Как старик Плункет съездил домой

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Как старик Плункет съездил домой (старая орфография)

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

БРЭТ-ГАРТА.

С биографическим очерком и портретом автора.

Книга VII.

РОМАНЫ, ПОВЕСТИ.
РАССКАЗЫ.

Издание т-ва И. Д. Сытина.

Как старик Пленкет сездил домой.

<Пропущены страницы 25-26>Прошло уж десять лет с тех пор, как я видел мою Мелинду, а ей тогда было всего лет семь - от полу не видать. Ну-с, как приехал я в Нью-Иорк, - что же я тут сделал? Так и пошел к себе в дом и спросил жену и дочь, как сделал бы всякий другой? Ну, нет, сэр! Переоделся я разносчиком - разносчиком, сэр! и позвонил у дверей. Пришел слуга отворять - спрашиваю, не желают ли дамы посмотреть кое-какие безделушки? Тут голос с лестницы говорит: "Ничего не надо - отправьте его прочь". "Хорошия кружева, мэм", говорю, "контрабандные", и поглядываю кверху. "Прочь, негодяй", говорит. Я узнал голос, ребята, - то была моя жена: верно, как вас вижу! - Это уж не инстинкт. "Быть-может. барышням что понравится?" - говорю. - "Не слышишь разве?" - говорит, да как прыгнет вперед! - тут я и дал тягу. Десять лет, ребята, не видал старухи, ну, а тут, чуть только она прыгнет, я само собой и дал тягу.

Он стоял у стойки буфета, - обычная его поза, - но в этом месте обернулся к слушателям и окинул их в высшей степени эффектным взглядом. И даже те немногие, которые до сих пор обнаруживали некоторый скептицизм и равнодушие, внезапно изобразили на своем лице глубокое удовольствие и любопытство.

-- Ну-с, околачивался я там по соседству дня два, и, наконец, разузнал, что на следующей неделе день рождения Мелинды, и что у них будет большой вечер. Ну, ребята, скажу вам, это был прием не какой-нибудь! Весь дом цвел цветами и сиял огнями и была там уйма слуг и серебра, и угощений, и всякого добра...

-- Дядя Джо!

-- Ну?

-- Где они достали денег?

Пленкет смерил спрашивающого суровым взглядом.

-- Я всегда говорил, - медленно произнес он, - что когда поеду домой, то пошлю им вперед бумагу на десять тысяч долларов. Говорил или нет? А? И говорил, что еду домой и был дома - ведь был, да? Ну, а дальше что?

Либо в этой логике было нечто неотразимо-убедительное, либо желание дослушать историю Пленкета до конца очень уж было сильно, но только рассказчика больше не перебивали, к нему живо вернулось обычное добродушие, и с легкой усмешкой он продолжал:

-- Ну-с, отправился я в самый большой ювелирный магазин города и купил брильянтовые серьги, и положил их в карман, и пошел к ним на квартиру. "Как доложить?" говорит малый, что открывает дверь, - так что-то среднее между трактирным слугой и пастором. "Скисиск", говорю. Ведет он меня и тут моя жена выплывает в гостиную и говорит: "Извините, но я что-то не припомню вашей фамилии". Она, понимаете ли, была чрезвычайно любезна, потому что я был в рыжем парике и бакенбардах. "Приятель вашего супруга из Калифорнии, говорю, с подарком для вашей дочери, мисс"... и прикидываюсь, словно позабыл имя. Но вдруг слышу голос: "Нет, не проведешь!" и тут входит Мелинда. "Не очень-то красиво, отец, прикидываться, что не знаешь как зовут родную дочь - разве так делают? Как поживаешь, старина?" Тут она срывает с меня парик и бакенбарды и бросается мне на шею - инстинкт, господа, чистейший инстинкт.

Ободренный смехом, встретившим дочерния излияния Мелинды, он повторил рассказ с большими или меньшими прикрасами, присоединяясь к общему смеху, нередко даже подавая к нему сигнал и возвращался к нему с большей или меньшей несвязностью, несколько раз в течение вечера.

он чрезмерно изобиловал подробностями, попадались случайно и изменения в местности и характерах, раза два даже совершенно менялась развязка, но тот факт, что он видался с женой и детьми, оставался неизменным. Нечего и говорить, что в скептической общине Монте-Флата - общине, привыкшей к большим ожиданиям и малым достижениям, где чаще всего, вместо прииска, по местному выражению, "находили краску и уходили с пустым тазом", - в такой общине сообщения старого Пленкета не пользовались безусловным доверием. Среди общого недоверия выделялся единственный человек - Генри Иорк, из Санди Вара. Он один неизменно с вниманием слушал его; его-то тощий кошелек нередко снабжал Пленкета средствами предаваться своим убыточным спекуляциям; ему-то чаще всех описывались прелести Мелинды; он даже выпросил себе её фотографию, раз как-то, сидя в своей одинокой хижине ночью, осыпал поцелуями, пока его честное красивое лицо не зарделось яркой краской при свете очага.

Пыльно было в Монте-Флате. Со всех сторон рушились развалины долгой засухи; всюду умирающее лето насыпало слой своего красного пепла в фут глубины или испускало дух в красном облаке пыли над тягостными дорогами. Ольхи и тополя, отмечавшие берега рек, покрывались налетом пыли; даже блестящие камни на дне пересохших потоков были подобны сухим костям в долине смерти. Пыльный закат временами окрашивал медным отблеском склоны далеких гор; в другие дни, на вулканических вершинах дальнейшого берега виднелась необъяснимая дымка, как это бывает при землетрясении; едкий, смолистый дым от горевших на холме Гевирти лесов ел глаза и спирал дыхание в Монте-Флате; а иногда вниз по склонам Сиерры срывался свирепый вихрь, сметая все перед собой, как сухие листья, включая и само изсохшее лето, и гнал обитателей в хижины и потрясал перед их окнами красным кулаком. И в одну из таких ночей, когда пыль, так сказать, остановила колеса материального прогресса в Монте-Флате, большинство его жителей безучастно собрались дожидаться дождя в золоченом буфете гостиницы Моквелумне, где сидели молча, поплевывая в раскаленную докрасна печку, смягчавшую силу вихрей для этих стриженых овец Монте-Флата.

Все известные в поселке способы убивать время в ожидании этого желанного метеорологического явления давно уже были исчерпаны. Правда, что эти способы были немногочисленны, ограничиваясь довольно грубоватыми проделками; но даже и последния приобрели скучный оттенок деловых занятий. Томми Рой, потративший два часа на рытье перед собственной дверью канавы, в которую несколько из его друзей случайно свалились в течение вечера, - казался скучающим и неудовлетворенным; четверо выдающихся граждан, переодевшихся бродягами и остановивших казначея графства на Вингдэмской дороге, были на следующее утро в изнеможении от игривых своих усилий; доктор и стряпчий Монте-Флата, вступившие в нечестивый заговор, чтобы подговорить Каловерасского шерифа, подписать приказ о выселении, проживающого в рощах холма Гэвитри медведя Гризли, прозрачно скрытого под наименованием "Майора Урсуса" - изображали на лице покорное изнеможение. Даже редактор Монтефлатского Вестника, утром написавший яркую картину битвы с Випнекскими индейцами для своих Восточных читателей, - даже и он выглядел серьезным и утомленным. Когда позднее в комнату вошел Абнер Дин из Ангела, только что возвратившийся из Сан-Франциско, его подвергли обычной мистификации, задав ему несколько с виду чистосердчечных вопросов; кончилось тем, что он на них ответил, после чего попался в западню, задав в свою очередь вопрос, что привело к полному его посрамлению, - но вот и все. Никто не смеялся, и Абнер, хотя и оказавшийся жертвой, не вышел из себя.

-- У меня есть про запас кое-что получше, - знаете вы старика Пленкета?

Все единодушно плюнули в печку и кивнули головой.

-- Вам известно, что он поехал домой три года назад? Двое или трое изменили положение ног на спинках различных стульев, а один отвечал: "Да".

-- Хорошо провел время?

Все опасливо взглянули на человека, ответившого "да", а тот, принимая на себя ответственность, со слабой улыбкой, и на этот раз сказал "да" и тяжело перевел дыхание.

-- Видал жену и дочь - красивая девушка, а? - осторожно продолжал Абнер.

-- Да, - угрюмо повторил тот.

-- Ты, пожалуй, видал её карточку? - спокойно продолжал Абнер Дин.

Говоривший отчаянно оглянулся в поисках за поддержкой: Двое или трое из его соседей, до сих пор поддерживавшие его сочувственными взглядами, теперь без зазрения совести отказались от него и стали смотреть в другую сторону. Генри Иорк слегка покраснел и заслонил карие глаза рукой. Отвечавший Абнеру слегка помялся, улыбнулся болезненной улыбкой, давая понять, что ему вполне понятна цель разспросов и что он поощряет его исключительно из добродушия, и снова отвечал: "Да".

-- Посылал домой - дайте припомнить - десять тысяч долларов, так ведь? - продолжал Абнер Дин.

-- Да, - повторил тот, с прежней улыбкой.

-- Я так и думал, - спокойно отозвался Абнер; - но видите ли, дело в том, он вовсе не ездил домой - и не подумал.

Все с неподдельным удивлением и интересом уставились на Абнера, а тот, с возмутительным спокойствием и небрежностью, продолжал.

-- Видите ли, я встретился в Фриско с одним человеком, который знает его и видался с ним в Соноре все эти три года. Все это время он водил овец или рогатый скот либо спекулировал, и не было у него ни одного цента за душой. Ну-с, все сводится к тому, что Пленкет не переступал через черту Скалистых Гор с 49 года.

На этот раз вокруг раздался смех, которого Абнер Дин был в праве ожидать, но смех этот прозвучал горьким и сардоническим. Слушатели были возмущены. Впервые среди них возникло сознание, что есть пределы глумливым проделкам. Мистификация, продолжавшаяся целый год, и скомпрометировавшая проницательность Монтефлата, заслуживала строжайшого порицания. Само собой разумеется, что никто не верил Пленкету, но одно только предположение, что соседние прииски могли заподозрить их в том, что они ему поверили, было для них острым ножом. Стряпчий полагал, что можно подстроить обвинение в получении денег под ложным предлогом. Доктор давно подозревал старика в ненормальности, и вовсе не был уверен, что его не следует засадить в лечебницу. Четыре главных купца считали, что экономические интересы Монте-Флата требуют принятия каких-нибудь мер. В разгар возбужденного сердитого спора дверь медленно отворилась и в комнату, шатаясь, вошел старик Пленкет.

За последние полгода он до жалости изменился. Волосы его приняли пыльный изжелто-серый оттенок, как у чимизаря на склонах холма Гэвирки; лицо стало бело как воск с синеватыми припухлостями под глазами, платье было заношено и испачкано - испещрено спереди следами спешной еды на ногах и покрыто сзади шерстью и волосами случайных постелей. Повинуясь тому странному закону, в силу которого одежда человека тем более становится ему дорога, чем более она засалена и истрепана, - так что он даже не разстается с ней в те часы суток, когда она считается наименее необходимой - платье Пленкета мало-помалу приняло вид коры или произрастания изнутри, за которые его владелец не вполне являлся ответственным. Тем не менее он, входя в комнату, сделал попытку застегнуть куртку на грязной рубахе и провел пальцами по засыпанной крошками бороде - подобно тому, как охорашиваются некоторые животные - в виде дани общественным приличиям. Но в ту же минуту слабая улыбка слетела с его лица, и рука, тщетно пошарив за пуговицей, безсильно опустилась. Дело в том, что, когда он прислонился к прилавку и повернулся к присутствующим, впервые ему стало заметно, что все глаза устремлены на него. Чуткое сознание сразу охватило всю истину. Жалкая его тайна разоблачена и витает в самом окружающем его воздухе. Хватаясь за соломинку, он отчаянно обернулся к Генри Иорку, но тот отвернул покрасневшее лицо к окну.

его ослабевшия мышцы и притупил остроту нервной тревоги, он вдруг круто обернулся. - Не похоже чтобы мы дождались дождей до Рождества, - начал он с вызывающей развязностью.

Никто не отвечал.

-- Точь в точь как было в 52 году, а потом опять в 60. Я всегда говорил, что такие сухие года повторяются периодически. Говорил и опять говорю. Как раз как говорил, что съезжу домой, - добавил он с отчаянной решимостью.

-- Есть человек, - небрежно начал Абнер Дин, - который говорит, что вы и не думали ездить домой. Есть человек, который говорит, что вы пробыли три года в Соноре. Есть человек, который говорит, что вы не видали жены и детей с 49 года. Есть человек, который говорит, что вы надували весь лагерь в продолжение шести месяцев.

Наступило мертвое молчание. Затем невозмутимый голос произнес:

-- Этот человек лжет.

То не был голос старика. Все оглянулись, когда Генри Иорк поднялся на ноги, медленно развернул свои шесть футов роста и, смахнув золу трубки с груди, не спеша стал рядом с Пленкетом лицом к остальным.

-- Этого человека здесь нет, - продолжал Абнер Дин с безучастным равнодушием в голосе, небрежно опустив руку на бедро рядом с револьвером. - Этого человека здесь нет, но если потребуется, чтобы я постоял за него, - что же - я здесь налицо.

Все встали, когда оба человека - внешне наименее взволнованные из всех - подошли друг к другу. Стряпчий стал между ними.

-- Тут может быть недоразумение, Иорк. Вы наверное знаете, что старик ездил домой?

-- Да.

-- Как вы это знаете?

Иорк обратил ясные честные глаза к говорившему и без содрогания произнес первую в жизни прямую, неприкрашенную ложь.

-- Потому, что видел его там.

Ответ не допускал возражений. Всем было известно, что Иорк побывал на Востоке во время отсутствия старика. Диалог отвлек общее внимание от Пленкета. Бледный и задыхающийся, он уставился на неожиданного избавителя. Когда он снова обернулся к своим мучителям, в его глазах было что-то, заставившее ближайших к нему попятиться, тогда как у наиболее смелых и отчаянных по жилам пробежал странный трепет. Доктор почти безсознательно поднял руку с предостерегающим жестом, а старый Пленкет, устремив глаза к раскаленной докрасна печке; начал с странной улыбкой.

-- Ну да, разумеется, видали. Кто сказал, что нет? Это не ложь; я сказал, что еду домой, и был дома. Разве не был? Боже мой, да был же! Кто сказал, что я лгу? Кто сказал, что я брежу? Это правда - почему же вы не говорите? Вышло, что правда, в конце-концов. Вы сказали, что видали меня там, отчего же теперь молчите? Говорите - да говорите же - правда? Уходит теперь - о Боже мой! опять уходит. Вот ушло уже. Спасите меня! - и с диким криком он упал в припадке на пол.

Старик очнулся в хижине Иорка. Мигающий огонь еловых веток освещал грубые стропила и играл на висевшей над его койкой фотографической карточке, со вкусом обрамленной еловыми шишками. Это был портрет молодой девушки. Глаза старика открылись, тотчас упали на него, и пронизавшее его чувство стыда было так мучительно, что он вздрогнул и быстро оглянулся. Но его глаза встретили одни только глаза Иорка - ясные, серые, наблюдательные, терпеливые, - и снова невольно опустились.

-- Скажите, старина, - начал Иорк без гнева, но с тем же холодным выражением в голосе как и в глазах, - скажите, - это также ложь? - и он указал на карточку.

Старик закрыл глаза и не отвечал. Два часа тому назад подобный вопрос вызвал бы с его стороны уклончивый или хвастливый ответ. Но в настоящем его жалком состоянии, разоблачение, содержащееся в этом вопросе, и даже самый тон Иорка, был для него подлинным облегчением. Даже его помутившемуся сознанию стало ясно, что Иорк лгал, поддерживая его в буфете, - ясно теперь, что он не ездил домой, что не потерял разсудка, как начал того бояться. Облегчение было так велико, что он тут же, со свойственным ему легкомыслием, впал в прежнее безшабашное настроение. Он начал ухмыляться и, наконец, разразился громким хохотом.

Иорк, все еще не сводя глаз со старика, выпустил его руку из своей.

-- Хорошо провели мы их, - а, Иорк? Хи, хи, хи! Еще не видано такой штуки на прииске! Я всегда говорил, что когда-нибудь да проведу их, и провел - шесть месяцев водил за нос. Ну, не славно ли? Ну, видали вы когда такую штуку? А лицо Абнера, когда он говорил о том человеке, что видал меня в Соноре? Ну, разве не представление? Ох, сил моих нет! - и, хлопнув себя по ноге, он чуть не скатился с кровати в припадке смеха, впрочем, наполовину напускного.

-- Её эта карточка? - тихо спросил Иорк, после небольшой паузы.

на этот раз - разве нет? - И он с любопытством заглянул Иорку в лицо.

-- Да, и поднадул также и меня, - отвечал Иорк, прямо глядя ему в глаза.

-- Ну, да, разумеется, - поспешно вставил Пленкет, но вы ведь знаете, Иорк, вы вышли из дела с честью! Вы также их подвели! Мы оба подловили их на удочку, вы да я, теперь уж придется нам держаться друг друга. Ловко вы прикидываетесь, Иорк, уж чего ловчее. Да ведь когда вы сказали, что видали меня в городе, Иорк, то будь я проклят, если мне не показалось...

-- Показалось, что? - тихо спросил Иорк, так как старик остановился, весь побледнев и блуждая глазами.

-- А?..

-- Вы говорите, что когда я сказал, будто видел вас в Нью-Иорке, то вам показалось...

-- Вы лжете! - яростно перебил старик, - никогда я не говорил, что мне что-либо показалось. С чего это вы теперь пошли против меня? А? - Руки его дрожали, когда он с бормотаньем встал с постели и направился к очагу.

-- Дайте мне виски, - сказал он, - и держите язык за зубами. Так или иначе, вам следует меня угостить. Те молодцы тоже должны бы мне поднести. Я бы и заставил их, когда бы не захворал.

Иорк поставил виски и жестяную кружку на стол и, подойдя к двери, повернулся к гостю спиной и стал смотреть в окно. Несмотря на яркий лунный свет, никогда еще привычный вид не казался ему таким унылым. Никогда еще мертвая пустыня широкой Вингдэмской дороги не представлялась ему такой однообразной, такой схожей с теми днями, которые он уже пережил, и которые ему еще предстоит пережить, - так сродни старику, в её безплодном стремлении куда-то. Он обернулся, возвратился к Пленкету и положил ему руку на плечо со словами:

-- Я хочу, чтобы вы честно и напрямик ответили мне на один вопрос.

Виски, как видно, согрело вялую кровь старика и умерило его раздражительность; оглянувшееся на Иорка лицо смотрело задумчиво, и жесткия очертания его словно смягчились.

-- Продолжайте, мой мальчик, - сказал он.

-- Есть у вас жена и дочь?

-- Как перед Богом - есть!

Оба некоторое время молчали, поглядывая в огонь. Затем Пленкет принялся медленно потирать колени.

-- Если уж на то пошло, жена-то не многого стоит, - начал он с осторожностью. - Она, понимаете ли, чуточку норовиста, да вдобавок не хватает ей либерального калифорнского воспитания, - а это, вы сами знаете, плохая комбинация. Я всегда был того мнения, что худшей не бывает. Да она так же прытка на язык, как Абнер Дин на револьвер, с той разницей, что она-то стреляет из принципа, - так она это называет - поэтому только и знает, что в вас целится. Губит ее отживший восток, мой мальчик, - вот оно что! Те идеи, что она подобрала в Нью-Иорке и Бостоне, - вот, что сделало ее и меня тем, что мы есть! Пусть бы у нея были эти идеи, Бог с ними! когда бы только она не стреляла. Но при таких поползновениях не годится, чтобы принципы валялись где попало, как не не годится это для огнестрельного оружия.

-- А ваша дочь? - спросил Иорк.

-- Не говорите теперь о ней, мой мальчик, не разспрашивайте меня, - заслоняя глаза одной рукой, он принялся шарить другой в карманах, в поисках за платком, - но безуспешно. Возможно, что по этой причине он подавил слезы, но дело в том что когда он отнял руку от глаз, последние были сухи. Тут к нему вернулся голос.

-- Она красавица у меня, красавица, - нужды нет, что я отец ей, - и вы увидите ее, мой мальчик, увидите наверняка. Теперь у меня дело почти уж налажено. Мой проект для возстановления металла будет готов дня через два, а у меня тут имеются предложения от всех плавильных заводов, - здесь он поспешно достал сверток бумаг, которые тут же разронял по полу. - Эти вон бумаги, - продолжал он, подбирая драгоценные документы, - дадут мне через месяц чистых десять тысяч долларов. Я выпишу их сюда к Рождеству, как верно то, что я живу и вы будете есть Рождественский обед у меня, Иорк мальчик, вот посмотрите.

если бы они уже осуществились. Но вот луна высоко поднялась на небо, и Иорк отвел его к постели. Здесь он пролежал долгое время, бормоча про себя, пока не уснул, наконец, тяжелым сном. Удостоверившись в этом, Иорк осторожно снял со стены фотографическую карточку и рамку, бросил их на догорающие уголья и сел перед очагом.

Еловые шишки мгновенно вспыхнули ярким пламенем; вслед за ними и черты, пленявшия каждый вечер публику Сан-Франциско, в свою очередь загорелись и исчезли - как вообще исчезают подобные вещи, - угасла даже и циническая улыбка на губах Иорка. Но тут завозившиеся уголья вспыхнули неожиданной вспышкой, при свете которой Иорк увидел на полу бумагу. Это была одна из тех, которые упали из кармана старика. Когда он равнодушно поднял ее с пола, из сложенного листка выпала фотографическая карточка. Это был портрет молодой девушки, на обороте которой виднелась надпись: "Отцу от Мелинды".

вульгарность, безвкусицу её наряда, её безсмысленную невзрачность. Иорк не удостоил её второго взгляда. Он обратился за утешением к письму.

Письмо было написано безграмотно, неразборчиво, без знаков препинания, - оно было капризно по тону и эгоистично по существу. Боюсь, что оно даже не было оригинально по содержанию. Это была неприкрашенная повесть нужды, подозрений, низких компромиссов, недостойных страданий и еще более недостойных стремлений, унизительной печали и жалкого горя. Тем не менее в нем чувствовалась искренняя, хотя и смутная тоска, по присутствию жалкого существа, к которому оно обращалось, - привязанность, бывшая скорее неопределенным инстинктом, нежели осмысленным чувством.

Иорк аккуратно сложил письмо и положил его под подушку старика. Затем возвратился к прежнему месту у огня. На лице его играла улыбка, углублявшая изгиб усов заполнявшая под конец ясные карие глаза. Мало-по-малу она угасла, исчезнув напоследок и из глаз и оставив там - странное дело для тех, кто плохо знал его - слезинку!

Долго он сидел так согнувшись и опустив голову на руки. Боровшийся с парусиновой крышей ветер внезапно приподнял её край, и в комнату скользнул лунный луч, на миг прикоснувшись блестящим лезвеем к его плечу. И посвященный в рыцари его прикосновением, безхитростный, прямодушный Генри Иорк встал на подвиг, - твердый и полный сил!

Наконец-то пришел дождь. На склонах холма Гэвитри уже появился заметный зеленый налет, а длинная, белая полоса Вингдэмской дороги терялась под лучами и прудками. Высохшие потоки, каменистые русла которых белели извиваясь, как позвоночник ящеричного животного, снова наполнились водой; сухия кости снова задвигались по долине, прииски преисполнились ликования, а естник - простительных преувеличений. Никогда еще история графства не отличала столь обильных успехов. Наш коллега из Гильсайдского Маяка, накануне юмористически доложивший о том факте (?) что лучшие из наших граждан покидают город в долбленных челноках - по случаю потопа, узнает с удовольствием, что наш уважаемый согражданин, мистер Генри Иорк, ныне гостящий у родственников в Нью-Иорке, недавно вывез в своем "долбленном челноке" скромную сумму в пятьдесят тысяч долларов, - результат недельной работы. Легко можно себе представить, - продолжал игривый журналист, - что такого рода несчастье не угрожает в настоящем сезоне Гильсайду. И несмотря на это, до нас дошел слух что Маяк Вселенной Сакраменто: - Весь день низкия облака отряхали богатства своих сокровищниц. Одна из газет Сан-Франциско выразилась в стиле высокой поэзии, прозрачно прикрытой мнимой журналисткой прозой:

-- Ликуй, пришел желанный дождь, жемчужный, ясный дождь; он сеет радость на холмах, обилье на полях. Ликуй, и ты. Оказывалось, что только одному человеку дождь не принес благословения, и человек этот был Пленкет. Каким-то темным и таинственным путем дождь помешал усовершенствованию его новой системы возстановления металлов, и отсрочил разоблачение его открытия до следующого сезона. Это разочарование снова вернуло его в бар, где он попрежнему сидел и толковал о Востоке и о своих близких невнимательным и безучастным ушам.

Никто не тревожил его. Мало того, ходили слухи, что содержатель трактира получил вклад от неизвестного лица или лиц, для удовлетворения его скудных потребностей. Все потворствовали его мании - ибо таково было снисходительное толкование его поведения Монте-Флатом, - до такой степени, что никто даже не отверг приглашения обедать в день Рождества с ним и его семейством. Приглашение это щедро распространялось на всякого, с кем старику приходилось выпить или перекинуться несколькими словами. Но вот однажды, к всеобщему удивлению, он ворвался в бар с распечатанным письмом в руке. Письмо гласило следующее:

"Приготовьтесь встретиться со своей семьей в новом коттэдже на холме Гэвитри в день Рождества. Приглашайте кого хотите.

"Генри Иорк".

Письмо обошло присутствующих среди полного молчания. С лицом, выражавшим попеременно страх и радость" старик всматривался в лицо окружающих. После недолгого молчания, доктор многозначительно посмотрел кругом.

-- Очевидно, что это подделка, - сказал он вполголоса, у него хватит хитрости на то, чтобы придумать ее - они ведь всегда лукавы, - но не для того, чтобы довести дело до конца. Следите за его лицом. Старина, - внезапно прибавил он громким повелительным тоном, - это обман, подлог, вы хорошо это знаете. Отвечайте мне на чистоту и смотрите прямо в глаза. Правду я говорю?

Глаза Пленкета на минуту вытаращились, затем робко опустились. С жалкой улыбкой, он начал: "Не по плечу вы мне, ребята. Доктор прав. Игра проиграна. Можете взять шляпу старика". Затем, дрожа, шатаясь и хихикая, он умолк и опустился на прежнее место. Однако на другой же день он, казалось, позабыл об инциденте и болтал с прежней развязностью о предстоящей пирушке.

стоял Абнер Дин, тряся задремавшого за плечо.

-- Встряхнитесь, старина: Иорк здесь, в коттэдже на Гэвитри с вашей женой и дочерью. Идем, старина. Слышьте-ка, ребята, подсобите ему, - и минуту спустя дюжина сильных рук уже подняли старика, понесли его с торжеством на улицу, вверх по крутому подъему холма Гэвитри, и опустили, смущенного и выбивающагося, перед входом в маленький коттэдж. В ту же минуту, навстречу бросились две женщины, но Генри Иорка удержал их жестом. Старик с трудом вскарабкался на ноги. Наконец он с усилием выпрямился, дрожа всем телом, с остановившимися глазами, сероватой бледностью на щеках, и глубокой ноткой в голосе.

-- Все это ложь, подлог! Это не моя плоть и кровь - не родня оне мне. Не моя это жена - не моя дочь. Моя дочь красавица - слышите ли? красавица! Она в Нью-Иорке с матерью и я еду туда за нею. Говорил я, что поеду домой и съездил - слышите ли? был я дома! Скверно играть такия штуки со стариком! Пустите меня - слышите ли? Прочь этих женщин! Пустите меня! Я иду - иду домой!

Руки его судорожно взметнулись на воздух, и, сделав пол-оборота он боком свалился на крыльцо, и отсюда скатился на землю. Бросились поднимать его, но было поздно: он вернулся домой.