Крестовый поход на "Эксцельсиоре".
Часть первая.
VII. В святом месте

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Крестовый поход на "Эксцельсиоре". Часть первая. VII. В святом месте (старая орфография)

VII.
В святом месте.

Джемс Чарльстон, войдя в кусты, в изнеможении прислонился к стене. Спокойствие и безмолвие заглохшого сада благодетельно подействовали на него и успокоили его тревогу. Он пошел дальше вдоль стены, нащупал рукою дверь и вошел. Коридор круто поворачивал в сторону. Он повернул и вступил в церковь миссии. Неугасимая лампада, висевшая перед образом Божией Матери, слабо освещала единственное окно за высоким алтарем; другая лампада висела в арке и освещала проход в дом священника. При свете этих лампадок Чарльстон мог разсмотреть грубую отделку и полинялую позолоту украшений. Стены были расписаны не то в мавританском, не то в индейском вкусе. Живопись носила отпечаток далекой старины. В церкви пахло ладаном, и Чарльстон ощутил такое блаженное чувство покоя, что невольно сел на грубую скамью и облокотился на перила. Долго ли он сидел тут, он сказать не мог. Его разбудило тихое щебетанье птиц. Он поднял глаза и увидал, что птички летали над ним в куполе, освещаемом розоватым светом утренней зари.

В коридоре послышался шорох и тихие, но тяжелые шаги. В церковь вошел священник, тот самый, которого он видел на "Эксцельсиоре". Падре был один. При виде незнакомца, оборванного и растрепанного, он невольно остановился и поспешно взглянул на тяжелые серебряные украшения алтаря. Чарльстон заметил это и горько улыбнулся.

-- Не безпокойтесь. Я искал тут только приюта. - Он говорил по-французски, так как слышал, что падре говорил на этом языке с миссис Бриммер. Священник быстро понял свою ошибку. Он торжественно протянул руку к алтарю.

-- Вы правы. Где же вам его искать, как не здесь?

Ответ был неожиданный.

Чарльстон нерешительно посмотрел на него, и затем сказал с безнадежным отчаянием человека, решившагося на все:

-- Я пассажир с корабля, на котором вы вчера были. Я сошел на берег с намерением спрятаться тут где-нибудь до выхода судна в море. Если я скажу вам, что не скрываюсь от правосудия, что я не виновен ни в чем перед пассажирами и не намерен сделать что-нибудь дурное, а желаю только спрятаться от них на двадцать четыре часа, - то вы из этого поймете, что ничем не рискуете, дав мне приют. Больше ничего я сказать не могу.

-- Но я не видел вас с другими пассажирами ни на корабле ни на берегу. Каким же образом вы попали сюда?

-- Я приплыл до их приезда. Я не знал, что они намерены выйти на берег и думал, что мне незачем будет прятаться. Но мне не везет, - прибавил он с горькой усмешкой.

Священник взглянул на его одежду, очевидно, побывавшую в воде, и промолчал.

-- Вы думаете, я лгу?

Старик поднял голову и руку.

-- Богу, не мне.

Молодой человек тоже поднял голову и бросил на него гневный взор. Но тишина и покой подействовали на него благотворно, и он серьезно сказал:

-- И Богу не лгу.

-- Так зачем же таить что бы то ни было от него здесь? - ласково молвил священник.

-- Я ведь не католик, и не верю в исповедь, - мрачно сказал Чарльстон.

Падре Эстебан положил свою большую смуглую руку ему на плечо.

-- Ведь вы ищете приюта в этом святилище, а оно прежде всего требует открытой души. Куда бы вы ни пошли: в дом ли алькада или в хижину туземца, вы должны были бы рассказать какую-нибудь историю. Перед врачом, которого вы просили бы исцелить вас, вы не стали бы скрывать ни своей раны, ни симптомов, ни причины болезни, - ласково прибавил он, видя, что Чарльстон хочет возражать. - Ваше желание будет исполнено. Вы останетесь здесь. Я буду вашим врачом, и залечу ваши раны; может-быть, я не сумею найти средства против неизвестного мне яда, но в таком случае вы простите меня, сын мой, и поможете мне отыскать его. Я дам вам отдельную келью, в которой вы можете пробыть до отхода корабля. А потом...

Он поспешно опустился на скамейку рядом с молодым человеком и, взяв его за руку, заглянул ему в лицо, точно читая в его глазах.

-- А потом... Ну, да... что же потом?

Чарльстон еще раз осмотрелся кругом. Он припомнил тихий сад, навеявший покой на его душу, вспомнил, как далек от всего света этот чудный уголок; вспомнил о своем горьком прошедшем и подумал о том, что произойдет, если его забудут и он все забудет и начнет новую жизнь среди незнакомых ему людей, тоже забытых всеми. Подняв опять глаза на падре Эстебана, он, вставая, спросил:

-- Мы одни?

-- Одни. До обедни еще полчаса, - отвечал священник.

-- История моя не длинна, - поспешно начал молодой человек, точно боясь изменить свое решение: - Так вот, выслушайте меня... я не совершил никакого преступления и никому не сделал зла; больше того: это касается только меня и...

-- Одной женщины, - кротко добавил священник. - Садитесь, сын мой!

Он успокоительно поднял руку, как врач, удачно отгадавший болезнь. Чарльстон помолчал немного, потом продолжал:

-- И одной женщины, отравившей мне всю жизнь, разбившей мое будущее, испортившей мою молодость; женщины, добившейся моей любви только для того, чтобы втоптать ее в грязь; женщины, которая должна бы быть мне самым близким человеком в мире и которая между тем далека от меня, как преисподняя ада; женщина, от которой я бежал, готовый перенести позор и даже смерть, только бы не встречаться с нею более, - моей жены!

-- Пять лет тому назад я в первый раз встретил ее женою другого. Не осуждайте меня, это не была преступная страсть; мне это чувство казалось простой дружбой к женщине красивой и умной. Я был тогда еще студентом и жил с нею в одном доме. Прежде чем я заговорил с нею о любви, она поверила мне тайну своей брачной жизни, рассказала о грубости, даже жестокости своего мужа. Человек и менее меня влюбленный мог убедиться в справедливости её слов, мог видеть контраст между грубым, чувственным, неделикатным человеком и изящной и умной женщиной. Я поверил. Уже гораздо позже узнал я, что брак её не был результатом ошибки молодости, а заключен по обоюдному согласию, чтобы спасти её репутацию. Но я безумно любил ее; и когда она получила, наконец, развод с нелюбимым мужем, я думал, что она устроила это из любви ко мне. В то время я не знал, что они устроили развод, точно так же как и брак, с обоюдного согласия.

...Я был единственным сыном матери-вдовы, которая инстинктивно с первой же минуты, возстала против моей любви к этой женщине. Все, что она тогда предсказывала, действительно случилось. К несчастью, как она, так и знакомые мои были настолько безтактны, что прямо высказывали, будто развод устроен исключительно с целью поддеть меня, как богатого жениха. Этот аргумент заставил меня защитить любимую женщину. Одним словом, я женился, не только вопреки противодействию моих родных, но даже вследствие его.

...Мать моя, вероятно, примирилась бы с этим браком, но жена никогда не могла простить ей того, что она не соглашалась на мою женитьбу и, боясь, чтобы мать не одержала верх, навеки поссорила нас. Владея небольшим капиталом, оставленным мне отцом, я увез жену в один из западных городов. Капитал наш скоро истощился от долгов её прежнего мужа которые она приняла на себя, чтобы получить развод. Я же, получив хорошее воспитание, начал давать уроки музыки, языков и писать в журналах. Жена моя сначала помогала мне, но скоро я убедился, что она добивалась только известности, не обладая ни малейшим дарованием. Она довольно легко писала сентиментальные стихи и помещала их в журналах; но вовсе не пользовалась успехом. Это, однако, не мешало ей продолжать, и она не обращала на малейшого внимания, даже когда над ней смеялись прямо в глаза. Наконец я дошел до того, что не мог заплатить одного долга её мужа и получил анонимное письмо с угрозой. Я дал это письмо ей, и оно вызвало сцену, показавшую мою глупость. Жена обвинила меня в своем разводе и говорила, что я обманул ее, выдавая себя за богатого человека. В пылу гнева, выказавшого мне её настоящий характер, она предложила мне развестись с нею, как она развелась с первым мужем. Тут я в первый раз узнал, что она любила другого, и думала, что громкий бракоразводный процесс обратит на нее внимание общества и заставит о ней говорить...

...Она в то же время и лгала... Она клялась, что я ударил ее! Может-быть... Бог знает! Но ей не удалось перед судом обвинить меня в жестоком обращении. Судья вынес убеждение, что я помешан, но никак не груб, и ей было отказано в просьбе о разводе.

присутствие её доводило меня до бешенства, не из чувства мести или ревности, потому что я благословил бы того человека, который избавил бы меня от нея. Но я не мог вынести мысли занять роль её первого мужа в этой отвратительной комедии. Я не хотел купить свою свободу такой ценой. Мне говорили, что я мог получить развод и снова сделаться свободным человеком. Но ведь в своих собственных глазах я не сделался бы свободным. Я чувствовал, что кандалы, которые я добровольно надел на себя, могут быть разбиты только смертью; я знал, что жена всегда будет камнем висеть у меня на шее.

...Узнав о моем решении, она стала таскать из мести имя мое по грязи, в которую сама окунулась. Под тем предлогом, что ей недостает тех денег, которые я мог уделять ей, она, пользуясь своей красивой внешностью и довольно сомнительным талантом, начала играть на любительских спектаклях и, наконец, поступила на сцену. Она открыто появлялась всюду в сопровождении своего любовника, который хотел заставить меня дать ей развод. Вдруг она исчезла, и я уже думал, что она меня забыла. В это время я достал себе место в Нью-Йорке. Однажды вечером я отправился в театр, где давалась комическая опера и где появилась какая-то новая актриса, прозванная западной Талией, о красоте и эксцентричных костюмах которой говорил весь город. В этой звезде безстыдной наготы я узнал свою жену, и, мало того, она узнала меня. На следующий же день, кроме обыкновенного объявления о спектакле, была сообщена "настоящая" фамилия актрисы, а в газетах появилась сочувственная статья и рассказ о её несчастном браке. Я отказался от своего места и, воспользовавшись предложением одного старого друга, потихоньку уехал к нему в Калифорнию. Мать моя умерла с горя, я был один на свете. Но жена моя как-то узнала о моем намерении, и в Кальяо я услыхал, что она поехала за мною через Панамский перешеек, чтобы встретить меня в Мазатлане, где мы должны были остановиться. Мысль о самоубийстве преследовала меня в продолжение всего этого несчастного пути; и меня остановило только соображение, что самоубийство мое она выставит, как доказательство моей виновности.

Падре Эстебан снова положил свою руку ему на плечо.

-- Когда мы подошли к Мазатлану, я задумал спрятаться где-нибудь на "Эксцельсиоре", до выхода корабля из порта, в надежде, что исчезновение мое объяснят случайным падением в море. Мне действительно удалось спрятаться, но меня нашли в ту самую минуту, когда корабль изменил свой курс, и скрываться мне было не для чего. Никто ничего не заподозрил, и все объяснили тем, что я лунатик. Я избавился от встречи с этой женщиной в Мазатлане, но знал, что она станет преследовать меня и в Сан-Франциско. Судьба, случайно закинувшая нас в никому неизвестный порт, снова затеплила во мне надежду. В то время, как вы с комендантом поднимались на "Эксцельсиор", вылез из окна каюты в воду и, умея хорошо плавать, благополучно доплыл до берега. Я сидел, спрятавшись, у берега, пока не увидал подошедших лодок с пассажирами, и после этого пробрался в миссию. В сад к вам я перелез через изгородь и лежал под деревьями до тех пор, пока не стихли все голоса. Ночью я прошел по тропинке до какой-то стены, а в этой стене оказалась дверь, которая отворилась, как только я ее толкнул. Я вошел и очутился здесь. Остальное вам известно.

тем не менее он тронул священника. Падре Эстебан встал и, протягивая обе руки, сказал:

-- Сын мой! Церковь, к которой вы обратились за приютом, не допускает развода. Женщина, сделавшая жизнь вашу несчастною, не могла быть вашей женой. До тех пор, пока жив её первый муж, она его жена, связанная с ним узами, нерасторжимыми людским законом.