Эпизод из жизни игрока

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Эпизод из жизни игрока (старая орфография)

Эпизод из жизни игрока.

Разсказ М. Брет-Гарта.

....Судьба! Во всем и везде судьба!... Повидимому, ничего не было страннее, как видеть его в семь часов утра на площади Сакраменто; обыкновенно, он не выходил из дому раньше двух часов пополудни, а тут едва башенные часы возвестили семь, как он... он, г. Окхорст, разгуливает по плацу... Впоследствии, несколько лет спустя, когда, отдавшись иной раз воспоминаниям, он проверял в памяти свою полную случайностей жизнь, он не иначе называл эту раннюю прогулку, как толчком надсмешницы-судьбы. А между тем, прогулка эта была вызвана очень простой причиной: половина седьмого он еще сидел за игральным столом и сорвал банк в двадцать тысяч долларов; но тут он разсудил, что на этот раз довольно и оставил залу, уступив свое место другому, конечно менее счастливому игроку. Он совершенно покойно дошел до своей комнаты и приготовился уже раздеваться, как вдруг, сквозь открытое окно, у которого забыли спустить жалузи, на его лицо брызнул яркий луч вставшого солнца, вот другой заиграл на бриллиантах его перстней, третий отразился в зеркале, там целый сноп раскинулся по полу и вся комната загорелась ярким светом. Как-то невольно Окхорст подошел ближе к окну и залюбовался картиной просыпающейся жизни. По сердцу его разлилось какое-то странное, неиспытанное им до сих пора, чувство восторга; он быстро схватил шляпу, и через минуту очутился уже на улице.

Воздух была, чистый, прохладный; откуда-то несло нежным запахом зелени, сверху доносилось веселое, беззаботное чириканье пташек; на улицах было еще совсем пусто, попадались только деловые лица мелких торговцев шедших отворять свои лавки, мрачные фигуры невыспавшихся дворников, флегматично помахивающих своими метлами из стороны в сторону, да иногда пробежит мальчуга или быстроглазая девчонка, подталкивающие на ходу все, что попадалось под ноги. Окхорст посматривал на все с холодным любопытством, но в его взгляде не было того обычного презрения и надсмешки, какие привыкли видеть в нем все, хорошо знающие его; напротив, он нечужд был даже какого-то необъяснимого чувства удивления, восхищения и с интересом всматривался в красивые лица женщин, шедших на работу. Он, этот известный скептик, который с ледяным равнодушием относился к кокетству светских красавиц, теперь залюбовался худенькой, оборванной фигуркой маленькой девочки, забегавшей к нему со всех сторон с протянутой рученкой. И эта девочка могла узнать две вещи: во первых, что у него доброе сердце, а во вторых, то, чего до сих пор не знал никто, что у этого красивого господина глаза, казавшиеся всем черными, были на самом деле серые и такие нежные, такие ласкающие, любящие глаза...

Окхорст свернул в какую-то узенькую улицу, и наткнулся на маленький садик, из которого выглядывали приветливые стены белого домика; он заглянул в решетку, и залюбовался розами, гелиотропами, железняком и другими цветами, весело кивавшими по ветру своими улыбающимися головками. И не потому он засмотрелся на них, чтобы оне чем-нибудь особенно выдавались, а просто оттого, что до сих пора, он видел цветы только в букетах и на платьях женщин. Он смотрел с восторгом, с обаянием, которым смело могла позавидовать даже пикантная Элзлинда или восхитительная мисс Монморанси, добивавшияся его расположения, как особенного патента, который бы засвидетельствовал их славу.

А утро манило его нее дальше и дальше... Он дошел до конца плаца и уселся на скамью под тенью раскидистого дерева. Кругом было так тихо, что легкий шелест смоковниц казался спокойным дыханием спящого; по небу бегали совершенно прозрачные облачка, терявшияся вдали за яркой синевой. В воздухе стоял одуряющий аромат цветов, круживший голову, заставлявший как-то особенно трепетно биться сердце.

Окхорст лег на скамью, подложил под голову шляпу, и забылся от восторга до того, что даже не слыхал, как кругом него, как-бы потешаясь над этой слабостью, вились и игриво щебетали прелестные обитательницы Садов. Вдруг, невдалеке резко зашуршал песок под колесами экипажа. Окхорст вскочил и, чего с ним никогда не было, вспыхнул, устыдившись своей слабости. Вглядевшись, он увидал что-то в роде тележки, которую медленно тащил мущина; когда странный экипаж поровнялся с ним, он вспомнил, что лицо исполнявшого роль лошади было не совсем ему незнакомо; затем, он тотчас-же припомнил где и при каких обстоятельствах видал этого толстого господина; в его памяти быстро промелькнуло: - С. Франциско, зало польки, где тот проиграл долго скапливаемые им семьдесят долларов; вернуть не удалось. - И совершенно спокойно смотрел на толстяка. Тот-же, напротив, сильно покраснел, смутился, остановил тележку, и нерешительно сделал два шага вперед. Окхорст имел время разсмотреть, кто был в экипаже: там скорее лежала, чем сидела молодая женщина. Все в этой поразительно бледной и худой особе говорило о её страшных страданиях; глаза совсем ушли в орбиты и подозрительно блестели из темных кругов, бледные губы были полураскрыты и из них выходило тяжелое, болезненное дыхание.

Можно было думать что скоро, очень скоро это слабое существо освободится из-под власти того толстого олуха, который сопровождал ее. В этой болезненной, сразу бросающейся в глаза физиономии, было что-то такое, нежное, хватающее за душу, чего казалось невозможно не заметить. Страннее всего было видеть это неземное существо рядом с грубым мужем: в ней все, даже складки её одежды напоминали что-то чистое, высокое, недосягаемое... Окхорст загляделся на нее... Но здесь случился маленький казус: тележка неловко повернулась в сторону и осталась на боку. Окхорст поспешил на помощь. В то время как муж старался поставить тележку как следует, больная держалась рукою за Окхорста и, странно, от этого холодного прикосновения, он задрожал, точно ему положили на руку кусок льда. Экипаж был поворочен и бледная женщина снова легла на его подушки. Муж подошел поблагодарить Окхорста за услугу и между ними завязался разговор, из которого тот узнал, что г-жа Деккер была почти безнадежна к выздоровлению и что она постоянно лежала-бы в постели, еслибы г. Деккеру, как столярному мастеру, не пришла счастливая мысль устроить для больной жены вот это самое катающееся кресло, в котором он каждое хорошее утро, прежде чем начать работать, вывозит ее подышать свежим воздухом. Г. Деккер сообщил, что они советывались со многими докторами и хорошими, но это ничего не помогло; все они в один голос посылают на воды, а как тут ехать? на что поедешь? Правда, г. Деккер раз скопил восемьдесят долларов на этот случай, но в С. Франциско их украл из кармана пик-покэт {Pick-Pocket - карманные воришки.}. Что делать, такой уж неловкий, да и несчастный г. Деккер!... Это последнее сообщение было прибавлено женою. Теперь уж нескоро опять удастся скопить такую сумму; так поездка на воды и не может состояться... Ах, какие отвратительные эти пик-покэты!...

Толстое лицо мужа сделалось красно, как кумач, но Окхорст оставался повидимому совершению безстрастным; он вполне разделял мнение г-жи Деккер о пик-покэтах и продолжал флегматично шагать подле тележки до тех пор, пока она не поравнялась с тем садом, который еще раньше привлек внимание Окхорста. Здесь, он просил своих новых знакомых подождать минутку, а сам направился на, белый домик; он вызвал самого хозяина и уговорил отдать ему все цветы его сада, за что предложил небывалую цену. Через несколько минут он вернулся к Деккерам и высыпал на колени больной полную корзину ароматических роз. Молодая женщина радостно улыбнулась и жадно вдыхала в себя запах цветов. Тем временем Окхорст, пользуясь минутой, отвел в сторону мужа и, тихо вложив в его широкую ладонь четыре золотых по двадцать долларов каждый, шепнул ему:

-- Скажите своей жене, что пик-покэт вам возвратил украденные деньги или скажите, что вы их нашли... Одним словом, говорите все что хотите только не упоминайте о том, что я их вам дал. Слышите? Обещайте мне это.

Деккер дал слово не говорить жене и оба подошли опять к тележке. Взглянув на молодую женщину, Окхорсту показалось, что на щеках её появилась чуть заметная краска, а в темных глазах светились слезы... Но он не дал ей даже времени поблагодарить его и, раскланявшись, быстро исчез за углом.

Грустно признаться, что Деккер не сдержал своего обещания даже на один день. В простоте сердечной он считал неблагодарностью, грехом скрыть имя благодетеля и рассказал все как было. Правда, он хотел выставить Окхорста в самом романическом свете и превозносил даже до великого достоинства и возводил в громадные заслуги его уменье метать банк.

-- Ну теперь, моя дорогая Эльза, скажи что ты меня прощаешь, - закончил свою восторженную речь Деккер, падая на колени перед женою. - Что делать, ведь я расчитывал на лучшее. Ты знаешь, как мне дорого твое выздоровление; я и думал, когда ставил на эти проклятые карты скопленные деньги, что может быть возьму банк, сразу получу много-много денег, поедем на воды, сделаю тебе хорошия новые платья, чтобы ты была одета не хуже других, окружу тебя покоем, довольством...

Больная обняла мужа.

-- Я тебя прощаю, мой бедный Жозеф, - проговорила она с улыбкою; - по настоящему, тебя следовало бы хорошенько наказать за то, что обманул меня, сочинив ему эту гнусную историю, ну, да ужь не будем об этом больше говорить. Если ты мне обещаешь, что никогда не повторишь того, что сделал, то я тебя прощаю.

Г-жа Деккер подняла к лицу те самые розы, которые подарил ей Окхорст, уткнулась в них и едва слышно позвала: - Жозеф.

-- Что, моя дорогая?

-- Как ты думаешь, этот господин.. Ну, как его зовут-то?... Жак Окхорст... отдал бы он тебе деньги, еслиб я не рассказала твоей истории?

-- Да, он отдал бы все равно, - с экстазом проговорил Деккер.

-- Даже еслибы он вовсе не видал меня?

Деккер поднял голову. Его жена полулежала вся обсыпанная розами. Матовая бледность её прозрачного лица и странный блеск глаз, так резко отделялись из розового фона цветов, что у толстяка Деккера, при виде этой красоты, от восторга даже закрылись глаза.

На другое утро, когда супруги Деккер выехали на плац у больной открылась совершенно неожиданно нервная лихорадка; она настойчиво просила увезти ее домой, потом, когда встретила опять Окхорста, повидимому очень удивилась и даже как будто не узнала его, потому что небрежно обратилась к мужу с таким вопросом. - Что это кажется вчерашний господин, или я ошибаюсь?

Когда Окхорст подошел к ним и любезно поздоровался, она отвечала ему так холодно, что он сразу догадался о том, что муж все рассказал ей.

-- Теперь, конечно, она меня презирает - подумал он. Разговор был самый короткий. Окхорст осведомился об адресе мастерской Деккера, конечно, чтобы иметь ее в виду, если встретится необходимость заказать какую-нибудь вещь и распростился очень вежливо, но не взглянув даже на г-жу Деккер.

Едва Окхорст скрылся из виду, как г-жу Деккер охватила какая-то странная веселость. Простодушный муж был очень рад оживлению жены.

-- Но знаешь что, моя дорогая Эльза, - сказал он тоном сожаления, - ты уже через чур была с ним суха; он может догадаться, что я не сдержал своего слова.

-- Ну, так что-ж? - небрежно произнесла Эльза.

Через несколько дней после этого владелец серных источников в Сан-Нзабеле. получил фамильярно написанную записку следующого содержания:

"Любезный Стефан! Вы жалуетесь постоянно, что у вас всегда мало посетителей. Не мудрено, Ваши воды никогда не войдут в моду, если вы не улучшите помещения для приезжающих к вам больных. Я согласен рекомендовать вам выгодных клиентов, но с тем условием, чтобы вы немедленно приступили к перестройке вашего дома; прибавьте несколько комнат и отделайте их по изящнее. Вполне надеясь, что мое желание будет исполнению, я посылаю для работ к вам знакомого подрядчика, который приедет с женою; она очень болезненная женщина и требует самого внимательного и строгого лечения. Ухаживайте за обеими, как за близкими для вас; быть может, что к окончанию курса лечения, я и сам приеду к вам, но ни в каком случае не надолго, так как в этом году я не намерен устраивать игры. Ваш Жак Окхорст."

Прочитав это письмо товарищ Окхорста, хитро улыбнулся, делая вид, что все понял.

-- Знаю, Жак опять хочет пуститься в спекуляцию. Но почему он не желает остаться здесь на весь сезон? Пишет, что приедет не надолго и играть не станет. Странно, очень странно! Во всяком случае это не даром. А, чорт возьми, очень бы хотелось узнать, что он теперь замышляет.

Этот сезон был очень счастливым для Окхорста и, конечно, весьма убыточным для тех, которые искали общества Окхорста за зеленым столом. А между тем он все-таки скучал в Сакраменто. С некоторого времени он завел привычку прогуливаться по утрам, чем в высшей степени подстрекал любопытство своих знакомых. Находились даже желающие следить за ним, чтобы разведать цель этих утренних прогулок, но это решительно ни к чему не привело, разве только ставило любопытствующих еще в большее недоумение. Они узнали, что Окхорст избирал местом своей прогулки плац, постоянно усаживался на несколько минут на одну и ту-же скамейку и, затем, возвращался, не проговорив ни с кем ни одного слова. Все были в полной уверенности, что только женщина могла расшевелить этого мраморного Окхорста и заставить его выходить так рано из дому, а между тем, сколько не следили за ним, но даже и тени, и признаков женщины не было. Наконец, все решили, что эти прогулки ничто иное, как "талисман" для удачнейших действий на зеленом поле.

После Марисвильских курсов, Окхорст направился в С.-Франциско, затем его видали в Сан-Хозе, в Санта-Круце и в Окланде. Все, кто встречал его, находили, что он как-то странно изменился, бросил свою обычную флегматичность, сделался каким-то нетерпеливым, нервным, лихорадочным. Полковник Старботтль заверял честью, что в С.-Франциско Окхорст отказался даже сдавать карты.

Из Сан-Иозе, Окхорст с целым обозом поклажи направился сухим путем в Орегон; но, доехав до Стактона, он совершенно неожиданно переменил путь и через четыре часа уже подъезжал без всякого багажа, верхом на лошади к С. Изабельским источникам. Дорога шла роскошной долиной, разстилавшейся у самой подошвы трех гор, закутанных в темный плащ пихт, между которыми блестящею рябью пестрели красные верхушки и богатая листва известного испанского дерева madrono. А сквозь эту роскошную зелень кокетливо выглядывали постройки отеля, то прячась за деревьями, то снова выбегая из за кустов. Окхорст вообще очень мало обращал внимания на природу, но на этот раз его охватило то-же самое чувство, как и в первую утреннюю прогулку в Сакраменто. По мере того, как он приближался к отелю, ему стали попадаться шарабаны с изящно одетыми дамами. замелькали белые, голубые, розовые платья, роскошные плечики, веселые улыбки. Но Окхорст никого не замечал, он даже не задержал рысь лошади, обдавая элегантных барынь целою тучею пыли, повидимому совершенно покойно направлялся к воротам отеля. А между тем никто и не подозревал, какая страшная буря поднималась в его душе.

По своему обыкновению он гордо прошол сквозь толпу, не обращая никакого внимания на завистливые перешептывания мущин и восторженные взгляды женщин. Только одна личность подошла пожать ему руку и что всего страннее, в обществе, лицо это считалось лучшим цветком, которого рождение, воспитание, и общественное положение не допускали ни малейших пересудов или каких-либо намеков. Это был Дик Гамильтон, банкир в полнейшем и широчайшем смысле.

-- Знаете-ли вы с кем говорили? - с ужасом обратился к нему молодой джентльмен из их общества.

-- Знаю, - спокойно улыбнулся Гамильтон. - Я говорил с тем господином, который на прошлой неделе выиграл у вас тысячу долларов. Я с ним в очень хороших отношениях.

-- Но ведь это... игрок? - произнесла элегантная мисс, скривив ротик в презрительную гримаску.

-- Да; но, знаете-ли, mademoiselle, я бы очень желал, чтоб каждый из нас играл так открыто, как он.

Окхорст ничего не слыхал из этого разговора, потому что был уже давно в корридоре первого этажа. Он, повидимому, совершенно покойно расхаживал взад и вперед, но в душе испытывал такую тревогу и волнение, какого еще не знал никогда Вдруг он услыхал за собою легкие торопливые шаги, вот произнесли его имя... Вся кровь бросилась ему к сердцу; он обернулся и... Да, это была она! Но откуда такая перемена?! Прошло всего два месяца, и она неузнаваема! Перед ним свеженькая, здоровая молодая женщина с живым блеском глаз и с румянцем на щеках. А как она изящна в своем парижском платье, какая грация в её движениях, какая красота... Окхорст остановился пораженный; а она улыбалась какою-то манящею, невиданною им до сих пор улыбкою...

Через минуту он уже был подле нея, протягивая ей обе руки; но она закинула свои за спину, огляделась, нет-ли кого в корридоре и тоном, чуждым всякой аффектации, проговорила:

-- Знаете, мне бы ужасно хотелось не давать вам руки. - Еще-бы! Вы прошли недавно совсем около меня и не только не остановились, а даже не поклонились и заставили меня бежать за вами, как бегали другия бедные женщины.

Окхорст смущенно проговорил извинение, ссылаясь на то, что она очень переменилась.

жизнь, здоровье, счастье... Что смутились? Конечно, вы. Думаете я этого не знаю?... Ну-с, а теперь что вы скажете о своем произведении?

И она, свободным движением откинув платье, сделала грациозный реверанс; затем тихо-тихо подняла руки и как-бы неохотно дала их Окхорсту.

Много видал он женщин, не в диковину ему были их любезности, но прием г-жи Деккер, этой строгой пуританки, положительно вскружил ему голову и он, Окхорст, не нашелся, что ей ответить, а только крепко стиснул её руки.

Она же продолжала:

-- Отчего вы не приезжали раньше? Что вы делали в Марисвилле, в Сан-Хозе, в Окланде? Видите, как я следила за вами, знаю где вы даже перебывали за эти два месяца. Я видела, как вы ехали сюда и тотчас узнала вас, да, тотчас-же. Я читала ваше письмо к моему мужу; я знала, что вы сюда приедете. Но почему вы мне не написали? Вы должны непременно написать мне... А, здравствуйте мосье Гамильтон!

Последнее приветствие было адресовано тому самому представительному джентльмену, который так храбро поздоровался с Окхорстом на площадке отеля.

Г-жа Деккер понизила голос и отняла руки, однако не столь торопливо, чтобы это бросилось в глаза поднимавшемуся по лестнице Гамильтону. Поровнявшись с ними, банкир вежливо раскланялся с г-жею Деккер, кивнул головою Окхорсту и прошел мимо. Когда он скрылся из вида, молодая женщина подняла на Окхорста свои хорошие, открытые глаза и тихо проговорила:

-- Знаете, я у вас скоро буду просить одного очень большого одолжения.

-- Приказывайте сейчас!

-- Нет, нет! Не раньше, как когда мы получше узнаем друг друга. А знаете, что я вас буду просить?... Убить вот этого господина...

И она засмеялась звонким, серебристым смехом; а в глазах засветилась такая невинная, детская веселость, что даже Окхорст, этот безстрастный человек, едва умевший улыбаться, стал смеяться вместе с нею; эта сценка напомнила ему ягненка, подстрекавшого лисицу устроить в овчарне резню.

Однажды вечером, сидя на террасе, в кругу своих обожателей, г-жа Деккер вдруг поднялась с места и, извиняясь, что, по нездоровью, должна раньше обычного часа оставить общество, направилась к своей даче, любезно отклонив предложение проводить ее. Она пошла очень быстро, так что когда пришла на дачу, то от усталости-ли или от чего-либо другого, вдруг сильно запыхалась и крепко стиснула руками грудь. Повернув газовый рожок, она оглянула комнату и смутилась, увидав лежащого на диване мужа.

-- Тебе, кажется, жарко, Эльза? Ты в каком-то странном возбуждении. Что это? Неужели опять возвращается болезнь? - озабоченно спросил муж.

Она моментально побледнела.

-- Ничего... так... это пройдет...

И опять схватилась за корсаж.

-- Может быть тебе что-нибудь при нести... помочь чем-нибудь? - растерянно бормотал испугавшийся муж.

-- Да, пожалуй, сходи в отель; там найдешь каких-нибудь успокоительных капель... Поскорее!

Деккер поспешно вышел. Жена осторожно повернула в замке ключ и, разстегнув платье, вынула оттуда в четверо-сложенную бумажку. Это была записка Окхорста. Она жадно впилась в нее блестящими глазами, прочитала раз, снова перечитала, и еще, еще, до тех пор, пока за дверьми не послышались мужские шаги. Тогда она проворно спрятала се и отворила дверь. Вошел муж; она приняла капли и сказала, что ей гораздо лучше.

-- Ты сегодня пойдешь еще туда? - кротко спросила. муж.

-- Нет. - задумчиво ответила жена.

-- Я бы на твоем месте не пошел, - проговорил Деккер со вздохом сожаления.

Он прилег на софу и подозвала, к себе жену.

Она положила свои белые пальцы на голову Жозефа и перебирала ими пряди его волос.

-- Я вспоминала, прошлое, Эльза, то неприятное прошлое, когда я, за лошадь и за кучера, возил тебя ежедневно на той скверной тележке. Мы тогда были бедны, Эльза, и ты тогда была больная, но... но мы были счастливы... А теперь у нас и деньги есть, и дом, и здоровье к тебе возвратилось, по ты ужь совсем не та... И вот в этом-то все мое горе, все несчастие. Я мог тебе устроить тележку, мог выстроить дом, но не я произвел в тебе эту крутую перемену. Ты здорова, прекрасна, весела, но, повторяю, это дело не моих рук... Нет, и тысячу раз нет! Может быть я бы и мог повлиять на перемену с тобою, еслиб не проиграл в проклятые карты, но это случилось... и ужь не я, а другой пересоздал тебя. Я тут непричем...

Деккер развел руками и тоскливо склонил на грудь голову. Жена подняла на него удивленный взгляд и её чудные глаза смотрели так чисто, непорочно.

-- Я и еще кой о чем думал, - продолжал Деккер. - Мне кажется, что ты слишком ужь часто принимаешь у себя Гамильтона. Я это говорю не потому, чтобы мне приходила в голову какая-нибудь чепуха... Сохрани меня Бог! Но, знаешь, людям языка не завяжешь: пойдут толки, сплетни. Ты ведь здесь до сих пор единственная женщина, о которой не сплетничают, которую уважают...

Деккер крепко обнял жену и во взоре его было столько обожания, столько безумной, страстной любви, какой не выразить словами.

-- Ах, Боже мой! Да я и сама давно думаю об этом, и меня удерживала только боязнь, чтобы, выпроводив его, не нажить себе в нем врага, и врага, прибавлю, очень сильного. Впрочем, ведь он никогда не позволял себе ничего лишняго относительно меня и держится так почтительно, как будто я дама самого высшого круга.

Лицо толстяка Деккера просияло гордой улыбкой.

-- Вот что, Жозсф; ведь я придумала как его выпроводить, так, чтобы ему не показалось обидно. Он здесь ведь только потому, что я приехала; уеду я, и его не будет; так вот какая мысль пришла мне в голову: поеду-ка я в С. Франциско навестить мамашу; небось, он здесь без меня не останется.

Деккер признал мысль за гениальнейшую, тем более, что привести ее в исполнение очень легко, так как туда собирался также Жак Окхорст. Чегоже лучше? Он. вероятно, будет столь любезен, не откажется быть твоим кавалером.

Таким образом поездка была улажена.

Г-жа Деккер пробыла в С. Франциско целую неделю и возвратилась в очень хорошем расположении духа Она весело сообщила, что всю неделю провела в том, что бегала по городу.

-- Спроси маму, она тебе скажет, что я всюду и всегда ходила одна. Знаешь, я сделалась теперь совсем независимой и горжусь, да горжусь, что могу обойтись без твоей помощи.

Поездка г-жи Деккер не привела, впрочем, к желаемым результатам: Гамильтон и не думал уезжать, и, по её возвращении, первый поспешил визитом. В тот же вечер молодая женщина обратилась к своему мужу с таким предложением:

-- Я хочу посоветываться с тобой кой о чем, - нежно заговорила она.

-- О чем, дорогая?

-- Да вот о Жаке Окхорсте; ему, бедному, ужасно скверно в отеле: безпокойно, неудобно; а у нас так же пропадает одна лишняя комната. Не предложить:ии ему, когда он возвратится из С. Франциско, переехать к нам.

Добродушный Деккер был даже рад предусмотрительности своей жены, и на следующей-же неделе Жак Окхорста. перебрался на их дачу. Ва. этом никто не нашел ничего предосудительного: его деловые отношения с Деккером были всем хорошо известны, а что касается до г-жи Деккера., то её репутация неприступной красавицы стояла выше всяких подозрений; все очень хорошо знали, что она добрая семьянинка и так любить своего мужа, что даже здесь, в этой стране полнейшей свободы, никуда не выходить без него. Относительно всех вообще мущин она держала себя с таким тактом, так ровно и, вместе с тем, гордо, что ни один из них не решился бы сказать ей какую-либо пошлость, или одну из тех дешевых любезностей, которыми без стеснения осыпают женщин известного сорта. Ко всему этому она была в высшей степени набожна и всегда с жаром отстаивала религию от нападок атеистов. У всех еще была на памяти одна сценка, имевшая место несколько дней тому назад, когда г-жа Деккер публично, в общей зале накинулась на Гамильтона за то, что тот ратовал за какую-то книгу, написанную против религии. Все очень живо помнили, как смутился тогда Гамильтон, и тотчас-же прекратил свою речь; а всех лучше помнила, это Окхорст, который с того же самого дня стал относиться к своему другу как-то холодно, натянуто, сдержанно. Еслибы характеру Окхорста было свойственно чувство страха, то можно бы было думать, что он побаивался Дика Гамильтона.

Вообще в Окхорсте с некоторого времени происходила какая-то странная перемена: он перестал посещать кафе, игры; его не видели больше в шумном обществе кутящей молодежи; он стал читать, полюбил дальния прогулки пешком, предпочитал свою скромную комнатку обширным залам отелей и, что всего страннее, он, Окхорст, стал ходить в церковь. У меня живо остался в памяти его первый приход в храм; он вошел без Деккеров, даже не направился к их скамье, а уселся тотчас-же при входе на первом свободном месте. Служба уже была начата; несмотря на то, что он пробрался очень тихо, без малейшого шума, его присутствие тотчас-же было замечено и весть о том, что в церкви Жак Окхорст, как дуновение ветра, в один момент охватила все уголки. Результатом было то, что в этот день все молились как-то разсеянно, часто вертелись на своих скамьях и, вообще, много много нагрешили А он, просидев не шелохнувшись всю службу, по окончании её вышел так-же тихо, как вошел, не остановившись ни с кем, даже не кланяясь никому.

Много было потом толков относительно появления Окхорста в церкви; некоторые объясняли это просто блажью, фантазией, явившейся от пресыщения житейскими удовольствиями; другие видели в этом пари, третьи подозревали что-то таинственное, четвертые, не доискиваясь причин, просто, в недоумении разводили руками. Были такие сердитые, которые сожалели зачем не выкинули за двери этого сатанинского человека и дали себе слово не пускать в церковь своих жен и дочерей, чтоб оне не заразились вредным влиянием.

В это-же время Окгорста, занялся и своей наружной переделкой; они. только теперь заметил, что его растрепанная личность по внешнему виду резко отличается от других гладеньких физиономий, и решил, что ему следует вправить себя в общую рамку, с этою целью он выбрила" усы, пригладил свои непокорные черные кудри, и внимательнее занялся своим обыкновенно небрежным туалетом.

бросался в глаза из тысячи других. Он не мог бросить своей гордой походки, по лишился того холодного спокойствия, которое многих ставило в тупик, не изменил того непонятного выражения своего красивого лица, которое стольких сводило с ума, - одним словом в нем осталось все то, (а что? я сам не могу определить) что выделяло его из толпы.

К довершению всего Окхорст, уступая советам Дика Гамильтона, сделался биржевым маклером. Это произвело чуть не настоящую революцию в биржевом мире.

что такое настроение общества должно неизбежно отразиться на дорогой ему особе; он хорошо знал, что сплетни не пощадят и Эльзу Деккер и что кто-нибудь, а может быть и все с нетерпением ждут только первой удобной минуты, чтобы свергнуть с пьедестала её добрую репутацию. Сама же виновница этого безпокойства ни о чем не думала, ничего, повидимому, не боялась и продолжала по прежнему держать свою голову гордо, как бы показывая этим, что она не ищет, да и не нуждается в снисхождении общества.

Между тем то замечательное согласие, какое до сих пор существовало в отношениях общества, собравшагося в С. Изабелле, было неожиданно нарушено в одно послеобеденное время. Еще за обедом Окхорст и Гамильтон, сидевшие друг против друга, как-то странно косились один на другого: и едва со стола унесли последнее кушанье, как оба одновременно вскочили со стульев, молча направились в корридор, молча же вошли в маленькую залу для завтрака, которая теперь была пуста, и заперли дверь на ключ.

Здесь они уставились друг на друга и Гамильтон, скривив рот в насмешливую улыбку, произнес самым небрежным тоном.

Гамильтон не успел еще произнести последняго эпитета, как на лицо его вылился целый стакан бордосского, который до того времени находился в руках Окхорста. Через минуту оба стояли друг перед другом не узнаваемы: Окхорст весь дрожал от гнева, конвульсивно стиснув кулаки; а Гамильтон, с которого струилось вино, быль бледен до ужаса.

-- Если так, то хорошо! - холодно проговорил он глухим голосом. - Но знайте, что если я умру, репутация её не только не возстановится, но упадет еще ниже; а если я вас убью, то никто, поверьте, никто не пожалеет. Мне досадно только, что я унизился до такого столкновения с вами, но, раз шаг сделан, его уже не воротишь...

Встреча была назначена на другой день в лощине, в двух милях от отеля, по дороге в Стокстон. Когда Жак принимал из рук полковника Старботтля пистолет, он ему сказал:

-- Чем бы вся эта история не разыгралась, я уже не вернусь больше в отель. В моей комнате вы найдете кой какие инструкции, подите...

Выстрелы были сделаны почти одновременно. Рука Окхорста упала и, не владей он так силою воли, пистолет выпал бы на земь. Но он тотчас же нашелся, перехватил оружие в другую руку и стал в выжидательном положении. Кругом стояла мертвая тишина; в темноте оврага виднелось лишь несколько копошившихся фигур, а в воздухе разносилось легкое облачко дыма.

Вдруг над самым ухом Жака раздался встревоженный голос полковника Старботтля.

-- Он ранен... и тяжело... пуля прошла на вылет... сквозь легкие... Вам теперь остается только поскорее убираться во свояси.

Окхорст вопросительно посмотрел на своего секунданта, но ничего не ответил; он, казалось, прислушивался к какому-то другому голосу, слабо раздававшемуся в дали. Поколебавшись с минуту, он пошел по направлению к раненому, около которого суетилось несколько человек.

-- Умирающий желает что-то сказать вам, мосье, - проговорил он. - Я знаю, что вам некогда мешкать, но тому еще меньше возможности ждать.... поспешите!

Окхорст минуту подумал; вдруг, по его лицу разлилась страшная бледность и он невольно нахмурил брови...

-- Что с вами? вы, кажется, тоже ранены? - спросил хирург.

-- Ничего... маленькая царапина, - живо ответил Жак; потом, горько улыбнувшись, заметил:

И в несколько шагов Жак был около раненого; тот казался совершенно покойным. Окхорст встал около на одно колено и схватил его руку, уже начинавшую холодеть.

-- Мне... надо... переговорить с ним, - слабым голосом произнес Гамильтон, обращаясь к окружающим.

Их оставили вдвоем. Умирающий поднял на Окхорста глаза и едва слышно заговорил:

-- Послушайте, Жак, простите... простите мне то... что я вам сообщу... не примите мои слова за... проявление мести... или гнева к вам... Нет... мне просто надо очистить совесть... Я не могу умереть спокойно... если не сообщу вам того... что я... что я должен бы был пасть не под нашим пистолетом, а под рукою Деккера...

-- Еще не все!... В кармане у меня поищите дна письма... Нашли?... Ну, возьмите их себе, но дайте мне слово.... что вы прочитаете их не прежде, как когда будете находиться в надежном месте...

Жак ничего не отвечал; он держала, в руках два письма с таким выражением, как будто это были горящие угли.

-- Обещайте мне! - настаивал Гамильтон чуть слышным голосом.

-- Но зачем? - спросил Жак, выпуская руку Дика.

Это были последния слова Гамильтона. Он слабо пожал руку Жака и повалился на земь... Перед Окхерстом лежал уже труп.

Около десяти часов того-же вечера, г-жа Деккер спокойно отдыхала в своем кресле с романом в руках, тогда как её муж горячо трактовал в кафе отеля о местной политике. Ночь стояла темная и, сквозь полуоткрытую дверь на балкон, в комнату врывался нежный запах зелени. Г-же Деккер вдруг послышалось, что на балконе кто-то ходит; не успела она встать, чтоб посмотреть, как что-то звякнуло, посыпались осколки разбитого окна и у самых её ног стоял бледный Окхорст.

-- Ради самого Бога, Жак, что с вами?! Вы с ума сошли?! Он только на минуту вышел, сейчас возвратится... Подождите до завтра, тогда я буду одна и могу принять вас, но теперь, ради нашей любви, идите скорее отсюда.

Окхорст спокойно подошел к двери, запер ее два раза на ключ, и молча подошел к Эльзе. Та увидела перевязанную руку, увидала страшное выражение лица своего Жака, но тем не менее в ней не дрогнул ни один мускул и она совершенно спокойно спросила:

Он разстегнул жилет и бросил ей на колени два письма.

-- Чтоб отдать вам письма вашего любовника, чтоб вас убить, да и себя самого на ваших глазах, - проговорил он.

Она не вскрикнула, не проявила ни малейшого признака страха, или даже удивления и, спокойно скрестив руки на коленях, ответила:

-- Зачем-же дело стало?

и, конечно, через минуту, на полу комнаты плавали-бы в крови два молодые трупа. Но спокойствие Эльзы поразило Жака; он опустил поднятую руку и не двинулся с места.

-- Зачем-же дело стало? - повторила Эльза с своей хорошей улыбкой. - Вы мне дали жизнь, здоровье, счастье, больше того, Жак, вы мне подарили свое сердце... Что-же? берите все это обратно; вы имеете на это полное право. Берите, - я готова.

И она протянула ему руку с той самой грацией, как при первой встрече в корридоре отеля. Жак смотрел на нее безумными глазами; он опустился перед ней на колени и, как мальчика., горячо целовал складки её платья, ноги, руки... А она?... Она хорошо сознавала, какую блестящую победу одержала в этот вечер, но торжество её было еще не полно: надо было взять знамя.

И, как царица, вполне уверенная, что не найдется еще такого дерзновенного, который бы осмелился ослушаться её приказания, - она величественно-повелительным жестом указала Жаку на окно. Тот, как. послушный паж, поднялся с колен, бросил на свою повелительницу прощальный взгляд и оставил ее навсегда.

Когда он исчез. Эльза тщательно подобрала стекла, затворила окно и, приблизившись к камину, медленно сожгла на свечке оба письма, как бы любуясь теми прихотливыми формами, какие брала бумажка, свертываясь под пламенем. Не скажу, чтобы Эльза была совершенно спокойна в эту минуту; рука её слегка дрожала и не одна минута прошла, прежде чем на губах её появилась прежняя улыбка. Но к приходу мужа она уже совсем оправилась и встретила его также свободно, как обыкновенно.

Прошло две недели после известной истории. Он был опять в Сакраменто и сидел, но прежнему обыкновению, за зеленым столом.

-- Ну как ваша рука? - обратился к нему один из партнеров и, переглянувшись с другими, насмешливо улыбнулся.

-- Она мешает мне немного сдавать карты, но это ничего не значит, потому что я также хорошо сдаю и левой.

"Живописное Обозрение", NoNo 4--6, 1876