Гэбриель Конрой.
XVI. Толпа свидетелей

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Гэбриель Конрой. XVI. Толпа свидетелей (старая орфография)

XVI.
Толпа свидетелей.

Улица, в которую углубился Рамирес, с первого взгляда казалась непроходимой, и даже можно было сомневаться, улица ли это, еслиб не существовала некоторая правильность в параллельных рядах странно и неправильно выстроенных домов. Она была грязная, пыльная, темная, крутая, скалистая в одном месте, низменная, песчанная в другом. Поверхность её изменялась два или три раза и всегда к худшему, причем вовсе не были взяты в разсчет дома, игравшие роль случайных преград, которые следовало преодолеть во что бы то ни стало. Ближайшим следствием подобной системы было совершенное изолирование некоторых домов и невозможность попасть в другие иначе, как по наружным лестницам. Вся эта местность находилась как бы в общественной опале, а её жители вне закона. В некоторых из этих домов первоначально жили испанские туземцы Калифорнии, которые с консервативным инстинктом своей расы льнули к своим casas, после того как американцы перешли на новые, более удобные места. Им наследовали другие калифорнийские туземцы на основании того социального закона, в силу которого представители низшей, политически униженной расы всегда скучиваются в уединенных уголках, и эта местность получила название Испанского Квартала. Для мыслящого наблюдателя картина этой мрачной части Сан-Франциско была тем страннее и патетичнее, что самое её положение и внешний, а равно внутренний вид домов ни мало не соответствовали вкусам, обычаям и привычкам их обитателей.

Перед одним из этих зданий или, лучше сказать, под ним, Рамирес остановился и начал подниматься по длинной деревянной лестнице к фундаменту дома. Другая столь-же длинная наружная лестница вела к галлерее второго этажа, тогда как первый был в половину скрыт насыпью. Тут перед Рамиресом открылась третья более узкая лестница, опускавшаяся на площадку перед наружной дверью. Эта дверь была открыта. В сенях ходило взад и вперед несколько человек с смуглыми лицами, с сигаретками в зубах и в слишком легком костюме, в виду окружающого тумана, именно - без сюртуков и воротничков на рубашках. У открытых окон гостинной виднелись женщины в легких белых кисейных платьях и тяжелых шалях, накинутых на голову и плечи, словно лето оканчивалось у талии, игравшей роль экватора.

Дом был очень мрачен, нестолько от недостатка света, как от закоптелых табачным дымом стен и мебели. Дым от сигареток стоял желтоватой мглой во всех комнатах. Желтоватые табачные пятна виднелись повсюду: на рубашках мужчин, белых платьях женщин и на руках представителей обоего пола. Запах жженной бумаги и табаку распространялся по всему дому, словно какой-то церковный фимиам, и только время от времени к нему примешивался запах красного перца и чесноку.

Двое или трое из мужчин торжественно поздоровались с Рамиресом. Одна из женщин, самая дородная, показалась в дверях и, крепко придерживая одной рукой шаль, словно боялась обнаружит опасный déshabillé, другою-же, шутливо грозя молодому человеку черным веером, осыпала его эпитетами: неблагодарный, изменник, Иуда.

-- Зачем же ты теперь явился к нам, негодяй, после такого долгого отсутствия, прибавила она кокетливо, останавливаясь перед Рамиресом.

-- За делом, душа моя, отвечал Рамирес поспешно и с несколько искуственной любезностью: - кто на верху?

-- Свидетели.

-- И дон-Педро?

-- Да, и синьор Перкинс.

-- Хорошо, я пойду к ним, произнес Рамирес и торопливо стал подниматься по лестнице.

На первой площадке он остановился и, сомнительно посмотрев на ближайшую дверь, постучал в нее с заметной нерешимостью. Ответа не было. Рамирес повторил стук уже совершенно твердо. Через минуту ключ заскрипел в замке, дверь отворилась и на пороге показался человек в изорванном, люстриновом сюртуке и в полинялых панталонах.

-- Чорт побери! Следующая дверь, воскликнул он, дико взглянув на Рамиреса, и хлопнул дверью ему на нос.

Рамирес вошел в указанную ему комнату и был встречен густым облаком табачного дыма и громкими приветствиями пол-дюжины людей, сидевших за длинным столом, заваленным пергаментами, картами и документами. Большинство этих людей были пожилые, смуглые, с проседью, а один был до того стар, что его морщинистое лицо походило на кору красного дерева.

-- Ему вчера минуло сто два года! воскликнул дон-Педро: - это - главный свидетель в подтверждение подписи Михельторены по делу Кастро.

-- Разве он может что нибудь помнить? спросил Рамирес.

-- А что у нас за зверь в соседней комнате? произнес Рамирес: - волк или медведь?

-- Это - сеньор Перкинс.

-- К чему он здесь?

-- Он переводит.

Тут Рамирес рассказал с жаром, как он ошибся комнатой и как его грубо встретил незнакомец. Все присутствующие слушали его внимательно и даже с уважением. Американцы встретили бы подобный рассказ смехом, но настоящее общество не изменило своего серьёзного вида; нарушение должной учтивости к чужому человеку было важным вопросом даже для этих сомнительных личностей.

-- Да, все говорят, что у него тут не ладно! воскликнул дон-Педро, ударяя себя по лбу: - но он не походит на своих соотечественников: он аккуратен, усидчив и не болтлив. Он приходит лишь только бьет три часа и уходит в девять. Все эти шесть часов он работает без устали в своей комнате. Удивительно, сколько он пишет - тома, фольянты. Ровно в девять часов вечера, он берет положенный на его конторку конверт с десятью долларами и удаляется. Говорят, что из этих денег он ежедневно проигрывает пять долларов, а на остальные пять он существует. Каждый день повторяется одно и тоже с удивительной аккуратностью. Он глубоко учен и знает в совершенстве испанский и французский языки. Стряпчие ценят его на вес золота, но не могут им пользоваться. Он всегда им говорит: "я перевожу ложь и правду - мне все равно; но далее я не иду". Это удивительный человек.

Слова дон-Педро напомнили Рамиресу цель его прихода, и он сказал в пол-голоса:

-- Ты мне говорил, дон-Педро, что можно доказать посредством свидетелей право на землю, дарованное старым губернатором или алькадом.

-- Находящиеся здесь люди, отвечал дон-Педро, окинув глазами комнату: - покажут под присягой все, чему я их научу. Здесь есть и губернатор, и военный секретарь, и алькад, и комендант, и Господи прости! архиепископ. Все это - почтенные caballeros,

-- Хорошо; так выслушай меня, дон-Педро, продолжал Рамирес: - еслиб, например один разбойник, чорт, американец выманил у Пико формальный, признанный поземельной комиссией документ на собственность участка земли... а кто нибудь... хоть я, стал бы утверждать, что этот документ - незаконный... Что-бы ты сказал, друг мой и брат?

-- Документ выдан губернатором Пико? переспросил дон-Педро.

-- Да, в 1847 году.

Дон-Педро молча встал и открыл конторку, стоявшую в углу, вынул из нея несколько дурно напечатанных желтоватых бланков за оффициальной печатью.

-- Но брат мой, ведь, на один участок земли будет два документа, выразил Виктор, сверкая глазами.

-- Так что-ж! отвечал дон-Педро, скручивая сигаретку: - почти на каждый участок земли, данный покойным губернатором, есть документ. Уверен ли ты мой друг, что на эту землю нет трех документов? Если только один, то клянусь Мадоной, дело это пустое. Вероятно, земля ничего не стоит. Где они? Сколько в ней квадратных миль? Пойдем в отдельную комнату, и ты мне на свободе все объяснишь. К тому же, Виктор, у нас есть отличный aguardiente.

С этими словами дон-Педро встал и вышел вместе с Рамиресом в другую комнату, затворив за собою дверь. Прошло около часу, и впродолжении этого времени, люди, оставшиеся в большой комнате, могли слышать громкий голос Виктора, с жаром о чем-то рассказывавший за стеной, но никто не обратил на это внимания из приличия или оттого, что люди эти были погружены в свое дело. Они тщательно разсматривали различные юридические документы, делали заметки и спорили между собою, обнаруживая такую любознательность и увлечение, точно их занятие было новинкой. За несколько минут до девяти часов, дон-Педро снова появился с Виктором. Я, к сожалению, должен сознаться, что, вследствие реакции, после пламенного волнения этого дня, теплого сочувствия друга или еще более теплого влияния , Рамирес говорил отрывочно, несвязно и был чрезмерно сообщителен. Пьянство, обыкновенно, приводит пламенные натуры к совершенной тупости или развивает в них излишнюю нежность. На Рамиреса оно действовало двояко. Он просил со слезами на глазах, чтоб его проводили к дамам, желая в обществе дородной Мануелы найти то горячее сочувствие, в котором так нуждалась его доверчивая, обманутая и оскорбленная натура.

На лестнице он наткнулся на незнакомца, очень прилично одетого и с достойной осанкой; это был сеньор Перкинс, который, освободившись из неволи, казался совершенно иным человеком. Рамирес хотел-было его остановить и пуститься в нескончаемые разглагольствования о неверности женщин, но дон-Педро быстро потащил его в гостинную, чтоб скрыть от признательного, спокойного взгляда сеньора Перкинс. Очутившись в присутствии кокетливой Мануелы, которая все еще была закутана в шаль, Виктор начал красноречиво доказывать неспособность женского пола оценить его страстную натуру, но вскоре безпомощно опустился в большое кресло и пришел в совершенно безсознательное состояние.

Поправляя Рамиреса в кресле, с которого он постоянно скатывался, Мануела увидала с изумлением, что из внутренняго кармана его сюртука выпал нож, купленный им утром у оружейника.

Дон-Педро взял из рук Мануелы нож и хладнокровно его осмотрел.

-- Нож совершенно новый, племянница, отвечал он, пожимая плечами: - лезвее еще лоснится. Понесем его спать.