Как старик Плункет съездил к себе домой

Все мы искренно любили старика Плункета. Мы от души сожалели его и продолжали любить даже и тогда, как он запутал дела компании, занимавшейся устройством отводных каналов на приисках, хотя большинство из нас были пайщиками и понесли большие убытки. Помню, кузнец пошел еще дальше нас, сказав, что следовало-бы судить законом Линча всех тех, кто возложил непосильную ответственность на бедного старика Плункета, поручив ему управление таким делом. Однакожь, считаю нужным прибавить, что кузнец не был пайщиком нашей компании и к его словам отнеслись как к весьма извинительным бредням широкой, симпатизирующей натуры. Во всяком случае несомненно то, что все более или менее сожалели о том, что несчастие, приключившееся с Плункетом, помешает ему осуществить его любимую мечту - съездить в себе домой. Прошло уже десять лет, как он постоянно собирался отправиться домой; он хотел ехать туда после своего шести-месячного пребывания в Монте-Флате; он собирался ехать после первых дождей; он разсчитывал уехать непременно после окончания рубки леса на Бек-Гилле; потом думал отправиться тогда, когда до-флатские луга покроются густыми кормовыми травами; затем - когда он получит свой первый дивиденд из нашей акционерной компании, когда окончатся выборы; наконец, он решительно объявил, что поедет тотчас-же по получении ответа на свое письмо к жене. Таким образом, года проходили за годами, весенние дожди наступали и превращались, лес на Бек-Гилле был уже вырублен, луг несколько раз покрывался травой, первый дивиденд компании был уже выдан из взносов пайщиков, в Монте-Флате уже несколько раз происходили выборы, ожидаемый ответ от жены давно получился, но старик Плункет все еще окончательно не собрался домой.

Однакож, справедливость обязывает оказать, что старик Плункет сделал несколько весьма энергичных попыток для того, чтобы уехать домой. Пять лет тому назад он очень трогательно простился со всеми обитателями города, дружески пожав всем руку. Но он все-таки отъехал не дальше, как до ближайшого города; когда он прибыл туда, его уговорили променять светло-гнедую верховую лошадь на темно-гнедую, и эта сделка представила его пылкому воображению целый ряд картин будущих удачных спекуляций. Спустя несколько дней, один из наших получил от Плункета письмо, в котором старик извещал, что едет в Визалию покупать лошадей. "Я радуюсь, писал Плункет, выражаясь тем высоким риторическим слогом, которым отличались все его письма, - я радуюсь тому, что нам пришла счастливая мысль культивировать настоящие ресурсы Калифорнии; в скором времени всему свету станет известно, что в До-Флате находится великий центр разведения конских пород. В виду ожидаемых капитальных барышей, я принужден отложить свой отъезд на месяц". Но и на этот раз ему не удалось добраться домой; через месяц он возвратился к нам без гроша денег. Спустя шесть месяцев, он опять собрал средства для поездки в восточные штаты, но доехал только до Саи-Франциско.

Предо мною лежит письмо, которое я получил от него по прошествии нескольких дней по его прибытии в Сан-Франциско. "Вы знаете, милый друг, писал он мне, - я всегда держался мнения, что картежная игра у нас в Калифорнии еще находится в периоде своего детства; я всегда был уверен, что можно придумать усовершенствованную систему карточной игры, при которой умный игрок мог-бы всегда разсчитывать на известный процент прибыли. Теперь я еще не имею права сообщать подробности этой системы, но я не уеду из этого города, пока не добьюсь усовершенствования моей системы карточной игры..."

Кажется, он достиг своей цеди, но возвратился к нал с двумя доларами 37 сентами в кармане, оставшимися от капитала, употребленного им на усовершенствование карточной игры.

Плункету, однакож, удалось, наконец, съездить домой, но не раньше 1868 года. Он ездил сухим путем. Последнее его письмо к нам с дороги было прислано из Виргинии. Он пробыл в отсутствии три года.

В один жаркий вечер, в половине лета, Плункет внезапно очутился среди нас, с поседевшими от пыли и старости волосами на голове я на бороде. В его манере при встрече с нами проглядывала некоторая застенчивость, негармонировавшая с его характером в прежнее время, отличавшимся добродушием и болтливостию. В первые дни по своем возвращении он почти ничего не говорил о своей поездке домой, ограничиваясь только короткими, несколько запальчивыми замечаниями в роде следующого: "я всегда говорил, что поеду к себе домой, и вот съездил". Впоследствии он стал более сообщителен и говорил очень свободно, относясь строго-критически к нравам и обычаям Нью-Йорка и Бостона; он анализировал перемены в строе общественной жизни этих городов, происшедшия во время его отсутствия, и, как мне помнится, очень нападал на легкость нравов, проистекающую, по его мнению, от развития цивилизации. Позднее он слегка указывал на крайнюю развращенность высших сфер общества в этих городах; вскоре затем он уже без всякой утайки начал говорить о чрезмерном безпутстве нью-йоркского общества и описал его такими яркими красками, что я до сих пор не могу хладнокровно вспоминать об его словах. Он утверждал, например, что женщины, принадлежащия в высшему слою общества, ежедневно предавались пьянству; что лица обоих полов погрязли в самом открытом разврате и что скупость и алчность были преобладающими качествами между достаточными людьми.

Позднее он понемногу начал говорить о своем семействе. Дочь, оставленная им еще ребенком, успела обратиться в красивую молодую девушку; его сын был уже выше ростом и сильнее своего отца и даже однажды, желая испробовать свою силу, как трогательно рассказывал нам старик Плункет, два раза повалил на пол своего любящого родителя. Но чаще всего Плункет говорил о своей дочери. Очень может быть, что, поощренный необыкновенным вниманием всего мужского населения городка к описанию женской красоты, Плункет уже не мог воздержаться от весьма подробного описания безчисленных прелестей своей дочери и её дарований; наконец, к великому соблазну всех, он выставил на показ её портрет, судя по которому, она, действительно, была красавица. Описание его первой встречи с нею было так характеристично, что я не могу удержаться, чтобы не привести его рассказа дословно:

-- Видите-ли, товарищи, говорил старик Плункет, - я всегда придерживался того мнения, что человек должен узнавать свою плоть и кровь по голосу инстинкта. Вот уже десять лет, как я не видал моей дочери, моей Мелинды. Ей тогда было только семь лет. И вот я по приезде в Нью-Йорк придумал следующую штуку: вместо того, чтобы в обыкновенном моем костюме отправиться в себе домой и встретиться с своею женою и дочерью так, как это сделал-бы всякий другой, я оделся разнощиком и в этом наряде позвонил у дверей своего дома. Служанка отперла дверь и я сказал, что мне нужно показать мой товар дамам. Тут я услышал голос сверху лестницы: "Ничего не нужно, прогоните его прочь". - "У меня хорошия кружева, провезенные мимо таможни", сказал я. - "Пошел вон, мошенник", отвечала сверху моя жена. Да, товарищи, то был голос моей жены, у которой, как вы видите, голос инстинкта молчал. - "Может быть, мисс что-нибудь купит?" продолжал я. - "Тебе говорят, убирайся вон", вскричала снова моя жена, подбегая во мне, и я тотчас-же скрылся. Прошло уже десять лет, товарищи, как я не видал своей старушки, но когда она подбежала во мне, то, знаете-ли, я как-то инстинктивно тотчас-же удалился.

Во время своего рассказа Плункет стоял, прислонившись к прилавку, в полпивной; но высказав последния слова, он круто повернулся к своим слушателям и окинул их многозначительным взглядом. Между ними, в самом деле, были люди, обнаружившия некоторые признаки скептицизма и нетерпения, но они тотчас-же показали необыкновенное внимание и любопытство, когда Плункет стал продолжать свой рассказ:

-- Два дня слонялся я около дома и случайно узнал, что через несколько дней будет день рождения Мелинды и что она устраивает у себя вечер. Я могу вас уверить, товарищи, что это был не простой какой-нибудь вечер. Весь дом был украшен цветами и блистал тысячами огней; взад я вперед сновали слуги, подавая прохладительные напитки и яства...

-- Но послушайте, дядя Плункет...

-- Ну, что вам нужно?

-- Откуда-же оне достали денег на этот пир?

Старик Плункет бросил на вопрошавшого строгий взгляд.

-- Я всегда вам говорил, отвечал он с разстановками и внушительно, - что когда я соберусь домой, то пошлю жене наперед чек на получение десяти тысяч доларов. Я вам всегда это говорил, не правда-ли? Я говорил вам также, что я непременно поеду домой; вот я и был дома, неправда-ли? Ну, так чего-же вам еще нужно?

Не знаю, была-ли эта логика необыкновенно убедительна или-же слушатели не могли устоять против желания услышать колец рассказа Плункета, но, во всяком случае, никто уже более не прерывал его. к нему скоро опять возвратилось его хорошее расположение духа и он, слегка прищелкнув языком, весело продолжал свой рассказ.

-- Я отправился, говорил он далее, - к самому лучшему ювелиру в городе, купил пару брилиантовых серег и повез их с собою в дом, где жила моя жена и дочь. "Как об вас доложить?" спросил слуга, отворяя дверь. - "Скисикс", отвечал я. Он ввел меня в комнату и вскоре затем моя жена вошла туда-же. - "Простите меня, сэр, сказала она, - но я, право, не припомню вашу фамилию". Она была необыкновенно учтива со иною и не узнала меня, так-как на мне были надеты рыжий парик я бакенбарды. - "Я друг вашего мужа, сударыня; я приехал из Калифорнии и привез с собою подарок для вашей дочери, кажется, мисс..." Я притворился, что будто-бы забыл имя моей дочери. Но тут чей-то голос вдруг прервал мою фразу. - "Послушайте, это выходит уже слишком прозрачно, сказала Мелинда, входя в комнату. - Вы хватили немножко через край, не правда ли, батюшка, делая вид, что позабыли имя вашей родной дочери? Как поживаете, старичина?" Тут Мелинда сорвала с меня парик и бакенбарды и бросилась ко мне на шею. Это был голос инстинкта, любезные джентльмены, ни больше, ни меньше, как голос инстинкта!

Поощренный взрывом смеха слушателей, последовавшим за изображением дочерней любви Мелинды, Плункет повторял её слова несколько раз втечении вечера, незаметно для самого себя дополняя их новыми прибавлениями; при этом он громко вторил взрывам смеха слушателей, а иногда и сам громче всех начинал хохотать над своими остротами.

Старик Плункет, этот монте-флатский Улисс, безсчетное число раз в разное время и в различных местах, преимущественно-же в полпивных, рассказывал о своих похождениях в Нью-Йорке. В его рассказах встречалось много нелепостей и противоречий; иногда в них входили новые подробности, иногда весь характер рассказа вместе с описываемою обстановкою совершенно изменялся; раз или два развязка совершенно теряла свой первоначальный смысл, но тем не менее, тот факт, что он в самом деле посетил свою жену и детей, долгое время оставался неопровержимым. Однакожь, я должен сознаться, что такое скептическое общество, как монтефлатские золотоискатели, привыкшее в большим надеждам на будущия блага, редко осуществлявшияся в действительности, - такое общество едва-ли могло безусловно верить фактам, которые сообщал Плункет. И только один человек, несмотря на общее недоверие к рассказам Плункета, ни разу не усомнился в справедливости их; то был Генри Иорк. Никто так внимательно не вслушивался в рассказы Плункета, как он, и не раз этот молодой человек делил с стариком свои скудные средства, которые Плункет проматывал на безразсудные спекуляции. Иорк никогда не уставал слушать описание прелестей Мелинды; он даже выпросил у старика на несколько времени её портрет и раз как-то ночью, сидя один в своей каморке, взял портрет в руки и страстно целовал его до тех пор, пока его честное, красивое лицо покрылось ярким румянцем.

и испускало свое последнее дыхание в виде красного облака, стлавшагося над тревожными шоссейными дорогами; ольхи и хлопчатники, ростущие вдоль реки, посерели от густых слоев пыли; сухие, блестящие камни, лежащие посреди высохших рек, имели вид обнаженных костей, разбросанных по долине смерти. При тусклом свете заходящого солнца иногда на горизонте обрисовывались склоны отдаленных гор, окрашенные грязновато-медным цветом; в некоторые-же дни на вершинах огнедышащих гор появлялось зловещее сияние, предвещавшее землетрясение; воздух кругом был пропитан насквозь едким, смолистым дымом, распространяемым горящими лесами; он резал глаза и захватывал дух; сверх того, иногда поднимался безпощадный ветер, который неистово мчался с вершин Сиерры вниз по направлению к долинам, унося с собою все, что ни попадалось ему на пути, и заставляя жителей прятаться от него в своих хижинах.

В такую именно ночь, когда облака пыли как-будто затормозили колеса общественной жизни и деятельности в Монте-Флате, большинство жителей собралось в раззолоченной полпивной, апатично разместившись вокруг пылающого камина. В зале было тихо; все точно собрались только за тем, чтобы плевать в огонь камина, несколько умерявший пронзительный холод горного ветра, и терпеливо выжидать начала дождей, а вместе с ними оживления помертвелой природы.

Жители Монте-Флата уже истощили весь запас своих развлечений и все способы препровождения времени до появления давно ожидаемого периода дождей. Правда, выбор этих развлечений был весьма ограничен и преимущественно состоял в шутливых выходках, ставших почти деловым занятием. Все присутствовавшие имели скучающий и недовольный вид, когда в комнату неожиданно вошел наш товарищ Абнер, который только-что вернулся из Сан-Франциско. Его, разумеется, тотчас-же обступили и засыпали вопросами; хотя Абнер, с того самого момента, как вступил на почву Монте-Флата, заразился скукой, томившей все общество, он все-таки сохранил свое обычное хорошее расположение духа; обернувшись к своим мучителям, он сказал:

-- У меня есть великолепная новость для вас; вы знаете старика Плункета?

Все, как-бы сговорившись, разом плюнули в камин и кивнули головами.

-- Вы ведь знаете, что он недавно ездил домой и пробыл в отсутствии три года?

Двое или трое из присутствовавших переставили свои ноги, которые упирались в спинки стоящих перед ними стульев, и один из них проговорил:

-- Да, знаем.

-- Он очень весело провел время дома, не правда-ли?

Каждый из присутствовавших осторожно взглянул на того, который ответил: "да, знаем", а тот, дав такой утвердительный ответ и как-бы считая себя обязанным принять на себя неизбежную ответственность за него, робко улыбнулся, перевел дыхание и проговорил:

-- Да, довольно весело!

-- Он там виделся с женою и дочерью; дочь у него красавица, не правда-ли? продолжал Абнер.

-- Да, так, снова повторил все тот же из присутствовавших, на этот раз уже с угрюмым упорством.

-- Вы, может быть, даже видели её фотографию, не так-ли?

Человек, к которому Абнер уже теперь прямо обратился с этим вопросом, начал безпомощно озираться на товарищей, ожидая от них поддержки; но те самые из них, которые до сих пор открыто поощряли его своими взглядами участия и одобрения, теперь без зазрения совести и явно отступились от него и повернули головы в другую сторону. Генри Иорк слегка покраснел и потупил свои карие глаза; наш товарищ, отвечавший таким утвердительным образом, пришел в легкое замешательство и потом с болезненною улыбкою, которою он хотел выразить, что ему очень хорошо была известна цель этого допроса и что он удостоивал его ответа только чисто из добродушия, снова проговорил:

-- Да, видели.

-- Ведь Плункет послал домой десять тысяч доларов, не правда-ли? безпощадно продолжал Абнер.

-- Так, верно, отвечал все тот-же храбрец, с прежнею угрюмою улыбкою.

-- Ну да, я так и знал, протяжно отвечал Абнер; - но видите-ли, товарищи, дело в том, что Плункет вовсе не ездил домой; никогда он не ездил домой, понимаете-ли!

Каждый из присутствовавших пристально взглянул на Абнера и на лицах у всех было выражение неподдельного удивления и внимания, тогда как Абнер с обидным хладнокровием лениво продолжал свой рассказ.

-- Дело в том, говорил Абнер, - что я в Сан-Франциско встретил человека, который был лично знаком с Плункетом и постоянно виделся с ним втечении этих трех лет его отсутствия; Плункет во все это время занимался разведением рогатого скота; он все это время убил на спекуляции, хотя у него не было в кармане почти ни гроша. И выходит, товарищи, что наш Плункет не сделал ни одного шага на восток от Скалистых гор с 1849 года.

Взрыв смеха, на который вперед разсчитывал Абнер, действительно не замедлил раздаться, но то был горький и сардонический смех; в нем слышалось негодование слушателей. Смеясь, каждый невольно подумал, что есть известная мера для всякой шутки. Обман, продолжавшийся уже почти целый год, нагло компрометирующий проницательность всех жителей Монте-Флата, заслуживал жестокого наказания. Конечно, никто, кроме Иорка, не поверил Плункету, но уже одно то предположение, что в соседних лагерях золотоискателей могли вообразить, что обитатели Монте-Флата в самом деле поверяли Плункету, наполняло сердца всех негодованием и горечью. Один из присутствовавших, адвокат, выразил свое мнение, что можно было-бы начать иск против Плункета, обвинив его в том, что он обманул акционерную компанию, выпросив у нея деньги для вымышленной цели; другой, доктор, сказал, что он уже давно замечает у Плункета признаки умопомешательства и думает, что его следовало -бы заключить в дом умалишенных. Четверо из наиболее зажиточных местных торговцев заявили, что денежные интересы всего Монте-Флата вынуждают их к принятию каких-нибудь крутых мер относительно Плункета. Среди возбужденных и злобных прений дверь тихо отворилась и в комнату вошел, пошатываясь, сам старик Плункет.

спереди остатками завтраков, наскоро съеденных стоя, и покрытое сзади волосами и пухом, приставшими к нему в местах импровизированных отдыхов старика. В силу того странного правила, что чем грязнее становится платье, тем труднее человек решается разставаться с ним, одежда Плункета постепенно усвоила себе вид какой-то коры или нароста.

Войдя в комнату, Плункет сделал попытку застегнуть свой сюртук и тем самым скрыть свою грязную рубашку; потом он провел рукою по своей заплеванной табаком бороде, желая этим заявить свое уважение в публичному собранию; но в то-же самое время слабая улыбка исчезла с его губ и его рука, после тщетных усилий ухватиться за пуговицу сюртука, безпомощно опустилась. Эта внезапная перемена в Плункете произошла оттого, что, взглянув на группу, собравшуюся около прилавка полпивной, он тотчас-же заметил, что глаза всех присутствовавших, за исключением только одного посетителя, были обращены на него. С быстротою молнии он тотчас-же догадался, в чем дело: его несчастная тайна стала известна всем и как-бы носилась в самом воздухе вокруг него. В своем отчаянном положении он ухватился за последний якорь спасения, - он взглянул на Генри Иорка; но и этот, повернувшись к нему спиною, смотрел в окно.

Никто не проронил ни одного слова. Трактирщик молча подал Плункету графин и стакан; Плункет взял с тарелки табаку и начал его жевать с притворным равнодушием. Он с намерением медленно пил из поданного ему графина, до тех пор, пока винные пары не подкрепили его ослабевшие нервы и не притупили его возбужденности; тогда он круто повернулся лицом ко всем и сказал с необыкновенным присутствием духа:

-- Едва-ли мы дождемся обильных дождей раньше Рождества.

Вокруг царило зловещее молчание.

-- То-же самое ведь было и в 52-м году, я потом и в 60-м, продолжал Плункет. - Я всегда держусь того мнения, что засухи возвращаются периодически, через известное число лет. Я говорил это прежде и опять повторяю то-же самое; все равно, как я говорил о своей поездке домой, прибавил он с отчаянным равнодушием.

-- А вот есть такой человек, лениво проговорил Абнер, - который уверяет, что вы никогда не ездили домой; он говорит, что вы прожили три года в Соноре, когда все думали, что вы проводите время в Нью-Йорке; он-же говорит далее? что вы и в глаза не видали своей жены и дочери с 49-го года, и что вы, следовательно, всех нас нагло обманули и надсмеялись над целым лагерем.

Зловещее молчание не прерывалось.

-- Тот, кто сказал это, солгал, проговорил чей-то голос.

Говорил, однакож, не сам старик; все невольно обернулись, когда Генри Иорк медленно поднялся с своего места, выпрямившись во весь свой громадный рост, стряхнул пепел, упавший с трубки на его грудь, и стал рядом с Плункетом, обводя взором всю компанию.

-- Человека, о котором я упомянул, нет здесь, продолжал Абнер равнодушным тоном, в то-же время машинально схватившись правою рукою за свой револьвер, - но я здесь на лицо я готов принять на себя ответственность за все мною сказанное.

Все поднялись с своих мест, когда Абнер и Иорк, по наружности более спокойные, чем все остальные, приблизились друг в другу. Адвокат стал между ними.

-- Тут, может быть, какое-нибудь недоразумение, сказал он. - Иорк, я вас спрашиваю, достоверно-ли вам известно, что старик Плункет был у себя дома?

-- Да.

-- Каким-же образом вы знаете об этом?

Иорк повернул голову и пристально посмотрел на адвоката, ясным, честным, откровенным взглядом, и, ни минуты не колеблясь, сказал ложь, которую произносил в первый раз в своей жизни:

-- Я это утверждаю потому, что сам видел его в его доме.

Ответ был достаточно убедителен, тем более, что все знали, что Иорк был в восточных штатах во время отсутствия старика Плункета.

Этот разговор отвлек внимание от Плункета, который, стоя тут-же, весь бледный и едва переводя дыхание, не мог оторвать глаз от своего неожиданного избавителя. Когда-же он снова взглянул на своих мучителей, в его глазах было что-то такое, что заставило невольно стоящих ближе к нему отшатнуться в сторону; это выражение его глаз привело в смущение даже самых смелых и отчаянных. Плункет ступил шаг вперед и доктор почти инстинктивно сделал знав предосторожности.

-- Да, разумеется, вы меня видели в моем доме, сказал старик; - кто смеет сказать, что это неправда? Я вам сотни раз говорил, что я намерен съездить домой, вот я и съездил туда. Ей-богу съездил. Это смеет упрекнуть меня.во лжи? Это сущая правда. Что-же вы молчите? Вы сказали, что видели меня в моем доме, Иорк, так повторите-же свои слова. Да говорите-же, ради Бога! Мне дурно, ах, Боже мой, мне дурно! Помогите мне!

И, с страшным криком, старик Плункет грохнулся об мол в нервном припадке.

Придя в себя, старик увидал, что он находится в домике Иорка. Свет от потухающого огня в камине, затопленном сосновыми сучьями, падал на грубые досчатые стены, освещая фотографический портрет в красивой рамке из сосновых шишек, висевший на стене над кроватью Иорка. То был портрет красивой молодой девушки. На нем прежде всего остановил свой взгляд старик Плункет и тотчас-же весь вспыхнул и быстро огляделся кругом. Но его взгляд встретился только с спокойными, ясными, терпеливыми и вопросительными взорами Иорка, и он вновь потупился.

Старик закрыл глаза и ничего не отвечал. За два часа перед тем подобный вопрос заставил-бы его прибегнуть к какой-нибудь уловке или наглой выходке, но в настоящую минуту самый вопрос и даже выражение голоса Иорка были для него облегчением в его несчастном состоянии. Затем, когда он вспомнил о своем затруднительном положении в пивной, вспомнил, как Иорк солгал, желая оправдать его от обвинений товарищей, ему самому стало вдруг совершенно ясно, что он в самом деле никогда не ездил к себе домой, и убедился в том, что он еще не лишился разсудка, как это ему сначала представилось. Ему было приятно сознавать, как к нему мало-по-малу возвращалась его прежняя отчаянная беззаботность. Он начал сначала усмехаться про себя, потом разразился громким смехом.

Иорк, не сводя глаз с Плуикета, отнял свою руку, которою он хотел пожать руку старику.

-- А мы отлично-таки поднадули их, не так-ли, Иорк? Ха, ха, ха! В самом деле, это - великолепнейшая штука, какая когда-либо удавалась здесь, в нашем лагере! Я всегда говорил, что я когда-нибудь сыграю с ними знатную штуку, и вот сыграл ее; я съумел не выдавать себя целых шесть месяцев! Нет, это такая великолепная проделка, что я, право, ничего подобного и не слыхивал! Обратили-ли вы внимание, Иорк, на выражение лица Абнера, когда он стал говорить о том господине, который меня видел в Соноре? Да, это лучше всякой комедии, право!

И, ударяя себя рукою по ноге, Плункет едва не упал с кровати в пароксизме смеха, который, однакож, казался на половину притворным.

-- Я вас спрашиваю, сказал Иорк, после небольшой паузы, - её-ли это портрет или нет?

-- Её портрет! Конечно, нет. Это портрет какой-то актрисы из Сан-Франциско, ха, ха, ха! Я купил этот портрет за безценок на улице. Ну, я никак не воображал, что они проглотят и эту штуку. Знатно-же надул их старик Плункет!

При этом Плункет с любопытством старался заглянуть на Иорка и уловить выражение его лица.

-- Да, и со мною вы тоже сыграли великолепную штуку, отвечал Иорк, пристально смотря на старика.

и должны, волею-неволею, крепко стоять друг за друга. Когда вы им сказали, что видели меня в Нью-Йорке, я и сам начал думать, чорт меня побери, что вы, пожалуй, и в самом деле...

-- Пожалуй, что? переспросил его Иорк, так-как старик не докончил своей фразы и бледный, как смерть, стал озираться кругом блуждающими взорами. - На мои слова, что я вас видел в Нью-Йорке, вы сказали, что я пожалуй...

-- Вы лжете, злобно вскричал старик, - я никогда не говорил ничего подобного. Что это, в самом деле, вы все стараетесь ловить меня на словах!

Его руки сильно дрожали, когда он встал и прошел в камину.

-- Дайте-ка мне лучше водки, продолжал он. - Во всяком случае, вам следует меня угостить. Наши товарищи должны были-бы угостить меня еще вчера вечером; чорт возьми, я-бы их заставил угостить меня, если-бы со мною не сделалось вдруг так дурно.

никогда прежде еще не казался ему таким мрачным и пустынным. Широкая вингдамская дорога, прорезанная по мертвым, запустелым полям, никогда не казалась ему столь однообразной, столь унылой. Иорк возвратился в Плункету, положил руку на его плечо и сказал:

-- Я хочу, чтобы вы мне ответили искренно и без утайки на один вопрос.

Вино, повидимому, согрело душу старика и смягчило его жолчное расположение духа; он взглянул на Иорка более кротким и задумчивым взглядом, проговорив:

-- Говорите, друг любезный, говорите.

-- Есть-ли у вас в самом деле жена и дочь?

Оба они умолкли на несколько секунд, пристально всматриваясь в огонь камина. Потом Плункет начал тихо тереть себе колени рукою и сказал, обдумывая и взвешивая каждое слово:

-- Если ужь пошло на откровенность, скажу вам, что жена моя не представляет ничего особенного, так-как в ней ощущается некоторое отсутствие утонченного образования; кроме того, она владеет своим языком так-же ловко, как Абнер своих револьвером, с тою разницею разве, что она прибегает к своему оружию из принципа, как она выражается, и потому она всегда готова напасть на вас невзначай. Это происходит от влияния развращенности нравов на востоке, товарищ; ее губят развращенные нравы Нью-Йорка и Бостона.

Тут старик заслонил свое лицо руками и поникнул над столом головою.

несколько минут, он несколько овладел собою и сказал:

-- Она красавица, Иорк, голубчик, хотя я, её отец, говорю это; и вы увидите ее, непременно увидите. Теперь мои дела уже почти все устроены. Через несколько дней я окончу новый проект о способе возстановления руд; у меня есть уже несколько предложений от здешних плавильных компаний.

Тут Плункет вынул из кармана пачку бумаг, которые упали на пол.

-- Я скоро пошлю за женою и дочерью, продолжал он. - У меня тут бумаги, которые мне могут дать тысяч десять доларов барыша в будущем месяце. Я их выпишу сюда к Рождеству и вы, Иорк, вы будете обедать с нами в первый день Рождества; это решено.

Тут Плункет, возбужденный вином и обширностью своих планов, начал говорить без умолку и довольно безсвязно о своих проектах; иногда он говорил об них как о вполне оконченных предприятиях. Луна уже высоко поднялась на небе и Иорк уложил Плункета в постель; он несколько еще времени бормотал безсвязные слова и, наконец, заснул тяжелым сном.

бросил его на пылающие уголья и стал следить за тем, как пламя охватило его. Рамка из еловых шишек тотчас-же вспыхнула, потом черты лица красавицы, которою так восхищалась публика в театрах Сан-Франциско, тоже были охвачены пламенем и портрет быстро исчез, как исчезает все на свете; вместе с тем пропала и саркастическая улыбка на губах Иорка. Огонь в камине неожиданно вспыхнул и осветил бумаги, лежавшия на полу, которые выпади из кармана Плункета. Иорк машинально нагнулся и поднял одну из бумаг; из нея выпал фотографический портрет молодой девушки; на обороте карточки было написано неразборчивым, плохим почерком: "От Мелинды - отцу".

Портрет, очевидно, был снят в дешевой фотографии; но даже самая артистическая отделка едва-ли могла-бы смягчить угловатость и неуклюжесть всей фигуры молодой девушки, изображенной на портрете, изменить выражавшуюся на её лице наглую самоуверенность и вульгарность вместе с претензиею на модный наряд. Иорк даже не удостоил портрета вторичным взглядом, он пробежал письмо; оно поразило его безграмотностью и выражавшимся в нем холодным эгоизмом. Письмо было написано так дурно, что его едва можно было разобрать; в нем обнаруживались самые низкия чувства, обман и подозрительность, но при всем том в нем выражалось чувство привязанности в человеку, к которому оно было написано. Иорк бережно сложил письмо и положил его под подушку старика; потом он возвратился к своему месту у камина. Улыбка, игравшая на его губах, постепенно перешла на его ясные, добрые глаза и вызвала на них, странно сказать, одинокую слезу.

Период дождей, наконец, наступил; на отлогие скаты гор лег заметный зеленоватый оттенок и длинная лента белой дороги избороздилась колеями и запестрела лужами. Изсякшие водопады вновь потекли быстротечными потоками; в каналах закопошилась пробудившаяся жизнь и страницы местной ежедневной газеты наполнились весьма извинительными ликованиями. Все предавались радостному чувству; был недоволен только один Плункет. Каким-то таинственным, непонятным образом дожди помешали ему усовершенствовать его новый способ возстановления руд и принудили его отложить это нововведение до другого сезона; в силу этого печального обстоятельства ему больше ничего не оставалось делать, как занять свое обычное место у камина полпивной, где он снова принялся за рассказы о своем семействе в Нью-Йорке, которым, однакожь, никто не внимал.

Никто уже больше не тревожил Плункета; прошел слух о том, что хозяин квартиры, где он жил, получил от кого-то некоторую сумму на удовлетворение скромных требований старика. К мании Но в один прекрасный день Плункет удивил всех до крайности; он быстро и суетливо вошел в полпивную, держа в руках открытое письмо; оно было от Иорка. "Приготовьтесь встретить ваше семейство в новом котэдже на Рождество, писал молодой человек. - Пригласите всех, кого вам заблагоразсудится".

Письмо передавалось молча из однех рук в другия. Наконец, доктор многозначительно взглянул на окружающих.

-- Это подлог, сказал он им; - старик довольно хитер; он способен выдумать такую штуку, но вы увидите, что он не выдержит своей роли до конца. Взгляните-ка на его лицо... Старик, продолжал он громким, повелительным голосом, обращаясь к Плункету, - это надувательство и подлог, и вы знаете, что это так. Отвечайте мне без запинок и смотрите мне прямо в глаза. Разве это не правда?

Плункет испуганно озирался кругом и опустил глаза, потом слабо улыбнулся и сказал:

-- Вы меня осилили, товарищи! доктор нрав; я проиграл свою игру, и вы можете теперь сесть старику на голову.

Но на следующий-же день он, повидимому, уже забыл о случившемся и разговаривал так-же бойко, как и прежде, о предстоящем торжестве.

Так прошло время до Рождества; наступили ясные, солнечные дни; воздух был согрет южными ветрами, кругом раскидывалась молодая зелень. В полпивную вошел Абнер и разбудил Плункета, который дремал, сидя у камина.

-- Вставайте, старина, сказал он, - Иорк здесь с вашею женою и дочерью; они вас поджидают в новом котэдже. Пойдемте, товарищи, помогите мне!

И в одну минуту дюжина сильных рук подхватили старика и торжественно понесли его вверх по крутому подъему горы, где опустили его, оторопевшого, у порога небольшого котэджа.

как смерть и голос его звучал глухо.

-- Это все надувательство и ложь, вскричал он; - эти женщины для меня чужия; это не моя жена и не моя дочь. Моя дочь отменная красавица! Она теперь в Нью-Йорке у своей матери и я собираюсь привезти их сюда. Я всегда вам говорил, что я поеду домой, и я был дома, понимаете-ли вы, что вам говорят, - я был дома! Вы сыграли плохую шутку со мною, стариком. Пустите меня, я вам говорю! Уведите этих женщин прочь с моих глаз! Пустите меня, я собираюсь домой!

Он судорожно закинул руки кверху и упал у порога. Его поспешно приподняли, но было уже поздно: старик Плункет в самом деле отправился в свой дом, откуда уже больше не возвращаются.