Габриель Конрой.
I. Снаружи

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Габриель Конрой. I. Снаружи (старая орфография)

СОБРАНИЕ СОЧИНЕНИЙ

БРЭТ-ГАРТА.

С биографическим очерком и портретом автора.

Книга VIII.

РОМАНЫ, ПОВЕСТИ.
РАССКАЗЫ.

Издание т-ва И. Д. Сытина.

ГАБРИЕЛЬ КОНРОЙ.

РОМАН.

I.
Снаружи.

Снег, снег и снег. Снег всюду, насколько глаз может видеть. Он наполнил на пятьдесят миль к югу от самого высокого белого пика все ущелья и котловины, покрыл все кругом белым саваном, засыпал внизу стволы громадных сосен, засыпал сплошь сверху молодые деревья, оправил словно в фарфоровую рамку холодные зеркальные озера и далеко, далеко, до самого горизонта разостлался белыми пушистыми волнами. Он лежал везде и вновь падал с неба еще и еще. Это было в Калифорнских Сиеррах 15 марта 1848 года.

Вот уже десять дней как снег шел здесь непрерывно, шел то сухим граненым порошком, то большими мягкими хлопьями, то маленькими пушистыми звездочками. Падал он белой волокнистой массой из черных свинцовых туч, падал упорно, но молчаливо. Весь лес был занесен снегом так, что деревья как будто гнулись под его тяжестью. Снег до такой степени все запушил своей непроницаемой пеленой, что заглушал всякий звук, всякое эхо. Самые сильные порывы ветра не производили в лесах, засыпанных снегом, ни малейшого стона, как это бывает при других условиях. Не трещали ветви, не хрустел валежник. Сгибаясь под массой снега, сучья сосен и елей иногда отрывались и падали, но в полном безмолвии. Стояла кругом безграничная, неизмеримая тишь.

Пейзаж был мертвый, без малейшого признака жизни. Вверху не было переливов света и теней; только порою ночь делалась еще темнее, а вьюга еще мрачнее. Внизу над безграничным белым пространством не пролетала ни одна птица, на опушке черных лесов не показывался ни один зверь. Все живое давно бежало отсюда в нижния долины. Нигде не было видно ни единого следа. Белый покров лежал девственный, незапятнанный ничем.

Тем не менее, среди этой мрачной пустыни, видны были признаки человеческой работы.

У входа в ущелье были повалены срубленные деревья, слегка прикрытые снегом. Повидимому, они служили для указания большой сосны, на которой топором была вырезана рука, обращенная к ущелью. Под рукой был прибит гвоздями полотняный лоскут с такою надписью:

ОБЪЯВЛЕНИЕ.

"Партия эмигрантов капитана Конроя заплуталась среди снегов и укрывается в этом ущелье. Припасов нет. Партия умирает с голода.

"Вышли из Сент-Джо 8 октября 1847 г.

"Вышли из Соленого Озера 1 января 1848 г.

"Сюда прибыли 1 марта 1848 г.

"Потеряли половину вещей на Платте.

"Пришли фургоны 20 февраля.

"Помогите!"

НАС ЗОВУТ:

Даниель Мок Кармин.

Питер Думфи.

Поль Деварж.

Грэс Конрой.

Олимпия Конрой.

Джени Бракет.

Гэбриель Конрой.

Джон Уокер.

Генри Марч.

Филипп Ашлей.

Мэри Думфи.

Приписано мелкими буквами карандашем:

"Мэри умерла 8 ноября, Сладкий Ручей.

"Минни умерла 1 декабря, Ущелье Эхо.

"Даниель умер 2 января, Соленое озеро.

"Джемс Бракет пропал 3 февраля.

"Помогите!".

Язык страданий никогда не содержит в себе художественных красот, но я думаю, что еслибы эту летопись фактов украсить всеми цветами риторики, то она не сделалась бы от этого красноречивее. Вследствие этого я привел ее здесь в том виде, в каком она находилась 14 марта 1848 г., покрытая слоем мокрого спега, под грубо нарисованной белой рукой, указывавшей на роковое ущелье.

К полудню мятель немного утихла, и небо чуть-чуть прояснилось с востока. Вдали неясно выступили мрачные очертания каких-то гор, а вблизи заблестела белая отвесная стена утеса. Вдоль стен вдруг задвигалось что-то черное, но в таких неопределенных очертаниях, что совершенно нельзя было определить - зверь это или человек. Черный предмет то полз на четвереньках, то шел выпрямившись в рост, по при этом спотыкался, как будто был пьян. Однако видно было, что он идет по определенному направлению - к ущелью.

Наконец, стало ясно, что это был человек, изнуренный, испитой, в лохмотьях и в изорванной буйловой шкуре, но все же человек и очень решительный. Это был юноша, несмотря на его согнутую спину и дрожащия ноги, на преждевременные морщины, избороздившия его чело, благодаря страданиям и заботам, несмотря на выражение дикой мизантропии, прямое следствие страданий и голода.

патетичнее его лица и фигуры совершенное изнеможение юноши, хотя не было никакой видимой к тому причины. Отдохнув немного, он продолжал свой путь с судорожной энергией, спотыкаясь, падая, нагибаясь, чтоб поправить грубые башмаки из сосновой коры, гостоянно сваливавшиеся с его ног; но все же он подвигался вперед с лихорадочным безпокойством человека, сомневающагося даже в своей силе воли.

На разстоянии мили от дерева ущелье суживалось и постепенно повертывало к югу; тут виднелся тонкий клуб дыма, как бы выходивший из какого-то отверстия в снегу. Несколько далее показались следы шагов, и усталый путник остановился или, лучше сказать, прилег к небольшому сугробу, из которого выходил дым. В этой снежной пещере было отверстие и, наклоняясь к нему, он нарушил окружающую тишину слабым криком. Изнутри отвечали такими же, но еще менее слышными звуками. Через минуту в отверстии показалось лицо и потом целая фигура, такая же изнуренная и оборванная; затем другая, третья и, наконец, восемь человеческих существ, мужчин и женщин, окружили его, ползая в снегу, как животные и, как животные же, потеряв всякое чувство стыда и приличия.

Все они были так несчастны, так безпомощны, бледны, изнурены, так жалки, словно это были не человеческия существа, а какие-то остатки человеческих существ. При виде их невольно на глазах навертывались слезы. Но, с другой стороны, они были так дики, глупы, безсмысленны и смешны в своих животных проявлениях, что невольная улыбка просилась на уста. Первоначально принадлежа к тому общественному классу сельского люда, у которого самоуважение основывается больше на внешней обстановке, чем на индивидуальной, нравственной или умственной силе, они потеряли в общих страданиях всякое чувство стыда и не могли ничем заменить удовлетворение материальных потребностей, в чем им теперь отказывала судьба. Они были дети без детского самолюбия и соревнования; они были люди без человеческого достоинства и простоты. Все, что возвышало их над уровнем животных, пропало в снегу. Даже исчезло различие полов: шестидесятилетняя старуха ссорилась, бранилась и дралась так же грубо и дико, как любой мужчина, а золотушный юноша вздыхал, плакал и падал в обморок, как женщина. Все эти существа так глубоко пали, что утомленный путник, вызвавший их из недр земли, казалось, принадлежал к другой расе, несмотря на свои лохмотья и мрачную меланхолию.

Все они были слабы и безпомощны; но одна из женщин, повидимому, совершенно потеряла разсудок. Она держала на руках свернутое детское одеяло и укачивала его, как ребенка, не сознавая, что настоящее её детище умерло с голоду несколько дней тому назад. Но еще грустнее был тот факт, что никто из товарищей не обращал внимания на её безумие. Когда она, спустя несколько минут после выхода из подземного жилища, просила не шуметь, чтоб не разбудить её ребенка, все бросили на нее равнодушный взгляд и продолжали шуметь. Только один из мужчин, рыжий, посмотрел на нее дико, жестоко, но потом как бы забыл об её присутствии и принялся за свое прежнее занятие - жевание буйволовой шкуры.

Возвратившийся путник перевел дыхание и медленно произнес:

-- Ничего.

-- Ничего, - повторили хором все присутствующие, но с различным выражением в голосе.

Один произнес это слово гневно, другой мрачно, третий глупо, четвертый безсознательно. Женщина с мнимым ребенком сказала со смехом, обращаясь к своей ноше:

-- Слышишь, он говорит ничего.

-- Да, ничего, - ответил пришлец, - вчерашний снег занес старую тропу. Маяк на вершине весь выгорел. Я поставил объявление на перепутье. Посмей это сделать опять, Думфи, - прибавил он, - и я снесу твою проклятую голову!

Думфи, рыжий мужчина, жевавший буйволовую шкуру, грубо толкнул и ударил женщину с мнимым ребенком; она была его жена, и, быть-может, он это сделал по привычке. Она, повидимому, не обратила никакого внимания на удар и, подкравшись к прибывшему юноше, сказала:

-- Так завтра!

-- Завтра наверно, - произнес он, давая свой обычный ответ на все подобные вопросы в течение последних восьми дней.

Несчастная после этого удалилась в отверстие снежного сугроба, нежно прижимая свою ношу.

-- Вы, кажется, не очень-то заботитесь о нас, - произнесла другая женщина грубым, резким голосом, похожим на лай собаки, - от вас толку мало. Отчего вы, - прибавила она, обращаясь к товарищам, - не займете его место? Зачем вы доверяете этому Ашлею свою и нашу жизнь?

Золотушный молодой человек бросил на нее дикий взгляд и, словно боясь, что его вовлекут в разговор, поспешно удалился вслед за мисстрис Думфи.

Ашлей пожал плечами и произнес, отвечая скорее всей группе, чем одной личности.

-- Для нас всех один путь спасения. Вы его знаете. Оставаться здесь - смерть; что бы нас ни ожидало в пути, все будет лучше этого.

Он встал и медленно пошел по ущелью к другому снежному сугробу, видневшемуся несколько поодаль. Когда он скрылся из глаз, оставшиеся товарищи гневно заговорили:

-- Пошел к старому доктору и к девченке, а о нас и не думает.

-- Они - лишние в нашей партии.

-- Да, сумасшедший доктор и Ашлей

-- Я говорила тогда же, как мы его подобрали, что из этого не будет добра.

Последния слова произнес Мак-Кармик. Он был голоден, но не потерял еще разсудка, и в глубине его хотя и отуманеного сознания скрывалась еще доля справедливости. К тому же, он помнил с сожалением, какую отличную пищу доставил им Ашлей.

-- Так что же! - воскликнула миссис Бракет. - Зато он принес нам несчастье. Мой муж умер, а этот чужой сорванец живет.

Её голос совершенно был мужской, но логика чисто-женская, которая часто действует на людей при совершенном упадке умственных и нравственных сил. Все товарищи согласились с нею и почти в один голос сказали;

-- Чорт его возьми!

-- Что же делать?

-- Если бы я была мужчина, то знала бы что делать

-- Убить его?

-- Да, и...

Миссис Бракет окончила эту фразу конфиденциальным шепотом на ухо Думфи, после чего они оба сидели, молча, качая головою, как уродливые китайские идолы.

-- Посмотрите, какой он сильный, а ведь не рабочий человек, как мы, - произнес, наконец, Думфи. - Я никогда не поверю, чтобы он не имел постоянной...

-- Чего?

-- Пищи.

Невозможно выразить неимоверную энергию, с которой он произнес это слово. Наступило тревожное молчание

-- Пойдем и посмотрим,

-- И убьем его, - прибавила нежная миссис Бракет. Они все отправились с лихорадочной энергией, но, сделав несколько шагов, упали на снег. Даже и тогда они не почувствовали стыда, что решились на такое дело. Все-таки они остановились, все кроме Думфи.

-- О каком сне вы только что говорили? - спросил Мэк-Кармик, садясь на снег и равнодушно отказываясь от задуманного предприятия.

-- О вкусном обеде в Сент-Джо? - спросил мистер Марч, к которому относились эти слова.

Он отличался чрезвычайно живым воображением на счет кулинарного искусства, что составляло счастье и мученье его товарищей.

-- Да.

Все окружили Мэк-Кармика; даже Думфи остановился.

у слушателей.

-- Вы прежде сказали, что картофель был жареный и такой жирный, что масло текло, - произнесла миссис Бракет.

При этом магическом слове все как-то дико засмеялись.

-- Продолжайте! продолжайте!

-- Вы уж это рассказывали! - воскликнула миссис Бракет неистовым голосом. - Продолжайте, чортово отродье!

Разсказчик, видя свое опасное положение, стал искать глазами Думфи, но тот уже исчез.