Случай из жизни игрока

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Случай из жизни игрока (старая орфография)

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

БРЕТ-ГАРТА

Том второй

С.-ПЕТЕРБУРГ
Типогр. Высочайше утвержд. Товар. "Общественная Польза" Большая Подъяческая, No 39
1895

СЛУЧАЙ ИЗ ЖИЗНИ ИГРОКА.

РАССКАЗ.

I.

Мистер Окгерст всегда думал, что судьба должна быть. Без сомнения, ничто не могло представлять более резкого противоречия с его привычками, как появление в этот летний день на городском гуляньи в семь часов утра. В это время года, и во всякое время года, в каком бы то ни было публичном месте, его бледное лицо действительно было редким явлением на улице в Сакраменто, ранее двух часов пополудни. Вспоминая об этом в позднейшие годы своей исполненной приключений жизни, он, с свойственною его профессии философиею, неизменно решал, что судьба должна быть.

Но в качестве повествователя, строго придерживающагося фактов, я должен заявить, что пребывание его здесь в это утро объяснялось весьма просто. Ровно в половине седьмого, когда банк был в выигрыше, доходившем до двадцати тысяч долларов, он вдруг поднялся из-за игорного стола, передал свое председательское место надежному помощнику, и спокойно удалился, не обратив на себя внимания ни одного из людей, в молчании склонивших над столом лихорадочно возбужденные лица. Но войдя в свою роскошную спальню, выходившую на улицу, он был несколько поражен потоком солнечного света, лившагося в окно, которое забыли закрыть ставней. Под впечатлением ли необычайной прелести этого утра, или самая идея показалась ему привлекательной по своей новизне, но, собираясь уже опустить штору, он вдруг остановился, затем схватил свою шляпу, вышел и спустился по лестнице на улицу.

Люди, находившиеся на улице в этот ранний час, принадлежали к классу, совершенно незнакомому мистеру Окгерсту. Тут были продавцы молока и разносчики, выставлявшие свои товары; мелочные торговцы, открывавшие свои лавочки, горничные, подметавшия ступени подъездов; иногда же попадались и дети. На весь этот народ мистер Окгерст смотрел с каким-то холодным любопытством, повидимому, совершенно чуждым того цинического презрения, с каким он обыкновенно смотрел на тех из своих ближних, которые имели притязание на особенное положение в свете, и с которыми ему часто приходилось сталкиваться. Кроме того, я думаю, что ему не были вовсе неприятны те восхищенные взгляды, которые попадавшияся женщины, принадлежавшия к низшему классу, останавливали на его прекрасном лице и фигуре, заметных даже в стране, славящейся красивыми мужчинами. Хотя весьма вероятно, что этот отчаянный игрок без роду и племени сохранил бы ледяное равнодушие, в ответ на ухаживанье какой нибудь изящной лэди, но восхищение маленькой бежавшей рядом с ним девочки в лохмотьях вызвало слабый румянец на его бледные щеки. Он, наконец, отослал ее, но она все-таки имела время убедиться, - в чем и всегда, более или менее скоро, убеждались особы этого одаренного сердечною теплотою и проницательностью пола, - что он был чрезвычайно щедр на деньги, и, вместе с тем, - чего еще может быть не заметила ни одна особа её пола, - что черные глаза этого прекрасного джентльмена имели на самом деле карий и даже нежно-серый оттенок.

Вскоре внимание мистера Окгерста было привлечено небольшим садиком перед белым коттэджем, замеченным им в одной из боковых улиц. Там было очень много роз, гелиотропу и вербены, - цветов, очень хорошо знакомых мистеру Окгерсту (хотя в форме весьма раззорительной и более портативной, а именно - в форме букетов), но ему показалось, что таких прекрасных, как эти, он еще никогда не видывал. Способствовала ли этому свежая утренняя роса, еще покрывавшая цветы, или то обстоятельство, что они не были сорваны, но мистер Окгерст восхищался ими не как будущею вероятною данью очаровательной и пикантной мисс Этелинде, игравшей тогда на местном театре, исключительно ради мистера Окгерста, как она уверяла, и не думая также о подношении покорительнице сердец, мисс Монморенси, с которою он должен был ужинать в этот день, но ради самого себя и даже, может быть, ради самых цветов он любовался ими.

Как бы то ни было, он расхаживал взад и вперед по этой открытой местности и, наконец, заметив скамейку под хлопчато-бумажными деревами, уселся на нее, обмахнув предварительно пыль своим носовым платком.

Утро стояло прекрасное. Воздух был так тих и спокоен, что шелест листьев сикоморы производил впечатление, как будто это был глубокий вздох только что проснувшагося дерева, а слабый шорох ветвей наводил на мысль, что оно расправляет свои занемевшие и возвращающиеся к жизни члены. Далеко в стороне, рисовался хребет Сиерры... так далеко, что сперва казался он какого-то неопределенного цвета, пока, наконец, солнце, повидимому, потеряв надежду достичь его, не разлило свои лучи на всю окрестность и не осветило его вершины, резко выделившияся на небосклоне своею сияющею белизною.

С совершенно несвойственным ему порывом, мистер Окгерст снял шляпу и, откинувшись на спинку скамьи, обратил лицо свое к небу. Несколько птичек, критически разсматривавших его с нависших над ним ветвей, очевидно, начали оживленную беседу относительно его, быть может, недоброжелательных намерений; одна или две, ободренные его неподвижностью, прыгали по земле у самых его ног, пока звук колес, катившихся по песчаной дорожке, не спугнул их оттуда.

Мистер Окгерст посмотрел в ту сторону и увидал медленно приближавшагося к нему человека, катившого перед собою экипаж весьма странного вида, который был занят полулежавшею в нем женщиной. Мистер Окгерст тотчас же подумал, что колесница, представляла изобретение и самодельную работу управлявшого ею мужчины. Он заключил так отчасти по странному виду экипажа, по силе и ловкости двигавшей его рабочей руки, и по некоторой гордости и очевидному довольству собою, отражавшимся во всех движениях человека, приводившого его в движение. В следующую минуту мистер Окгерст заметил, что лицо мужчины ему знакомо. Благодаря присущей ему способности не забывать лица тех, с которыми ему приходилось раз иметь дело по своей профессии, он тотчас же сделал правильную классификацию и для этого лица, выразив ее в следующей сжатой формуле: "Во Фриско, Полька Салон. Проиграл свое недельное жалованье... около 70 долларов... на красном. Не являлся после этого". Не смотря на то, в его спокойном взгляде и на его безстрастном лице не отразилось никаких следов этих воспоминаний, когда он обратил его к незнакомцу, который, напротив, вдруг вспыхнул, растерялся и остановился, безсознательно придвинув колесницу с её прекрасным пассажиром еще ближе к мистеру Окгерсту.

Теперь, принимая во внимание ту важную роль, которую эта лэди займет в моем правдивом повествовании, я должен заняться описанием её наружности, если только я в силах сделать это. Само собою разумеется, что общественное мнение на этот счет не отличалось единодушием. Я должен, к сожалению, сказать, что покойный полковник Старкботтль - обширной опытности которого по отношению к прекрасному полу я не раз был обязан многими весьма важными замечаниями - не признавал в ней никакой привлекательности. "Желтолицая калека, клянусь честью, одно из ваших безцветных духовных созданий, без всякого тела на костях". Однако же, с другой стороны, почему в таком случае пользовалась она лестным неодобрением со стороны особ своего пола. Мисс Селестина Говард, вторая танцовщица одного из местных театров, в позднейшие годы, называла ее с особенно выразительною интонациею: "аспидом с орлиным носом". M-lle Бримборион вспоминала, как она всегда предостерегала "мистера Джэка", что эта женщина отравит его. Но мистер Окгерст, впечатления которого, быть может, были в данном случае наиболее важными, увидал только интересную, бледную, худую женщину с глубокими глазами, резко отличавшуюся от своего спутника тою утонченностью, которая является следствием долгого страдания и одиночества, и какою-то девственною, застенчивою грациею манер. Даже самые складки её опрятного платья говорили о непорочности, а подробности всего туалета отличались самым изысканным вкусом; заметив это, мистер Окгерст, сам не зная почему, подумал, что это платье было изобретено и сработано ею самою, подобно тому, как занимаемый ею экипаж был, очевидно, делом рук её спутника. Рука её, слишком худощавая, но очень красивая, женственная, с тонкими пальцами, покоилась на боковой подушке экипажа, и представляла резкий контраст с сильною рабочею рукою её товарища.

В это время встретилось какое-то препятствие, остановившее дальнейший ход экипажа, и мистер Окгерст поспешил на помощь. Так как было необходимо приподнять наскочившее на камень колесо, то дама должна была опереться на его руку, и её худая и как снежный хлопок легкая и холодная ручка оставалась на его руке несколько мгновений, и затем, как ему показалось, исчезла, растаявши подобно этому хлопку. Далее наступила пауза и, наконец, обмен вежливостей между мужчинами перешел в разговор, в котором, мало-по-малу, и лэди застенчиво начала принимать участие.

Оказалось, что это были муж и жена; что в последние два года она была очень больна и лишилась употребления нижних конечностей вследствие ревматизма; что до последняго времени она была прикована к постели, пока её мужу, плотнику по ремеслу, не пришла счастливая мысль сделать для нея этот экипаж. С той поры он аккуратно вывозил ее подышать воздухом, перед тем, как уходил на работу, так как это было для него единственным свободным временем, и в этот час они менее привлекали на себя внимание. Они советовались со многими докторами, но без всякого успеха. Им рекомендовали отправиться к Серному Источнику, но это требовало значительных расходов. Мистер Декер (супруг) скопил однажды 80 долларов для этой цели, но в С.-Франциско ему подрезали карман, - да, мистер Декер был настолько прост, что допустил это. (Догадливому читателю не нужно разъяснять, что все это рассказывала лэди). С тех пор они уже никак не могли второй раз накопить такую сумму, и оставили уже всякую надежду на леченье. Как это ужасно - подрезыванье карманов! Он разделяет это мнение.... Не так ли?

Лицо её супруга сделалось багровым, но лицо мистера Окгерста оставалось совершенно спокойным и безстрастным. Он совершенно серьезно, повидимому, выражал молчанием свое согласие и продолжал идти рядом с ней, пока они не достигли того маленького садика, которым он так любовался. Здесь мистер Окгерст попросил подождать и, войдя в калитку, поразил собственника предложением неслыханно щедрой платы за право нарвать цветов по своему выбору. Вслед затем он возвратился к экипажу с запасом роз, гелиотропу и вербены, и бросил все это к ногам больной женщины. В то время, как она с детскою радостью нагнулась к цветам, мистер Окгерст, воспользовавшись этим случаем, отвел в сторону её супруга.

свои деньги обратно. - Мистер Окгерст спокойно сунул 80 золотых монет в объемистую руку сконфуженного мистера Декера. Скажите так, или как сами знаете, но только обещайте не сказать правду.

Тот обещал.

Мистер Окгерст спокойно повернулся к маленькому экипажу. Больная женщина все еще ревностно была занята цветами, но когда она подняла голову, ему показалось, что её увядшия щеки заимствовали от этих роз их нежный оттенок, а её глаза - часть покрывавшей эти цветы росы. Но в то-же мгновенье мистер Окгерст приподнял свою шляпу и исчез, прежде чем она успела поблагодарить его.

Я с грустью должен заявить, что мистер Декер безсовестно нарушил свое обещание. В ту же самую ночь, в припадке откровенности и супружеского самоотвержения, он, подобно всем преданным супругам, принес в жертву семейному алтарю, не только самого себя, но и своего друга и благодетеля. Но справедливость требует прибавить, что он очень горячо говорил о великодушии мистера Окгерста и с энтузиазмом, свойственным его сословию, распространялся о романтической репутации и громких подвигах игрока.

-- А теперь, дорогая Эльси, скажи, что ты прощаешь меня, говорил мистер Декер опускаясь на одно колено перед ложем своей супруги. У меня были хорошия намерения. Только ради тебя, моя дорогая, тогда, ночью во Фриско, я поставил на карту эти деньги. Я думал выиграть целую груду золота, достаточную для того, чтобы увезти тебя отсюда, и кроме того сшить тебе новое платье.

Мистрис Декер улыбнулась и сжала руку своего супруга:

-- Я прощаю тебя, Джо дорогой, сказала она все еще улыбаясь и задумчиво устремив взоры в потолок: - но тебя стоило бы хорошенько высечь за то, что ты так обманул меня, злой мальчик, и заставил сказать ему такую речь.

Она схватила розовую ветку, поднесла цветы к своему лицу, и, прикрыв его ими проговорила: "Джо"!

-- Что, моя милая?

-- Как ты думаешь, возвратил ли бы мистер, как ты его называл, Джэк Окгерст кажется, - возвратил ли бы он эти деньги, еслибы не мои слова?

-- Конечно.

-- Еслибы он вовсе не видал меня?

Мистер Декер взглянул на нее. Она старательно прикрыла розами все свое лицо, за исключением глаз, светившихся каким-то опасным блеском.

-- Нет... это для тебя, Эльси... Он сделал это только потому, что смотрел на тебя.

-- На меня?.. Бедную, больную женщину?

-- На такую прекрасную, маленькую, хорошенькую Эльси, на милую женушку Джо! Как мог он поступить иначе?

Мистрис Декер с любовью обвила одною рукою шею своего мужа, все еще держа в другой розы, и заслоняя ими свое лицо. Потом из-за этих роз послышался такой милый и безсмысленный шепот: "Дорогой мой, толстый старый Джо. Мой милый, косолапый медведь". Но я не думаю, чтобы, в качестве строгого повествователя, излагающого одни только факты, я был обязан передавать и дальнейшее содержание речей этой маленькой лэди, и умолкаю из уважения к моей незамужней читательнице...

Но на следующее утро мистрис Декер выказала легкую и совершенно непонятную раздражительность, когда они достигли места гулянья, и просила мужа, чтобы он вез ее домой. Далее она была повидимому очень удивлена, встретив на обратном пути мистера Окгерста, и даже усумнилась сперва, действительно ли это он, и когда он приблизился, спросила своего супруга: точно ли это вчерашний незнакомец. Её тон по отношению к мистеру Окгерсту представлял совершенный контраст с дружеским приветствием её супруга. Мистер Окгерст тотчас же заметил это.

"Муж все сказал ей, и она ненавидит меня", подумал он, желая разрешить загадку женского наотроения, загадку, ставившую втупик самых мудрых критиков мужеского пола.

Разговор недолго длился, он приостановился только, чтобы справиться о месте, где работав её муж и затем, приподняв с достоинством шляпу, продолжал свои путь, даже не взглянув на лэди. Честный плотник был очень поражен очаровательною странностью характера своей жены, которая, не смотря на то, что встреча, очевидно, была натянутой и неприятной, тотчас же вслед затем пришла в хорошее настроение.

-- Ты жестоко обошлась с ним - немножко жестоко, не правда ли, Эльси? сказал мистер Декер заискивающим тоном: - я боюсь, он догадается, что я не сдержал обещания.

Мистер Декер тотчас же остановился и повернулся к её лицу.

-- Ты смотришь совсем как первоклассная лэди, прогуливающаяся по Бродуэй в собственном экипаже, Эльси, сказал он. - Я никогда еще не замечал у тебя такого гордого вида.

II.

Спустя несколько дней собственник Серного Источника св. Изабеллы получил следующее письмо, написанное хорошо ему знакомым, четким почерком мистера Окгерста:

"Дорогой Стэн. Я обдумал ваше предложение относительно покупки участка Никольса и решился принять его. Но мне кажется это дело может оплачиваться только в том случае, если там устроить удобные помещения для лиц самого высшого класса - я подразумеваю моих клиентов. Прежде всего нужно расширить главный корпус и построить два или три коттэджа. Я посылаю плотника с тем, чтобы он тотчас же принимался за дело. Он берет с собою свою больную жену, и я прошу вас заботиться о них также, как бы вы заботились о ком нибудь из нас.

"Я приеду туда сам после скачек - посмотреть, как идут дела. В этот сезон я уже не буду вести никакой игры.

"Преданный вам
"Джэк Окгерст".

Только последняя фраза этого письма подверглась строгой критике.

-- Я еще могу понять, говорил мистер Гемлин (товарищ Окгерста по профессии), когда ему показали это письмо - я могу понять для чего он тратится на постройки, так как это дело верное и может принести хорошие плоды, если только он будет аккуратно приезжать сюда сам. Но почему он отказывается от игры в этом сезоне и упускает случай воротить те деньги, которые пустил в оборот, употребив их на постройки - это выше моего понимания. Я очень желал бы, прибавил он задумчиво, - разгадать эту последнюю игру.

* * *

Истекший сезон был чрезвычайно удачен для мистера Окгерста и, следовательно, весьма раззорителен для многих членов законодательного собрания, судей, полковников и других лиц, имевших кратковременное удовольствие пользоваться по ночам обществом мистера Окгерста. Не смотря на это, Сакраменто стал сильно надоедать ему. В последнее время у него завелась привычка гулять рано по утрам, и это обстоятельство казалось до того странным и загадочным его друзьям обоего пола, что возбудило сильнейшее любопытство. Двое или трое из них даже посылали шпионов следить за ним, но это разследование повело только к такому открытию, что мистер Окгерст расхаживает по городскому гулянью, садится на несколько минут всегда на одну и ту же скамью, и, не видясь ни с кем, возвращается домой. Таким образом, всякое подозрение о том, что здесь замешана женщина, была совершенно оставлена. Некоторые суеверные джентльмены его профессии думали, что он ходит туда ради какой-нибудь "приметы"; другие, более практические, уверяли, что он изучает там различные крапы.

После скачек в Мерисвиле, мистер Окгерст прибыл в С.-Франциско; оттуда возвратился в Мерисвиль, а спустя несколько дней его уже видели в С.-Жозе, в Санта-Круце и в Окланде. Лица, встречавшия его там, рассказывали, что он имел безпокойный и лихорадочный вид, совершенно противоречивший его обычному спокойствию и флегматичности. Полковник Старкботтль указал на тот факт, что в С.-Франциско, в клубе, Джэк уклонился от игры. "Ненадежный малый, сэр. - Разсчитывайте на него после этого. Никакой выдержки, клянусь честью!"

Из С.-Жозе он выехал сухим путем в Орегон с большим запасом лошадей и с целым походным лагерем, но, достигнув Стоктона, он вдруг раздумал продолжать путь, и спустя четыре часа, верхом на единственной оставленной при себе лошади, подъезжал уже к теплому серному источнику Св. Изабеллы.

Это была живописная долина треугольной формы, расположенная у подошвы трех крутых гор, скаты которых были покрыты темными соснами и фантастически разубраны мадроновыми и манзонитовыми деревьями. Разбросанные строения лепились у самой горы, а сквозь листву дерев мелькала длинная терраса отеля. Там и сям виднелись белые, точно игрушечные коттеэджи.

Мистер Окгерст не был большим любителем природы, но он почувствовал тоже новое для него приятное состояние, какое он испытал при своей первой утренней прогулке на Сакраменто. Вскоре ему навстречу стали попадаться проезжавшие по дороге экипажи с празднично-одетыми женщинами, и холодные очерки калифорнского ландшафта начали принимать более теплый колорит населенной местности. Затем открылась обширная площадь перед отелем, пестревшая белыми, голубыми и красными платьями дам, занимавших скамьи у террасы.

Мистер Окгерст, как хороший наездник, по калифорнскому обычаю не замедлил бега горячого иноходца, при приближении к цели, но поскакал в галоп к отелю и, разом осадив коня на разстоянии одного фута от террасы, спокойно спустился с него, окруженный целою тучею поднявшейся пыли.

Как бы ни было сильно то лихорадочное возбуждение, в каком он находился в эту минуту, но к нему тотчас же возвратилось его обычное спокойствие, как только он вступил на террасу. Благодаря выработанному долговременною привычкою самообладанию, он встретил направленную на него баттарею глаз с таким же холодным равнодушием, с каким впродолжении многих лет встречал полускрытые колкости мужчин и робкое восхищение женщин.

Только один человек вышел на встречу, чтобы приветствовать его. По странному случаю это был Дик Гамильтон, быть может единственное лицо из всех присутствующих, которое, но своему рождению, образованию и общественному положению, могло выдержать самую строгую критику. К счастью для репутации Окгерста, он был в то же время богатым банкиром и задавал тон в обществе.

-- Знаете ли вы того, с кем только что разговаривали? спросил его юный Паркер с выражением смущения в лице.

-- Конечно, отвечал Гамильтон, с свойственною ему невозмутимой самоуверенностью, - это тот самый человек, которому вы проиграли тысячу долларов на прошлой неделе.

-- Это совершенно справедливо, отвечал Гамильтон: - но я бы желал, моя милая молодая лэди, чтобы все вели такую же открытую и честную игру, как этот человек, и чтобы все встречали её превратности с таким же равнодушием.

Но мистер Окгерст, к счастью, не слышал этого разговора, так как в это время он уже беззвучно, но с сосредоточенным вниманием расхаживал по верхней зале. Внезапно он услыхал легкие шаги за собою и, затем, свое имя, произнесенное знакомым голосом, при звуке которого вся кровь прилила к его сердцу.

Он обернулся - она стояла перед ним.

Но как она изменилась! Если я, за несколько страниц перед этим, затруднялся описанием калеки с ввалившимися глазами, скромно одетой жены ремесленника, то что же я могу сказать теперь, при появлении этой грациозной, стройной, щегольски одетой лэди, в какую она успела превратиться в эти два месяца? В самом деле, она была замечательно хороша. Без сомнения, мы с вами, дорогая читательница, тотчас бы разсмотрели, что эти очаровательные ямочки на щеках не согласовались с требованиями истинной красоты, что оне были слишком резко обозначены для выражения откровенной веселости характера, что нежные линии около этого орлиного носа могли служить признаком жестокости и эгоизма, что эти прекрасные глаза с тем же девственным недоумением могли быть устремлены в её тарелку, как и в лице соседа за столом; но дело в том, что мы с вами, милая читательница, вовсе не влюблены в нея, тогда как мистер Окгерст влюблен положительно. Я даже опасаюсь, что и теперь складки её парижского платья показались этому бедному малому такими же поразительными признаками непорочности, как и те, какие он подметил в её прежнем платье домашняго изделья. К этому присоединилось приятное открытие, что она могла ходить, и что её милые, маленькия ножки были обуты в прекрасные туфли самой тонкой французской работы, с великолепными голубыми бантами, с собственным клеймом Chapell'я (Rue такая-то и такая-то, Paris и проч.).

Он бросился к ней с внезапной краской на лице и протянутыми руками. Но она быстро обернулась, окинула беглым взглядом залу и стала перед ним, придав своему лицу полу-вызывающее, полу-лукавое выражение, совершенно не соответствовавшее её прежней сдержанности.

-- Я было решилась вовсе не подавать вам руки. Вы прошли мимо меня на террасе, не сказавши мне ни одного слова, и мне пришлось бежать за вами, как это, вероятно, случалось со многими другими бедными женщинами.

Мистер Окгерст пробормотал несколько слов, означавших поразившую его в ней перемену... что она сделалась неузнаваемой.

-- Я изменилась?... Тем скорее вы должны были узнать меня. Кто же произвел во мне эту перемену? Вы! Да, благодаря вам я совершенно переродилась... Вы нашли безпомощную, искалеченную больную, подавленную бедностью женщину, одетую в единственное платье её собственной работы, и вы дали ей жизнь, здоровье, силу и богатство. Вы сделали все это, и вам это известно, сэр. Как вам нравится ваше собственное создание?

И придерживая обеими руками полы своего платья, она сделала ему шутливый реверанс, и, как бы поддавшись внезапному наплыву чувства, вдруг протянула ему обе руки.

Я боюсь, что эта речь, не отличавшаяся особенною скромностью и женственностью (как это, вероятно, подумает каждая из моих прекрасных читательниц), не смотря на то, понравилась мистеру Окгерсту. И это не потому, что он привык к откровенным излияниям со стороны женского пола, но потому, что он стоял ближе к кулисам, чем к монастырю, с которым, по его мнению, жизнь мистрис Декер имела много общого. Обращение к нему в таком тоне этой пуританки, этой больной праведницы, с сохранившеюся еще печатью страдания на челе, этой женщины, которая всегда имела библию на своем спальном столике, ходила в церковь по три раза в день, и сохраняла неизменную верность своему супругу, - произвела на него весьма сильное впечатление Он все еще держал её руки в своих, когда она продолжала:

-- Отчего вы не приехали раньше? Что вы делали в Мерисвиле, в С.-Жозе, в Окланде? Видите ли, я следила за вами. Я видела, как вы подъезжали к долине и тотчас же узнала вас. Я читала ваше письмо к Джозефу, и знала, что вы приедете. Отчего вы не писали ко мне? Вы будете иногда писать? Не так-ли?...

-- Добрый вечер, мистер Гамильтон.

Она отдернула свои руки, но это случилось, когда поднявшийся по лестнице мистер Гамильтон стоял уже около них. Он вежливо приподнял свою шляпу, фамильярно кивнул Окгерсту, и прошел мимо.

Когда он исчез, мистрис Декер подняла глаза на мистера Окгерста:

-- Когда нибудь я потребую от вас большой услуги.

Мистер Окгерст просил, чтобы это было сделано теперь же.

-- Нет, нет, когда вы меня лучше узнаете. Тогда я как нибудь попрошу вас убить этого человека.

Она разсмеялась таким милым, звонким смехом, на лице её появились такия хорошенькия ямочки, её карие глаза засветились таким невинным блеском, а щеки покрылись таким нежным румянцем, что сам мистер Окгерст, смеявшийся весьма редко, невольно тоже разсмеялся... овечка предлагала волку сделать нападение на соседнее стадо!

общество, шутливо отклонила предложение почетной свиты и побежала через дорогу к своему маленькому коттэджу, построенному её супругом. Быть может, вследствие слишком сильного и непривычного моциона в таком состоянии, когда еще силы её невполне возстановились после болезни, но дыхание её было прерывисто и лихорадочно в то время, как она входила в свой будуар, и раз или два она прикладывала руку к груди. Она зажгла свечу и вдруг вздрогнула, увидав своего супруга, лежавшого на софе.

-- Ты, как будто, чем-то взволнована, дорогая Эльси, сказал мистер Декер: - тебе ведь не стало хуже? Не правда-ли?

Побледневшее лицо мистрис Декер снова вспыхнуло.

-- Нет, сказала она: - только не много давит вот здесь.

И она снова приложила руку к своей груди.

-- Не могу-ли я чем нибудь тебе помочь? спросил мистер Декер, приподнимаясь с озабоченным видом.

-- Сбегай в отель и принеси мне немного вина... Скорее!

Муж побежал.

Мистрис Декер затворила дверь на задвижку и, опустив руку за корсаж, сняла с своей груди давившую ее тяжесть... Это было искусно сложенное письмо, и я должен, к сожалению, добавить, что оно было написано почерком мистера Окгерста.

Она начала с жадностью читать его, при чем щеки её пылали, а глаза горели каким-то странным огнем, но, услышав шаги за дверью, она сунула письмо за корсаж и отдернула задвижку. Её муж возвратился. Она взяла глоток вина и сказала, что чувствует себя лучше.

-- Ты уже не выйдешь сегодня из дому? покорно спросил мистер Декер.

-- Нет, отвечала мистрис Декер, опустив глаза и глядя мечтательно вниз.

-- Я бы сделал тоже на твоем месте, сказал мистер Декер со вздохом облегчения.

После маленькой паузы он сел на софу и, привлекши к себе жену, продолжал:

-- Знаешь-ли о чем я думал, когда ты пришла. Эльси?

Мистрис Декер запустила свои пальцы в густые, черные волосы мужа, и призналась, что никак не может угадать.

-- Я думал о старых временах, Эльси; я думал о тех днях, когда я устроил для тебя эту повозку, Эльси... когда я постоянно вывозил тебя на прогулку, и был и лошадью, и извощиком вместе... Тогда мы были бедны и ты была больна, Эльси... но мы были счастливы. Теперь у нас есть и деньги, и дом, но ты стала совсем другою женщиною. Я даже могу сказать, дорогая, что ты... теперь новая женщина... Вот это-то меня и безпокоит. Я могу сделать для тебя повозку, могу построить тебе дом, Эльси - но это и все... Я не в состоянии сделать тебя той или другой... Ты теперь сильна, красива и свежа, Эльси, и совсем новая... Но ведь это не я сделал тебя такою.

Он замолчал.

Грациозно положив одну руку на его голову, другою же, ощупывая корсаж, как бы для того, чтобы убедиться в целости давившей её грудь тяжести, она ответила самым веселым и ласковым тоном:

-- Но все

Мистер Декер горестно покачал головой.

-- Нет, Эльси, не мое. Я мог когда-то это сделать, но упустил благоприятный случай. Теперь это уже сделано, но не мною.

Мистрис Декер подняла на него свои удивленные, невиные глаза. Он нежно поцеловал ее и продолжал уже более веселым голосом:

-- Но я думал не только об этом, Эльси. Я думал также, что ты проводишь слишком много времени с этим мистером Гамильтоном. Я не хочу сказать, чтобы это было сколько нибудь предосудительно с твоей или с его стороны, но люди могут думать иначе. Ты ведь здесь единственное существо, Эльси, прибавил плотник, любовно смотря на жену: - о котором нет никаких толков, и поступки которого не подвергаются разбору и осуждениям.

Мистрис Декер была очень рада, что он заговорил об этом. Она подумывала сама о том-же, но не могла быть невежливою относительно такого светского джентльмена, как мистер Гамильтон, не приобретя в нем, в тоже время, могущественного врага.

-- И он всегда обращался со мною, как с настоящей лэди своего круга, прибавила маленькая женщина с некоторою гордостью, что вызвало ласковую улыбку со стороны её супруга. - Но мне пришла в голову одна мысль. Он не останется здесь, если я уеду. Если бы я съездила, положим, хотя в С.-Франциско на несколько дней, навестить мою мать, - он верно уедет прежде, чем я успела бы вернуться.

Мистер Декер просиял.

-- И прекрасно, сказал он: - поезжай завтра же. Джэк Окгерст отправляется туда же, и я отдам тебя под его покровительство.

Мистрис Декер не думала, чтобы это было ловко:

-- Мистер Окгерст наш друг, Джозеф, но ведь тебе известна его репутация.

Она даже сомневалась должна ли выезжать завтра, зная, что он отправляется в тот же день, но, при помощи поцелуя, мистеру Декеру удалось разсеять её опасения. Она согласнлась уступить ему, выказав при этом такую очаровательную грацию, на которую способны не многия женщины.

* * *

В С.-Франциско она пробыла неделю. Возвратившись оттуда, она несколько похудела и казалась бледнее прежнего. Это обстоятельство объяснялось, по её мнению, слишком сильным движением и разсеянною жизнью.

-- Меня по целым дням не было дома, что может подтвердить тебе матушка, говорила она мужу: - и я всюду ходила одна. Я теперь стала очень самостоятельной, прибавила она весело: - мне уже не нужно никакой свиты, и я думаю, дорогой Джо, что могу идти куда угодно, даже без тебя: я сделалась такой отважной.

Но её поездка, повидимому, вовсе не привела к желанной цели. Мистер Гамильтон не уехал никуда, и пришел к ним в тот же вечер.

-- Мне пришла в голову одна мысль, дорогой Джо, сказала мистрис Декер, когда он ушел: - У бедного мистера Окгерста очень плохое помещение в отеле, что если бы мы предложили ему жить вместе с нами, когда он возвратится из С.-Франциско. Ему можно отвести нашу гостинную. Тогда, прибавила она лукаво: - мистер Гамильтон, как я думаю, не будет посещать нас особенно часто.

Супруг расхохотался, назвал ее маленькою кокеткою, шутливо ущипнул ее за щеку и согласился.

-- Удивительный народ эти женщины, - сообщал он впоследствии по секрету мистеру Окгерсту - у них, как будто, нет своего собственного плана: оне берут наш и строят на нем такое здание, какое им всего более приходится по вкусу. И чорт меня возьми, если мы не думаем, что все это построено по нашему собственному рисунку и масштабу. Удивительная история.

На следующей неделе мистер Окгерст водворился в коттэдже Декера. Деловые отношения этих двух джентльменов были известны всем, а репутация лэди стояла выше всяких подозрений. И действительно, эта женщина была очень популярна: ее считали хорошею женой, скромною и благочестивою. В стране, где женщины пользуются самою широкою свободою, она никогда не выезжала, не прогуливалась ни с кем, кроме своего мужа; в такое время, когда язык воров и всякия двусмысленные выражения были в сильном ходу, разговор её всегда отличался совершенным приличием и сдержанностью; в эпоху общого стремления к наружному блеску и роскоши, на ней никто не видал ни одного бриллианта, ни одной слишком ценной безделушки. Она строго соблюдала общественные приличия и никогда не терпела фамильярностей, принятых в калифорнском свете. Она горячо протестовала против господствующого неверия и религиозного скептицизма. Без сомнения, только весьма немногие из посетителей тогда общей залы забудут когда-нибудь тот достойный и вместе внушительный тон, с которым она упрекала мистера Гамильтона за его разсуждения об одном сочинении, исполненном крайняго матерьялизма и впоследствии вышедшем в свет; немногие из них забудут также то недоумевающее выражение, которое появилось при этом на лице мистера Гамильтона, и постепенно перешло в насмешливую серьезность, когда он, с свойственною ему вежливостью, старался перейти к отступлению. Конечно, этого не мог забыть мистер Окгерст, который с этого времени стал как-то странно относиться к своему другу, и я сказал бы даже - еслибы такое выражение, хотя сколько нибудь, согласовалось с нравственными качествами мистера Окгерста - несколько бояться его.

Именно с этого времени в привычках мистера Окгерста произошла заметная перемена. Его уже весьма редко и даже почти невозможно было встретить в тавернах или игорном доме, и вообще в обществе прежних друзей. На его туалетном столе в Сакраменто появилась целая груда лиловых и розовых записок, написанных очень разсеянным почерком. В С.-Франциско ходили слухи, что он страдает органическим пороком сердца, и что доктора предписали ему совершенное спокойствие. Он много читал, делал большие прогулки пешком, продал своих великолепных лошадей и начал ходить в церковь.

У меня живо сохранилось в памяти его первое появление в ней. Он пришел туда не с Декерами и не занял места на их скамье, но войдя в церковь, когда служба уже началась, спокойно уселся на одной из боковых лавок. Его присутствие невольно как-то сообщилось всем молящимся, и слова молитвы, где только говорилось о греховных побуждениях, относились всеми прямо к нему. То же таинственное влияние отразилось и на совершившем богослужение священнике, который в своей проповеди об архитектуре Соломонова храма, делал такие ясные намеки на образ жизни и привычки мистера Окгерста, что сердца наиболее юных слушателей исполнились самым пламенным негодованием.

- осталось совершенно неподвижным. Только однажды, во время пения гимна, в его темных глазах появилось такое нежное, умоляющее и, вместе, безнадежное выражение, что те, которые наблюдали за ним, вдруг почувствовали, что их собственные глаза покрываются влагою.

У меня в памяти сохранилась в особенности минута, когда все верующие встали, принимая благословение; при этом он, в своем до верху застегнутом сюртуке, имел такой вид, как будто стоял на разстоянии десяти шагов перед дулом пистолета своего противника.

После службы он исчез также спокойно, как и появился, и, к счастью, не слышал тех пересудов, которые были вызваны его смелым поступком. Его появление здесь было вообще сочтено дерзостью, и объяснялось единственно свойственной ему внезапной причудой, или даже каким нибудь пари.

Некоторые порицали причетника за то, что он не выгнал тотчас же вон гостя, как только узнал кто он такой; один из очень влиятельных прихожан заявил, что если ужь ему нельзя будет привести сюда свою жену и детей, не подвергая их такому вредному влиянию, то он постарается отыскать новый приход. Другой прихожанин приписывал присутствие мистера Окгерста некоторым еретическим воззрениям, которые он, в последнее время, начал, к сожалению, замечать у пастора. Декан Сопер, - жена которого, отличавшаяся слабою, болезненною организациею, подарила ему одиннадцать человек детей и умерла жертвою своего честолюбивого стремления подарить ему полную дюжину, - признался, что присутствие в церкви такого искателя приключений, как мистер Окгерст, он считает оскорблением памяти покойницы, и, по долгу мужа, никогда не потерпит этого.

Около этого же времени мистер Окгерст, сопоставляя самого себя с так-называемым светским кругом, с которым он до того времени сталкивался весьма редко, пришел к тому заключению, что в его лице, фигуре, походке, было что-то такое, совершенно непохожее на других людей, что хотя и не обнаруживало его прежней карьеры, но все-таки указывало на какую-то подозрительную оригинальность. Под влиянием этой мысли он обрил свои длинные, шелковистые усы и аккуратно каждое утро стал приглаживать щеткой свои вьющияся кудри. Он зашел так далеко, что старался выказать некоторую небрежность в костюме, и обул свои маленькия, красивые, стройные ноги в широкие и неуклюжие дорожные сапоги. В Сакраменто рассказывали, что он отправился к своему портному и потребовал, чтобы тот сделал для него такое же платье, какое он делал всем другим. Когда же портной, которому хорошо была известна его щедрость, не сразу понял, чего он хочет, то мистер Окгерст воскликнул с нетерпением: "То есть, что нибудь такое, чтобы было пореспектабельнее, и не сидело бы на мне в обтяжку".

Но как ни старался мистер Окгерст прикрыть свои стройные члены дешевой грубо скроенной одеждой - в самой его походке легкой, но мужественной, в манере держать красивую голову, в его фигуре и спокойном самообладании - было что-то такое, свойственное исключительно ему и делавшее его заметным среди тысячи людей. Все эти черты выказались особенно ярко, когда мистер Окгерст, повинуясь советам и убеждениям мистера Гамильтона, также как и собственному влечению, занял место биржевого маклера в Сан-Франциско. Даже прежде всех недоброжелательных толков, возбужденных его вступлением в присутственное место, - толков, которые, сколько мне помнится, были красноречиво поддерживаемы Уэттом Сэндерсом, тем самым джентльменом, который, судя по рассказам, был главною причиною раззорения и самоубийства Бриггса, из Туолумны, - даже прежде этого формального протеста респектабельности против беззакония, - внушительность манер и физиономии мистера Окгерста сразу уничтожила все возражения.

-- Этот человек способен нас во все впутать, - сказал Уэтт Сэндерс.

-- Он способен совершить что угодно, даже честный поступок, - возразил Джо Фильдинг.

III.

Оставалось только несколько дней до окончания краткого летняго сезона на теплых источниках св. Изабеллы. Все наиболее фешенэбельное население уже начало переселяться, и там вскоре остался только экстракт самых подонков общественного слоя.

Мистер Окгерст вдруг сделался угрюмым: ему намекнули, что даже прочно установившаяся репутация мистрис Декер не могла долее предохранить ее от тех сплетен, которые начало вызывать его присутствие здесь. К чести этой особы я должен сказать, что она встречала все испытания этой последней недели с достоинством кроткой, бледной мученицы, и что она обращалась со своими порицателями с какою-то всепрощающею снисходительностью, ясно показывавшею, что она разсчитывает не на суетное поклонение толпы, а на твердость своих правил, более дорогих для нея, чем одобрение со стороны общества.

-- Они толкуют обо мне и о мистере Окгерсте, моя милая, говорила она одной из своих подруг: - но Бог и мой супруг лучше всех могут ответить на эти сплетни. Никто не посмеет сказать, чтобы мой муж когда нибудь отворачивался от друга в трудную минуту, только потому, что их положение изменилось: - что тот стал беден, а он - богат.

Это был первый публично высказанный намек на то, что мистер Окгерст потерял состояние, тогда как все знали, что Декеры приобрели в последнее время очень ценное имение в Сан-Франциско.

Спустя несколько дней после этого, гармония общественной жизни местечка была нарушена таким диссонансом, который, по общему мнению, был самым неприятным из всех когда-либо имевших место при источниках св. Изабеллы. В этот день во время обеда все заметили, что мистер Окгерст и мистер Гамильтон, сидевшие за особым столиком, вдруг поднялись с своих мест в несколько возбужденном состоянии. Выйдя в переднюю, они, как бы сговорившись, повернули в маленькую отдельную комнату, в то время никем незанятую, и тотчас же затворили за собою дверь. Тогда мистер Гамильтон повернулся к своему другу с полусерьезной, полунасмешливой улыбкой и сказал:

-- Если уже нам суждено поссориться, Джэк Окгерст, из-за каких нибудь пустяков, то пусть, по крайней мере, это случится не из-за этой...

Я не знаю какой именно эпитет хотел он употребить. Последнее слово не было произнесено, потому что в это самое мгновенье мистер Окгерст поднял свой стакан и выплеснул все заключившееся в нем вино прямо в лицо мистеру Гамильтону.

Когда они затем посмотрели друг другу в глаза, то можно было подумать, что эти два человека обменялись характерами. Мистер Окгерст весь дрожал от сильного возбуждения, и стакан, который он опустил обратно на стол, трясся между его пальцами. Мистер Гамильтон стоял неподвижно, вытянувшись во весь рост и покрытый каплями пота. После небольшой паузы он заговорил совершенно хладнокровно:

-- Да будет так! Но помните... наша ссора начинается только с этого момента. Если я паду от вашей руки, это не будет ей извинением, если вы падете от моей - никто не будет считать вас мучеником за правду. Мне очень жаль, что дело зашло так далеко, но - аминь! Теперь чем скорее, тем лучше.

Он гордо повернулся, полуопустил веки над своими стальными глазами, сверкнув точно кинжалом, поклонился и спокойно вышел из комнаты.

этому последнему:

-- Чем бы ни кончилось дело - я уже не возвращусь в отель. У меня в комнате вы найдете некоторые указания. Подите туда...

Но здесь голос его вдруг дрогнул, глаза покрылись влагой, и он отвернул в сторону лицо, к великому изумлению своего секунданта. "Мне раз двенадцать случалось видать в деле Джэка, говорил впоследствии полковник Старкботтль, и я никогда не замечал в нем ни малейшого замешательства. А тут, чорт меня возьми, если я не подумал, что он готов просить извиненья!.."

разжал раненой руки, пока, не изменяя позиции, не взял пистолета в другую.

Затем наступило молчание, казавшееся бесконечным; на том месте, где еще курился дымок, появились две или три фигуры, и затем, над ухом мистера Окгерста раздался поспешный, сиплый, задыхающийся голос полковника Старкботтля:

-- Рана смертельная... насквозь... легкия... Бегите!

Джэк поднял на секунданта свои темные, вопрошающие глаза, но, повидимому, не слыхал его; скорее можно было подумать, что он прислушивается к какому-то отдаленному голосу. Он постоял в нерешимости, сделал несколько шагов по направлению к группе, и затем снова остановился... Доктор поспешно подошел к нему:

-- Он хочет видеть вас... минуту... сказал этот человек. - Я знаю, что у вас теперь немного времени, но, прибавил он в полголоса: - мой долг сказать вам что у него его еще меньше.

-- Вы ранены, сказал он, смотря на безпомощно висевшую руку Джэка.

-- Это пустяки - простая царапина, сказал Джэк поспешно. - Мне не везет сегодня, прибавил он, горько улыбнувшись: - но пойдемте - посмотрим, что ему нужно.

Он так быстро, лихорадочно пошел вперед, что доктор не мог поспеть за ним; в следующее мгновенье он стоял уже подле умирающого, представлявшого, как и большинство умирающих, единственную спокойную, неподвижную фигуру, среди суетившейся группы. Лицо мистера Окгерста было менее спокойно, когда он опустился около него на одно колено и взял его за руку.

-- Мне нужно поговорить с этим джентльменом без свидетелей, сказал мистер Гамильтон, обращаясь к окружающим таким тоном, который несколько напоминал его прежния повелительные манеры.

-- Мне нужно кое-что сказать тебе, Джэк.

Его лицо было бледно, но не так бледно, как склонившееся над ним лицо Окгерста: это лицо было так страшно, так полно муки и безнадежного сознания совершившагося зла, - на нем выражалась такая бесконечная усталость, такая завистливая жажда смерти, что сам умирающий почувствовал глубокое сострадание и улыбка исчезла с его губ.

-- Прости меня, Джэк, слабо прошептал он, за то, что я скажу. Я говорю не под влиянием гнева, не ради мести, но только потому, что я должен сказать это. Я был бы не прав перед тобою, и не могу умереть спокойно, пока ты не узнаешь все. Это тяжелая обязанность, но что же делать... нельзя ничего изменить... Не от твоей руки я должен бы был пасть, а от пули Декера.

Щеки Джэка покрылись легким румянцем, он хотел было встать, но Гамильтон удержал его.

Джэк не отвечал... Он держал письма в своей руке с таким видом, как если-бы это были раскаленные уголья.

-- Дай слово, слабо повторил Гамильтон.

-- Для того, сказал умирающий с горькою улыбкою: - что если ты прочтешь их раньше, то... придешь к тому-же... сюда, где тебя ждет... смерть.

IV.

Было около десяти часов вечера, мистрис Декер лениво полулежала на софе с романом в руках, между тем как её супруг толковал о местной политике в общей зале отеля. Ночь была темная, и большое окно во французском вкусе, выходившее на маленький балкончик, было полураскрыто.

Вдруг ей послышался звук шагов на балконе, и она, слегка вздрогнув, подняла глаза от книги. Вслед за тем окно раскрылось настежь и в комнату вскочил мужчина.

Мистрис Декер поднялась на ноги и испустила слабый крик ужаса.

-- Во имя неба, Джэк? Не сошел ли ты с ума?.. Он вышел на самое короткое время и может вернуться каждую минуту. Приходи часом позднее, - завтра, когда хочешь, как только мне можно будет отделаться от него, - но теперь, милый, уходи скорее!

Несмотря на то, голос её не дрогнул, когда она снова обратилась к нему:

-- Что случилось, Джэк? Зачем ты здесь?

Он растегнул сюртук и бросил ей на колени два письма.

-- Для того, чтобы возвратить тебе письма твоего любовника, чтобы убить тебя, и затем себя, - сказал он так тихо, что едва можно было разслышать.

руки и спокойно спросила:

-- Зачем же остановка?

Если бы она растерялась, выказала хотя какой нибудь испуг или замешательство, прибегла бы к объяснениям и извинениям, - мистер Окгерст взглянул бы на все это, как на очевидное доказательство виновности. Но ничто не оказывает такого влияния на мужественные характеры, как тоже мужество, в других, подобно тому как отчаяние не может устоять против отчаяния. А способность к анализу, которою отличался мистер Окгерст, не была на столько утонченною, чтобы не допустить его смешать эту неустрашимость с нравственным достоинством. Даже под влиянием бушевавшей в нем злобы, он не мог не любоваться этим безстрашным слабым созданием.

-- Зачем же дело стало? повторила она с улыбкой. - Ты дал мне жизнь, здоровье и счастье, Джэк. Ты дал мне свою любовь. Почему же ты не в праве взять все это обратно? Бери же. Я готова!

Она протянула руки с такою-же бесконечною, мягкою грациею, с какою когда-то протягивала их ему, при их первой встрече в отеле.

и слишком женщина, для того, чтобы не воспользоваться этой победой. В одно мгновенье она поднялась с своего места, как бы в порыве глубоко оскорбленной женщины, и указала на окно повелительным жестом. Мистер Окгерст встал в свою очередь, бросил на нее пристальный взгляд и, не сказав ни слова, навсегда удалился из её присутствия.

Когда он ушел, она затворила окно, заперла его на задвижку и, подойдя к камину, сожгла на свечке оба письма одно за другим. Но я не стану уверять читателя, что во время этой операции, она не испытывала никакого волнения. Рука её дрожала и несколько мгновений, может быть даже дольше, она чувствовала себя весьма дурно, при чем углы её чувственного рта заметно опустились. Но когда вернулся её супруг, она бросилась к нему с такою неподдельною радостью и с таким искренним чувством прижалась к его широкой груди, что бедный малый был растроган до слез.

-- Я узнала только-что весьма печальную новость, Эльси, сказал он после взаимного обмена ласк.

-- Не рассказывай мне ничего страшного, милый; мне что-то нездоровится сегодня, сказала она кротким, умоляющим голосом.

Мистер Декер не мог устоять против умоляющей грации этих белых рук, этого чувственного рта, и заключил ее в свои объятия. Вдруг он пристально посмотрел и указал ей на её грудь: на белом платье, на том месте, где прикасался к нему мистер Окгерст, осталось кровавое пятно.

Это пустяки... она слегка оцарапала руку, притворяя окно. Оно так туго прикрывается. Еслибы мистер Декер не забывал, уходя, сам затворять и задвигать окна, он бы избавил ее от этого.

Это замечание было сделано с такою выразительностью и с таким естественным раздражением, что мистер Декер почувствовал сильные угрызения совести. Но мистрис Декер простила его с тою грациею, на которую мне неоднократно приходилось указывать в продолжении этого рассказа.

Теперь, с позволения читателя, мы оставим счастливую пару, окруженную этим ореолом примирения и супружеского согласия, и возвратимся к мистеру Окхерсту.

-- Что ваша рука, Джэк? неосторожна спросил один из игроков.

Вопрос этот сопровождался улыбкою, которая, однакоже, тотчас исчезла, как только Джэк спокойно посмотрел на вопрошавшого и холодно ответил:

-- Она еще не совсем свободна в картах, но стрелят я могу и левою.