Счастье Ревущего Стана

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Счастье Ревущего Стана (старая орфография)

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

БРЕТ-ГАРТА

Том второй

С.-ПЕТЕРБУРГ
Типогр. Высочайше утвержд. Товар. "Общественная Польза" Большая Подъяческая, No 39
1895

СЧАСТЬЕ "РЕВУЩОГО СТАНА".

РАССКАЗ.

В "Ревущем Стане" происходило большое смятение. Причиной его не могла быть драка, потому что драка в 1850 г. вовсе не представляла новости, способной собрать весь поселок. Не только ямы, где добывалось золото, были покинуты, но даже из лавочки Теттля, "Tuttle's crocery" - бежали все игроки, которые, как известно, весьма хладнокровно продолжали свою партию в тот день, когда Френч Пит и Канака Джо застрелили друг друга у прилавка буфета. Весь стан собрался около хижины, стоявшей на самом краю шахты. Толковали о чем-то вполголоса, и при этом часто повторялось женское имя, - имя, слишком хорошо известное стану, - ирокезки Сэль.

Чем меньше мы о ней скажем, тем, может быть, лучше. Это было грубое и, есть основание думать, очень грешное существо. Но в это время она была единственной женщиной в стане, и находилась в положении, требовавшем преимущественно женского ухода за ней. Павшая, порочная, неспособная к нравственному возрождению, она тем не менее лежала в муках, которые тяжело выносить и тогда, когда женская сострадательная рука старается облегчить их, и которые, теперь, при её одиночестве были ужасны. Проклятие, пропзнесенное над матерью человеческого рода, тяготело и над ней, а при таких условиях кара за первородный грех должна была казаться еще более тяжкой. Может быть, встречая около себя, - в минуту, когда она наиболее нуждалась в нежной заботливости существа одного с нею пола - лишь полупрезрительные лица мужчин, она искупала этим часть своей вины. Но, однакож, некоторые зрители были, казалось, тронуты её страданиями. Сэнди Типтон произнес: "Жутко приходится Сэль!" - и мысль о её положении заставила его даже на минуту позабыть, что у него в рукаве спрятаны туз и два козыря.

Случай, действительно, выходил из ряда обыкновенных: смерть была в "Ревущем Стане" довольно частою гостьей, но рождение было новостью. He-редко из стана выпроваживали людей с запрещением когда либо возвращаться, но никто еще никогда не являлся туда ab initio. Отсюда всеобщее волнение.

-- Ты бы вошел, Стемпи, сказал один из наиболее почтенных граждан, известный под именем Кентука, другому, бродившему около хижины: - да посмотрел, не надо-ли там чего-нибудь сделать. Ты опытен в этих делах.

Выбор был довольно удачный. Стемпи, как говорили, был в других странах главою двух семей. Кажется, даже, что благодаря именно этому обстоятельству, "Ревущий Стан", который вообще служил прибежищем для людей, не совсем ладивших с законами, имел счастье видеть его в среде своей. Толпа поддержала, и Стемпи был настолько благоразумен, что подчинился решению большинства.

Когда за импровизированной повивальной бабкой затворилась дверь, жители стана снова разместились вокруг хижины, покуривая трубки и ожидая развязки.

было определить ни их прошедшого, ни их характеров. Так, у самого худшого из них было рафаэлевское лицо и густые белокурые волосы. Игрок Окгерст меланхолическими чертами и глубоким, вдумчивым взглядом напоминал Гамлета. Самый хладнокровный и мужественный из всех был ростом не выше 5 футов, говорил тихим голосом, и вообще казался застенчивым и неловким. Прозвище "молодцов", которое им давали, было скорее отличием, нежели определением. Может быть у "Ревущого Стана", в некоторых мелких деталях, как напр. в зубах, пальцах, ушах оказывался недочет, но это не мешало коллективной силе. У местного геркулеса оставалось всего три пальца на правой руке. Самый меткий стрелок был кривой. Таков был наружный вид людей, разместившихся около хижины. Стан занимал треугольную долину между рекой и двумя холмами. Выйдти из него можно было только по узкой тропинке, ведущей на один из холмов, прямо против хижины, в настоящую минуту освещенной восходившей луной. Мучившаяся женщина могла, с своей жесткой постели, видеть, как эта тропинка вилась, подобно серебряной нити, и, казалось, исчезала между звездами.

Пламя костра из сухих еловых ветвей сообщало сборищу какой-то задушевный характер. Мало по малу, обычное легкомыслие "Ревущого Стана" взяло свое. Составились пари, относительно исхода события: "Три против пяти, что Сэль выдержит, и что ребенок останется жив", - потом относительно цвета и пола ожидаемого пришельца. Вдруг, посреди оживленных споров, в группе людей, находившихся ближе к дверям, раздалось восклицание... и толпа затихла на мгновенье, прислушиваясь...

Резкий жалобный крик, не похожий ни на что, слышанное доселе в "Ревущем Стане", пронесся в воздухе, заглушив стон качаемых ветром сосен, журчанье быстрой реки, треск пылающого костра... Сосны перестали стонать, река притихла, костер не искрился. Казалось, вся природа, затаив дыхание, также прислушивалась...

Все, как один человек, вскочили на ноги! Кто-то предложил было взорвать боченок с порохом, но во внимание к болезненному состоянию матери, это предложение было отвергнуто, и верх одержали советы более благоразумные. Дело ограничилось несколькими выстрелами из револьвера. Оттого-ли, что импровизированный акушер худо знал свое дело, или вследствие других причин, - но Сэль быстро угасала. В течении часа она прошла всю крутую тропинку, ведущую к звездам, - навсегда оставив за собой "Ревущий Стан", с его грехом и позором...

Не думаю, чтоб эта весть кого-либо особенно поразила. Все более заняты были судьбой ребенка. "Будет-ли он жить?" спрашивали Стемпи. Он сомневался. Единственным существом в колонии, одного пола с Сэль, и находившимся в тех же самых условиях, была ослица. Несмотря на некоторые возражения относительно её пригодности быть кормилицей ребенка, решились сделать опыт. Это, во всяком случае, было менее проблематично, нежели то, что нам рассказывает история о Ромуле и Реме. Как мы увидим впоследствии, опыт удался. Еще час-другой прошел в разных совещаниях; наконец дверь отворилась, и любопытная толпа, составив "хвост", гуськом двинулась в хижину.

новый гражданин "Ревущого Стана". Около ящика была положена шляпа. Назначение её вскоре объяснилось.

-- Джентльмены! произнес Стемпи, каким-то особенным тоном, представлявшим странное сочетание авторитетности с благодушием: - благоволите входить в переднюю дверь и, пройдя мимо стола, выходить в заднюю. Кто из вас пожелает пожертвовать что-либо в пользу сироты - найдет у себя под рукою мою шляпу.

Первый из вошедших был в шляпе. Но осмотревшись вокруг, он обнажил голову, и безсознательно подал пример другим. В подобных обществах как хорошие, так и дурные примеры заразительны.

По мере того, как процессия подвигалась вперед, слышались разные критическия замечания, впрочем, более относившияся к Стемпи, как к человеку, который что-то показывает. - "Так вот он какой!.. Только-то и всего!.. Да он не больше моего револьвера! И цветной!.."

Приношения были очень характерны и разнокалиберны: серебряная табакерка, дублон, револьвер обделанный в серебро, кусок золота, дамский носовой платок (от игрока Окгерста), брильянтовая булавка, брильянтовое кольцо (пожертвование которого было вызвано булавкой и сопровождалось примечанием жертвователя, что он видел булавку и что дает двумя брильянтами больше), библия (кто ее положил - осталось неизвестным), золотая шпора, серебряная чайная ложка с монограммой (я должен сказать, к моему величайшему сожалению, что имя жертвователя начиналось не этими буквами), хирургическия ножницы, ланцет, билет английского банка в 5 ф. стерлингов и около 200 долларов разной монетой.

монотонность этой странной церемонии. Когда Кентук с любопытством заглянул в свечной ящик. ребенок повернулся и, вероятно под влиянием боли, схватив один из его пальцев, на мгновенье сжал его. Лицо Кентука приняло глуповатое и смущенное выражение, и что-то в роде румянца попыталось выступить на его огрубелых от непогоды щеках. "Ишь ты! проклятый мальчишка!" произнес он, стараясь высвободить свой палец, с гораздо большею нежностью и осторожностью, нежели какую можно было предположить в этом человеке. Выходя, он держал этот палец как-то особняком от других и внимательно его разсматривал. Это исследование вызвало у него опять тоже самое замечание: "Ишь ты, проклятый мальчишка! - повторил он, показывая Типтону оттопыренный палец: - он схватил меня вот за этот палец!"

Было четыре часа, когда стан наконец успокоился. Всю ночь в хижине горел огонь: Стемпи не ложился спать и Кентук также. Он сильно выпил и с видимым удовольствием повторял свои рассказ о пальце, заканчивая его каждый раз характеристическим проклятием новорожденному. Ему казалось, что это крупное словцо помешает товарищам заподозрить его в чувствительности. У Кентука были слабости сильного пола. Когда все товарищи его легли спать, он сошел к реке, задумчиво посвистывая, потом воротился и, проходя мимо хижины, продолжал свистать, с напускной безпечностью, видимо желая быть услышанным. Перед большим красным деревом он остановился, постоял несколько минут, и опять повернул назад; затем прошелся мимо хижины, направился было к берегу, но, не дойдя до реки, еще раз возвратился и наконец постучался в дверь. Стемпи отворил ему.

-- Ну что, - как? спросил Кентук, бросив разсеянный взгляд по направлению к свечному ящику.

-- Все спокойно.

-- Ничего нового?

Последовало неловкое молчание; Стемпи все еще придерживал ручку отворенной двери. Тогда Кентук прибегнул к своему пальцу, приподняв его к самому носу Стемпи: "Ведь уцепился же за него, проклятый мальчишка!" произнес он, и отошел.

На другой день Сэль похоронили, как могли параднее, при тех условиях, в каких находился стан. Когда прах её наконец был зарыт на скате одного из холмов, весь стан торжественно собрался для обсужденья: - что делать с ребенком? Предложение "усыновить" его было принято единогласно и с энтузиазмом; но вопрос о средствах и возможности удовлетворить его потребностям вызвал оживленные прения.

Замечательно, что всякие личные намеки и грубые выходки, без которых не обходилась ни одна сходка в описываемом стане, были совершенно изгнаны из настоящого заседания. Типтон выразил мнение, что ребенка следовало отправить в стан "Ред-Дог" за сорок миль, потому что там можно поручить уход за ним женщинам. Но это неудачное предложение было единодушно отвергнуто. "Ревущий Стан" ни под каким видом не хотел разставаться с своим приемышем.

-- Притом-же, заметил Том Рейдер: - люди "Ред-Дога" способны украсть у нас его, и всучить нам вместо него - другого.

"Ревущем Стане", как и во всех поселениях этого рода, существовало недоверие к честности соседних поселков. Допущение в стан женщины-кормилицы встретило также противодействие. Замечено было, что никакая приличная женщина не согласится признать "Ревущий Стан" за отечество, а женщин другого сорта, прибавил оратор, - "с нас достаточно". Этот неприятный намек на покойницу, как бы он ни казался суров, был, однакоже, первым признаком нравственного возрождения стана. Стемпи сначала ничего не говорил. Может быть, известная деликатность не дозволяла ему вмешиваться в выбор его преемника, но когда к нему обратились с вопросом, он смело объявил, что он с Джинни (имя ослицы) отлично съумеют воспитать младенца.

В этом плане было что-то оригинальное, независимое и героическое, и он понравился гражданам. Стемпи был оставлен в своей должности. За детскими вещами послали в Сакраменто.

-- Смотри-же, говорили посланному, - все что ни на есть лучшого! Кружева, там, вышивки и все прочее... за ценой мы не постоим!

Как это ни удивительно, но ребенок благоденствовал. Может быть, его вознаграждал за все материальные лишения горный воздух поселка. Природа приняла младенца на свою широкую грудь. В этой чудной атмосфере, пропитанной бальзамическими испарениями сосен, укрепляющей и бодрящей, он нашел пищу какая была нужна ему. Может быть, под влиянием климата, и молоко ослицы, вследствие какого нибудь химического процесса, превращалось в фосфор и известь. Стемпи приписывал все своим заботам и хорошему молоку. "Я и ослица, - говорил он обыкновенно, - мы были ему отцом и матерью! - Смотри-же! Не улизни от нас когда нибудь!" - прибавлял он, обращаясь к своей маленькой ноше.

Когда ребенку минул месяц, явилась очевидная необходимость дать ему имя. До сих пор он был известен как "Козленок", как "Выкормок Стемпи", и даже как "Проклятый мальчишка", но все эти прозвища признаны были недостаточными и следовало заменить их чем нибудь другим. В этом случае, руководящую роль сыграло мнение игрока Окгерста. Игроки и авантюристы обыкновенно суеверны. Так как с некоторого времени все удавалось им, то Окгерст объявил, что ребенок "принес счастье" стану. И тогда положено было называть его "Счастьем" (Luck), но для большого удобства и, так сказать, домашняго обихода присоединить к этому прозвищу имя Томми. О матери никто даже не упомянул, а отец был неизвестен.

"Счастьем" и пусть его преуспевает.

Назначили день крестин. Читатель уже имеет некоторое понятие о воззрениях граждан "Ревущого Стана", и потому может себе представить, что это было за торжество. Церемониймейстером избрали известного шутника Бостона, и ожидали, что случай этот даст ему повод к самым забавным выходкам. Этот изобретательный сатирик, действительно, двое суток ломал себе голову, придумывая пародию на обряд крещения; обучили хор, и роль крестного отца предназначили Типтону. Но когда процессия с музыкой и знаменами приблизилась к беседке, где лежал младенец на столике, который должен был изображать нечто в роде, алтаря, перед исполненной ожидания толпой, выступил Стемпи.

-- Хоть я и не охотник служить помехой веселью, твердо произнес этот маленький человек, обводя присутствующих решительным взглядом: - но мне кажется, что вся эта история здесь не к месту. Мы играем не равную игру. Не хорошо вмешивать этого ребенка в шутовскую комедию, которой он не может понять. И ужь если здесь должен быть крестный отец, то я бы хотел знать, товарищи, кто из вас имеет на это больше права, чем я?

За этой речью последовало глубокое молчание. Поспешим сказать, к чести всех юмористов, что автор пародии сам первый признал справедливость доводов Стемпи, хотя от того пострадало его собственное веселье. Тогда Стемпи, воспользовавшись выгодой своего положения, тотчас же продолжал:

-- Но мы собрались здесь для крестин и оне будут у нас! С помощью Божьей, по закону Соединенных штатов и штатов Калифорнии, я провозглашаю тебя Томасом Счастьем!

смеялся. Томми был окрещен так же серьезно, как еслибы его крестили под кровом христианского храма. При этом он кричал и его утешали по принятому обычаю.

Так началось возрождение стана. Прогресс совершился почти незаметно, и первые признаки его обнаружились в хижине, где поселилось "Счастье". Этот выбеленный домик содержался в большом порядке. В нем настлали пол, повесили занавески, а стены оклеили бумажками. Колыбель из розового дерева, совершившая на спине мула 80 миль, по выражению Стемпи, "убила всю остальную мебель", и реабилитация хижины стала необходимостью. Посетители, заходившие наведаться - как живет-может Счастье, казалось, были довольны такой переменой; вследствие этого, в заведении Теттля не замедлил обнаружиться элемент соревнования: там появились новый ковер и зеркала. Благодаря последним, отражавшим в себе физиономии жителей "Ревущого Стана", они начали заботиться о чистоте своей одежды. Притом же, и Стемпи подвергал некоторому карантину всех, кто домогался чести подержать на своих руках "Счастье". Кентук, между просим, был глубоко уязвлен тем, что его, из предосторожности, лишили этой привилегии, так как он, отчасти по врожденной безпечности, отчасти вследствие своего кочевого образа жизни, смотрел до сих пор на одежду, как на вторую кожу, которая, подобно змеиной, когда износится, сама постепенно сползет. Но таково было влияние нововведений, что и он начал каждое после-обеда аккуратно являться в чистой рубашке и с лицом, еще лоснившимся от омовений. Законы нравственные, также как и санитарные, не были позабыты. Воспрещалось каким бы то ни было шумом нарушать спокойствие Томми, вся жизнь которого, но общему мнению, должна была состоять в непрерывном и упорном стремлении к отдыху. Ругательства, гам и рев, доставившие стану его несчастное прозвище, отнюдь не должны были доноситься до слуха обитателей хижины. В этой священной ограде, из которой изгнано было кощунство, люди говорили вполголоса или курили с индейской важностью трубки. В стане не дозволялось даже употреблять выражений, в роде "проклятое счастье" или "да будет проклято счастье!", так так они могли быть приняты за личный намек. Вокальная музыка допускалась, потому что ей приписывали успокоивающее действие. Одна песня, которую пел матрос, Воинственный Джэк, дезертировавший из австралийских колоний Её Великобританского Величества, пользовалась особенной популярностью, в качестве колыбельной песни. В ней рассказывалась трагическая история о 74-м пушечном корабле "Аретуза". Напев её был унылый, минорный, и каждая строфа заканчивалась протяжным, замирающим припевом: "На б-о-о-рте Аретузы". Нужно было видеть, как Джэк, держа на руках "Счастье", покачиваясь со стороны на сторону, словно плыл на корабле, и в тоже время тянул свою матросскую песню. Вследствие-ли этой качки или длинноты песни, - в ней было 90 строф и добросовестный Джэк допевал ее непременно всю, до грустного конца, - но она всегда производила желанное действие. В эти минуты обитатели стана, растянувшись под деревьями и покуривая трубки, наслаждались тихими летними сумерками и слушали заунывную мелодию, причем ими овладевала какая-то смутная мысль об идиллическом счастье.

-- Это штука отличная, - задумчиво замечал кто нибудь. - Райская штука!.

В длинные летние дни "Счастье" приносили обыкновенно в горы, где добывалось золото. Там он покоился на мягком одеяле, под которым были наложены еловые ветви, между тем, как под ним, в яме, работали люди. Под конец, его колыбель обыкновенно убирали цветами и душистой зеленью. От времени до времени кто-нибудь приносил ребенку ветку дикой жимолости, азалии или другие яркие цветы. Прелесть всех безделушек, которые до сих пор искатели золота так равнодушно попирали ногами, внезапно раскрылась перед ними... Какой-нибудь красивый камешек, поднятый в ручье, осколок разноцветного кварца, пластинка блестящей слюды получали теперь значение в их глазах: их тотчас-же откладывали в сторону - "для Счастья". Нельзя и вообразить себе, сколько леса и горы доставили "для Томми" разных сокровищ.

Окруженный игрушками, как какой-нибудь сказочный баловень фей, Томми, надо полагать был доволен. И он, действительно, казался совершенно счастливым, хотя серьезность его детской физиономии и задумчивый свет, горевший в его круглых, серых глазах noвременам тревожили Стемпи. Он был всегда так тих, так спокоен. Разсказывали, что однажды, сползая с своего corral`я, т.е. с изгороди из переплетенных еловых ветвей, окружавшей его постельку, он упал головой вниз на мягкую землю, и несколько минут оставался с поднятыми в воздух ножонками, не теряя ни равновесия, ни чувства собственного достоинства. Потом он дал поднять себя точно также, без ропота. Я нерешаюсь приводить многочисленных рассказов о его ранней смышленности, основанных, к сожалению, лишь на пристрастном свидетельстве близких друзей. На некоторых из этих рассказов лежал даже оттенок суеверия...

век жили вместе! Право! И целовались носиками!

И точно, пытался ли он перелезть через сосновую ветку, или спокойно лежал на сппне, смотря на осенявшую его листву, для него пели птицы, прыгали по деревьям белки, благоухали цветы. Природа была его кормилицей и товарищем. Ему посылало солнце свои золотые стрелы, которые, пробившись сквозь вершины дерев, падали на его ручонку, так что он мог схватить их. Ему приносил ветер благоухание смолы и лавра. К нему наклоняло дружески, с усыпляющим шумом, свои густые ветви высокое красное дерево, между тем как жужжанье пчел и крики грачей глухо вторили шелесту листьев.

Это была золотая пора "Ревущого Стана"; пора "прилива" для искателей золота; они добывали его необычайно много, потому что с ними было "Счастье". Стан ревниво оберегал свои преимущества и подозрительно смотрел на пришельцев. Он не только не поощрял иммиграции, но для того, чтобы еще более замкнуться, скупил земли по обеим сторонам холмов, окруживших его стеной. Эта предосторожность в соединении с репутацией, которую доставило стану его уменье владеть револьвером, сделали его границы неприкосновенными. Почтальон, единственное существо, соединявшее "Ревущий Стан" с остальным миром, рассказывал чудеса об этой цветущей колонии. "У ревунов, - говорил он, - есть улица, которой не годятся в подметки все улицы "Ред-Дога". Около домов у них цветники, виноград вьется, и умываются они по два раза в день! Но только с чужими чертовски грубы, и покланяются маленькому индейцу".

Вместе с благосостоянием явилось у стана потребность дальнейших улучшений; положили выстроить на будущую весну гостинницу и пригласить одно или два приличных семейства поселиться в ней ради "Счастья", которому могло быть полезно женское общество. Только сильной любовью этих людей к своему приемышу можно объяснить подобную уступку, которая, если принять во внимание их скептический взгляд на полезность и добродетели женского пола, вероятно была для них нелегка. Конечно, не обошлось и без оппозиции. Но так как осуществление этого плана отлагалось еще на три месяца, то протестовавшее меньшинство изъявило, наконец, также свое согласие, в надежде, что какое нибудь неожиданное обстоятельство помешает делу.

Так и вышло.

гор вода вырывала с корнем гигантския деревья, разбрасывая их по долине. "Ред-Дог" два раза был под водой; и "Ревущий Стан" получил предостережение. "Вода, - говорил Стемпи, - ужь приходила промывать золото; она воротится". И в ту же ночь река, выступив внезапно из берегов, почти мгновенно залила весь треугольник "Ревущого Стана".

В сумятице, произведенной вторжением воды, посреди треска поломанных деревьев и тьмы, которая, казалось, прибывала вместе с водой для того, чтобы проглотить эти прелестные долины, трудно было собрать разсеянный стан. Когда занялась заря, хижина Стемпи, как ближайшая к реке, была снесена. Выше, около ущелья, нашли труп её несчастного владельца. Но утешения, гордости, надежды, Счастья "Ревущого Стана" - не оказывалось нигде. Люди, искавшие его, возвращались с стесненным сердцем; как вдруг услышали чьи-то голоса, зовущие их опять к берегу. Это была спасательная лодка, плывшая вниз по реке. Она, в двух милях от стана, подобрала человека, почти изнемогшого, с маленьким ребенком на руках. Спасающие спрашивали: не знает-ли кто его здесь, и не принадлежит-ли он к колонии? - Людям "Ревущого Стана" достаточно было одного взгляда, чтоб убедиться, что перед ними лежал Кентук, обезображенный, израненый, изувеченный, но все еще не выпускавший из рук их ненаглядного "Счастья". Нагнувшись, они увидали, что ребенок был уже холоден и что пульс его не бился.

-- Он умер, - произнес кто-то.

Кентук открыл глаза.

-- Умер? переспросил он упавшим голосом.

Улыбка засветилась во взгляде Кентука.

-- Умираю? Он берет меня с собой... Скажите товарищам, что "Счастье" теперь со мной!

И этот сильный человек, ухватившись за слабого малютку, как утопающий, говорят, хватается за соломенку, поплыл по пенистой реке, вечно катящейся в неведомый океан...