Флип

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Флип (старая орфография)

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

БРЕТ-ГАРТА

Том второй

С.-ПЕТЕРБУРГ
Типогр. Высочайше утвержд. Товар. "Общественная Польза" Большая Подъяческая, No 39
1895

ФЛИП.

ПОВЕСТЬ.

I.

В том месте, где красная лента дороги, ведущей в Лос-Гатос, поднимается, извиваясь, как огненный хвост ракеты и теряясь в голубой долине береговой горной цепи, - недалеко от вершины горы находится тенистый уступ, поросший невысоким ельником. При каждом изгибе дороги, извивающейся по склону горы, раскаленной лучами солнца, этот темный уголок невольно привлекает взоры путника. В облаках пыли, при глухом стуке лениво вращающихся колес, и однообразном скрипе осевших под тяжестью кузова рессор, он сулит путнику прохладу, тень и безмолвие. С высокой крыши дилижанса, с козел телеги, из-под ослепительного белого навеса, раскинутого над поклажей горного извощика, с раскаленного солнцем седла, под тяжестью которого пыхтит и потеет несчастная лошадь, - отовсюду к этой заманчивой цели обращаются измученные, загорелые лица.

В первую минуту можно подумать, что все надежды были тщетны, все обещания - обманчивы. Когда усталый путник доберется, наконец, до террасы, ему покажется, что она не только сосредоточила в себе весь зной долины, но еще присоединила к нему свой собственный огонь, извергаемый каким-нибудь открытым кратерообразным источником. Но, странное дело, - вместо того, чтобы еще более утомить и ослабить людей и животных, зной этот, напротив, приводит их в необыкновенно возбужденное состояние. Раскаленный воздух насыщен летучими частицами смолистых веществ. Одуряющие ароматы лавра, сосны, можжевельника, так называемой verba buena, дикого жасмина и других, еще не окрещенных пахучих растений, дистилированные и обращенные в газообразное состояние палящим зноем, доводят до опьянения, граничащого с бешенством, каждого, кто их вдыхает; они жгут, раздражают, возбуждают и отравляют. Разсказывают, что самые замученные, разбитые лошади под влиянием этого воздуха становились бешенными и неукротимыми; усталые извощики и погонщики мулов, успевшие истощить во время подъема весь запас ругательств, снова вдохновлялись в этой огненной атмосфере, быстро пополняли свой словарь и даже обогащали его новыми, удивительно забористыми выражениями. Какой-то пьянчуга-кондуктор, не находя слов для описания всех прелестей этой местности, говорят, охарактеризовал их одной лаконической фразой - "джин с инбирем". Это лестное название, данное кондуктором, вероятно, в память любимого своего напитка - ром с сиропом, так и осталось с тех пор за террасой.

Таково было общее мнение об этой юдоли благоуханий. Как большинство человеческих суждений, оно было поверхностно и слишком поспешно. Никто еще, сколько известно, не проникал в таинственную глубину чащу леса. Он разросся гораздо ниже вершины, где находится гостинница; до сих пор под благоухающия ветви этого леса не пробирался еще ни охотник, ни золотоискатель; даже инспекционная комиссия графства, во время обхода, не решилась проникнуть дальше опушки.

Мистеру Пэнсу Гэрриот, повидимому, было предназначено самой судьбой пополнить пробел в исследовании этой местности. Он совершил свое путешествие сюда под дилижансом, прицепившись к его оси. Выбрал он этот рискованный способ передвижения, пользуясь ночной темнотою, в то время, как карета медленно тащилась мимо того места, где он спрятался в придорожном кустарнике, чтобы избежать неприятной встречи с шерифом монтерейского графства и его свитою. Представляться своим спутникам он счел совершенно излишним и даже неблагоразумным: его давно знали за игрока, бродягу и сорви-голову, а теперь над ним тяготело еще новое обвинение: он убил какого-то другого игрока, повздоривши с ним за игрою, и за поимку его была назначена награда.

Когда карета проезжала под нависшими ветвями сосен, он спустился на землю и несколько мгновений неподвижно лежал на дороге, так что издали его легко можно было принять за одну из куч грязи, которых не мало скопилось между глубокими колеями. Затем, поднявшись на четвереньки, он, как дикий зверь, пополз в пахучую чащу лесного кустарника. Здесь он пролежал до тех пор, пока людские голоса и бряцание конской сбруи не замерли в отдалении. Если-бы даже за ним следили, трудно было-бы отыскать в этой неподвижной массе лохмотьев сходство с какою-нибудь определенною человеческою личностью. Черты лица его были скрыты под безобразною маскою из красноватой пыли и глины; руки имели вид каких-то безформенных обрубков, болтавшихся в слишком длинных рукавах. Когда он, наконец, поднялся, шатаясь как пьяный, и без оглядки бросился в глубину леса, из под ног его взлетело облако пыли, а изодранные лохмотья его одежды то-и-дело цеплялись за древесные сучья. Два раза он падал, но, опьяненный, возбужденный бодрящим, пряным воздухом, каждый раз поднимался и продолжал свой путь.

Жар мало-по-малу спадал, а когда, остановившись, чтобы передохнуть, Гэрриот устало прислонился к стволу молодого дерева, по трепету и шелесту листьев впереди он понял, что там дует свежий ветер, которого он однакож еще не чувствовал. Затем, среди глубокой тишины послышался легкий шепот, похожий на вздох, и он понял, что приближается к краю чащи. Тишина леса была таким образом нарушена: за первым звуком последовал другой, менее ясный, но более музыкальный - мелодическое хрустальное журчанье воды. Еще несколько шагов - и он очутился на краю небольшого оврага, над которым, в виде плотного свода, сплетались ветви деревьев. Узенький ручеек, который он мог-бы запрудить одной рукой, извивался в этой кресной, каменистой расщелине горного склона, впадая в глубокую, неправильную яму, переполняя ее через край. До сих пор эта яма служила только убежищем для пестрых форелей; теперь же ей пришлось послужить ванной для Лэнса Гэрриота.

Не колеблясь ни одного мгновения, и не давая себе даже труда раздеться, он вошел в воду с такими предосторожностями, как будто боялся потерять даже одну каплю драгоценной влаги. Голова его опустилась ниже краев ямы и кругом снова воцарилась полная тишина. Только два предмета оставались на берегу - его револьвер и кисет с табаком.

Прошло несколько минут. Безстрашная голубая сойка спорхнула на землю и храбро принялась клевать кисет. Но она обратилась в бегство при появлении землеройки, которая силилась утащить кисет в свою нору и, в свою очередь, была потревожена красной векшей; впрочем, внимание этой последней было привлечено не столько кисетом, сколько револьвером, который они разсматривали с недоверчивым восхищением. Вдруг послышался всплеск, ворчанье, пыхтение; мелкие представители животного царства бросились в разсыпную и над ямкой показалась голова мистера Лэнса Гэрриота... Какое превращение!

Ванна не только оказала благотворное действие на чистоту его тела и легкой тиковой одежды, но, повидимому, очистила его и нравственно: казалось, он оставил в ней и всю грязь, все пятна прошлой жизни и репутации. Лицо его, на котором, правда, кое-где еще виднелись царапины, было кругло, румяно, сияло невозмутимым благодушием и юношескою свежестью. В его больших голубых глазах светилось невинное изумление и детская беззаботность. Отдуваясь и отряхивая с себя капли воды, он лениво оперся локтями на берег и с любопытством школьника следил за маневрами землеройки, которая, оправившись от испуга, снова осторожно подкрадывалась к соблазнительному кисету. Если несколько минут тому назад даже близкие товарищи вряд-ли узнали-бы Лэнса под безобразною маскою из грязи, пыли и лохмотьев, за то теперь случайному путнику и в голову бы не пришло заподозрить в этом молодом белокуром фавне - убийцу. Взмахнув мокрым рукавом, он пустил целую тучу мелких брызг в испуганную землеройку и так весело выпрыгнул из воды, что, казалось, это был не беглый преступник, укрывающийся от людей, но человек, вздумавший выкупаться на пикнике.

По верхушкам деревьев зашелестел легкий ветерок - очевидно с запада. Взглянув в ту сторону, Лэнс заметил, что в этом направлении тени были менее густы, и не задумываясь, пошел туда, хотя пробираться сквозь частый кустарник было не легко. По мере того, как он подвигался вперед, лес становился реже и реже; очертания ветвей, а затем даже контуры отдельных листьев стали вырезываться на ярко-голубом небе. Он догадался, что недалеко уже до вершины горы, остановился на минуту, ощупал револьвер и, наконец, осторожно раздвинул последния ветви.

Яркий блеск полуденного солнца сначала ослепил его. Приглядевшись, он заметил, что находится на открытом западном склоне горы, обращенном к берегу и покрытом лишь редкою порослью. Благоухающая чаща отделяла его как от вершины, так и от большой дороги, спускающейся молньеобразными зигзагами от террасы в глубину долины. Невидимый ни для кого, он мог свободно обозревать всю окрестность. Впрочем, эта мысль, повидимому, не особенно интересовала и не тревожила его. Первым делом он поспешил освободиться от своей изодранной одежды, затем набил и закурил свою трубку и растянулся на откосе, чтобы просохнуть по жгучим лучам солнца. Покуривая, он безпечно пробегал клочек газеты, в которой был завернут его табак и, наткнувшись на место, показавшееся ему забавным, снова прочел его вслух, как будто перед невидимою аудиторией, сопровождая чтение патетическими жестами и развязно похлопывая себя по коленке.

От усталости-ли или от действий купанья, которое в сущности превратилось в паровую ванну, после того, как он покатался по горячей траве, глаза его стали слипаться... Его разбудили звуки голосов. Они доносились издалека, слышны были не ясно и не приближались. Он осторожно спустился по скату до края первого крутого обрыва. Там оказался новый выступ или терраса, а ниже, в глубине, виднелись неясные очертания оливково-зеленой листвы, из которой там и сям выдвигались остроконечные вершины сосен. Нигде не видно было следов человеческого жилья, но голоса говорили так, как говорят за какой-нибудь однообразной работой, и Пэнс ясно слышал сопровождавший их говор звон посуды и стук какого-то домашняго орудия. Разговаривали повидимому двое - старик и девушка, перекидываясь небрежными, незначущими фразами; слов на таком разстоянии нельзя было разобрать. Голоса эти еще более оттеняли царившее кругом безлюдие, однако, ничуть не придавая ему печального оттенка; они казались таинственными, но не зловещими; быть может весь разговор был одним общим местом, но среди обширной пустыни леса он казался музыкальным и красноречивым. Лэнс в первый раз за этот день глубоко вздохнул - звуки, сопровождавшие разговор, напомнили ему об обеде.

место, откуда слышались голоса. Чтобы добраться туда, трудно было найти иной путь, кроме большой дороги. - "Должны же они будут развести огонь или зажечь свечу к ночи", - разсудил он, наконец, и, удовлетворившись этим соображением, снова, растянулся на траве. Для препровождения времени он стал подбрасывать на воздух несколько мелких монет. Потом взор его остановился на одной из вершин береговой горной цепи, выделявшейся резким силуэтом на безоблачном западном склоне неба. В небольшой расщелине хребта мелькнуло ярко-белое пятнышко, не больше серебряной монеты, которую он держал в руке. Пятнышко быстро росло и заполнило расщелину. Через минуту исчезла вся линия хребта. Тесною, непрерывною полосою растянулись легионы белых хлопьев по всему горизонту, проникли во все овраги и ущелья горной цепи. Это был поднявшийся над морем туман. Лэнс знал, что только двадцать миль отделяют его от океана - от спасения!

Заходящее солнце скрылось и потухло в мягких объятиях тумана. Холодный ветер пронесся над горами. По телу Лэнса пробежала дрожь, он встал и опять вошел в лес, чтобы согреться. Теплый, ароматный воздух произвел на него поразительно успокоивающее действие; усталость заставила забыть о голоде; он задремал. Когда он проснулся, было совершенно темно. Ощупью добрался он до опушки. Несколько звезд сверкали над его головою, но вокруг все, как белою пеленою, было окутано хлопьями тумана. Еслибы даже где-нибудь и горели огонь или свечка, их невозможно было заметить. Идти вперед на удачу - было-бы безумием; оставался только один исход - ждать до утра. Бродяга был ленив и философ: такое решение пришлось ему по вкусу; он снова пробрался к своему ложу и заснул. Какие мучительные видения, вызванные угрызениями совести и страхом, тревожили его сон, когда он лежал среди глубокого безмолвия и мрака, отделенный от человеческого общества прозрачною пеленою тумана? Какие призраки проносились перед ним, рождаясь в глухой чаще леса? - Ни мучения, ни призраки не тревожили его. Укладываясь спать в этой чаще, он вспомнил с сожалением только о сухарях, которые уронил с империала дилижанса какой-то завтракавший там неосторожный пассажир. Но эта грустная мысль была мимолетна и скоро он заснул глубоким, непробудным сном ранняго детства.

II.

Проснувшись, он ощутил прежде всего тот-же пряный аромат воздуха. Его первым инстинктивным движением, как у всякого молодого животного, было схватить ресколько молодых, нежных зеленых листочков verba buena, которая вилась на меховой подушке, служившей ему изголовьем, и съесть их. Это несколько заглушило его мучительный голод. Еще полусонными глазами он стал лениво следить за солнечным лучем, пробравшимся в чащу ветвей, которые сплетались над его головой в виде свода. Потом он опять забылся. Колеблясь, таким образом, между сном и бдением, он, однако, ясно заметил легкое движение в сухих листьях, покрывавших землю возле углубления, которое он избрал себе для ночлега. Сила, приводившая их в движение, казалась ему сознательною, а самое движение, повидимому, направлялось к его револьверу, блестевшему в траве. Он подумал, что это его вчерашний приятель возобновил сегодня свою воровскую экскурсию, усмехнулся и продолжал лежать неподвижно. Движение и шорох продолжались, но теперь движение стало медлительнее, что-то как будто скользило и извивалось. Глаза Лэнса с напряженным вниманием устремились на это место. Он сразу проснулся. То была не змея, а рука, на половину скрытая мхом и пробиравшаяся к его револьверу. Он видел ее лишь миг, но успел заметить, что рука была голая, очень тонкая и покрыта веснушками. Он быстро схватил ее, вскочил на ноги и вытащил из засады усиленно сопротивлявшуся молодую девушку.

-- Пустите! сказала она, смутившись более от стыда, чем от страха.

Лэнс посмотрел на нее. Ей было едва-ли более пятнадцати лет; она была такая тоненькая, худенькая, с грудью плоскою, как у мальчика. Её пылающее лицо и обнаженная шея были буквально усыпаны мелкими коричневыми пятнами, словно зернышками пороха и, - странное дело, глаза её большие, серые, повидимому, также покрыты были веснушками; по крайней мере, как роговая оболочка, так и радужная были усеяны мелкими желтыми крапинками. Еще замечательнее были её волосы: металлический, красноватый, как у оленя, цвет их принимал постепенно более светлые оттенки и, наконец, на макушке, как будто от действия солнца, переходил в совершенно белокурый.

Она, очевидно, выросла из своего платья, которое было сшито уже давно, из под короткой юбки; виднелась часть ноги. Желтой, худой и покрытой все теми же желтыми крапинками; чулки были слишком узки, порваны и грубо заштопаны. Лэнс несколько разжал свой кулак и благодушным жестом слегка отодвинул от себя пленницу. Она не шевельнулась и продолжала полу-злобно, полу-сконфуженно смотреть на него.

-- Я ни чуточки не испугалась, сказала она: - не бойтесь, не убегу.

-- Очень рад это слышать, возразил Пэнс, не скрывая своего удовольствия. - А зачем вы подбирались к моему револьверу?

Она опять покраснела и промолчала; затем, начала выбивать ногою землю, скопившуюся между корнями дерева, и, наконец, сказала, как будто обращаясь с дружескою откровенностью к своей собственной ноге:

-- Я хотела схватить его прежде вас.

-- Вот как! А зачем?

-- О, вы сами знаете - зачем?

Широкая улыбка, озарившая лицо Лэнса и обнаружившая все его зубы, доказывала, что он действительно знает - зачем? Но он счел нужным промолчать.

-- Я не знала, почему вы здесь скрываетесь, продолжала девушка, все еще обращаясь к дереву; - к тому же, прибавила она, взглянув на него искоса из-под своих белых ресниц, - я не видела вашего лица.

В этом тонком комплименте в первый раз сказалась хитрость, свойственная её полу. Лицо безпутного бродяги вспыхнуло ярким румянцем, и на миг он смутился.

-- Стало быть, вы хотели завладеть моею шестистволкою до тех пор, пока не познакомитесь со мною получше?

Она кивнула головою. Затем она подняла с земли сухую ветвь орешника, заложила ее себе за спину, перекинула через оба конца свои тонкия, загорелые руки, выпятила грудь и напрягла мышцы. Все это было сделано с очевидною целью доказать свое хладнокровие и, вместе с тем, силу мышц.

-- Может быть, вы хотите взять его теперь? сказал Лэнс, протягивая ей пистолет.

-- Я видала на своем веку довольно шестистволок, отвечала девушка, отстраняя от себя револьвер и делая вид, что не понимает намека. - У отца есть револьвер, а у брата их было даже два, системы Дерингера, когда он был еще вдвое моложе меня.

Она остановилась, чтобы посмотреть, какое впечатление произвела на её собеседника такая любовь к оружию всех членов её семейства. Но Лэнс только взглянул на нее с усмешкой. Потом она снова заговорила:

-- Траву? переспросил Лэнс.

-- Да, вот эту! Она указала на verba buena.

Лэнс захохотал.

-- Я был голоден. Послушайте, продолжал он, весело подбрасывая на воздух несколько серебряных монет. - Нельзя-ли на эти деньги добыть мне позавтракать. да так, чтобы и вам осталось на гостинцы?

Девушка с робким любопытством смотрела на деньги и на молодого человека.

-- Я думаю, что отец может дать вам что-нибудь, если захочет; только он недолюбливает бродяг с тех пор, как они украли у него цыплят. Впрочем, попытайтесь.

-- Но я желал-бы, чтобы вы попытались за меня. Вы можете принести мне завтрак сюда.

Девушка отступила на шаг, опустила глаза, и с улыбкой, выражавшей очаровательное колебание между робостью и нахальством, сказала:

-- Так, стало быть, вы скрываетесь! Да?

-- Вот именно, скрываюсь! засмеялся Лэнс. - Однако, вы, я вижу, не промах!

-- Ужь не из шайки-ли вы Мак-Карти?

Мистер Лэнс Гэрриот на мгновение ощутил даже гордость, вполне искренно заявляя, что не принадлежит к шайке закоренелых горных разбойников, известной под этим именем в округе.

-- Надеюсь, что вы и не из числа тех воришек, которые обокрали недавно ранчо Гендерсона? Мы не очень-то благоволим к таким молодцам.

-- Нет, ответил Лэнс самым искренним тоном.

-- Надеюсь также, что вы не тот, негодяй, который недавно до смерти избил свою жену в Санта-Клара?

Лэнс с благородным гневом протестовал против такого предположения. Если он и нарушал основы семейного союза, то, во всяком случае, не кулачным путем и, притом, - с чужими женами.

Девушка еще поколебалась с минуту и, наконец, сказала:

-- Ну, хорошо; идите со мною.

-- В ранчо, ответила она простодушно.

-- Так вы не хотите принести мне чего-нибудь поесть сюда?

-- Зачем? Ведь вы можете позавтракать там, внизу. Лэнс колебался.

-- Уж я все устрою, не безпокойтесь, продолжала девушка; - я переговорю с отцом.

-- Ну, а если я предпочитаю остаться здесь? упирался Лэнс, прекрасно сознавая, что вся его осторожность только притворство.

-- Как знаете, сказала она равнодушно; - но, ведь весь этот лес принадлежит моему отцу.

-- Принадлежит, поправил Лэнс.

-- Принадлежит или принадлежит - не все ли равно, презрительно заметила девушка. - Главное то, что лес этот его и вы можете встретиться с ним здесь точно так-же, как внизу, в нашем доме. Он может прийти каждую минуту сюда; можете поручиться за это головой.

Заметив, очевидно, по лицу Лэнса, что слова её забавляли его, она снова потупилась в смущении и нахмурила брови.

-- Что-жь, пойдемте, я готов, сказал Лэнс, улыбаясь и протягивая ей руку.

Она не взяла её и недоверчиво посмотрела на него искоса, как пугливая лошадь.

-- Дайте мне сначала ваш пистолет, сказала она.

Он исполнил её требование, едва удерживаясь от смеха. Она-же, напротив, с неподдельною серьезностью взяла револьвер и вскинула его на плечо, как ружье. Нечего и говорить, что это движение, - смесь ребячества и геройства - вызвало в Лэнсе новый взрыв смеха.

-- Идите вперед, сказала она.

Лэнс повиновался, широко улыбаясь.

-- Идите вперед и не дурачьтесь, возразила она.

Несколько времени они шли молча по лесу. На мгновенье в голове его мелькнула забавная мысль - обратиться в притворное бегство, "чтобы посмотреть, что будет делать девчонка", но он тотчас-же отказался от своего намерения. - "Она, не задумываясь, прострелила-бы меня, как собаку", - решил он, проникаясь все большим уважением к своей спутнице.

Когда они достигли обнаженного склона горы, Лэнс остановился и вопросительно посмотрел на нее.

-- Туда! сказала она, указывая на вершину, как раз в противоположную сторону от того места, откуда он вчера слышал голоса; один из этих голосов Лэнс теперь узнал: это был её голос. Несколько времени они пробирались сквозь чащу, но потом круто свернули на тропинку, которая шла вдоль оврага, спускавшагося к долине.

-- Зачем вы сделали такой крюк? спросил Лэнс.

-- Мы никогда так не ходим, возразила она многозначительно; - есть другая дорога, короче.

-- Где?

-- Это до вас не касается, сказала она сухо.

-- Как вас зовут? спросил Лэнс, когда они спустились с крутого обрыва.

-- Флип.

-- Как?

-- Флип.

-- Вы меня не поняли. Я спрашиваю про ваше имя, а не про фамилию.

-- Меня зовут Флип.

-- Флип! Ах, да, это уменьшительное от Фелипа!

-- Не Фелипа, а Флип.

Некоторое время оба молчали.

-- Что-же вы не спросите, как зовут меня? сказал Лэнс.

Она не удостоила его ответом.

-- Может быть, батя спросит; ему можете врать, что хотите.

Этот решительный ответ озадачил нашего любезника-убийцу. Он шел несколько времени молча. Эта девочка положительно приводила его в восторг.

-- Только, прибавила Флип, - лучше будет, пожалуй, если мы с вами поладим.

В этом месте тропинка опять круто заворачивала и спускалась в ущелье. Лэнс посмотрел кверху и заметил, что они находятся как раз под той поросшей лесом террасой, с которой спустились и которая теперь виднелась высоко над их головами.

-- Чем занимается ваш отец? спросил он. наконец.

Флип молчала, раскачивая на руке револьвер.

Лэнс повторил свои вопрос.

-- Жжет уголь и делает алмазы, сказала она, искоса поглядывая на него.

-- Делает алмазы? переспросил Лэнс.

Флип утвердительно кивнула головой.

-- И много он их делает? небрежным тоном продолжал её спутник.

-- Пропасть! Только маленькие, - отвечала она, снова украдкой взглянув на него.

-- А! маленькие! повторил он...

Они приблизились к небольшому огороженному пространству, откуда поднялось громкое кудахтанье и щебетанье; целый легион домашних птиц приветствовал возвращение хозяйки. Наружный вид поселения не представлял собою ничего внушительного. Стоящая под деревом печь, седло с уздою, несколько необходимых предметов домашняго обихода - вот и все. Это было настоящее "ранчо". Как большинство участков, возделанных пионерами, это место носило на себе следы недавней безпорядочной борьбы человека с природой; на поле битвы царили уныние и запустение. Спиленные деревья, измятый кустарник, длинные шесты, только-что поднятая новь - составляли странный контраст с валявшимися тут же отбросами цивилизации, - пустыми глиняными кружками, разбитыми бутылками, дырявыми шляпами, стоптанными сапогами, изодранными чулками и всевозможными лохмотьями. Для довершения эффекта, на одном дереве висел даже измятый остов старого кринолина.

Самое дикое ущелье, самая густая чаща, любая, девственно безлюдная местность - показались-бы менее пустынными и более привлекательными, чем эти первые следы завоеваний человека. Только самая хижина несколько скрашивала вид этого обширного бивуака. Выстроенное из полуцилиндрических кусков сосновой коры, с крышей из того-же материала, оно носило на себе отпечаток своеобразной, живописной дикости. Впрочем, это был результат скорей экономии, чем изящного вкуса хозяина.

-- Кора совсем не годится для угля, заметила Флип, как-бы извиняясь. - Бьюсь об заклад, что батя в лесу, продолжала она. останавливаясь перед дверью хижины. - Батя!... крикнула она. Голос её, чистый и звонкий, пронесся по всему ущелью, а эхо донесло его даже до высокой террасы. Однообразные удары топора, раздававшиеся по близости, тотчас смолкли и из кущи сосен мужской голос ответил - "Флип". Через несколько минут послышались ворчанье, треск сухих ветвей, тяжелые шаги и, наконец, появился сам - "батя".

Еслибы Лэнс встретил его в лесу, он затруднился бы решить, к какой расе принадлежит этот человек, - к монгольской, индусской или эфиопской? Небрежные омовения на скорую руку сообщили лицу и рукам угольщика аспидно-серый цвет, переходивший в более темную тень там, где действие воды прекращалось. Он напоминал крашенных негров-скрипачей, которым лишь изредка и не надолго приходится смывать свою маску. Глаза его были обведены черными кругами, что придавало ему вид человека, носящого очки без стекол, и еще более подчеркивало обезьяний характер его лица, с которым как нельзя лучше гармонировали густые с проседью волосы, повидимому, подвергавшиеся частым, но неудачным попыткам окрасить их в прежний цвет. Как будто не замечая Лэнса и обращаясь исключительно к дочери, старик проворчал хриплым, надтреснутым голосом:

-- Ну! Что там еще? Зачем ты оторвала меня от работы за час до полудня. Чорт меня возьми, если мне хоть когда-нибудь удается, как следует, поработать! Только и слышишь: "батя"! да "батя"!

сказала:

-- Ты бы лучше положил на место топор и приготовил этому человеку завтрак и что-нибудь на дорогу, Он приехал сюда из Сан-Франциско удить рыбу, да заблудился и потерял своих приятелей. Он не знает даже, куда девались его удочки и другая мелкая поклажа. Сегодня ночью ему пришлось ночевать под открытым небом в лесу "Джин с инбирем".

-- Ну да! Так и знал! Все они мелют одно! заметил старик, ударяя себя кулаком по коленке в приливе безсильной ярости, но не глядя на Лэнса. - Так за коим же чортом он лезет к нам, а не идет в эту проклятую гостинницу наверху? Зачем, разрази его...

Но тут глаза его встретились с пристальным взглядом больших пятнистых глаз дочери. Он судорожно замигал, и заговорил уже другим, плаксивым тоном:

-- Послушай, Флип, ведь это ни на что не похоже. Ты положительно сживешь меня со света, если каждый день станешь приводить сюда, в наш ранчо, всякую сволочь: бродяг-эмигрантов, беглых матросов, слезливых вдов или сумасшедших. Я вас спрашиваю, сударь, - продолжал он, обращаясь к Лэнсу первый раз, но таким тоном, как будто он уже принимал живейшее участие в разговоре, - я вас спрашиваю, как джентльмена, как опытного рыболова, способного войти в мое положение... Разве возможно так поступать?

Лэнс собирался что-то ответить, но Флип предупредила его.

-- В том-то и дело! - Именно потому, что он джентльмен самого первого сорта, он и не может в таком виде идти вальсировать в гостинницу. Да его подняли-бы на смех все дамы! Да он не выйдет из этого ранчо и не покажется в люди, пока не приведет себя в приличный вид! Полно, батя! Ты говоришь глупости.

Старик видимо сдавался. Таща за собою топор, он добрался до ближайшого пня, уселся на нем и отер рукавом вспотевший лоб; это придало его лицу вид грифельной доски, с которой плохо стерли сложную арифметическую задачу. Он с видом полной безнадежности посмотрел на Лэнса.

-- Денег нет у вас, разумеется? - об этом нечего и говорить. Вы, конечно, оставили свой бумажник, с пятидесятью долларами, под камнем и не можете найти его? Это тоже само собою понятно. - Разумеется, продолжал он, заметив, что Лэнс сунул руку в карман, - разумеется, с вами есть вексель в сто долларов на фирму Уэльс, Фэрго и К^о, и вы попросите меня учесть его...

Старик забавлял Лэнса; но Флип положительно приводила его в восторг, заглушавший всякое другое чувство. Не спуская глаз с дочери, он лаконически уверил отца, что об уплате ему нечего безпокоиться, но в манерах его не было и следа той веселой безпечности, которая так понравилась Флип. Девушка тотчас заметила перемену и недоумевала, за что-бы он мог разсердиться. С тех пор как глаза незнакомца встретили глаза другого мужчины, они приняли менее искреннее и открытое выражение; в его жестах проглядывало нетерпение и горячность; видно было, что человек этот может забыться до преступления; но одного слова, произнесенного девушкой, одного взгляда её было достаточно, чтобы успокоить его. Когда она, с помощью отца, приготовила скромный, незатейливый завтрак, Чэнс стал разспрашивать хозяина насчет приготовления алмазов. Глаза старика разгорелись.

-- Скажите мне прежде, откуда вы знаете, что я делаю алмазы? спросил он нерешительно и немного сердито - совсем как дочь.

-- Слыхал в Сан-Франциско, не задумываясь, соврал Лэнс, развязно поглядывая на Флпп.

-- А! Значит, тамошние ювелиры ужь начинают тревожиться!.. Это им, небось, не по вкусу!.. Они меня просто съесть готовы... Скоро алмаз будет стоить немногим дороже угля... А не говорили они вам, как я сделал это открытие?

При других условиях Лэнс, без сомнения, тотчас прекратил-бы излияния старика, заявив, что давно знает эту историю; но теперь ему хотелось посмотреть, насколько Флпп разделяет иллюзии отца.

-- Вот как было дело. Однажды вечером, два года тому назад, смотрю я на свою угольную яму, вон там внизу, и вижу, - дерево горит, преет, дымит, а угля все не выходит ни на грош. А между тем, будь я проклят, если жара в этой яме не была самая адская. Невозможно было приблизиться к ней на сто ярдов; ее можно было чувствовать за три мили, с большой дороги, даже с противуположной стороны горы. Не раз нам с Флип приходилось уходить на ночь из дома, захватив с собою одеяла, и ночевать под открытым небом, по другую сторону оврага, потому что стена этой хижины поджаривалась, как ветчина. Уверяю вас, что это был такой образчик пекла, какого никто еще не видал. И что-жь, вы, может быть, скажете, что это я развел такой огонь? Вы, может быть, станете утверждать, что угольная яма всегда так горит?

-- Конечно, отвечал Лэнс, стараясь уловить взгляд девушки, но та упорно отворачивалась.

-- И солжете! Непременно солжете! Весь жар исходил из недр земли, как из трубы или камина; он-то и поддерживал огонь в моей яме. А когда она остыла понемногу, когда, месяц спустя, я мог, наконец, спуститься в нее, - отгадайте-ка, что я там увидел? Большую дыру, из которой выходила струя кипящей воды толщиной в ваше тело; и тут-же рядом лежала вот эта штучка.

Старик по инстинкту опытного рассказчика встал, вытащил из под своей постели небольшой мешочек верблюжьей кожи и высыпал на стол его содержимое. В мешке оказался обломок горного хрусталя, полурасплавленый и прикрепленный к окаменевшему куску елового дерева. Подобные образцы встречаются так часто, что самый неопытный рудокоп, любой дровосек с первого взгляда узнал-бы в блестящем обломке горный хрусталь. Лэнс с лукавою улыбкою взглянул на Флип, которая поспешила заметить:

-- Он слишком скоро остыл. Он испортился в воде!

-- Да, да, вот именно! подхватил старик. - Флип знает толк в этом деле! Она у меня лицом в грязь не ударит!

Лэнс, не отвечая, устремил на своего собеседника жесткий, холодный взгляд и быстро поднялся с места. Старик схватил его за полу.

-- Уверяю вас, она права. Уголь превратился бы в алмаз; он только не дозрел и испортился... Почему? Потому, что огонь слишком скоро потух! Но вы, может быть, думаете, что я так и остановился на первом опыте?.. Ошибаетесь! Не в моей это натуре!.. Вот там, в лесу, есть яма, которая горит уже шесть месяцев. Она, правда, не может сравниться с первой ямой, - ведь там огонь был естественный - но за то я постоянно поддерживаю в ней огонь. Я нарочно устроил особое окошко, и наблюдаю за нею каждые четыре часа. Когда придет решительная минута, я буду на-готове. Понимаете? Вот я каков! Вот каков Даниель Фэрли! Вот каков старик!.. Что вы скажете?

-- Все это так!.. Но знаете-ли что, мистер Фэрли; не можете-ли вы одолжить мне теперь сюртук или жилетку, чтобы я мог пробраться сквозь туман, стоящий над дорогою в Монтери? Я не желаю удерживать вас дольше; вы, очевидно, спешите вернуться к своим алмазам.

Он бросил на стол пригоршню серебра.

-- У меня есть куртка из оленьей кожи, которую один вакеро выменял у меня на бутылку виски.

-- Будет-ли она годиться для этого джентльмена? сказала Флип, нерешительно вытаскивая потертую, грязную и разорванную в нескольких местах куртку.

Но Лэнс совершенно удовлетворился этой одеждой, блого в ней было тепло. К тому-же, он вдруг почувствовал непреодолимое желание противоречить всему, что говорила Флип.

Надев куртку, он холодно поклонился отцу, небрежно кивнул головой дочери и направился к выходу.

-- Если вы идете по направлению к Монтери, я могу указать вам кратчайшую дорогу, сказала Флип, делая робкую попытку быть любезной.

Старик застонал.

-- Ну вот! Ну вот! воскликнул он. - Куры и все хозяйство могут отправляться хоть к чорту; тебе лишь-бы пошататься с первым попавшимся незнакомцем. Прекрасно! Гуляй себе на здоровье!..

Лэнс мог-бы ответить на это какой-нибудь грубой выходкой, но Флип предупредила его.

-- Ведь ты знаешь, батя, как трудно найти эту тропинку; помнишь, жандарм, который гнался за Петром Французом, так и не попал на нее и принужден был обойти вокруг всего оврага? Без меня этот джентльмен непременно заблудится и... вернется к нам обратно.

Эта неприятная перспектива заставила замолчать старика, и Флип отправилась с Лэнсом. Некоторое время они шли молча. Вдруг Лэнс обернулся к своей спутнице.

-- Ведь вы не верите всей этой чепухе про алмазы? Флпп ускорила шаги, видимо избегая ответа.

-- Надеюсь, что старик не всегда угощает вас такими помоями? продолжал Лэнс, становясь все грубее, по мере того, как в нем закипала злоба.

-- А вам какое дело? возразила Флип, перепрыгивая с камня на камень, чтобы перебраться через ложе изсякшого ручья.

-- Так, стало быть, вы покровительница и благодетельница всех негодяев, которым случится забрести в эти места! продолжал Лэнс, не скрывая своего раздражения. - Сколько таких молодцов вы уже провожали по этой дороге?

вершины горы. По большой дороге он не пошел-бы ни за что на свете. С тех пор никто не проходил... кроме вас.

-- Самое подходящее дело для девушки связываться со всякою сволочью, водиться с бродягами, с негодяями. с нищими? воскликнул Лэнс с возростающей злобой.

Флип остановилась.

-- Если вы станете говорить с мной, как батя, я убегу; вот и все!

Странность подобного сравнения поразила Лэнса еще больше, чем мысль о своей собственной неблагодарности. Он поспешил уверить Флип, что он только пошутил. Помирившись, они опять разговорились. Лэнс настолько забыл о себе самом, что разспросил девушку о некоторых деталях её жизни, не имевших ничего общого с его личными интересами. Мать её умерла, когда она была еще грудным ребенком, а брат двенадцати лет убежал из родительского дома. Она разсчитывала встретиться с братом, и надеялась, что он когда-нибудь, совершенно неожиданно, появится в долине.

-- Не поэтому-ли вы с таким участием относитесь ко всем бродягам? сказал Лэнс. - Вы думаете, что кто-нибудь из них может оказаться вашим братом?

-- Может быть, поэтому, серьезно возразила Флип; - а может и по другой причине. Между этими бродягами есть люди, которые случайно могут встретиться с моим братом и ради меня оказать услугу ему.

-- Я, например? спросил Лэнс.

-- Да хоть-бы и вы... Ведь вы-бы это сделали... при случае, не правда-ли?

-- Еще-бы! воскликнул Лэнс с таким волнением, которое удивило даже его самого. - Не следует вам только распинаться для каждого... без разбора!

Его мучило смутное чувство ревности. Он спросил ее, возвращались-ли когда-нибудь её протеже?

-- Нет! отвечала Флип. - Ни один из них! Это доказывает, наивно прибавила она, - что я помогла им и что они не нуждаются во мне более. Не правда-ли?

-- Разумеется! угрюмо ответил Лэнс. - А есть у вас такие друзья, которые приходят к вам?

-- Только почтмейстер с "Распутья" приходит иногда.

-- Почтмейстер?

-- Да!.. В будущем году он думает жениться на мне, если я выросту к тому времени.

-- А вы-то сами что думаете? строго спросил ее Лэнс.

Флип на несколько ладов пожала плечами, забежала вперед, набрала несколько камешков, принялась бросать их в чащу, затем, наполовину обернувшись к Лэнсу, устремила на него кокетливый взгляд своих влажных веснушчатых глаз, и наконец выговорила:

-- Как-же! Так я сейчас и скажу вам.

Тем временем они дошли до места, где нужно было разстаться.

к ней глаза, чтобы потом распознать ее в тумане... Прощайте!

-- Прощайте! Лэнс взял ее за руку и привлек к себе. От нея еще веяло ароматом душистой рощи, и возбужденному воображению молодого человека она представилась живым воплощением опьяняющих благоуханий её родного леса. Полушутя, полусерьезно он попытался поцеловать ее; сначала она сильно сопротивлялась, но, под конец, сдалась и слегка ответила на его ласку. Неведомый огонь пробежал по его жилам и заставил его содрогнуться. Смущенный и озадаченный, он неподвижно стоял на одном месте, следя глазами за убегавшей девушкой, любуясь её станом, гибким, как у молодой нимфы, пока она не скрылась в лесу. Тогда он быстро отвернулся и пошел по узкой тропинке. Зрение у него было хорошее, шел он быстро и не сбивался с тропинки, ведущей на вершину горы.

За то Флип еще не скоро вернулась домой. Войдя в лес, она пробралась к нависшей над обрывом опушке и старалась разглядеть на противуположном склоне ущелья очертания фигуры Лэнса, которая то появлялась, то снова исчезала под ветвями деревьев или за извилинами горной тропинки. В ту минуту, когда он, наконец, достиг вершины, поднялся туман, окутал Лэнса своими объятиями и скрыл его фигуру от взоров девушки. Флип вздохнула, поднялась с земли, поставила сперва одну, потом другую ногу на древесный ствол и принялась натягивать свои короткие чулки. Она старалась спустить пониже свою юбку, и, насколько возможно, уменьшить разстояние между оборкою платья и каемкой чулок, вздохнула во второй раз и пошла домой.

III.

В продолжении шести месяцев неизменный туман ежедневно появлялся и исчезал на монтерийском поморье; в продолжении шести месяцев каждый вечер белые легионы его осаждали цепь береговых гор, приступом брали вершины и каждое утро регулярно отступали перед копьями восходящого солнца. В продолжении шести месяцев бледная завеса, которая когда-то окутала Лэнса, каждый вечер разстилалась над землею, а его все не было. Веселый беглец не нуждался более в убежище или в перемене одежды. Рука правосудия, загнавшая его в горы, не тяготела над ним более, и преследования вскоре прекратились. Менее чем через неделю, судебное следствие выяснило, что убийство было не предумышленное и сводилось к простой дуэли между двумя одинаково вооруженными и одинаково решительными противниками. Отыскав себе надежный приют в одном из приморских городов, Лэнс потребовал, чтобы его подвергли суду присяжных, и, в качестве несправедливо осужденного, бежавшого от своих палачей, добился, чтоб его судили в другом городе. Высшая судебная инстанция кассировала решение низшей, как неправильное и слишком поспешное: Лэнс был освобожден и сдан на поруки.

Почтмейстер "Рыбачьяго распутья" только-что получил еженедельный транспорт писем и пакетов из Сан-Франциско и принялся их разсматривать. Всего на всего было пять писем и два пакета. На обоих пакетах и на трех письмах значились имя и адрес Флип. За последние шесть месяцев, это случалось не в первый раз, и любопытство всего "Распутья" было возбуждено до крайности. Но так как Флип никогда не приходила сама за своими посылками, а всегда посылала за ними кого-нибудь из знакомых, или просила доставить их при случае, то любопытство так и оставалось неудовлетворенным. Почтмейстер, человек уже почтенных лет, отличался сантиментальною натурою. Он посмотрел на пакеты, на письма, потом взглянул на часы; - было еще рано, он мог успеть вернуться домой к полудню. Взглянул он на адреса: почерк был тот-же самый, что и на прежних письмах. Он решил сам отнести посылки и письма. Чтобы выразить поэтический, идеальный характер своей миссии, он надел свежую рубашку, повязал голубенький галстук и захватил с собою мешочек сухарей с инбирем, до которых Флип была большая охотница.

Чтобы добраться до ранчо старика Фэрли, нужно было ехать почтовою дорогою вплоть до леса "Джин с инбирем"; там благоразумный всадник обыкновенно оставлял свою лошадь и шел дальше пешком, по едва заметной тропинке. В этом месте почтмейстер вдруг заметил на опушке леса изящно одетую даму, которая медленно, не торопясь, шла по тропинке; одной рукой, затянутой в перчатку, она слегка приподнимала юбки, в другой держала хлыст. Что это? Откуда она взялась? Не явилась-ли сюда на пикник какая нибудь компания из Монтери или из Санта-Круц? Во всяком случае, зрелище было настолько ново, что следовало подойти поближе и посмотреть. Но незнакомка внезапно скрылась в лесу и более не появлялась. Почтмейстер вспомнил, что идет к Флип и ускорил шаги; к тому-же, все его внимание приковала к себе тропинка, которая становилась все уже и круче. Лучи солнца падали почти вертикально, когда он вступил в ущелье и увидел крышу хижины из сосновой коры. Почти в ту-же минуту Флип, красная и запыхавшаяся, появилась на тропинке в нескольких шагах от него.

-- У вас есть что-нибудь для меня? спросила она, указывая на пакеты и письма.

Захваченный врасплох, почтмейстер машинально передал ей принесенное, но тотчас раскаялся в этом.

-- Они франкированы, заметила Флип, заметив, что он как будто ждет чего-то.

-- О, да, пробормотал почтмейстер, теряя всякую надежду познакомиться с содержимым пакетов; - но я думал, что вещи, быть может, ценные, и что вы захотите убедиться в их целости, прежде чем роспишетесь в получении.

-- Все равно, успею разсмотреть после, спокойно сказала Флип; - если чего-нибудь не достает, я уведомлю вас.

Видя, что молодая девушка собирается уходить, почтмейстер вздумал переменить разговор.

-- Давненько мы уже не имели удовольствия видеть вас на "Распутье", начал он развязным, любезным тоном. - Говорят, будто за вами ухаживает некто Броун и в виду такой чести вы уже не желаете удостоить нас своим посещением.

Индивид, о котором шла речь, был местный мясник. Безнадежная страсть его к Флип выражалась тем, что он каждую неделю делал большой крюк, чтобы зайти в овраг осведомиться, не будет-ли заказов. Флип даже не сочла нужным опровергать.

-- Кроме того, я думал, что у вас, может быть, гости. Наверху, в гостиннице, собралось, кажется, много народа. Намедни я видел в лесу удивительно шикарную дамочку... первый сорт! Ужасно нравятся мне такия плутовки... И доложу вам - какие манеры, какая грация! Совсем в моем вкусе. Прелесть!

Говоря, почтмейстер не сводил глаз с поношенного домашняго платья девушки и был вполне уверен, что пробудил чувство ревности в сердце Флип; но вдруг глаза его встретились с её пытливым внимательным взглядом.

-- Странно, что я еще не видала её, заметила она холодно, взяла пакет и собралась уходить, не подумав даже поблагодарить почтмейстера за такое отступление от официальных обязанностей.

-- Вы можете ее видеть в лесу "Джин с инбирем", если желаете прогуляться со мною туда, продолжал почтмейстер, делая слабую попытку удержать ее.

Не ответив ни слова, Флип отправилась к хижине. Собеседник её смиренно последовал за нею, пробормотав, что "от нечего делать" зайдет к её отцу.

Старик Фэрли, убедившись, что на этот раз спутник его дочери не имеет в виду сорвать с него денежное или другое материальное вспомоществование, простер свою любезность даже до конфиденциальной беседы; Флип воспользовалась случаем и убежала. Как все ограниченные люди, он обладал несчастною способностью преувеличивать всякую мелочь; из слов его почтмейстер вывел заключение, что мясник настойчиво и постоянно ухаживает за Флип. Ему не пришло в голову, что со стороны мясника было-бы глупо посылать по почте то, что он мог так легко передать лично; напротив, он счел это высшим доказательством его хитрости и пронырства: терзаемый ревностью и взбешенный равнодушием Флип, он прибегнул к подлой манере всех доносчиков и "счел своим долгом" выдать молодую девушку, рассказав отцу про получаемые ею подарки.

безошибочным инстинктом молодого животного, карабкаясь с легкостью и уверенностью птицы по самым крутым обрывам. Вскоре она достигла того места, где чувствительный почтмейстер увидал очаровательную незнакомку. Убедившись, что за нею никто не следит, она пробралась сквозь чащу к небольшому ручейку и бассейну, в котором когда-то купался Лэнс. Кругом были видны следы позднейших и более частых посещений, а когда Флип, отодвинув несколько веток и кусков коры обнаружила небольшую яму в изгибе скалы и вынула оттуда несколько тщательно сложенных принадлежностей туалета, то стало ясно, что этот тенистый уголок служит ей уборною. Она вскрыла свой пакет. В нем оказался небольшой платочек из желтого китайского крепа, Флпп сейчас накинула его себе на плечи, потом быстро пошла к опушке и стала перед большим, толстым деревом. То, приближаясь, то отступая, она во что-то пристально вглядывалась. С первого взгляда трудно было понять, что она делает, но присмотревшись внимательнее, можно было заметить большой четвероугольный кусок оконного стекла, вставленный между двумя расходящимися ветками. Наклон его был разсчитан так удачно, что в нем отражался, как в зеркале Клода Лоррена; не только силуэт молодой девушки, но и золотисто-зеленый фон, на котором он рисовался, а далее - зубчатые вершины берегового хребта.

Но это очевидно была только прелюдия к более серьезной операции. Флпп возвратилась к ручейку, вынула из своей сокровищницы большой кусок серого мыла и несколько метров грубой парусины, положила и то, и другое на край бассейна и еще раз посмотрела, нет-ли кого по близости. Убедившись, что ничья дерзкая нога не проникла в её девственное убежище, она приблизилась к своей ванне и начала раздеваться. Легкий ветерок едва слышно зашелестел листвой дерев, будя сестер её, нимф и наяд; нимфы проснулись, сплели своими воздушными пальцами зеленое покрывало и развернули над девушкой зыбкую пелену из трепещущих лучей, волнистых теней и тесно переплетенных веток, которые окутали ее целомудренным лесным мраком, чтобы ни любопытный бог, ни нескромный смертный не оскорбили ее дерзким взглядом. За этою священною пеленою слышались нежные звуки жемчужного смеха и журчанье воды, кое-где из под лианы сверкала белая нога, солнечный луч скользил по упругому, свежему телу, по строгим и чистым очертаниям полудетской груди.

Несколько спустя, лиственная завеса опять распахнулась и появилась Флип - но совсем другая, преображенная. То была незнакомка, которая так обворожила почтмейстера - стройная, высокая, грациозная женщина, одетая со вкусом и по моде. То была Флип, но Флип, внезапно выросшая, благодаря длинной юбке и модному платью, плотно и изящно охватывавшему её фигуру; веснушки не исчезли, разумеется, но желтый фон платья эффектно оттенял её смуглое, пикантное личико; глаза её блестели и сияли, - она казалась видимым воплощением всех благоуханий леса. Я не стану утверждать, что анонимная портниха, работавшая для нея, была непогрешима, или что вкус Лэнса Гэрриота был всегда безупречен, но костюм девушки был красив и, притом, не смотря на яркость цветов, ничуть не бросался в глаза на ярком фоне горного склона, на котором уселась Флип.

Помещавшееся между ветвями волшебное зеркало овладело ею и несколько времени не выпускало из глубины своей её изображения, переселившагося туда вместе с голубым небом, зеленою листвою, со всеми прелестями окружавшей ее природы. Ветер ласково играл её волосами и светлыми лентами её соломенной шляпы.

Вдруг она вздрогнула и притаила дыхание: вдали, пониже того места, где она сидела, послышался слабый шум, неуловимый для менее чуткого слуха. Она быстро встала и скрылась в лесу.

Прошло минут десять. Солнце садилось, белый туман всползал по склонам хребта, когда на опушке леса появилась Сандрильона в своем затрапезном платье, превращенная жезлом волшебницы в прежнюю невзрачную девушку. Урочный час пробил, чары разсеялись. В то мгновение, как она скрылась на повороте тропинки, ветер тряхнул волшебным зеркалом, - оно скользнуло на землю и превратилось в кусок простого стекла.

IV.

События этого дня крайне странно отразились на физиономии угольщика Фэрли. Необычайное напряжение мысли заставило его усиленно тереть себе лоб; благодаря этому, по середине его появилось светлое пятно, окруженное постепенно густевшею тенью, что придавало всему лбу вид правильного полушария. Этот внушительный лоб встретил Флип с выражением упрека, как подобает обманутому товарищу, но, вместе с тем, и с грозным видом, как приличествовало отцу, оскорбленному в присутствии третьяго лица, притом-же почтмейстера.

-- Хорошо, нечего сказать! Так ты изволишь тайком получать посылки и письма? начал он.

Флип бросила быстрый полный презрения взгляд на почтмейстера; тот вдруг завертелся на своем месте, весь съежился, пробормотал, что ему "пора", и встал. Но старик, разсчитывавший на его нравственную поддержку и, очевидно, уже начинавший ненавидеть своего гостя за то, что он подбил его на объяснение с дочерью, которой он побаивался, энергично запротестовал:

-- Что вы, что вы? Садитесь! Ведь вы-же - свидетель, истерически взвизгнул он.

Хуже он не мог ничего придумать.

-- Свидетель? презрительно повторила Флип.

-- Да, свидетель! Ведь это он передавал тебе пакеты и письма.

-- Разве они предназначались не для меня? спросила Флип.

-- Да, сконфуженно пробормотал почтмейстер, - конечно, для вас.

-- Может быть, ты заявляешь на них претензию? продолжала она, обращаясь к отцу.

-- Нет, отвечал старик.

-- Может быть, - вы? спросила она резко, подступая к почтмейстеру.

-- Нет, отвечал он.

-- В таком случае, хладнокровно продолжала девушка, - если ни вы, ни отец не заявляете на них никакой претензии, я полагаю, что чем меньше вы будете говорить об этом, тем лучше.

-- Почему-же она не говорит, что это за посылки и кто их посылает, если дело совершенно чисто? сказал почтмейстер.

-- Да, нерешительно повторил старик, - отчего ты, Флип, этого не говоришь?

Не отвечая прямо на вопрос, Флип накинулась на отца.

-- А помнишь, какой крик ты, бывало, поднимал каждый раз, когда в ранчо заходил какой-нибудь бродяга и я ему что-нибудь подавала? Неужели теперь ты затеешь историю и позволишь этому человеку одурачить себя из-за того только, что один из таких прохожих, наконец, посылает нам в благодарность два-три подарка?

-- Ведь это не я, Флип, взмолился старик, бросая гневные взгляды на изумленного почтмейстера - это не я. Я всегда говорил: бросай хлеб хоть в воду, он вернется назад с обратною почтою. Вообще я вижу, что правительство начинает слишком уж важничать! Чиновники черезчур разжирели на казенных хлебах; не мешало бы им держать себя поскромнее; ведь скоро выборы.

-- Ты-бы лучше спросил, продолжала Флпп, не глядя на смущенного гостя: - не затем-ли один из этих чиновников шляется в ранчо, чтобы соблазнить девушку, ростом этак с меня, или высмотреть, как ты делаешь алмазы? Не думаю, чтобы он заходил в каждый дом справляться, кто от кого получает письма!

Почтмейстер, очевидно, ошибся в разсчете; он не принял во внимание безхарактерности старика и не знал, как искусно дочка умеет пользоваться отцовской слабостью. Он совсем не ожидал от Флип такого дерзкого, самоуверенного отпора. Оба направленные против него обвинения произвели желаемое впечатление на угольщика; он вскочил с места, в припадке эпилептической ярости, и почтмейстер поспешил убраться подобру, по-здорову. Старик с бранью и проклятиями последовал за ним и выскочил-бы на улицу, еслибы Флип не удержала его.

Пристыженный и разбитый на всех пунктах, злополучный почтмейстер направился домой, но счастье в последнюю минуту все-таки улыбнулось ему. Возле рощи "Джин с инбирем" он нашел на земле письмо, которое выпало из кармана Флпп. Он узнал почерк и не поцеремонился прочитать письмо. Это было не любовное послание, во всяком случае - не такое любовное послание, какое написал-бы он сам; в нем не было ни имени, ни адреса корреспондента девушки; тем не менее, почтмейстер с жадностью прочел следующее:

"Может быть, вы поступаете очень благоразумно, не желая наряжаться для всякой сволочи из "Распутья", или для каких-нибудь бродяг, которые шляются около вашего ранчо. Сберегите все ваши финтифлюшки до того времени, как я приеду. Не могу вам сказать, когда это будет; вряд-ли до наступления сезона дождей. Но, во всяком случае, скоро. Не забывайте своего обещания не связываться с первым попавшимся бродягою и держать себя с ними построже. И не давайте им так много. Я, действительно, два раза посылал вам шляпу. Отправляя вторую, я совсем забыл про первую. Но, во всяком случае, я бы на вашем месте не отдал шляпы, которая стоит десять долларов, какой-нибудь негритянке ради того только, что у нея больной ребенок, а у меня - лишняя шляпа. Какое вам дело до этого ребенка! Забыл я справиться, можно-ли носить юбку отдельно; надо будет поразспросить об этом портниху. Только я думаю, что вам понадобится еще многое, кроме юбки и кофты; по крайней мере, я так думаю, судя по здешним туалетам. Сомневаюсь, чтобы можно было отправить вам фортепиано: от старика этого не скроешь, и он поднимет дьявольский крик. Я обещал вам, что оставлю его в покое, смотрите-же, не забывайте и вы своих обещаний. Очень рад, что вы делаете успехи в стрельбе из револьвера; жестяные кружки на пятнадцать шагов - недурно; но, попробуйте-ка теперь попасть во что-нибудь подвижное. Забыл сообщить вам, что напал на след вашего старшого брата. Три года тому назад он был в Аризоне. Приятель, который передал мне это, не особенно распространялся насчет того, что они там делали, но, кажется, они оба теплые ребята. Если он жив, можете прозакладывать голову, что я отыщу его? Ветку божьяго дерева и verba buena получил; их запах напомнил мне вас. Скажите, Флип, помните-ли вы последнее, самое последнее, что было между нами, когда мы прощались на тропинке? Сохрани Бог, если я когда-нибудь узнаю, что вы позволили другому человеку целовать..."

Но в этом месте почтмейстер бросил письмо и энергически выругался, чтобы дать исход своему добродетельному негодованию. Из всего письма в памяти его удержались только две вещи: во-первых, у Флип был пропавший без вести брат; во-вторых, у нея несомненно был любовник.

Передала-ли Флип своему отцу содержание этого и предыдущих писем, - не знаю. Если она о чем-нибудь умолчала, то разве только о тайне, касавшейся самого Лэнса; впрочем, она и сама имела о ней лишь смутное понятие. Во всем, что касалось её лично, она была искренна. хотя далеко не сообщительна, и выражение робкого упрямства не покидало её лица даже в разговорах с отцом. Старик вполне и во всем подчинялся ей; но именно тогда, когда торжество её было самое полное, она казалась более всего смущенною; она ставила на своем, не повышая голоса и не подымая глаз; в минуту окончательной победы она скорее казалась виноватою и пристыженною, и обыкновенно заканчивала разговор едва слышным голосом, нашептывая что-то про себя и сопровождая слова ей одной понятными жестами.

Открытие странных отношений между его дочерью и неизвестным мужчиною, обмен подарков и интимных излияний, казалось, внезапно пробудили в старике Фэрли смутное сознание какого-то неисполненного долга по отношению к дочери. Первое, в чем выразилось это чувство у безхарактерного старика, была глухая злоба против виновницы этого. Он отводил душу в длинных монологах, распространяясь насчет того, как удобно приготовлять алмазы, когда вокруг рыщут всякие проходимцы, сующие свой нос туда, где их не спрашивают; насчет безнравственности всяких тайн и заговоров и влияния их на обжигание углей, насчет шпионов и "змей", пригреваемых у домашняго очага, и насчет преступных, таинственных совещаний, из которых исключен седовласый отец. Правда, достаточно было одного слова или взгляда Флип, чтобы старик оборвал свою речь и трусливо стушевался, но, тем не менее, монологи эти производили на нее тяжелое впечатление. Современем к ним присоединились притворная покорность и самоуничижение. "К чему советоваться с стариком, - говорил он, например, когда дело шло о покупке копченого сала, - у молодой девушки найдутся советчики и помимо него". Вопрос о возобновлении запаса муки вызывал такой-же смиренный ответ: "Если тебе еще не написали, где купить муку, спроси любого прохожого - хороша-ли она на мельнице в Санта-Круц, а меня, старика, не трогай!" Если Флип случалось разговаривать с мясником, Фэрли спешил отойти в сторону, - язвительно заявляя, что "не желает вмешиваться в их секреты".

Эти признаки психической слабости отца повторялись не настолько часто, чтобы внушить Флип серьезные опасения; но она не могла не заметить перемены в отце. Он стал необычайно серьезен, следил за нею с безпокойною заботливостью, часто возвращался с работы раньше обыкновенного, а по утрам долго возился возле хижины. Он приносил совершенно безполезные, ненужные подарки и вручал их дочери с каким-то нервным безпокойством, плохо скрываемым под безпечной маской родительской щедрости.

-- Вот я купил для тебя кое-что в "Распутье", говорил он небрежно и отходил в сторону, чтобы проследить, какой эффект произведут на нее пара громадных башмаков или меховая шапка, купленная в сентябре месяце. Он взял-бы для нея на прокат комнатный орган, если-бы не узнал, повидимому с некоторым удивлением, что она не умеет играть на органе. В начале он без всякого волнения услышал о том, что отыскан след его давно пропавшого сына, но, несколько времени спустя, уже говорил об его возвращении, как о событии, которое наступит несомненно и осуществит, наконец, его желание, чтобы у Флип был в доме товарищ.

Боюсь, что эти осенние цветы отцовского чувства расцвели слишком поздно, чтобы произвести серьезное впечатление на Флпп, преждевременно созревшую, благодаря равнодушию и эгоизму отца. Но сердце у нея было доброе, и, видя, что он серьезно озабочен, она реже покидала его, даже посещала старика в священном уединении алмазной ямы и, погрузившись в свои думы, разсеянно слушала, как он ворчал на все, что находилось за пределами его дымной лаборатории. Это терпеливое равнодушие соединялось с внезапною прихотливою переменою в её собственных привычках. Она уже не находила удовольствия в своих прежних переодеваниях, убрала самые драгоценные принадлежности своего туалета, и перестала бывать в своем зеленом лиственном будуаре. Иногда она гуляла по склону холма и часто ходила по тропинке, по которой вела когда-то Лэнса в отцовский ранчо. Раз или два она доходила до того места, где они разстались, и каждый раз возвращалась смущенная, с опущенным взором, с ярко пылающими щеками. Этот ли первый житейский опыт был тому причиной или таинственный инстинкт зреющей женственности, но только в глазах её появилось новое особое выражение, которое сводило с ума обоих её обожателей, мясника и почтмейстера, и Флип, сама того не подозревая, прославилась на всю долину. Невероятные рассказы об её обворожительных прелестях привлекали посетителей даже из дальних мест. Можно себе представить, какое впечатление производили эти посещения на её отца. Сам Лэнс не мог-бы пожелать для девушки более ревностного сторожа. Многие, наслушавшись рассказов об этой лесной жемчужине, являлись взглянуть на нее, но, к сожалению, убеждались, что она охраняется слишком ревниво.

V.

Долгое, сухое лето приближалось к своему пыльному концу. Оно разсыпалось и разсеялось мелкою пылью по тропинкам и большим дорогам; высохло, подобно жестким, хрупким волокнам растений, покрывающих горы и равнины; испарилось в облаках дыма и в красном пламени, окутавшем горящие леса. Туманы, осаждавшие по вечерам склоны берегового хребта, с каждым днем редели и, наконец, исчезли. Вместо северо-восточного ветра, подул юго-западный; соленое дыхание моря доносилось до самой вершины; и вот, однажды, невозмутимо ясное небо подвернулось едва заметною, таинственной дымкой, как будто в глубине его пробежала легкая зыбь. На следующий день, когда занялась заря небо совсем уже изменило свой вид, изменились очертания гор, леса, долины; все расплылось в тумане; шел дождь.

Таким образом, прошло четыре недели; только изредка сквозь тучи проглядывало солнце, виднелся клочек темного голубого неба. Затем начались бури. Горные сосны и лиственницы каждый день трещали и ломились под ураганом. Порою казалось, что яростный ветер отогнал бесконечный дождь; порою, напротив, целые волны дождя скатывались по взмокшим склонам гор. Скрытые потоки, о существовании которых никто не подозревал, внезапно наполняли дороги, лужи превращались в озера, ручьи - в реки. Мирное безмолвие тихих тенистых долин было нарушено неистовым ревом воды; даже узенький ручеек в роще "Джин с инбирем" разлился в водопад.

Завывания бури рано подняли с постели старика Фэрли. Толстая ель повалилась и легла поперек тропинки; небольшой ручеек возле нея выступил из берегов; надо было поторопиться. Но вскоре глазам его представилось другое, более неприятное для него зрелище, - человеческая фигура. По мокрым лохмотьям, то прилипавшим к телу, то развевавшимся по ветру, по длинным, нечесанным волосам, закрывавшим лицо и глаза, по странной, криво надетой шляпе, старик узнал в этой фигуре одного из давнишних врагов своих - индийскую нищую.

-- Больна... очень... - отвечала индианка, дрожа как лист, под своею взмокшею шалью.

-- Ты у меня еще не так заболеешь! - продолжал Фэрли, подходя к ней ближе.

-- Хочу видать девушка Уонжи; девушка Уонжи даст есть...

-- Провалиться бы тебе сквозь землю! - пробормотал старик, но вдруг его озарила мысль, и он принялся осторожно выспрашивать нищую:

-- Мне есть орехи, зерна; спрятано верна места, - ответила женщина.

-- Ну да, конечно, конечно, так и есть! - заревел Фэрли. - Твое верное место в двух милях отсюда; я всю эту штуку ужь наизусть знаю; ты сходишь за своими запасами, если тебе дадут пол-доллара, - вперед, конечно... Небось, не проведешь!

-- Буду водить туда девушка Уонжи, - продолжала индианка, указывая на лес. - Я честна индианка.

Новая блестящая мысль озарила Фэрли. Но надо было сначала хорошенько обдумать все. Таща за собою нищую, под проливным дождем, он достиг загона и остановился здесь под навесом. Напрасно несчастное, дрожащее создание, прижимая к груди своего ребенка, плотно завернутого в какие-то лохмотья, бросало тоскливые взоры по направлению к дому, угольщик приказал ей стоять здесь, прислонившись к забору, и начал излагать свои хитроумные планы. Она обязана будет день и ночь сторожить ранчо и, в особенности, молодую госпожу.

Повторяя это предложение на все лады и сопровождая его внушительными пояснениями, он, наконец, убедил индианку. Быстрым движением головы она выразила свое согласие и повторила слово "ром". - "Сейчас!" - прибавила она. Старик колебался, но она владела его тайною; он застонал, обещал дать ей рома и повел к хижине.

Дверь была так старательно заперта, по случаю бури, что прошло несколько минут, прежде чем Флип могла отодвинуть внутреннюю задвижку; старик разсердился и стал браниться. Когда, наконец, дверь приотворилась, он быстро проскользнул в хижину, таща за собою индианку, и подозрительным взглядом окинул скромную комнату, служившую одновременно ему и дочери. Молодая девушка, повидимому, писала до их прихода; на столе стояла небольшая чернильница, но бумагу Флип очевидно спрятала, прежде чем впустить их. Индианка тотчас присела к огню, принялась отогревать своего закутанного ребенка и предоставила все объяснения старику. Флип смотрела на обоих своим спокойным, равнодушным взглядом. Только одно, казалось, заинтересовало ее - костюм индианки: она узнала свою собственную юбку и шейный платок, брошенные когда-то в роще "Джин с инбирем".

-- Секреты, вечно секреты! ворчал отец, искоса поглядывая на Флип. - Вечно что-нибудь скрывают от бедного старика. Всегда его надувает его-же собственная плоть и кровь. Что-жь, продолжай, продолжай! Не стесняйся, ради меня?!

Флпп неотвечала. Она даже перестала интересоваться лохмотьями индианки; мимолетное волнение, овладевшее ею, казалось, было вызвано какою-то тайною думой.

Пока Флип доставала где-то в углу бутылку с водкой, угольщик толкнул нищую ногой и, посредством через-чур уже выразительной пантомимы, дал ей понять, чтобы она не говорила дочери об их условии. Флип налила виски в маленькую оловянную чашку и, подойдя, протянула ее нищей.

-- Очень возможно, сказал Фэрли, обращаясь к дочери, но глядя на индианку; - очень возможно, что она будет шляться целый день по лесу; мимоходом она могла-бы присмотреть за новой угольной ямой, что близь Мадроньос. За это будешь кормить ее и давать ей виски! Слышишь, что я говорю, Флип? Или ты совсем ужь отупела от своих секретов? О чем ты это опять мечтаешь?

Если девушка действительно мечтала, то это были чудные, сладкия мечты. Магнетические глаза её загорелись каким-то странным светом; казалось, самые зрачки покраснели; кровь, пробежавшая быстрее по жилам, придала большую округлость её щекам; только веснушки, которые, словно блестки золота, осыпали все лицо её, как будто сделались еще ярче. Она опустила глаза и стояла, не двигаясь, слегка наклонившись вперед; голос её, как всегда, был низок, звучен и серьезен:

-- Одна из больших елей, что растут около ямы, близь Мадроньос, упала поперег дороги; она перерезала путь ручью; вода прибывает и очень немудрено, что твоя угольная яма будет затоплена.

-- За коим-же чортом ты мне раньше этого не сказала?

Он схватил топор и бросился к двери.

-- Да ты сам не давал мне слова сказать, возразила Флип, в первый раз поднимая глаза.

Разразившись проклятиями, Фэрли выбежал из дома. Молодая девушка в один миг захлопнула дверь и заперла ее на задвижку; в тот-же миг индианка вскочила, сорвала с головы и бросила на пол свои длинные волосы, стащила с себя шаль и одеяло и обнаружила под ними широкия, могучия плечи Лэнса Гэрриота. Флип стояла, прислонившись к двери. Поднявшись на ноги, молодой человек выронил из рук спеленутого ребенка, который покатился прямо в огонь. Флпп вскрикнула, бросилась к очагу, но Лэнс удержал ее, обхватив одной рукой её талию; в другую руку он взял сверток и весело сказал:

-- Что? спросила Флпп, стараясь освободиться.

-- Мой сюртук и брюки.

Флип засмеялась, а смех её настолько ободрил Лэнса, что он попытался поцеловать ее, но она уклонилась от поцелуя, скрыв свою голову на груди молодого человека.

-- Отец идет!

-- А, понимаю! засмеялся Лэнс; - это была уловка, чтобы заставить его уйти!

Она высвободилась из его объятий.

-- Отчего вы возвращаетесь в таком виде? спросила она, указывая пальцем на парик и одеяло.

-- Чтобы посмотреть, узнаете-ли вы меня.

-- Да, - но ведь это все еще прежнее; - все та же старая история.

-- Ведь вы мне писали из Монтери, что дело это совсем покончено, настаивала она.

-- Да и было-бы покончено, возразил он мрачно, - если-бы не одна проклятая собака, которая пустилась по старому следу. Ну, да я надеюсь еще повстречать этого молодчика, и тогда...

Он внезапно остановился, но в неподвижных, блестящих глазах его блестнула такая лютая ненависть, что девушке стало страшно. Она невольно положила свою руку на руку Лэнса. Он схватил ее, и выражение лица его сразу переменилось.

но вместо этого неожиданно повстречал старика. Он неузнал меня и попался на мою удочку. Представьте себе, он нанял меня, чтобы я неусыпно стерег вас и ранчо. За это он обещал меня кормить и поить.

Он подробно рассказал свою встречу с угольщиком.

-- Он так подозрителен, что мне, я думаю, следует играть комедию до конца. Но вы не поверите, Флип, как мне досадно, что нельзя будет видеть вас в вашем новом наряде здесь, пред огнем, вместо того, чтобы шляться по лесу и играть в прятки в кустах, под дождем, закутавшись в это старое тряпье. Ведь это ваши вещи; я нашел их на старом месте, в роще "Джин с инбирем".

-- Стало быть, вы пришли сюда для того, чтобы повидать меня?

-- Конечно.

-- Только.

Флип потупилась. Лэнс обнял девушку другою рукою, но сопротивление маленькой ручки было, по прежнему, неодолимо.

-- Послушайте, сказала она наконец, не глядя на него и как будто обращаясь к двум, охватившим её талию рукам, - когда отец вернется, я устрою так, чтобы он послал вас к своей алмазной яме. Это недалеко отсюда; там тепло и...

-- И что?

-- Старик, не задумаясь ни минуты, послал-бы меня в гостинницу, на вершину горы. Согласитесь, что в это время года я не мог выдать себя за заблудившагося рыболова.

-- А разве вы не могли-бы сказать, глупый человек, что вас задержал у "Распутья" разлив воды, все равно, как ту...

Эта грамматическая неясность относилась к дилижансу.

-- Да, но меня могли-бы проследить до самого вашего дома. И потом, знаете что, Флип? продолжал он, выпрямляясь и приподнимая лице девушки на один уровень со своим - вы не должны больше лгать ради меня; это нехорошо!...

-- Флип!

-- Батя идет! Скорей!

Лэнс истолковал последнее слово по своему. Упрямая маленькая ручка теперь неподвижно лежала на его плече. Он близко, близко наклонил свое лицо к смуглому, хорошенькому личику девушки и почувствовал, как по его губам, по щекам, по горячим векам и влажным глазам пробежало её ароматическое дыхание; поцеловав ее, поспешно надел на голову парик, закутался в одеяло и опустился на пол возле очага, засмеявшись тем свежим, взволнованным смехом, свойственным юности и первой невинной страсти. Флпп отошла к окну и стала смотреть на гнувшияся под ветром ели.

-- А отца-то кажется нет? заметил Лэнс с робкой усмешкой.

Она упорно отворачивала лицо, но сама, дрожа, как магнитная стрелка, повторяла все движения Лэнса, раскачивавшагося перед огнем.

-- Уверен-ли я, Флип?!

-- Лэнс! прошептала молодая девушка, догадываясь, что за этим вопросом, полным красноречивого упрека, может последовать новая демонстрация со стороны влюбленного Лэнса. - Тише! На этот раз он в самом деле идет... не шутя!

Это был действительно Фэрли, вымокший, оборванный, страшно грязный и страшно взбешенный. Он, правда, нашел дерево, упавшее поперег потока, но вода и не думала заливать угольной ямы, а нашла себе иной исход. "Человек с самыми ограниченными умственными способностями мог-бы констатировать этот факт, если только разсудок его не помутился, благодаря усиленной переписке с чужими людьми, и не извратился, благодаря закоренелой привычке относиться с презрением к родному отцу. Такой возмутительный эгоизм, разумеется, приведет только к тому, что бедный старик-отец схватит ревматизм, если ему не растереть ноги оподельдоком и не дать внутрь виски". И мистер Фэрли с детской простотой поспешил обнажить обе свои ноги, окрашенные в различные цвета, и молча стал ожидать услуг своей дочери. Флип, не обращая внимания на гневные взгляды и нетерпеливые жесты Лэнса, закутанного в свое одеяло, принялась растирать ноги отца почти безсознательно, с машинальною ловкостью, доказывавшей, что это было для нея привычное занятие. Она воспользовалась случаем привести в исполнение задуманный план.

К крайнему неудовольствию дочери, Фэрли тотчас нашел возражение:

-- А может быть я найду для нея другую работу? Может быть и у меня тоже есть секреты! А? Что?...

При этих таинственных словах, он лукаво подмигнул Лэнсу и украдкой толкнул его локтем, что еще усилило досаду молодого человека.

-- Нет! продолжал старик, - пускай эта женщина пока отдохнет. Я намерен дать ей другое поручение. Почем знать? Может она понадобится мне здесь...

через трубу попадали в камин и шипели на угольях широкого очага. Под благотворным влиянием нескольких рюмок водки, мистер Давид Фэрли пришел в более благодушное настроение и разговорился.

-- Мне кажется, начал он, усаживаясь перед огнем, - что в эту дьявольскую погоду ты, ради забавы, могла-бы надеть все эти тряпки и финтифлюшки, которые посылает тебе этот ветрогон из Сакраменто, чтобы порадовать родного отца. А если тебе трудно сделать это для твоего старого бати, то сделай хоть из христианского милосердия, чтобы доставить удовольствие этой бедняге.

Трудно сказать, что руководило стариком. Быть может, в глубине души его скрывалось полубезсознательное чувство отцовского тщеславия, побуждавшее его выставить на показ даже перед жалкой нищей весь блеск и все достоинства драгоценного сокровища, которое он намеревался поручить её попечению. Флип кинула быстрый вопросительный взгляд за Лэнса; тот ответил утвердительным жестом. Она побежала в соседнюю комнату и заперла за собою дверь. Впрочем, переодевание заняло немного времени; несколько минут спустя она опять появилась в своем новом наряде, застегивая на ходу последния пуговицы лифа, и на мгновенье стыдливо остановилась перед окном, чтобы подтянуть спустившиеся чулки. Странность положения еще более увеличивала свойственную ей застенчивость; смутившись, как ребенок, она перебирала черные и золотые бусы красивого ожерелья, последняго подарка Лэнса. Разстегнувшийся башмак дал возможность индианке доказать свое рвение и свою услужливость; она бросилась, чтобы исправить забывчивость девушки; пользуясь своим переодеваньем и скрывавшей их обоих тенью очага, Лэнс позволил себе пожать её маленькую ногу и даже поцеловал ее. Флпп вздрогнула, нервно расхохоталасьи принуждена была сесть, несмотря на суровое порицание со стороны отца.

-- Если ты надела эти тряпки только для того, чтобы хихикать и ежиться, как индейский младенец, так уже лучше пойди и сними их, проворчал он.

Но даже сквозь этот упрек проглядывало все тоже родительское тщеславие. Он с удовольствием замечал в какой восторг приходило жалкое презренное создание, которое он приютил у себя; он тем более наслаждался им, что не мог чувствовать ревности. Индианка не могла похитить у него Флип. Под влиянием виски он начал греметь против всех, кто попытается отнять ее у него. Затем, воспользовавшись отсутствием дочери, которая пошла в свою комнату переодеваться, он доверчиво шепнул Лэнсу:

платьев и разных украшений, которые нам посылает один вертопрах из Сакраменто, чтобы привлечь покупателей. Так себе, дрянной малый, который любит важничать. Разумеется, я ему заплачу. Уже эти верно... Он и сам это знает. Да и заплачу, будьте покойны... Чтобы я, да не расплатился с ним?!. Только незачем ему делать вид, будто он посылает подарки!.. Изволите-ли видеть, - хочет скоро побывать у нас, чтобы прельстить мою Флип... Нет, брат, дудки, со стариком не шути... Не будет этого, пока старик жив!...

Увлеченный своим красноречием и воображаемыми обидами, Фэрли не замечал, как сверкали глаза Лэнса под длинными желтыми прядями парика; он видел только его фигуру и продолжал:

-- Вот почему я хочу, чтобы ты постоянно оставалась при ней, продолжал он. - Не отходи от нея, пока не вернется мой сын; - молодец мой скоро придет повидать меня; и ужь я тебе ручаюсь, что он мигом расправится с этим молокососом из Сакраменто. Надо мне только будет переговорить с ним прежде, чем Флип... А? Понимаешь?.. Чорт меня возьми, если эта проклятая старуха не пьяна...

К счастью, в эту минуту в комнату вошла Флип; она сообразила, в чем дело, опустилась на колени перед очагом, между ним и отцом, и украдкою схватив руку взбешенного Лэнса, крепко пожала ее. Под влиянием этого прикосновения, он моментально успокоился. Но чуткая натура девушки быстро поняла всю необузданность характера Лэнса. Вместе с инстинктом нежности и любви, в ней проснулось сознание какой-то новой ответственности, и смутное предчувствие опасности. Робкий цветок любви, едва распустившись в её сердце, уже начал блекнуть под ледяным дыханием мрака. Охваченная безотчетным страхом, она не знала что делать. Пока Лэнс оставался в их доме, каждая минута могла погубить его; довольно было одного слова, одного восклицания, сорвавшагося с его гневно сжатых и побелевших губ, чтобы старик догадался; внезапный уход мог вызвать подозрение в её отце; но помимо этих реальных опасностей, ей казалось, что там, за дверью, во мраке, Лэнса ожидают какие-то таинственные ужасы. Она прислушивалась к яростным порывам урагана, от которых стонали и гнулись сикоморы, и ей казалось, что опасность кроется там; она слышала, как дождь стучал по стеклам и по крыше, как с ревом низвергались горные потоки, и спрашивала себя - не там-ли? Вдруг она вскочила, бросилась к окну и прильнула лицом к стеклу. Между колебавшимися под бурей ветвями деревьев она заметила мерцание четырех факелов, зигзагами опускавшихся по оврагу. Теперь она уже не сомневалась: беда приближалась оттуда. В одно мгновение она овладела собою.

-- Отец, сказала она своим обычным спокойным голосом, - я вижу факелы на дороге, ведущей к вашей алмазной яме. Верно это какие-нибудь негодяи. Я возьму с собою индианку и пойду взглянуть в чем дело.

VI.

Ветер подхватил их, с силой захлопнул дверь хижины, моментально потушив широкую полосу света, которая на одну секунду разсекла мрак, и быстро погнал их вперед. Наконец им удалось укрыться под толстым деревом. Лэнс распахнул одеяло, привлек к себе девушку, и крепко обнял ее. Она вся дрожала и прижималась к его груди, как испуганная птичка.

-- Что с вами? спросил он весело. - Чего вы боитесь?

Флип овладела собой.

-- Вне нашего дома вы в безопасности. Но скажите, вы их ждете сегодня?

-- Может быть.

-- Тише, прошептала девушка, - они идут с этой стороны.

Четыре мерцающих факела вытянулись в одну линию. Очевидно, тропинка была найдена, потому что они приближались. Флип тяжело дышала. От нея исходил острый, бальзамический аромат и распространялся под тяжелыми складками одеяла; Лэнс крепче прижал ее к себе. Он забыл о бушевавшей вокруг них буре, о таинственном враге, который приближался... Вдруг Флип дернула его за рукав и сказала с легким смехом:

-- Да ведь это Кеннеди и Броун.

-- Кеннеди - почтмейстер, а Броун - мясник.

-- Что им здесь надо?

-- Меня, сказала Флип, краснея.

-- Вас?

Скорее таща чем ведя за собою Лэнса, Флип, руководимая инстинктом коренной жительницы леса, быстро спустилась на дно оврага, где звуки голосов замирали; даже завывания бури здесь были почти не слышны; зато у Лэнса захватило дух от едкого дыма, который разъедал ему глаза и щипал даже губы. В центре густого мрака, разстилавшагося у их ног, мало-помалу вырезался полный контур громадного огненного глаза, который то разгорался, то потухал, то вспыхивал, то снова меркнул под неправильным дыханием ветра.

-- Это угольная яма, шепнула Флпп. Когда вы достигнете противуположной стороны, вы спасены, прошептала она, осторожно пробираясь вдоль орбиты огненного глаза к небольшому пещерообразному углублению, в котором почва была усыпана кусками древесной коры и опилками. Здесь было тепло; воздух был пропитан смолистым запахом. Тем не менее, молодые люди сочли нужным укрыться под одеялом. Огненный глаз устремлял на них свой мерцающий взгляд; по временам, волны яркого света добегали до них: тогда они с притворным ужасом крепче прижимались друг к другу.

-- Флип!

-- Что?

-- Очень может быть! сказала Флпп без малейшого кокетства. - Мало-ли народа сюда ходит!

-- Вам, может быть, хочется пойти к ним!

-- А вы хотите, чтобы я пошла?

Лэнс отвечал поцелуем. Тем не менее, он не был покоен.

-- Нет! возразила Флип. - Они считают вас за индианку. Им надо не вас, а меня.

Эти несчастные слова окончательно взбудоражили Лэнса. Им овладело какое-то необычайное раздражение. В первый раз он почувствовал стыд и угрызения совести.

-- Нет, мне таки надо пойти посмотреть, в чем дело, сказал он вдруг, вскакивая на ноги.

Флпп промолчала. Она думала... Твердо уверенная, что четверо мужчин пришли единственно ради нея, она предвидела, что они не обратят на Лэнса никакого внимания, как скоро увидят, что она не с ним; к томуже он был так раздражен, что ей страшно было встретиться с ними в его присутствии.

-- А вы?

-- Я пойду туда и буду его ждать. Если же он не съумеет отделаться от своих гостей и притащит их с собою, я убегу и вернусь сюда, к вам. Во всяком случае, я уж так устрою, чтобы отец провозился там некоторое время.

Она взяла его за руку - и другою тропинкою вывела на дорогу. Лэнс был чрезвычайно удивлен, очутившись не далее как на разстоянии ста шагов от дома. В темноте ярко сияло окно, освещенное огнем очага.

-- Войдите с задняго хода, сказала Флип в полголоса. - Не ходите в комнату, и, если возможно, держитесь в тени. Не говорите в их присутствии; только позовите батю или дайте ему знак, чтоб он вышел к вам. Помните, продолжала она смеясь: - что он приставил вас следить за мною. Подождите, спустите волосы на глаза. Вот так...

Первое движение Лэнса находилось в вопиющем противоречии с его предполагаемым полом. Приподняв свою рваную юбку, он вынул из-за голенища нож, а из-за пазухи - револьвер; безшумно повертев барабан его и убедившись, что все заряды на месте, он осторожно прокрался к хижине и остановился под навесом.

Здесь было совсем темно, но сквозь щель плохо притворяющейся двери пробивалась тонкая полоска света. До слуха молодого человека донесся чей-то, как будто знакомый голос, который раздавался внутри хижины, и говорил о чем-то с грубым злорадством. Вскоре он услышал имя, - свое собственное. Вспылив, он уже положил, было, руку на ручку двери, как вдруг тот-же самый голос произнес другое имя, которое парализовало его движения и согнало с лица краску. Он отшатнулся, быстро провел рукою по лбу, задрожал от ярости и отчаяния, подошел к двери и, опустившись на колени, прижался к скважине горячим виском.

-- Знаю-ли я Лэнса Гэрриота? говорил голос. - Знаю ли я этого разбойника? Да разве я не гнался за ним в прошлом году, в лесу? В трех милях от "Распутья" он ускользнул от меня и скрылся в этом ранчо, из которого потом пробрался в Монтери. Разве это не тот-же негодяй, который убил Боба из Арканзаса... Боба Ридли... как его звали в Соноре? А знаете-ли вы, кто был этот Ридли?... А? Что? Полоумный старый дурак... Да ведь это был Боб Фэрли! Ваш сын.

-- А? Что вы сказали? прервал его первый голос. - Говорю, что знаю это наверное! Взгляните на эти портреты: я нашел их при покойнике. Узнаете? Это вы, это ваша дочь. Или, может быть, вы станете отрицать это? Может быть, скажете, что я лгу? Не поверите, если я скажу вам, что он сам признался мне, что он ваш сын, и рассказал, как он убежал из дому, и что вы живете где-то в горах и делаете из угля золото или что-то другое. Он признался мне по секрету, уверяя, что никто другой не знает его тайны. Но теперь, когда я открыл, что его убийца, Лэнс Гэрриот, скрывается здесь в окрестностях, что он всюду разослал шпионов, чтобы разузнать обо всем, касающемся вашего сына, что он дурачит вас и хочет погубить вашу дочь, как погубил уже сына - теперь я уверен, что он тоже знал это.

-- Лжец!

Дверь с треском распахнулась. На пороге появилось какое-то нечеловеческое, искаженное адскою яростью лицо, на половину скрытое, как у Медузы, длинными прядями черных волос. В хижине раздался громкий крик ужаса. Трое из посетителей успели выскочить вон и скрылись. Тот, который только-что говорил, кинулся в угол, где стоял его карабин, но не успел он схватить его, как сверкнула молния, грянул выстрел, и тело его, продолжая двигаться в прежнем направлении, грохнулось на очаг. Уголья зашипели под струею крови. Лэнс с дымящимся пистолетом в руке выбежал за дверь. Вдали, на тропинке, постепенно ослабевая, слышались поспешные шаги и треск раздвигаемых веток. Лэнс остановился, и вернулся в дом к единственному оставшемуся там живому существу - к старику.

фотографии: одна изображала его самого и, судя по изумительно светлому цвету лица, снята была очень давно; другая - ребенка, которого Лэнс тотчас узнал: то была Флип.

-- Скажите мне. хрипло заговорил он, опираясь дрожащей рукою на стол, - действительно-ли Боб Ридли был ваш сын?

-- Мой сын? откликнулся старик каким-то странным, беззвучным голосом, не отрывая глаз от трупа. - Вв-вв...ввот мой сын!... продолжал он, указывая пальцем на убитого. - Тсс! Разве он не говорил вам? Разве вы не слышали? Умер... умер... убит... убит!...

-- О, замолчите! Вы с ума сошли! весь дрожа прервал его Лэнс. - Это не Боб Ридли; это мерзавец, собака, подлый доносчик. Слушайте. Если Боб Ридли действительно ваш сын; клянусь вам Богом, что я не знал этого... ни сегодня... ни тогда!

Он почти с угрозой протянул руку и опустил ее на плечо старику. Тот медленно поднял голову. Лэнс с криком ужаса отшатнулся. На дряблых, дрожащих губах несчастного играла улыбка. Глаза были тусклы: прежний подозрительный взгляд, обличавший безпокойную натуру этого человека, исчез без следа: ясно было, что слабый свет разсудка, освещавший их потух и навеки потонул во мраке.

Лэнс пошел к двери и несколько мгновении простоял неподвижно, уставившись в пространство. Когда он опять обернулся, лицо его было так-же бледно, как у лежавшого на полу мертвеца. Пламя гнева потухло в его впалых глазах, походка его стала медленною и неуверенною. Он подошел к столу.

-- Послушайте, сказал он с странной, печальной улыбкой и такой бесконечной усталостью в голосе, как будто он предвкушал уже блаженство вечного покоя смерти, - ведь вы дадите мне это... не правда-ли?

И он взял со стола портрет Флпп.

-- Благодарю вас! сказал Лэнс.

Он направился к двери, но снова остановился и вернулся назад.

-- Прощайте! сказал он, протягивая руку Фэрли. Старик взял ее с тою-же детской улыбкой.

-- Умер, пролепетал он тихо, рукою Лэнса указывая по направлению к очагу.

Фэрли опять кивнул головой. Лэнс еще раз посмотрел на него таким-же мутным, потухшим взглядом, как и взгляд самого старика, еще раз пожал ему руку и отошел. Прежде чем выйти из комнаты, он медленно, даже как-то торжественно положил на стул свой револьвер, но на пороге опять остановился в широкой полосе света, падавшого от очага, вынул из кармана небольшой пистолет и заботливо осмотрел курок. Затем он осторожно затворил за собою дверь и все тою-же неуверенной, медленной походкой стал ощупью пробираться во мраке.

На уме у него была одна только мысль: найти где-нибудь такой пустынный уголок, куда никогда-бы не забрела нога человека, где он мог-бы найти вечный покой, отдых, забвение; главное - чтобы и о нем забыли. Такие уголки есть на свете; ему самому случалось находить кости безвестных мертвецов, которые исчезли с лица земли, не оставив после себя никакого следа. Ах, еслибы он только владел собой, он может-быть и нашел бы такой уголок! Но надо быть очень осторожным: маленькия ножки Флип бегают по всему лесу, она не должна более видеть его - ни живого, ни мертвого... И вдруг, среди таких горьких мыслей, среди мрака ночи и бури, над ухом его раздался нежный голос:

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Оставшись один, Фэрли весь погрузился в безсмысленное созерцание трупа. Вдруг страшный порыв ветра потряс стены хижины, ворвался в нее сквозь трубу камина, сквозь щели двери, разбросал по полу горящия головни и золу и наполнил комнату густым дымом.

Угольщик застонал и поднялся с места. Даже в безумии помня о своем сокровище, он ощупью отыскал под кроватью маленький кожаный мешечек с драгоценным кристаллом и поспешно выбежал из комнаты. Новое потрясение пробудило его от апатии; он вернулся к idée-fixe своей жизни, к алмазам, - и забыл обо всем остальном. Переодетый Лэнс, смерть сына, убийство, совершенное на его глазах, - все эти впечатления сгладились. В голове старика вертелась только одна мысль: надо идти к угольной яме и смотреть за огнем. Инстинкт и привычка руководили им: он, шатаясь, побрел в темноте, переходя в брод ручьи и машинально обходя преграждавшия дорогу деревья. Наконец он дошел до угольной ямы. Бледный свет, который служил ему маяком, на одно мгновенье как будто чем-то заслонился; ему послышались голоса; возле ямы он заметил следы недавняго посещения; в опилках видны были отпечатки человеческих ног. Зарычав от гнева, Фэрли спустился в яму и бросился к ближайшему отверстию; ему почудилось, что кто-то трогал его костер... тайна его была открыта... плод его многолетняго труда украден!.. Им овладела безумная ярость; с нечеловеческой силой он начал раззорять костер, раскидывая во все стороны полуобгоревшия головни. Удушливые газы угля стали свободно выделяться и густыми клубами повалили из отдушины. По временам, порыв ветра отгонял их назад, к стенам ямы, и несчастный старик, руководимый последним остатком потухающого разума, бросался на землю и прижимал лицо к свежим, влажным опилкам. Но припадок бешенства был слишком силен; он скоро прошел; старик устал, успокоился и уселся возле костра в той-же апатической позе, в какой он часто проводил ночи над своей угольной ямой. Так его застала заря.

Заря принесла с собой затишье, принесла голубые просветы на свинцовом облачном небе, принесла яркия звездочки, которые потом побледнели и потонули в глубине лазоревых озер. Эти озера ширились, обращались в моря и, наконец, совсем расплылись в бесконечный, безбрежный океан, уже не лазурный, а светлоголубой, усеянный хлопьями, молочно-белыми с пурпуровым отливом. Заря слегка приподняла завесу тумана, который старался удержаться, цепляясь за вершины горы и верхушки сосен, но подымался все выше и выше и, наконец, исчез совершенно. На каждой былинке задрожали изумруды, на каждой ветке засверкали алмазы; лес, словно проснувшись под дыханием утра, наполнился смутным шумом; на дорогах и тропинках послышались голоса.

голосом какие-то отрывочные слова, в которых, однако, проглядывала одна определенная мысль:

-- Мой мальчик... мои сын Роберт... вернулся... да... вернулся... наконец... Там, вместе с Флип... Оба там... Идите, смотрите!...

Подойдя к небольшой пещере, он остановился и сдернул грубое одеяло. Под ним Флип и Лэнс лежали, прижавшись друг к другу; похолодевшия руки их застыли в крепком объятии.

-- Задохнулись! прошептали два или три человека, с ужасом повернувшись к разоренной, еще дымящейся яме.

-- Они спят!.. залепетал старик. - Спят... Прежде, когда они были детьми, они часто так спали вдвоем... Ах, перестаньте! Что вы мне толкуете?! Неужелиже я не узнаю свою собственную плоть и кровь... Спите, спите!... Милые мои... голубчики!...

-- Спокойной ночи!