еще не прочитав их. Ложь, все ложь, только омрачающая существование! Они не читают и счастливы. Почему бы не поступать так-же и этим глупцам, которые отнимают у себя часы сна, собираясь по вечерам вокруг товарища, читающого им газеты и листки? Чем меньше знает человек, тем он счастливее... И они бросали ненавистные взгляды на шкап с книгами, как будто это был склад всех зол, тогда как злосчастный шкап хранил в недрах своих безобидные сочинения, большей частью подаренные министерством местному депутату; псалмы Пресвятой Деве и патриотическия песни, руководства для воспитания канареек и разведения домашних кроликов.

В то время, как богачи спорили между собой, или возмущались претензиями рабочих, последние упорно продолжали стачку. Стачка началась частично и не дружно. Общого противодействия тоже не было. На некоторых виноградниках, владельцы, опасаясь потерять урожай, "шли на все", лаская в озлобленном уме надежду на репрессии, как только угодья будут убраны. Другие, побогаче, вызывающе заявляли, что "считают позором" снизойти до какого-нибудь соглашения с бунтовщиками. Дон Пабло Дюпон был ретивее всех. Он согласен был лучше потерять свою бодегу, чем унизиться до этого сброда. Являться с требованиями к нему, отцу своих рабочих, который пекся не только о их телах, но и о спасении их душ, избавляя их от "грубого материализма!"

Это - нарушение моих священных прав, как хозяина... Деньги для меня мало значат, и доказательством этого служит то, что я соглашусь скорее потерять весь урожай Марчамалы, чем уступить.

И Дюпон, непримиримый в защите того, что называл своими правами, не только отказался выслушать требования рабочих, но уволил с виноградника всех предполагаемых подстрекателей гораздо раньше, чем они задумали бунтовать.

В Марчамале оставалось очень мало виноградарей, но Дюпон заменил стачечников гитанами из Хереса и девушками с гор, привлеченными крупной поденной платой.

Так как сбор винограда не требовал больших усилий, Марчамала наполнилась женщинами, срезавшими, согнувшись, гроздья в то время, как с дороги их ругали стачечники, лишенные работы за свои "идеи".

Возмущение рабочих совпало с тем, что Луис Дюпон называл своим периодом солидности.

Сумасброд поражал своим новым поведением могущественного двоюродного брата. Ни женщин, ни скандалов! Маркизочка уже не вспоминала о нем: оскорбленная его невниманием она вернулась к своему свиному торговцу, "единственному мужчине, умевшему возбуждать ее".

Молодой сеньор, видимо, огорчался, когда ему говорили о его славных проделках. Это уж кончилось: нельзя быть молодым всю жизнь. Теперь он мужчина, и мужчина серьезный, солидный. У него есть кое-что в голове, это признавали и его бывшие учителя, отцы иезуиты. Он решил, что не остановится, пока не завоюет такого же высокого положения в политике, какое занимал его двоюродный брат в промышленности. Другие, еще хуже него, распоряжались делами страны, и правительство в Мадриде прислушивалось к их словам.

Из прошлой жизни он сохранил только дружбу с разными забияками, усилив свою мызу несколькими из них. Он подражал им и поддерживал их, предполагая, что они помогут ему в его политической карьере. Кто сможет бороться с ним при его первых выборах, видя его в такой почтенной компании!.. И чтобы занимать свой почтенный двор, он продолжал ужинать в вертепах и напиваться с ним. Это не нарушало его почтенности. Маленький кутеж от времени до времени никого не может шокировать. Это в местных нравах, и, к тому же, создает некоторую популярность.

И Луис Дюпон, убежденный в значении своей личности, переходил из клуба в клуб, говоря о "социальном вопросе" с резкими жестами, грозившими целости бутылок и рюмок, выстроенных рядами на столах.

В Клубе Наездников он избегал собраний молодежи, вспоминавшей с восторгом о его прошлых глупостях и предлагавшей новые, еще большие. Он искал беседы с "серьезными мужами", крупными помещиками и богатыми коммерсантами, начинавшими с некоторым вниманием прислушиваться к его словам, признавая, что у этого вертопраха недурная голова.

Дюпон воодушевлялся ораторским пафосом, говора о местных рабочих. Он повторял слышанное от двоюродного брата и монахов, посещавших дон Дюпона, но преувеличивал выводы их с властным и грубым пылом, очень нравившимся слушателям, людям, столь же богатым, сколько грубым, для которых высшим удовольствием было убивать быков и объезжать диких коней.

Для Луиса вопрос был черезвычайно прост. Немножко благотворительности и затем - религия, побольше религии, а непокорным - палка. Этим кончится так называемый социальный конфликт, и все будет, как бочка масла. Как могут рабочие жаловаться там, где существуют люди подобные его двоюродному брагу и многим из присутствующих (здесь - благодарные улыбки аудитории и одобрительные движения), щедрых даже до чрезмерности и не могущих видеть несчастья, не взявшись за кошелек, не вынув из него дуро, а то и двух?..

Бунтовщики отвечали на это, что благотворительности недостаточно, и что, несмотря на нее, много народа живет в нищете. А что могут сделать хозяева, чтоб исправить непоправимое? Всегда будут существовать богатые и бедные, голодные и сытые, только безумцы и преступники могут мечтать о равенстве.

как будто они представляли результат мировой мысли. Что такое это пресловутое равенство?.. Любой человек может завладеть его домом, если того пожелает, а он, в свою очередь, утащит пиджак у соседа, потому что он ему нужен, - третий протянет лапу к жене четвертого, потому что она ему понравилась. Вот что это такое, кабальерос!.. Разве не достойны разстрела или горячечной рубашки те, что толкуют о таком равенстве?

И смех оратора смешивался с хохотом всех присутствующих. Социализм уничтожен!

Многие старшия с покровительственным видом качали головой, признавая, что Луису следовало бы быт в другом месте, что жаль, если его слова пропадают в этой атмосфере табачного дыма, что при первой же возможности его желание должно быт удовлетворено и вся Испания должна услышат с трибуны столь едкую и верную критику.

И Дюпон, возбуждаемый общим одобрением, продолжал говорить, но теперь серьезным тоном. Простой народ раньше повышения заработной платы, нуждается в утешении религии. Без религии живут в озлоблении, жертвой всякого рода несчастий, и таково именно положение рабочих Хереса. Они ни во что не верят, не ходят к обедне, смеются над священниками, думают только о социальной революций с резней и разстрелом буржуазии и иезуитов; не надеются на вечную жизнь, утешение и награду в земных бедствиях, которые незначительны, так как продолжаются всего несколько десятков лет, и логическим результатом такого безбожия является то, что они находят свою бедность еще более тяжелой, жизнь еще более мрачной.

- Кроме того, сеньоры, - ораторствовал Луис, - что произойдет от увеличения заработной платы? Расплодятся пороки, и больше ничего. Этот народ не копит денег; он никогда не копил. Пусть мне покажут рабочого, у которого есть сбережения.

Все молчали, сочувственно кивая головой. Никто не показывал требуемого Дюпоном рабочого, и тот улыбался с торжеством, тщетно ожидая чудесное существо, которое сумело бы скопит капиталец из заработка в несколько реалов.

- У нас, - продолжал он торжественно, - нет ни любви к труду, ни охоты к сбережениям. Посмотрите на рабочого других стран: он работает больше нашего и имеет маленький капитал на старость. Но здесь! Здесь рабочий в молодых годах думает только о том, чтобы соблазнить девушку за амбаром или в людской; а в старости чуть наберет несколько сантимов, тратит их на вино и напивается.

Юный сеньор знал средство против этой анархии. В значительной мере в ней виновато правительство. Теперь, когда началась стачка, в Хересе должен бы быть батальон, целое войско, если понадобится, да с пушками, побольше пушек. И он горько жаловался за нерадивость властей, как будто единственное назначение испанской армии - охранят капиталистов Хереса, чтоб они жили спокойно, и считал чуть ли не предательством, что поля не заполнились красными панталонами и сверкающими штыками, как только рабочие проявили некоторое недовольство.

Луис был либералом, большим либералом. В этом пункте он расходился с своими учителями, иезуитами, с одушевлением говорившими о доне Карлосе, утверждая, что он - "единственное знамя". Он либерал; но его либерализм был либерализмом приличного человека. Свобода для тех, кому есть что терять, а для простонародья - хлеба, сколько возможно, и хорошая палка, единственное средство уничтожить злобу, которая родится вместе с человеком и развивается, не сдерживаемая уздой религии.

Он знал историю, читал больше тех, что слушали его, и удостаивал их своими поучениями с покровительственной добротой.

- Знаете ли, - говорил он, - почему Франция богата и опередила нас? Потому что наложила руку на разбойников Коммуны и в несколько дней покрылась более, чем сорока тысячами трупов. Она пустила в ход пушки и гильотины, чтобы поскорее покончить с этим народцем, и все успокоилось... Лично мне, - продолжал молодой сеньор докторальным тоном, - не нравится Франция, потому что это республика, и потому, что там люди забывают Бога и издеваются над министрами. Но я желал бы для нашей страны человека, вроде Тьера. Нам недостает именно человека, который улыбаясь разстрелял бы всех этих каналий.

И он улыбался сам, чтобы показать, что сумел бы быть таким же Тьером, как настоящий.

Конфлик в Хересе уладился бы в 24 часа. Пусть ему дадут власть и тогда увидят, как надо действовать. Казни по поводу Черной Руки принесли некоторый результат. Народ испугался виселиц, воздвигнутых на Тюремной площади. Но этого было недостаточно. Нужно настоящее кровопускание, чтобы лишить силы мятежное животное. Еслиб послали его, то главари всех обществ сельских рабочих, возмущавших город, были бы уже в тюрьме. Но и это казалось ему слабым и недостаточным и он сейчас же переходил к более свирепым предложениям. Лучше было бы преследовать мятежников, разбить их планы, "раздразнит их, чтобы они вышли раньше времени", а когда они возмутятся открыто, - напасть на них и не оставить ни одного в живых! Побольше стражников, полиции, кавалерии, побольше артиллерии. Разве не для этого богатые платят столько налогов, большая часть которых идет на войско? Если не так, то на что нужны солдаты, стоящие так дорого, в стране, которой не приходится вести войн?..

В качестве профилактического средства, нужно уничтожить лжепастырей, смущающих это жалкое стадо.

- Всех ходящих по деревням из людской в людскую, раздавая дрянные бумажонки и вредные книги - разстрелять. Всех, подстрекающих к разным зверствам на ночных собраниях в сараях или кабаках - разстрелять. И всех, кто на виноградниках, пренебрегая запрещением хозяев и гордясь своей грамотностью, рассказывают товарищам о газетных мерзостях - разстрелять... Фернандо Сальватьерру - разстрелять...

Но, сказав это, молодой сеньор, видимо, смутился. Инстинктивная краска стыда залила его лицо. Доброта и достоинства этого революционера внушали ему некоторое уважение. Те же люди, одобрявшие его планы, сидели молча, как будто им претило включит этого человека в щедрое распределение разстрелов. Это был безумец, внушавший восхищение, святой, неверующий в Бога; и эти помещики испытывали к нему такое же почтение, какое испытывал мавр перед сумасшедшим юродивым, проклинавшим его и грозившим ему своим посохом.

- Нет, - продолжал Луис, - Сальватьерре - смирительная рубашка, и пуст идет проповедывать свои учения в сумашедшем доме.

Публика одобрила это решение.

- У парня есть талант, - сказал один.-- Он говорит, как депутат.

- Паблито займется тем, чтобы он прошел, когда настанут выборы.

Луис чувствовал себя усталым от триумфов, которые пожинал в клубах, от удивления, возбужденного его внезапной серьезностью в прежних товарищах по кутежам. В нем просыпалось желание повеселиться с простым народом.

- Надоели мне господа, - говорил он брезгливо своему верному спутнику Козлу.-- Поедем в деревню: маленький кутеж полезен для здоровья.

И, желая остаться под покровительством своего могущественного двоюродного брата, он отправлялся в Марчамалу, делая вид, что очень интересуется сбором винограда.

Виноградник был полон женщинами, и Луису приятно было шутить с девушками из горных поселков, смеявшимися над проказами молодого барина и благодарившими его за щедрость.

Мария де ла Луц и её отец принимали за честь настойчивость, с которой Луис посещал виноградник. От шумного приключения в Матанцуэле едва осталось слабое воспоминание. Барския проказы. Эти люди, по традиции привыкшие уважать шумные развлечения богатых, оправдывали его, как будто они были законной данью его молодости.

Сеньор Фермин был посвящен в крупную перемену, происходившую в доме Луиса, и с удовольствием видел, что тот приезжал на виноградник, спасаясь от соблазнов города.

Дочь его тоже ласково принимала молодого сеньора, говорила ему ты, как в детстве и смеялась над его проделками. Он быль хозяином Рафаэля, и когда-нибудь она будет его служанкой на мызе, которую она постоянно видела в своих грезах. О скандальной оргии, за которую Мария так разсердилась на своего жениха, она почти забыла. Сеньор раскаялся в своем прошлом, и народ, по прошествии нескольких месяцев, совершенно забыл позорное приключение на мызе.

Луис проявлял большое пристрастие к жизни в Марчамале. Иногда он засиживался до поздняго вечера и оставался ночевать в башне Дюпонов.

- Я там, как патриарх, - говорил он своим друзьям в Хересе.-- Окружен девушками, который любят меня, как папу.

Приятели смеялись над добродушным тоном, которым жуир рассказывал о своих невинных развлечениях с работницами. Кроме того, ему нравилось оставаться на винограднике из за ночной прохлады.

- Вот это жизнь, сеньор Фермин, - говорил он на площадке Марчамалы, при свете звезд, вдыхая ночной ветерок. - Сейчас сеньоры жарятся на тротуаре около Клуба Наездников.

Вечера проходили в патриархальном спокойствии. Молодой сеньор давал гитару приказчику.

- Поди сюда! Посмотри-ка на эта золотые руки! - кричал он.

И повинуясь его приказанию, вытаскивал из экипажа корзину с лучшим вином фирмы Дюпон. Настоящий кутеж! Но мирный, честный, спокойный, без вольных слов, без дерзких жестов, пугающих зрительниц-девушек, слышавших в своих деревнях о страшном доне Луисе и, при виде его, терявших свои предубеждения, находя, что он не так дурен, как его слава.

Пела Мария де ла Луц, пел молодой сеньор, и даже хмурый Козел, повинуясь патрону, подтягивал хору своим сильным голосом, или запевал отрывки о рыцарских схватках на защиту матери, или любимой женщины.

- Olè, чудесно!-- кричал насмешливо приказчик фигляру.

Затем, сеньор брал за руку Марию де лa-Луц, и вытащив ее в центр круга, начинал танцовать с нею севильяны, с огнем, вызывавшим восторженные крики.

- Ах, ты, Боже мой!-- восклицал отец, яростно ударяя по струнам гитары.-- Посмотрите, что за пара голубков. Вот это так пляска!

Рафаэль, появлявшийся в Марчамале только раз в неделю, увидев раза два эти танцы, гордился честью, которую сеньор оказывал его невесте. Хозяин его был не дурной человек; прежнее - были глупости молодости; но теперь, остепенившись, он оказывался толковым малым, очень симпатичным, и обращавшимся с простыми людьми, как с ровней. Он аплодировал танцующей паре без малейшого признака ревности, он, способный хвататься за наваху, как только кто нибудь взглядывал на Марию де-ла-Луц. Он только испытывал некоторую зависть, что не умел танцовать с ловкостью своего хозяина. Жизнь его прошла в борьбе за хлеб, и ему некогда было научиться таким тонкостям. Он умел только петь, но, петь нескладные, дикия песни, каким его научили товарищи контрабандисты, когда они вместе ехали на конях, согнувшись над грузами, нарушая этими песнями безмолвие горных ущелий.

Дон Луис царил на винограднике полным хозяином. Властный дон Пабло находился в отъезде. Он проводил лето с семьей на северном побережье, воспользовавшись путешествием, чтобы посетить Лойклу и Деусто, центры святости и учености его добрых советчиков. Чтобы лишний раз показать, каким он стал серьезным человеком, Луис писал ему длинные письма, описывая свои поездки в Марчамалу, свой надзор над работами и благополучный ход их.

Он действительно интересовался работами. Солидарность, которую он чувствовал среди рабочих, желание победить забастовщиков, заставляли его быть деятельным и настойчивым. В конце концов, он совершенно поселился в башне Марчамалы, поклявшись, что не двинется с места, пока не кончится сбор винограда.

- Дело идет, - говорил он приказчику, лукаво прищуривая глаза.-- Эти разбойники лопнут, увидя, что бабы и несколько честных работников кончают работу без них. Вечером устроют танцы и хорошую пирушку, сеньор Фермин. Пусть эти разбойники узнают и бесятся от досады.

И таким образом, уборка подвигалась среди музыки, шумного веселья и щедро раздаваемого лучшого вина.

По вечерам, в винограднике, в присутствии дона Пабло напоминавшем отчасти монастырь по тишине и дисциплине, начинались пирушки, тянувшияся до поздней ночи.

Рабочие забывали сон, чтобы пить барское вино. Девушки, привыкшия к нищенской жизни в экономиях, с изумлением раскрывали глаза, точно видя на яву слышанные волшебные сказки. Дон Луис платил великолепно, еда была прямо господская.

- Послушайте, сеньор Фермин: пусть привезут мяса из Хереса; пусть девки наедятся до-отвалу и напьются до-пьяна: я заплачу за все. Хочу, чтоб эти канальи видели, как мы обращаемся с хорошими покорными работниками.

И, смотря на благодарную толпу, он скромно говорил:

- Когда увидите забастовщиков, скажите им, как Дюпоны обращаются с своими рабочими. Правду, одну только правду.

Днем, когда солнце нагревало землю, раскаляя белые склоны Марчамалы, Луис дремал под навесом дома, держа возле себя бутылку для прохлады, и протягивая изредка ситару Козлу,

Он находил новое удовольствие в разыгрывании роли хозяина огромного поместья; он чистосердечно полагал, что исполняет важную социальную обязанность, смотря из своего тенистого убежища на работу стольких людей, согнувшихся и задыхающихся под огненным солнечным дождем.

Девушки разбредались по косогорам и казались, в своих цветных юбках, стадом розовых и голубых овец. Мужчины, в рубахах и штанах, шли вереницей, как белые бараны. Они переходили от однех лоз к другим, ползя на животе по раскаленной земле. Красноватые и зеленые гроздья тянулись по самой земле, и ягоды покоились на известковой почве, до последней минуты великодушно делившейся с ними своим животворным теплом.

Другия девушки поднимались в гору с большими связками срезанных гроздий, неся их в прессовальни, и проходили непрерывной цепью мимо молодого сеньора, который, развалясь на камышевом диване, покровительственно улыбался, думая о красоте работы и об испорченности каналий, желавших перевернуть столь мудро организованный мир.

Иногда, соскучившись молчать, он звал приказчика, переходившого с одного холма на другой, наблюдая за работой.

Сеньор Фермин садился на корточки перед ним, и они говорили о стачке, о вестях из Хереса. Приказчик не скрывал своего пессимизма. Упорство рабочих день ото дня возрастало.

- Очень силен голод, сеньор, - говорил он с убежденностью крестьянина, считающого желудок главным двигателем всех поступков.-- А за голодом идут безпорядки, драки и кровопролитие. Будет литься кровь, и в тюрьме готовят место не для одного. Чудо будет, если на Тюремной площади плотники не настроят катафалков

Сарик, видимо, чуял катастрофу, но ожидал ее с спокойным эгоизмом, так как оба близких ему человека были далеко.

Сын его уехал в Малагу, по поручению своего принципала, чтобы, в качестве доверенного лица, уладит какой то конфликт, и проверял там счета, сносясь с другими кредиторами. Пожалуй, он пробудет там не меньше года! Сеньор Фермин боялся, как бы он, по возвращении в Херес, не скомпрометировал себя, став за сторону стачечников, под влиянием своего учителя Сальватьерры. Что касается до дона Фернандо, то он уже давно выехал из Xepeca под охраной полицейских.

В начале стачки, капиталисты косвенно дали ему знать, чтобы он как можно скорее выехал из провинций Кадикса. Он только один виновен в случившемся. Его присутствие волновало рабочий народ, делая его столь же дерзким и мятежным, как во времена Черной Руки. Главные агитаторы рабочих ассоциаций, почитавшие революционера, уговаривали его бежать, боясь за его жизнь. Предупреждения властей были равносильны угрозе смерти. Привычные к репрессиям и насилиям рабочие трепетали за Сальватьерру. Может, они убьют его ночью на какой нибудь улице, и правосудие никогда не найдет виновника. Возможно, что власти, воспользовавшись длинными прогулками Сальватьерры по полям, подвергнуть его смертельным пыткам, или устранять его, в каком нибудь глухом месте, как делали не раз с другими.

Но дон Фернандо отвечал на эти советы упорным отказом. Он здесь по доброй воле, и здесь останется... Наконец, власти выкопали один из многочисленных процессов, поднятых против него за революционную пропаганду, судья потребовал его в Мадрид, и дон Фернандо должен был уехать в сопровождении полицейских, как будто ему суждено было путешествовать вечно между парой ружей.

Сеньор Фермин радовался этому решению. Пусть бы его подержали подольше! Пусть вернется не раньше года! Он знал Сальватьерру и был уверен, что, оставайся он в Хересе, среди голодающих не замедлило бы вспыхнуть возстание, за которым последовали бы жестокия репрессии и тюремное заключение для дона Фернандо, может быть, на всю жизнь.

- Это кончится кровью, сеньорито.-- продолжал приказчик.-- Пока бунтуют только виноградари, но подумайте, ваша милость, что это самый тяжелый месяц для полевых рабочих. Молотьба всюду кончилась, и до начала посева тысячи человек будут сидеть сложа руки, готовые заплясать под всякую дудку. Увидите, сеньорито, что они скоро соединятся, и тогда пойдет писать. Уже и сейчас в полях загорается много скирдов, и неизвестно, чьи руки их поджигают.

Дюпон кипятился. Тем лучше: пусть соединяются, пуст поднимаются как можно скорее, чтобы их расколотить и заставить вновь подчиниться и успокоиться. Он желал бунта и столкновения еще больше, чем рабочие.

Приказчик, удивленный его словами, качал головой.

- Нехорошо, очень нехорошо, сеньорито. Мир с кровью - плохой мир. Лучше уладить все по хорошему. Поверьте старику, прошедшему через все эти пронунциаменто и революции.

Веселость девушки, свежесть её смуглой кожи вызывали в молодом сеньоре некоторое волнение. Добровольное целомудрие, соблюдаемое им в деревне, значительно увеличивали в его глазах прелесть крестьянки. Девушка всегда ему нравилась, он находил в ней скромное, но сильное и острое очарование, как в аромате полевых трав. Теперь же, в одиночестве, Мария де ла Луц казалась ему выше Маркизочки и всех певиц и веселых девиц Xepeca.

Но Луис сдерживал свои порывы, скрывая их под веселой фамильярностью, воспоминанием их детской дружбы. Если он нечаянно позволял себе какой нибудь намек, сердивший девушку, он напоминал ей о детских годах. Разве они не брат и сестра? Разве они не выросли вместе? Она не должна видеть в нем барина, хозяина своего жениха. Он все равно, что её брат Фермин, она должна считать его своим.

Он боялся скомпрометировать себя каким-нибудь дерзким поступком в доме своего строгого двоюродного брата. Кроме того, знаменитая ночь в Матанцуэле сильно повредила ему, и он не желал испортить своей нарождающейся репутации серьезного человека новым скандалом. Это заставляло его быть сдержанным с многими работницами, которые ему нравились, и он ограничивался в своих развлечениях тем, что развращал их умственно, подпаивал по вечерам до того, что оне забывали всякий стыд, болтали, щипались и гонялись друг за другом, как будто были одне.

С Марией де ла Луц он был тоже очень сдержан. Он не мог видеть ее, без того, чтобы не наговорить целой кучи комплиментов её красоте. Но это не пугало девушку, привыкшую к вычурной любезности местных волокит.

- Спасибо, Луис, - говорила она, смеясь.-- И что это за любезный сеньор!.. Если так пойде дальше, я влюблюсь в тебя, и кончится тем, что мы вместе убежим.

Иногда, возбужденный одиночеством и запахом девственного тела, все поры которого, в жаркие часы, точно дышали жизнью. Дюпон поддавался инстинктивному влечению и украдкой прикасался руками к этому телу.

Девушку вскакивала, сердито нахмурив брови и сжав губы.

- Луис, руки прочь! Что это такое? Попробуй еще раз, и я закачу тебе такую оплеуху, что слышно будет в Хересе.

И сердитое лицо и угрожающе поднятая рука выражала твердое намерение, действительно, закатит эту баснословную оплеуху. Тогда он, в извинение, напоминал об их детской фамильярности.

- Да, дурочка! Это, ведь, шутка, игра, чтоб видеть твою хорошенькую мордашку, когда ты сердишься!.. Ведь, я же твой брат Фермин и я - одно и то же.

Девушка несколько успокаивалась, но выражение лица оставалось по прежнему враждебным.

- Ладно; пусть брать держит руки, где следует. Языком болтай, что хочешь, но если протянешь лапы, берегись за свое лицо, я так тебя отделаю, что сам себя не узнаешь.

Когда Рафаэль приезжал в Марчамалу, молодой сеньор не оставлял своих ухаживаний за Марией де ла Луц.

Управляющий с наивным удовольствием принимал похвалы хозяина своей невесте. В конце концов, он был ей вроде брата, и Рафаэль гордился этим родством.

- Разбойник, - говорил ему Луис с забавным негодованием, в присутствии девушки.-- Ты заберешь себе самое лучшее в этой местности, жемчужину Хереса и всей округи. Видишь виноградник Марчамалы, он стоит несколько миллионов. Но это вздор;-- самое лучшее здесь - эта девушка. И ее-то ты возьмешь, безстыжий вор!

Рафаэль смеялся от блаженства, и сеньор Фермин ему вториль. Что за забавник этот дон Луис.

По окончании сбора винограда, Луис преисполнился гордостью, точно совершил великое дело.

Марчамалу с своими друзьями, чтобы ни один не посмел притти помешать работе.

- А, каково, сеньор Фермин?-- говорил он вызывающе.-- Хорошо они сделали, что не пришли, я бы их встретил выстрелами. Сможет-ли двоюродный братец когда нибудь заплатит мне за то, что я для него делаю? Пусть ка заплатит! Может, он еще скажет, что я ни на что не годен... Но это надо отпраздновать. Сегодня же поеду в Херес и привезу самого лучшого вина из бодеги. И если Пабло будет злиться, когда вернется, пуст злится. Чем нибудь должен же он заплатить за мои услуги. А нынче ночью покутим... да как следует, до восхода солнца. Хочу, чтоб девки вернулись в горы довольные и вспоминали молодого сеньора... Привезу музыкантов, чтоб вы отдохнули, и певиц, а то приходится петь одной Мариките... Вы не хотите, чтоб такия женщины были в Марчамале? Да дон Пабло не узнает! Ладно не приедут! Вы, сеньор Фермин, старая брюзга; но чтобы доставить вам удовольствие, отставим певиц. Тут и без того столько женщин, точно в пансионе. Но вина и музыки будет вволю! И танцы, местные танцы! Увидите, как мы славно проведем эту ночь, сеньор Фермин.

И Дюпон уехал в город в экипаже, взбудоражившем всю дорогу топотом своей запряжки. Он вернулся уже с наступлением вечера, летняго, жаркого вечера, без малейшого дуновения ветерка.

От земли шел горячий пар; синева неба растворилась в белесоватом сумраке, звезды казались окутанными знойным туманом. В ночном безмолвии слышался треск обрезанных лоз съежившихся от жары. В бороздах яростно трещали кузнечики, обжигаясь о землю; вдали квакала лягушка, точно ей мешал спать недостаток прохлады в луже.

Спутники Дюпона, без пиджаков, разставляли под навесом безчисленные бутылки, привезенные из Хереса.

служащия для возбуждения жажды.

- Хорошее угощенье готовит нам сеньорито, - говорил он смеясь как патриарх.

Больше всего вызывало восторга в этих людях вино. Мужчины и женщины ели, стоя и держа в руке полный стакан, подходили к столику, занимаемому барином, приказчиком и его дочерью, и освещаемому двумя свечами. Красноватые огоньки, языки которых поднимались без малейшого колебания, озарили золотистую прозрачность вина. Но что это такое? И все снова, полюбовавшись его чудесным цветом, пробовали его, тараща глаза с забавным удивлением и ища слов, как будто не могли выразить всего восхищения, внушаемого им роскошным вином.

- Да это сами слезки Иисуса, - говорили одни, чмокая благовейно языком.

Молодой сеньор смеялся, потешаясь над их удивлением. Это было вино из бодеги "Братья Дюпон": дорогое вино, которое пили только лондонские милорды. Каждая капля его стоила пезету. Донь Пабло ценил его, как сокровище, и наверно будет возмущен расточительностью своего сумасбродного родственника.

Но Луис не раскаивамся в своей щедрости. Его веселила мысль свести с ума этих жалких людей вином богачей. Это была забава римского патриция, напаивавшого своих клиентов и рабов напитком императоров.

Клуба Наездников вам позавидуют. Знаете, что стоят все эти бутылки? Целый капитал; оно дороже шампанского; каждая бутылка стоит не помню, столько дуро.

И несчастные люди набрасывались на вино и пили жадно, точно думая, что в рот им льются деньги.

На стол сеньора вино подавалось, долгое время простояв во льду. Вино проходило по рту, незаметно оставляя приятное ощущение свежести.

Но продолжал подливать себе в стакан, смакуя холодный нектар и завидуя богатым, которые могли доставлять себе ежедневно это удовольствие богов.

Мария де ла Луц пила столько же, сколько отец. Едва она выпивала рюмку, сеньор поспешно наполнял ее снова.

- Довольно, Луис, - просила она.-- Вот увидишь, я буду пьяна. Это предательский напиток.

- Глупая, да, ведь, это как вода! Если даже и запьянеешь немного, сейчас же пройдет!..

словно не находя воздуха. Вина, еще вина! От жары нет более верного средства: это настоящее андалузское прохладительное.

Одни хлопали в ладоши, другие стучали пустыми бутылками, сопровождая этой музыкой знаменитые севильяны Марии де ла Луц и молодого сеньора. Она танцовала посредине круга, с раскрасневшимися щеками и необыкновенным блеском в глазах.

Никогда она не танцовала с таким огнем и такой грацией. Её обнаженные руки жемчужной бледности, были закинуты над головой, как сладострастно округленные перламутровые арки. Ситцевая юбка, под шелест, производимый её легкими пленительными движениями, позволяла видеть маленькия ножки, щегольски обутые, как у барышни.

- Ай! Не могу больше! - воскликнула она, задыхаясь.

И упала на стул, чувствуя, что от танца все вокруг нея закружилось - площадка, люди и самая башня Марчамалы.

- Освежись немножко, и все пройдет, - прибавил Луис.

И он подал ей полную рюмку золотого напитка, холодом своим туманившого стекло. Марикита пила жадно, желая возобновить в горящем рту ощущение свежести. Изредка она протестовала.

- Я буду пьяна, Луис. Мне кажется, что я уже пьяна.

- Ну что-ж!-- воскликнул сеньор.-- Я тоже пьян, и твой отец, и все мы пьяны. На то и праздник. Еще рюмочку. Ну, бодрись же!

- Это чепуха, - крикнул сеньор.-- Долой, прочь! Эй, маэстро Орел, - продолжал он, обращаясь к музыканту.-- Настоящий бал на закуску. Польку, вальс, что-нибудь, будем танцовать обнявшись, как господа.

Девушки, отуманенные вином, обнялись друг с другом, или упали в объятия молодых рабочих. Все закружились под звуки гитары. Приказчик и приятели Луиса в такт стучали пустыми бутылками, или ударяли о землю палками, смеясь, как дети.

Мария де ла Луц почувствовала, как Луис притягивает ее к себе, схватив за одну руку, а другой обняв ее за талию. Девушка отказывалась танцовать. Вертеться, когда голова и без того кружится, и все плывет перед глазами!.. Но в конце концов, она уступила.

Луис вспотель, утомленный инертностью девушки. Ну, и тяжелая же! Сжимая это безсильное тело, он чувствовал на своей груди прикосновение её упругого бюста. Марикита опустила голову на его плечо, как бы не желая ничего видеть. И только раз подняла голову взглянув на Луиса и в глазах её сверкнула голубая искра возмущенья и протеста.

Дюпон расхохотался.

- Какой Рафаэль!.. Вот, так, так! Ай да девушка! Меня зовут Луис!..

Девушка снова уронила голову, словно не поняв слов сеньора.

Она все больше изнемогала от вина и движения. Она кружилась с закрытыми глазами, и ей казалось, что она висит над пропастью, в темной пещере, без иной опоры, кроме этих мужских рук. Если ее отпустить, она будет падать, падать без конца, и никогда не долетит до дна: и она инстинктивно хваталась за свою опору.

её лифа. Дыхание её губ щекотало ему шею, распространяя дрожь по всему телу... Когда измученный усталостью, он посадил Марикиту на место, она качалась, бледная, с закрытыми глазами. Вздыхая, она подняла руку к голове, как будто она у нея болела.

Между тем пары продолжали танцовать с безумным увлечением, сталкиваясь, нарочно натыкаясь друг на друга, чуть не сшибая зрителей, поспешно отодвигавших стулья.

Двое парней начала браниться, таща каждый за руку одну и ту же девушку. От вина глаза их сверкали злобным огнем и, наконец, они отправились в прессовальню, за тяжелыми и короткими серпами, которыми сразу можно убить человека.

Луис перегородил им дорогу.

- Это что за глупость - драться из-за того, чтоб плясать с одной девушкой, когда столько их дожидается кавалера. Замолчать и веселиться!

Музыка смолкла. Все с безпокойством смотрели туда, где стояли поссорившиеся.

- Продолжайте, - приказал Дюпон, тоном добродушного тирана.-- Это пустяки.

Снова заиграла музыка, пары опять завертелись, и Луис вернулся в круг. Стул Марикиты был пуст. Он посмотрел вокруг, но её нигде не было видно.

Сеньор Фермин с восторгом гитариста созерцал руки Пакорро Орла и весь был поглощен этим занятием. Никто не видел, как ушла Мария де ла Луц.

Он заглянул в квартиру приказчика: никого. Он думал, что дверь в комнату Марикиты заперта; но она подалась при первом его движении. Постель была пуста и вся комната в порядке, как будто никто не входил в нее, Та же пустота в кухне. Он ощупью перешел в большую комнату, служившую спальней рабочим. Ни души! Он высунул голову в отделение прессов. Разсеянный свет с неба, проникая сквозь окна, бросал на пол несколько беловатых пятен. В тишине этой Дюпону показалось, что он слышит звук дыханья, слабое движение кого-то, лежащого на полу.

Он вошел. Ноги его наткнулись на брезент и на тело на нем. Став на колени, чтоб лучше видеть, он угадал скорее осязанием, чем зрением, что перед ним Мария де ла Луц, скрывшаяся сюда. Наверно ей неприятно было возвращаться в свою комнату в таком постыдном состоянии.

При прикосновении рук Луиса, это тело, погруженное в дремоту опьянения, точно проснулось. Прелестное лицо повернулось, глаза сверкнули на минуту, стараясь удержаться открытыми, и горячия губы прошептали что то на ухо молодому сеньору. Ему послышалось как будто:

- Рафаэ... Рафаэ...

Обнаженные руки сомкнулись над шеей Луиса.

Мария де-ла Луц все падала и падала в черную бездну безсознательности и падая с отчаяньем цеплялась за эту поддержку, сосредоточивая на ней всю свою волю и не чувствуя своего безпомощного тела.