Бодега.
Глава VIII.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Бодега. Глава VIII. (старая орфография)

VIII.

Среди дня, первые группы рабочих прибыли на огромную равнину Каулины. Они приближались черными полчищами, стекаясь со всех сторон горизонта.

Одни спускались с гор, другие шли из поселков на равнине, или из местностей, лежащих по ту сторону Xepeca, и попадали на Каулину, обойдя город. Были люди почти с границ Малаги и из окрестностей Саньгюкар де-ла-Баррамеда. Таинственный призыв разнесся из трактиров и мастерских по всему огромному пространству, и все рабочие поспешно сбегались, считая, что настал час возмездия.

Они бросали свирепые взгляды на Херес. Расплата бедняков была близка, и белый, смеющийся город, город богачей, с его бодегами и миллионами, скоро загорится, освещая ночь заревом своего разрушения.

Вновь прибывшие собирались группами с одной стороны дороги, на равнине, покрытой кустарниками. Пасшиеся на ней быки удалялись вглубь, испуганные этим черным пятном, которое все выростало, питаемое непрестанно прибывавшими новыми группами.

Все стадо нищеты спешило к назначенному месту. Это были загорелые, сгорбленные люди, без малейшого признака жира под блестящей кожей. Сильные скелеты, сквозь натянутую кожу которых обозначались торчащия кости и темные сухожилия. Тела, в которых разрушение было больше питания и отсутствие мышц пополнялось пучками сухожилий, разросшихся от постоянных усилий.

Они были одеты в оборванные плащи, полные заплат, распространявшие запах нищеты, или дрожали от холода, прикрытые одними истрепанными пиджаками. Вышедшие из Хереса, чтобы соединиться с ним, отличались своим платьем, видом городских рабочих, приближаясь по привычкам более к господам, чем к сельским рабочим.

Шляпы, одне новые и блестящия, другия безформенные и выцветшия, с опустившимися полями, оттеняли лица, по которым можно было проследит всю градацию человеческого лица, от идиотского и животного равнодушия до оживленности того, кто родится вполне готовым к борьбе за жизнь.

Люди эти имели отдаленное родственное сходство с животными. У одних лица были длинные и костлявые, с большими бычачьими глазами и кротким, покорным выражением: то были люди-волы, желающие протянуться на борозде и жевать жвачку, без малейшей мысли о протесте, в торжественной неподвижности. У других были подвижные и усатые морды, глаза с фосфорическим блеском кошачьих пород: то были люди-хищники, которые потягивались. раздувая ноздри, словно чуя уже запах крови. А большинство, с черными телами и скрюченными узловатыми, похожими на виноградные лозы конечностями, были люди-растения, навеки связанные с землей, из которой вышли, неспособные ни к движению, ни к мысли, решившие умереть на том же месте, питая свою жизнь только тем, что выбрасывали сильные.

Волнение мятежа, страстная жажда мщения, эгоистическое желание улучшить свою судьбу, казалось, сравняли их всех, придав им фамильное сходство. Многим, выходя из дома, приходилось вырываться из рук жен, плакавших, предчувствуя опасность; но очутившись среди товарищей, они становились заносчивы, смотрели на Херес задорными взглядами, точно собираясь съесть его.

- Идем! - восклицали они. - Хорошо видеть столько честных людей, готовых сделать правильное дело!..

Их было больше четырех тысяч. Члены всякой новой прибывавшей группы, завертываясь в свои рваные плащи, чтобы придать себе большую таинственность, направлялись к тем, что стояли на равнине.

- В чем дело?..

А слышавшие вопрос, казалось, возвращали его взглядом: "Да, в чем дело?" Все были здесь, не зная зачем, ни для чего, не зная достоверно, кто позвал их.

По всему округу разнеслась весть, что в этот день, к вечеру, произойдет великая революция, и они пришли измученные нищетой и преследованиями стачки, принеся с собой старые пистолеты, косы, навахи или страшные серпы, один удар которых мог снести голову.

Они принесли и нечто большее: веру, сопровождающую всякую толпу в первые минуты возстания, доверчивость, которая заставляет воодушевляться самыми нелепыми известиями, преувеличивая их каждый в свою очередь, чтобы обмануть самых себя, и надеясь раздавить действительность тяжестью своих несообразных измышлений.

Инициатива собрания, первая весть о нем, исходила будто бы от Мадриленьо, птица, судя по знакомствам, которыми он хвастался. По его словам, он был послан Сальватьеррой, чтобы заменит его в его отсутствие.

Великое социальное движение, которому суждено изменит лицо мира, должно было начаться в Хересе. Сальватьерра и другие, не менее знаменитые люди, уже находились тайно в городе и появятся в решительный момент. Войска примкнуть к революционерам, как только они войдут в город.

И доверчивые люди, с пылкостью воображения, свойственной их расе, раздували эту весть, украшая ее всевозможными подробностями. Слепая уверенность распространялась по всем группам. Будет течь только кровь богачей. Солдаты за них; офицеры тоже на стороне революции. Даже полиция, столь ненавистная рабочим, в миг приобрела симпатию. Треуголки тоже перешли на сторону народа. Во всем этом действовал Сальватьерра, и его имени было достаточно, чтобы все поверили в сверхъестественное чудо.

Самые старые, пережившие сентябрьское возстание против Бурбонов, были самыми доверчивыми и спокойными. Они видели, и не нуждались в том, чтобы кто-нибудь представлял им какие-либо доказательства. Возмутившиеся генералы, командующие эскадрой, были лишь автоматами великого человека этой страны. Дон Фернандо сделал все: он взбунтовал суда, поднял батальоны в Алколее против войск, шедших из Мадрида. А то, что он сделал для того, чтобы низложить королеву и учредить неудачную семимесячную республику, разве он не может повторить, когда дело идет ни более, ни менее, как о завоевании хлеба для бедных?..

История этой страны, традиций самой местности, провинции постоянных революций, влияли на доверчивость народа. Они видели, с какой легкостью, в одну ночь, опрокидывались троны и министерства, даже брались в плен короли, и никто не сомневался в возможности революций, более важной, чем предыдущия, так как она обезпечивала благосостояние несчастных.

Часы шли, и солнце начало садиться, а толпа все еще не знала хорошенько, чего она ждет, и до каких пор еще останется здесь.

Дядя Юла переходил от одной группы к другой, чтоб удовлетворить свое любопытство. Он убежал из Матанцуэлы, поссорившись с старухой, которая загораживала ему дорогу, и не послушавшись Рафаэля, убеждавшого его, что в его годы не следует пускаться в такия приключения. Он желал видеть вблизи, что такое риголюция бедняков, присутствовать при благословенном моменте (если он наступит), когда труженики земли разделят ее всю на маленькие участки и населят огромные, пустынные поместья, осуществив его мечту.

Он пытался узнавать людей своими слабыми глазами, удивляясь неподвижности групп, неуверенности, отсутствию плана.

- Я служил, ребята - говорил он;-- был на войне, а то, что вы готовите сейчас, все равно, сражение. Где у вас знамя? Где генерал?...

Но сколько он ни смотрел своими тусклыми глазами, он видел только группы людей, видимо отупевших от бесконечного ожидания. Ни генерала, ни знамени!

- Плохо, плохо, - бормотал Юла.-- Кажется, я вернусь на мызу. Старуха была права: это пахнет виселицей.

Другой любопытный тоже бродил между группами, прислушиваясь к разговорамь. Это был Алькапаррон, в двойной шляпе, надвинутой по самые уши, и по бабьи шевеливший телом под оборванным платьем. Рабочие встречали его смехом. Он тоже здесь? Ему дадут ружье, когда войдут в город: любопытно посмотреть, будет-ли он драться с буржуями, как храбрый малый.

Но гитан отвечал на это предложение забавными жестами испуга. Люди его расы не любят воевать. Ему взят ружье! Много ли они видели гитанов, которые поступали в солдаты!

- Грабить то ты будешь,-- говорили ему другие.-- Когда придет время дележа, здорово ты растолстеешь, разбойник.

И Алькапаррон смеялся, как дурак, потирая руки при мысли о грабеже, и чувствуя, как в нем просыпаются атавистические инстинкты расы.

Бывший рабочий Матанцуелы напомнил ему о двоюродной сестре, Мари-Круц.

Цыган оттолкнул смертоносное орудие и убежал от группы, скрывая слезы.

Начинало вечереть. Рабочие, утомленные ожиданием, задвигались, издавая негодующия восклицания. Эй! кто тут распоряжается! Что же им всю ночь оставаться в Каулине! Где Сальватьерра? Пусть он явится!.. Без него они не пойдут никуда.

Нетерпение и неудовольствие сейчас же вызвали появление начальника. Громовой голос Хуанона покрыл все крики. Его атлетическия руки поднялись над головами.

- Кто распорядился собрать нас?.. Мадриленьо? Так пусть он придет; пуст его отыщут!

Городские рабочие, ядро товарищей по идее, вышедшие из Xepeca, и обязавшиеся вернуться с сельскими рабочими, сгруппировались вокруг Хуанона, угадывая в нем начальника, который объединит все воли.

Наконец, нашли Мадриленьо, и Хуанон подошел к нему, узнать, что они здесь делают. Приезжий заговорил очень многословно, но не сказал, в сущности, ничего.

- Мы собрались для революции, вот именно: для социальной революции.

Хуаном затопал от нетерпения. А Сальватьерра? Где дон Фернандо?.. Мадриленьо не видел его, но знал, ему говорили, что он в Хересе и дожидается вступления народа. Он знал также, или вернее, ему говорили, что войска с ними. Тюремная стража снята. Им нужно только явиться, и солдаты сами откроют ворота, и освободят всех заключенных товарищей.

Гигант задумался на минуту, почесывая лоб, как будто хотел помочь этим почесываньем ходу своих запутанных мыслей.

- Ладно, - воскликнул он после продолжительной паузы.-- Дело сводится к тому, чтобы быт мужчинами, или не быт ими: войти в город, - выйдешь из него или нет, - или отправляться спать.

В глазах его сверкала холодная решимость, фанатизм тех, которые решаются быт вождями людей. Он брал на себя ответственность за возстание, которого не готовил. Он знал о мятежном движении столько же, сколько и весь этот народ, казалось поглощенный вечерним сумраком, и не могущий объяснит себе, зачем он здесь.

Первым, приблизившимся к этому неожиданному вождю, оказался Пакоэл де Требухенья, бунтарь-рабочий, прогнанный из всех имений и разъезжавший по деревням на осле, продавая водку и революционные листки.

- Я иду с тобой, Хуанон, раз товарищ Фернандо нас ждет.

- Тот, кто мужчина, в ком есть стыд, пуст идет за мной!-- продолжал кричать Хуаном, не зная хорошенько, куда вести товарищей.

Но несмотря на его воззвания к мужественности и стыду, большая част собравшихся инстинктивно отступала. Ропот недоверия, огромного разочарования поднялся в толпе. Большинство сразу перешло от шумного одушевления к нерешительности и страху. Их южная фантазия, всегда наклонная к неожиданному и чудесному, заставила их поверить в появление Сальватьерры и других знаменитых революционеров, верхом на горячих конях, в виде воинственных и непобедимых вождей, сопровождаемых большой армией, чудесным образом выросшей из под земли. Одно дело сопровождать этих могущественных помощников при их вступлении в Херес, оставив себе легкую задачу убивать побежденных и отбирать себе их богатства! А вместо этого, им говорят о том, чтобы итти одним в этот город, вырисовывавшийся на горизонте, в последнем зареве заката и точно дьявольски подмигивавший им красноватыми глазами своих фонарей, как бы заманивая их в засаду. Они не дураки. Жизнь в чрезмерной работе и в постоянном голоде тяжела, но смерть еще хуже. Домой! домой!..

И группы начали расходиться в направлении, противуположном городу, теряясь во мраке и не желая слушать брани Хуанона и наиболее возбужденных.

Последние, опасаясь, что неподвижность усилит дезертирство, дали приказ двинуться в поход.

- В Херес! в Херес!

Они пустились в путь. Их было около тысячи; городские рабочие и люди - хищники, явившиеся на собрание, почуяв кровь и не могшие уйти, точно их задерживал инстинкт, бывший сильнее их воли.

Рядом с Хуаноном, в числе самых воодушевленных, шел Маэстрико, юноша, проводивший в людской ночи, учась читать и писать.

- Мне кажется, что дело не ладно, - говорил он своему могучему товарищу.-- Мы идем в слепую. Я видел людей, которые бежали в Херес, предупредить о нашем приходе. Нас ждут; только ничего из этого не выйдет хорошого.

- Молчи, Маэстрико, - ответил повелительно предводитель, который, гордясь своей ролью, принимал за непочтительность малейшия замечания.-- Молчи; вот именно. А если боишься, проваливай, как другие. Нам здесь не нужно трусов.

- Я трус!-- воскликнул простодушно юноша.-- Вперед Дуайон. Стоит-ли того жизнь, чтобы быт трусом!..

Шли молча, опустив голову, словно готовились аттаковать город. Торопились, точно желали как можно скорее выйти из неизвестности, сопровождавшей их в их шествии.

Мадриленьо объяснил свой план. Прежде всего к тюрьме: освободит заключенных товарищей. Там к ним присоединятся войска. И Хуанон, как будто ничто не могло устроиться без его голоса, громко повторил:

Они описали большой круг, чтобы войти в город по маленькому проулку, как будто им стыдно было ступать по широким и хорошо освещенным улицам. Многие из этих людей бывали в Хересе очень редко, не узнавали улиц и шли за вожаками с покорностью стада, с безпокойством думая, каким образом отсюда выбраться, если придется.

Безмолвная и черная лавина подвигалась с глухим топотом шагов, волновавшим улицу. В домах запирались двери, в окнах исчезал свет. С одного балкона какая то женщина обругала их:

- Канальи! Хамы! Вот, подождите, повесят вас, как вы того стоите!

И с балкона полетел глиняный горшок, разбившийся со звоном о камни мостовой, но ни в кого не попавший. Эта была Mapкизочка, которая с балкона свиного торговца возмущалась этим сбродом, противным своей грубостью и осмеливающимся угрожать порядочным людям.

Только немногие подняли голову. Остальные шли вперед, равнодушные к смешному нападению и желая как можно скорее встретиться с друзьями. Городские жители узнали Маркизочку и, удаляясь, отвечали на её брань столь же классическими, сколь и циничными словами. Ну, и заноза же баба! Еслиб они не спешили, следовало бы поднять ей юбки, всыпать горяченьких...

Колонна несколько поредела, поднимаясь по косогору, ведшему к Тюремной Площади, самому мрачному месту в городе. Многие из бунтовщиков вспомнили товарищей из Черной Руки: здесь их повесили.

Площадь была пустынна: в бывшем монастыре, превращенном в тюрьму, были закрыты все отверстия, сквозь решетки не было видно ни одного огонька. Даже часовой спрятался за главный портик.

Голова колонны остановилась, ступив на площадь, удерживаясь от напора идущих сзади. Никого! Кто же им поможет? Где солдаты, которые должны были присоединиться к ним.

Они скоро узнали это. Из-за низкой решетки мелькнул беглый огонек, красная полоса, расплывшаяся в дым. Потом еще и еще, до девяти раз, показавшихся неподвижным от изумления людям бесконечным числом. То были часовые, стрелявшие раньше, чем они подошли под выстрелы.

Изумление и ужас придали некоторым наивный героизм. Они подвигались, крича, с распростертыми объятиями.

- Не стреляйте, братья, нас продали!.. Братья, мы пришли не для дурного!..

Но "братья" были глухи и продолжали стрелять. В толпе вдруг началос паническое бегство. Все побежали вниз, храбрые и трусы, толкаясъь опрокидывая друг друга, как будто их стегали по плечам эти выстрелы, продолжавшие оглашать пустынную площадь.

Хуанону и наиболее энергичным удалось задержать на углу поток людей. Группы снова составились, но убавились и поредели. Их было уже не более шестисот человек. Доверчивый предводитель ругался глухим голосом.

Мадриленьо: пусть он объяснит нам, что это значит?

Но искать его было безполезно. Мадриленьо исчез в суматохе, скрылся в темных уличках, при звуке выстрелов, как и все, знавшие город. Около Хуанона остались только жители гор, шедшие по улицам ощупью, удивляясь, что нигде никого нет, точно город весь вымер.

- Сальватьерры нет в Хересе, и ничего он об этом не знает, - сказал Маэстрико Хуанону.-- Мне кажется, - нас обманули.

- И мне сдается тоже, - ответил атлет.-- А что же нам делать? Раз уж мы здесь, пойдем в центр Хереса, на Широкую улицу.

Они в безпорядке пошли внутрь города. Их успокаивало и подбодряло то, что они не встречали ни препятствий, ни врагов. Где же полиция? Почему войска прячутся. Тот факт, что они оставались запертыми в казармах, предоставив город в их распоряжение, внушал им нелепую надежду на возможность появления Сальватьерры, во главе взбунтовавшихся войск.

Они дошли совершенно безпрепятственно до Широкой улицы. Ни каких предосторожностей против их прихода. На улице не было видно прохожих, но балконы в клубах были освещены, и в нижних этажах не было никаких запоров.

Мятежники прошли мимо собраний богачей, бросая на них взгляды ненависти, но почти не останавливаясь. Хуанон ожидал вспышки злобы со стороны несчастного стада; он готовился даже вмешаться и своим авторитетом начальника предотвратить катастрофу.

- Вот они, богачи!-- говорили в группах.

- Те, кто нас угощает собачьими похлебками.

- Те, что нас грабят. Смотрите, как они пьют нашу кровь!..

И после короткой остановки они поспешно шли дальше, словно куда то направлялись и боялись опоздать.

Они несли с собой страшные серпы, косы, навахи... Пусть выйдут богачи и увидят, как покатятся их головы по мостовой! Но они должны выйти на улицу, потому что всем им было противно разбивать окна и стеклянные двери, точно стекло было непроницаемой стеной.

Долгие годы подчинения и трусости сказались в этих грубых людях, очутившихся лицом к лицу с богачами. К тому же, их стеснял свет большой улицы, её широкие троттуары с рядами фонарей, красный блеск балконов. Все мысленно приводили тот же предлог в оправдание своей слабости. Вот, еслиб встретиться с этим народом на открытом поле!..

Когда они проходили мимо то у окон появились головы нескольких молодых людей. То были сеньоры, с плохо скрываемым безпокойством следящие за шествием забастовщиков. Но, когда те прошли дальше, глаза их заблестели иронией, и к ним вернулась уверенность в превосходстве их касты.

- Да здравствует Социальная Революция!-- крикнул Маэстрико, точно ему обидно было пройти молча мимо этого гнезда богачей.

Любопытные исчезли, но, прячась, смеялись, так как этот возглас очень развеселил их. Если они ограничатся только криками!..

В безцельном шествии своем, они достигли Новой Площади и, видя, что начальник остановился, сгруппировались вокруг него, с вопросительными взглядами.

- А теперь что мы будем делать?-- спрашивали они наивно.-- Куда мы пойдем?

Хуанон сделал свирепое лицо.

- Куда хотите - для того, что мы делаем, это все равно!.. Я хочу освежиться.

И завернувшись в плащ, он прислонился спиной к фонарному столбу и замер в неподвижности, всем видом своим свидетельствуя об охватившем его унынии.

Рабочие разсеялись, разделившись на маленькия кучки. Появились начальники, ведшие товарищей в разные стороны. Город принадлежал им, теперь начнется настоящее дело! Проявился инстинкт расы, неспособной сделать что-нибудь сообща, лишенной коллективного чувства и чувствующей себя сильной и предприимчивой только тогда, когда каждый индивидум их может работать по собственному внушению.

Широкая улица потемнела; клубы закрылись. После жестокого волнения пережитого богачами, при виде угрожающого шествия, они боялись возврата зверя, раскаявшагося в своем великодушии, и все двери закрылись.

Одна большая группа направилась к театру. Там были богачи, буржуи. Нужно убить их всех: вот, это будет настоящая драка. Но дойдя до освещенного входа, рабочие остановились с боязнью, в которой было нечто религиозное. Они никогда не входили туда. Горячий воздух, напоенный испарениями газа, и шум безчисленных голосов, доносившийся из за стеклянных дверей, смущали их, как дыханье чудовища, скрытого за красными занавесами вестибюля.

- Пуст выйдут! пуст выйдут, и узнают, где раки зимуют!

У дверей показалось несколько зрителей, привлеченных слухом о вторжении рабочих. Один из них, в господском пальто и шляпе, решился подойти даже к закутанным в плащи людям, столпившимся против театра.

Они бросились на него и окружили, размахивая косами и серпетками, в то время, как другие зрители бежали, спасаясь в театре. Ага! наконец-то они нашли, кого искали! Это был буржуа, сытый буржуа, из которого надо выпустить кровь, чтобы он вернул народу все, что поглотил...

Но буржуа, коренастый молодой человек, с спокойным и открытым взглядом, остановил их жестом.

- Что вы, товарищи! Я такой же рабочий, как и вы!

И из под пол плаща протянулись сильные, квадратные руки, с обломанными от работы ногтями. Один за другим, рабочие подходили и гладили его ладони, ощупывая мозоли. Мозоли были: это свой. И грозное оружие снова скрылось под плащами.

- Да, я из наших, - продолжал молодой человек.-- Я плотник, но мне нравится одеваться по господски, и вместо того, чтобы по вечерам сидеть в тавернах, я хожу в театр. У всякого свой вкус.

Эта ошибка так обезкуражила забастовщиков, что многие из них удалились. Черт побери! да куда же запрятались богачи?...

Они шли по широким улицам и по глухим переулкам, маленькими кучками, желая встретить кого нибудь и осмотреть ему руки.. Это было лучшим средством узнать врагов бедных. Но ни с мозолями, ни без мозолей, никого не было видно.

Город казался пустынным. Жители, видя, что войска скрываются в казармах, запирались в домах, преувеличивая размеры нашествия, и думая, что улицы и окрестности города заняты целыми миллионами людей.

Кучка в пять человек наткнулась на переулке на одного господина. Это были самые свирепые из всей банды люди, в которых горела нетерпеливая жажда убийства, и видевшие, что часы идут, а кровь все не льется.

- Руки; покажи руки!-- заревели они, окружая его и занося над его головой квадратные и блестящие ножи.

- Руки!-- ответил с раздражением господин, освобождаясь от них.-- А зачем мне их показывать? Не имею ни малейшого желания.

Но один из них схватил его за плечи своими лапами, и сильно дернув, заставил показать руки.

- Нет мозолей!-- воскликнули они с зловещей радостью.

И отступили на шаг с большей яростью. Но их остановило спокойствие молодого человека.

- Нет мозолей? Так что же? Но я такой же рабочий, как и вы. У Сальватьерры тоже их нет, однако, едва-ли вы больше революционеры, чем он!..

Имя Сальватьерры, казалось, задержало в воздухе занесенный ножи.

- Оставьте парня,-- сказал за их спинами голос Хуанона.-- Я его знаю и отвечаю на него. Это друг товарища Фернандо; он из идейных.

Варвары с некоторым огорчением отпустили Фермина Монтенегро. Присутствие Хуанона внушало им уважение - кроме того, из глубины переулка, показался другой молодой человек. Этот уж не из идейных: какой-нибудь выродок-буржуй, идущий домой.

В то время, как Монтенегро благодарил Хуанона за его вмешательство, спасшее ему жизнь, немного подальше произошла встреча рабочих с прохожим.

Буржуа был бледный юноша, мальчик лет семнадцати, в поношенном платье, но с высоким воротником и ярким галстухом - роскошь бедняков. Он дрожал от страха, показывая свои жалкия тонкия и малокровные руки, руки писца, запертого в солнечные часы в темной конторе. Он плакал, оправдываясь несвязными словами, и смотря на серпетки остановившимися от ужаса глазами точно его гипнотизировала холодная стал. Он шел из конторы... Засиделся... Сводили баланс.

- Я зарабатываю две пезеты, сеньоры... две пезеты. Не бейте меня... я иду домой; мать ждет меня... ааай...

Это был крик боли, страха, отчаяния, взволновавший всю улицу, и юноша упал навзничь на землю.

Хуанон и Фермин, содрогаясь от ужаса, подбежали к группе и увидели в центре её мальчика, лежащого головой в черной луже, которая все увеличивалась. Horи его вздрагивали в конвульсиях агонии. Серпетка раскроила ему голову, пробив кости.

Звери, видимо, были удовлетворены своим делом.

- Смотри-ка, - сказал один.-- Выученик буржуев! Дохнет, как цыпленок... Придет очередь и учителям.

Хуанон разразился проклятиями. Это все, что они умеют делать? Трусы! Проходили мимо собраний, где были богачи, настоящие враги, не посмев поднят голоса, боясь разбить стекла, бывшия их единственной защитой. Они годны только на то, чтобы убит ребенка, такого же рабочого, как они, бедного конторщика, зарабатывавшого две пезеты и, может быть, содержавшого свою мать.

Фермин боялся, чтобы атлет не бросился с навахой на своих товарищей.

- Куда пойдешь с такими скотами! - рычал Хуанон.-- Дал бы Бог и дьявол, чтобы нас всех схватили и вздернули. И меня первого за глупость; за то, что поверил, что они годны на что-нибудь.

Несчастный малый удалился, желая избежать стычки с своими свирепыми товарищами. Те тоже разошлись, точно слова великана вернули им разсудок.

Оставшись один около трупа, Монтенегро испугался. На улице, после поспешного бегства убийц, начали раскрываться окна и он побежал, боясь, что его застанут около убитого.

Он остановился только выбравшись на большие улицы. Ему казалось, что здесь он в большей безопасности от сорвавшихся с цепи зверей, требовавших, чтобы им показывали руки.

Вскоре ему показалось, что город просыпается. Вдали послышался топот, от которого задрожала земля, и немного спустя по Большой улице крупной рысью проехал эскадрон улан. Потом, в конце улицы заблестели ряды штыков, и мерным шагом прошла пехота. Фасады больших домов точно развеселились и открыли сразу свои двери и балконы.

Войска разсеялись по всему городу. При свете фонарей заблестели каски кавалеристов, штыки пехотинцев и лакированные треуголки полицейских. Во мраке выделялись красные пятна панталон солдат и желтые ремни полиции.

Власти, державшия эти войска взаперти, решили, что настал момент пустить их в ход. В течение нескольких часов, город не оказывал сопротивления и был утомлен однообразным ожиданием, в виду сдержанности бунтовщиков. Но теперь кровь уже пролилась. Достаточно было одного трупа, трупа, который оправдывал бы страшные репрессии, чтобы власти проснулись от своего намеренного сна.

Фермин с глубокой скорбью думал о несчастном писце, валявшемся там, в переулке, о жертве, эксплуатируемой в самой смерти и послужившей предлогом, которого искали сильные.

Во всем Хересе началась охота за людьми. Патрули полицейских и линейных солдат неподвижно охраняли входы и выходы улиц, а кавалерия и отряды пехоты обыскивали город, задерживая подозрительных лиц.

Фермин переходил с места на место, не встречая препятствий. Он был похож на барина, а войска охотились только за плащами, за деревенскими шляпами, за грубыми блузами, за всеми, имевшими вид рабочих. Монтенегро видел, как они проходили рядами, по направлению к тюрьме, между штыками и крупами лошадей, одни подавленные, словно их поражало враждебное появление вооруженной силы, которая "должна была примкнуть к ним"; другие, удивленные, не понимающие, почему вереницы пленных возбуждали такую радость на Большой улице, когда несколько часов тому назад они торжествующе прошли по ней, не позволив себе ни малейшого безчинства.

Некоторые были городскими жителями. Они вышли из домов не за долго до этого, видя, что нашествие кончилось, но одного их вида было достаточно для того, чтобы их арестовали, как мятежников. И группы арестованных все шли и шли, без конца. Тюрьма оказалась слишком мала для стольких людей. Многих отвели в войсковые казармы.

Фермин почувствовал себя усталым. С самых сумерок он бродил по Хересу, ища одного человека. Нашествие забастовщиков, неизвестность того, чем кончится это приключение, отвлекли его на несколько часов, заставив забыть о своих делах. Но теперь, когда событие кончилось, он чувствовал, что нервное возбуждение его падает, и что им овладевает утомление.

На минуту он подумал было пойти в свою гостиницу. Но дела его были не такого рода, чтобы их можно было отложить на завтра. Необходимо было в эту же ночь, сейчас же, покончить с вопросом, заставившим его бежать, как безумного, из отеля дона Пабло, разставшись с ним навсегда.

Он снова сталь бродить по улицам, ища того, кого ему было нужно, и не обращая внимания на проходившия мимо него вереницы арестованных.

Около Новой Площади, наконец, произошла желанная встреча.

- Да здравствует полиция! Да здравствуют порядочные люди!..

Это кричал Луис Дюпон, среди молчания, в которое погрузило город такое количество ружей на его улицах. Он был пьян; это ясно доказывали его блестящие глаза и зловонное дыхание. Позади него шел Козел и трактирный слуга с стаканами в руках и бутылками в карманах.

Узнав Фермина, Луис кинулся к нему на шею и хотел поцеловать его. Что за день! А! какая победа! И говорил это так, как будто один разогнал забастовщиков,

Узнав, что эта сволочь идет в город, он забрался с своим храбрым наперсником в трактир Монтаньеса и велел хорошенько запереть двери, чтобы им не помешали. Нужно было собраться с мыслями, выпить немножко, прежде чем приняться за дело. У них было достаточно времени, чтобы разстрелять этот сброд. Он и Козел взяли это на себя. Нужно было, чтобы враг позабавился и осмелел, до надлежащого момента, когда оба они появятся, как посланники смерти. И, наконец, они вышли с револьвером в одной руке и ножом в другой: конец света! но так неудачно, что встретили уже войска на улицах. Но все-таки кое-что они сделали.

- Я, - говорил пьяница с гордостью, - помог арестовать больше дюжины. Кроме того, раздал, не знаю сколько пощечин этому народу, который, вместо того, чтобы смириться, еще дурно отзывался о порядочных людях... Ну, да они хорошую получат трепку!.. Да здравствует полиция! Да здравствуют богачи!

И, словно эти восклицания высушили ему горло, он сделал знак который подбежал и подал ему две кружки с вином.

- Пей!-- приказал Луис приятелю.

Фермин покачнулся.

- Я не хочу пить, - сказал он глухим голосом.-- Я хочу поговорит с тобой, и сейчас. Поговорить кое-о-чем, очень интересном.

- Ладно, поговорим, - отвечал молодой сеньор, не придавая значения просьбе.-- Будем говорить хот три дня подряд, но раньше я должен исполнить долг. Хочу предложит по рюмочке всем, которые вместе со мной спасли Херес. Потому что, поверь мне, Фермин, это я, я один остановил этих негодяев. В то время, как войска находились в казармах, я был на своем посту. Мне кажется, город должен отблагодарить меня, сделать для меня что-нибудь!..

Проехал кавалерийский отряд, шедший рысью. Луис подбежал к офицеру, подняв вверх рюмку с вином; но офицер проехал мимо, не обратив внимания на угощение, сопровождаемый солдатами, чуть не раздавившими сеньора.

Но пыл его не охладился от этого невнимания.

- Оле, молодцы кавалеристы!-- крикнул он, бросая шляпу к задним ногам лошади.

И подняв ее, выпрямился, и с серьезным лицом, приложив руку к груди, прокричал:

- Да здравствует армия!

Фермин не хотел его выпустить и, вооружившись терпением, сопровождал его в его путешествии по улицам. Сеньор останавливался перед группами солдат, подзывая своих двух спутников с запасом бутылок и рюмок.

- Оле, да здравствуют храбрецы! Да здравствует кавалерия... и пехота... и артиллерия, хотя её не было!.. Рюмочку, поручик.

Офицеры, разстроенные этим глупым днем, без славы и без опасностей, с строгими лицами отстраняли пьяного: Проходите! Здесь никто не пьет.

- Ну, если вы не можете пить, - приставал сеньор с пьяной настойчивостью - то я выпью за вас. За здоровье всех красивых мужчин!.. Смерть негодяям!

В конце концов ему надоело переходить от группы к группе, везде встречая отказы, и он счел свою экспедицию конченной. Совесть его была спокойна: он угостил всех героев, которые помогли ему спасти город. Теперь в дом Монтаньеса, закончить ночь.

Очутившись в кабинете ресторана перед новыми бутылками, Фермин решил, что пришел момент приступить к делу.

- Мне нужно серьезно поговорить с тобой, Луис. Кажется, я тебе сказал уже об этом.

- Помню... ты хотел поговорить... Говори, сколько хочешь.

Он быль так пьянь, что глаза его слипались, и голос был гнусав, как у старика.

Козла, по обыкновению, усевшагося рядом с своим покровителем.

- Я хочу поговорит с тобой, Луис, об очень щекотливом деле... Без свидетелей...

- Ты это насчет Козла!-- воскликнул Дюпон, открыл глаза.-- Козел - этот: он знает про меня все. Еслиб сюда пришел мой кузен Пабло говорит со мной о своих делах, то Козел остался бы и слушал бы все. Говори без страха! Это все равно, что я!

Монтенегро решил примириться с присутствием этого ястреба, не желая откладывать долго жданного объяснения.

Он говорил с некоторой робостью, маскируя свою мысли взвешивая слова чтобы их могли понят только они двое, и чтобы буян остался в неведении.

Если он его искал, то Луис мог уже догадаться зачем... Он знает все. Воспоминание о случившемся в последнюю ночь уборки винограда в Марчамале, наверно, не изгладилось в его памяти. Так вот: он явился для того, чтобы Луис исправил сделанное зло. Он всегда считал его другом и надеется, что он так и будет вести себя... потому что иначе...

От усталости, нервного возбуждения полной волнений ночи, Фермин не мог долго притворяться, и угроза слетела с его губ, засверкав в то же время в глазах.

Дюпон, слушая Монтенегро, притворялся более пьяным, чем был на самом деле, чтобы скрыть свое смущенье.

Угроза Фермина заставила Козла выйти из неподвижности. Он счел необходимым вмешаться.

- Здесь никто не смеет угрожать, эй вы, цыпленок!.. Там, где Козел,

Молодой человек вскочил в запальчивости, усгремив на злобное животное взбешенный взгляд.

- Вы молчите! - сказал он повелительно.-- Держите язык... в кармане, или где угодно. Вы здесь ничто, и чтобы говорит со мной, должны спросить у меня позволения.

Буян колебался в нерешимости, подавленный запальчивостью молодого человека, и прежде чем он успел оправиться от выговора, Фермин прибавил, обращаясь к Луису.

- Это ты считаешь себя таким храбрым?.. Храбрый, а ходишь повсюду с провожатым, как школьник! Храбрый, а не можешь разстаться с ним, чтобы поговорить наедине с человеком. Тебе бы следовало ходить в коротких панталончиках!

- Ты знаешь, Ферминильо, что я храбрее тебя, и что весь Херес меня боится. Увидишь, нужны ли мне провожатые. Эй, Козел, проваливай.

Задира упирался и что то бормотал.

Козел вышел, и приятели снова сели. Луис уже не казался пьяным: скорее, он старался показаться трезвым, широко раскрывал глаза, как бы желая взглядом уничтожить Монтенегро.

- Если тебе угодно, - сказал он глухим голосом, чтобы побольше напугать, - будем драться. Не здесь, потому что Монтаньес

Фермин пожал плечами, презирая эту комедию устрашения. Можно поговорить и о дуэли, но после; смотря по тому, чем кончится их разговор.

- Теперь к делу, Луис. Ты знаешь зло, которое ты сделал. Чем же ты думаешь исправить его?

Сеньор снова утратил свою безмятежность, видя, что Фермин приступаеь прямо к неприятному вопросу. Господи, не он один виноват. Это вино, проклятая пирушка, случайность... чрезмерная доброта; потому что, еслиб он не был в Марчамале, соблюдая интересы своего кузена (недурно он его отблагодарил, проклятый!), то ничего бы не случилось. Но, в конце концов, зло сделано. Он кабалльеро, дело идет о семье приятеля, и он же бежит от расплаты. Что желает Фермин? Его состояние, он сам, все в его распоряжении. Он полагает самым правильным, чтобы они оба, сообща, назначили известную сумму; он достанет ее, каким бы то ни было путем, и даст ее в приданое малютке, и чудо будет, если она не найдет себе хорошого мужа.

в городе, она будет жить, как царица. Девушка ему нравится: довольно она измучила его презрением, которое проявляла к нему с той ночи. Он сделает все, чтобы она была счастлива. Многие богатые люди живут так с женщинами, которых все уважают, как законных жен; и если на них не женятся, то только потому, что оне низкого происхождения... Это решение ему тоже не нравится? Ну, так пусть Фермин предложить что-нибудь, и они покончат сразу.

- Да, надо покончить сразу, - повторил Монтенегро.-- Поменьше слов, потому что мне больно говорить об этом. Ты сделаешь следующее: пойдешь завтра к своему двоюродному брату и скажешь ему, что, раскаиваясь в своей вине, женишься на моей сестре, как подобает порядочному человеку. Если он согласится - хорошо; если нет - все равно. Ты женишься и постараешься, исправившись, не сделать несчастной свою жену.

Сеньор отодвинул с шумом свой стул, пораженный чудовищной претензией.

- Вот что!.. Жениться, ни более, ни менее!.. Малого же ты просишь!..

Он заговорил о своем двоюродном брате, предугадывая его несомненный отказ. Он не может жениться. А его карьера? Его будущее? Семья его, вместе с отцами иезуитами, как раз ведет переговоры о его браке с одной богатой девушкй из Севильи, духовной дочерью отца Урицабала. И это для него очень важно, потому что состояние его очень разстроено, а для его политической карьеры ему необходимо быть богатым.

Фермин загорячился, отвечая. Нелепость. Согласен; но для бедной Марикиты. Подумаешь, какое счастье! Связать свою жизнь с человеком, как он, переполненным всякими пороками, и который не может жить даже с самыми презренными женщинами в округе! Для Марии де-ла-Луц этот брак означал только новую жертву: но другого выхода, кроме этого, нет.

- Ты думаешь, я действительно желаю породниться с тобой и радуюсь этому?.. Ошибаешься. Дал бы Бог, чтоб у тебя никогда не являлось дурной мысли, сделавшей несчастной мою сестру! Еслиб этого не было, я не согласился бы иметь тебя зятем, хотя бы ты на коленях просил меня, осыпанный миллионами... Но дело сделано, и исправить его можно только одним этим путем, хотя бы мы все умерли при этом от горя... Ты знаешь, я смеюсь над браком: это одна из многих глупостей, существующих в мире. Для того чтобы быть счастливыми, нужна любовь.... и ничего больше. Я могу говорить так, потому что я мужчина, и потому что я плюю на общество и на то, что скажут. Но моя сестра женщина, и чтобы ее уважали, чтобы она могла жить спокойно, она должна делать то, что остальные женщины. Она должна выйти замуж за человека, соблазнившого ее, хотя бы не питала к нему ни капли расположения. Она никогда не заговорит с своим бывшим женихом: было бы подло обманывать его. Ты можешь сказать, пусть она останется незамужней и никто не узнает, что было; но все, что делается, становится известным. Ты сам, если я тебя отпущу, когда-нибудь в пьяном виде, похвастаешься своей удачей, лакомым кусочком, которым попользовался на винограднике своего двоюродного брата. Ей-ей? Этого не будет! Здесь нет другого выхода, кроме брака.

И, со все более резкими словами, он напирал на Луиса, желая заставить его согласиться на его решение.

Сеньор защищался со страхом человека, схваченного за горло.

говорил он.-- Я вижу яснее тебя...

И, чтобы отделаться, предлагал отложит разговор до завтра. Они разберут дело толковее... Боязнь, что его принудят принять предложение Монтенегро, заставляла его настаивать на отказе. Все, кроме женитьбы... Это невозможно; семья оттолкнет его, люди станут над ним смеяться; он потеряет политическую карьеру.

Но Фермин настаивал с твердостью, устрашавшей Луиса.

- Ты женишься; другого выхода нет. Ты сделаешь то, что должен, или один из нас лишний на земле.

Козел близко, и что, может быть, он слышит его слова из соседняго корридора.

Угрозы ему? Во всем Хересе нет человека, который посмеет высказать их безнаказанно. И он поднес руку к карману, ощупывая непобедимый револьвер, который чуть не спас города, удержав один целое нашествие неприятеля. Прикосновение к его стволу видимо рридало ему новый задор.

- Ну, довольно! Я сделаю то, что могу, чтобы все исправит, как порядочный человек, каким я всегда был. Но не женюсь, слышишь? Не женюсь!.. Кроме того, почему это непременно я один должен быть виноват?

- А твоя сестра?-- продолжал он.-- Она разве не виновата? Ты несчастный младенец. Поверь мне: ту, которая не захочет, нельзя изнасиловать. Я погибший человек, пуст так; но твоя сестра... твоя сестра...

Он произнес оскорбительное слово, но его почти не было слышно.

Фермин вскочил с такой силой, что стулья повалились и задрожал стол, от толчка откатившийся к стене. Он держал в руке наваху Рафаэля, оружие, два дня тому назад забытое им в этом же ресторане.

Револьвер сеньора продолжал торчать из отверстия кармана, но рука уже не имела силы вытащить его.

Потом повалился, загремев бутылками и рюмками, последовавшими за ним при его падении, как будто вино желало смешаться с его кровью.