Габриель Конрой.
XV. Старый рудокоп 49-го года

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Габриель Конрой. XV. Старый рудокоп 49-го года (старая орфография)

XV.
Старый рудокоп 49-го года.

Начало лета 1854 года на калифорнском берегу ознаменовалось непроглядным туманом, страшно сырым и каким-то синим. Только что миновала короткая, неопределенная весна на горных скатах, окружающих Сан-Франциско; виднелись цветы, и дикий овес еще зеленел на выступах Контра-Костского кряжа. Но колосья овса и лепестки цветов скрывались под густой мглою, стушевавшей все в своих обятиях. Одним словом, погода была такая неприятная, что калифорицам было труднее, чем когда-либо, уверить иностранцев, что их туманы здоровы и что на свете нет лучше их климата.

Быть-может, никто не умел внушить иностранцу подобного убеждения лучше Питера Думфи, банкира и капиталиста. Его вера в настоящее и будущее Калифорнии была безпредельна. Его искреннее убеждение, что не было лучше страны и не было лучше климата, и его постоянная готовность оспаривать противополжное мнение - делали его достойным представителем Калифорнии. Он так положительно и прямо высказывал свои убеждения, что невозможно было, оставшись долго в его обществе, не уверовать также, что общество, климат и цивилизация, несоответствовавшие калифорнским, были ошибкой. Чужестранцы и слабые калифорицы могли постоянно черпать новые силы в этом бездонном источнике вечных похвал Калифорнии, так что, наконец, почти все безсознательно стали вторить мнениям Думфи, и большинство дифирамбов, выраженных в газетах и письмах, впервые было высказано Питером Думфи.

Резкость выражений и манер мистера Думфи нисколько не вредили его общественной репутации. Обыкновенно, в пограничных странах подозрительно смотрят на мягкое обращение и на всякого рода уступки требованиям приличий, а потому резкая прямота мистера Думфи принималась за чистую монету.

-- Вы всегда знаете, что думает Питер Думфи, - говорили о нем: - он не станат лгать из угождения кому бы то ни было.

На ряду с чудовищной самонадеянностью, доходившей до геройства, на ряду с дерзкой откровенностью и невежеством, приводившими в тупик людей образованных, в мистере Думфи поражало отсутствие всяких нравственных понятий и каких бы то ни было добродетелей.

Вооруженный подобными орудиями борьбы с треволнениями жизни, мистер Думфи сидел однажды утром в своей конторе и выражал уже одной внешней фигурой победоносную оппозицию туману или, лучше сказать, его влиянию на общество. Лицо его выражало замечательную силу, хотя было чисто выбрито, так как он уже давно освободился от бороды, как совершенно излишней и некстати характерной приметы. Было еще рано, но он уже покончил много дел с той быстрой решимостью, которая придавала геройский характер даже его ошибкам.

-- Пригласите мистера Рамиреца, - неожиданно сказал он, не поднимая глаз с письма, которое в ту минуту подписывал.

Рамирец заходил в контору Думфи три дня к ряду и не мог добиться аудиенции; поэтому он появился в дверях с выражением оскорбленного достоинства, которое, однако, тотчас же стушевалось перед решительным, воинственным тоном Думфи.

-- Здравствуйте, - сказал Думфи, не поднимая глаз от своей конторки.

Рамирец пробормотал что-то о дурной погоде и с безпокойством сел возле банкира.

-- Продолжайте, - сказал Думфи: - я вас слушаю.

-- Я сам пришел послушать новостей, - отвечал Рамирец очень мягко.

-- Да, да, да, сам - повторил Думфи, подписывая несколько бумаг и, наконец, взглянув на Рамиреца, неожиданно спросил: - многим ли вы рискуете в этом деле?

-- А что? - произнес Рамирец, теряясь в догадках.

-- Сколько вы теряете?

-- Сколько я теряю? - повторил Рамирец, тщетно стараясь поймать взгляд Думфи: - если... если что?

-- Сколько - вы - вложили - в - это - дело - денег? - спросил Думфи, резко отчеканивая каждое слово и пристукивая пером по конторке.

-- Ни гроша. Я только очень заинтересован в успехе г-жи Деварж.

-- Так вы не много потеряете. Вы счастливы. Прочтите это письмо. Просите!

Читая письмо, Рамирец побледнел, как полотно, потом побагровел и, закусив до крови губу, промолвил: Caramba.

-- Вы сами-то его прочли? - спросил он, сверкая глазами и махая письмом.

-- Подождите минутку, - произнес Думфи, оканчивая разговор со вторым посетителем и, проводив его до дверей, прибавил: - да, прочел.

Рамирец молча махал письмом и улыбался какой-то роковой, дикой улыбкой.

-- Да, я прочел, - повторил Думфи, хладнокровно взяв письмо из дрожавшей руки Рамиреца: - повидимому, она выходит замуж за брата, за человека, фактически владеющого рудою. Так или иначе, но дело в шляпе; только вас выбросили за борт.

С этими словами Думфи спокойно спрятал письмо в ящик и дал ясно понять своему посетителю, что аудиенция кончена.

-- А вы, вы? - спросил Рамирец глухим голосом.

-- О, я не дал и доллара, хотя дельце почти верное. У нея были безспорные доказательства. Вы имели в руках завещание или какой-то там документ, а существование другой женщины ничем нельзя доказать, - продолжал Думфи, своим обычным, громким, хладнокровным тоном, несмотря на знаки Рамиреца: - А, это вы? Я только что хотел вам писать.

И Думфи занялся с новым посетителем. Рамирец встал. На лице его не видно было ни кровинки и губы пересохли.

-- Куда вы торопитесь? - сказал Думфи, поднимая голову: - заходите как-нибудь. У меня есть другое до вас дельце, Рамирец. Я дал тут денег под одну руду, но недостает нескольких бумаг для доказательства права собственности. Вероятно, вы их можете отыскать где-нибудь. Конечно, я заплачу за расходы.

Думфи произнес эти слова не с особым, хитрым, мрачным выражением, а просто, откровенно, как бы говоря: "Мы с вами - мошенники, но мошенник ли или нет свидетель нашего разговора - это безразлично". Потом он отвернулся от Рамиреца и занялся своими делами.

По счастию для Рамиреца, выйдя на улицу, он настолько оправился, что лицо его не обратило на себя внимания прохожих; впрочем, быть может, и синеватый туман стушевал его мертвую бледность. Он направился быстро, почти безсознательно к пароходной пристани и только там пришел в себя. Ему казалось, что он разом перешагнул из конторы Думфи на пристань, так тесно соединялись в его уме эти два предмета. Между ними для него не существовало никакого промежутка.

Пароход в Сакраменто отходил только в восемь часов вечера, а теперь было десять часов утра. Ему приходилось ждать пассивно, сложа руки - десять часов! Чем было наполнить это время?

Он мог отпустить свой нож или купить новый. Он мог купить другой, лучший пистолет. Ему вошло в голову, что, по дороге из конторы Думфи на берег, он прошел мимо блестящого магазина оружия. Он вернулся и, войдя в магазин, переглядел много замечательных орудий смерти, но всего более поразил его длинный, с широким лезвеем охотничий нож.

-- Это - мое собственное произведение, - сказал оружейник, самодовольно проводя жирным пальцем по острею ножа: - посмотрите, я перебью доллар пополам.

Он бросил монету на стол и быстрым, твердым ударом перебил ее на две половины. Рамирец остался очень доволен этим опытом и захотел повторить его сам; но острее ножа у него скользнуло по монете, она отскочила в сторону, а нож врезался в дверь конторки.

-- У вас нервы разстроены, и вы бьете слишком крепко, - заметил хладнокровно оружейник: - вы, джентльмены, всегда выходите из себя из-за всякого пустяка; будьте хладнокровнее, вот так, - прибавил он, и снова с успехом повторил свой опыт.

Рамирец купил нож, и оружейник, завертывая его в бумагу, сказал с философским спокойствием:

-- Я, на вашем месте, не пробовал бы этой штуки до вечера. Я не раз замечал, что джентльмен, не спавший всю ночь, на другое утро не имел и десятой доли своей силы. Подождите до вечера и потом наедине попробуйте хладнокровно; вы увидите, что вам удастся.

Выйдя из магазина, Рамирец посмотрел на часы: было одиннадцать часов. Ему удалось убить только один час. Засунув нож во внутренний карман и крепко застегнув пальто он пошел по улице лихорадочными шагами. Около полудня, он очутился на песчаных холмах близ миссионерской станции Долорес. В одном из закоулков предместья он встретил женщину, так сильно напомнившую ему ту, которая наполняла все его мысли, что он бросил на нее убийственный взгляд, и она с ужасом отвернулась. Это обстоятельство, лихорадочное волнение и неприятная сухость губ зазаставили его войти в ближайшую таверну, где он выпил, не зная что именно и сколько; но это ни мало не увеличивало и не уменьшало его волнения. Снова возвратясь на многолюдные улицы, он продолжал ходить машинально, с безпокойством сознавая, что, вероятно, на него все обращали внимание; конечно, это сознание овладевало им только в те минуты, когда он отрывался от предмета, сосредоточившого на себе все его мысли.

потому что Рамирец, как все ревнивые люди, не мог подумать, чтоб она предпочла ему другого не из корыстных целей; наконец, мог убить одного своего соперника и насладиться зрелищем её отчаяния от неудачи своего предприятия, а быть может, еще более отрадным зрелищем пламенной мольбы простить и забыть все. Но он не мог достичь до них раньше двух дней, а может-быть, к тому времени они уже женятся или уедут из Одноконного Стана.

Во всей этой борьбе страстей он ни разу не спросил себя, справедлива ли была его месть. Достаточной причиной для мести было то, что его обманули, осмеяли. С тех пор, как он прочел письмо, в глазах его блестело одно только туземное слово Bobo. Он видел его перед собою на всех вывесках, слышал его во всех уличных звуках.

"Я - дурак, я - жертва, я - Bobo, - думал он: - она увидит"!

После полудня туман еще более усилился. Из гавани доносились свистки и звон колоколов. А если пороход не пойдет? Или пойдет позже несколькими часами? Он решился пойти и узнать на пристани. Рамирец поспешно повернул в Коммерческую улицу, но, поравнявшись с игорным домом, остановился и, повинуясь инстинкту, побуждающему людей отчаянных на отчаянные поступки, вошел в дверь.

Громадная зала, блестевшая огнями, золотом и зеркалами, казалась спокойной и серьезной в сравнении с шумной, многолюдной улицей. Обыкновенные посетители никогда не являлись в такой ранний час, и лишь несколько столов было занято. Метали банк только в одном месте, и банкометом случайно был Джэк Гамлин. Обычная его игра была не банк, а фараон; теперь же он, только из дружбы к банкомету, занял его место, пока тот ушел обедать, и небрежно метал карты.

Рамирец подошел к столу и бросил золотую монету. Он проиграл. Он повторил - и снова проиграл. Третья попытка увенчалась той же неудачей. Тогда он пробормотал сквозь зубы: "Caramba". Джак Гамлин поднял глаза. Его внимание обратило на себя не гневное восклицание, а знакомый голос. Он посмотрел на Рамиреца, и его прекрасная память тотчас подоспела на помощь. Он сейчас же его узнал, но ничем этого не обнаружил и продолжал игру. На следующей карте Рамирец выиграл. Гамлин преспокойно пододвинул к себе деньги Рамиреца. Он разсчитал совершенно верно. Рамирец вскочил с гневным восклицанием; Гамлин тогда хладнокровно оттолкнул от себя ставку и выигрыш Рамиреца. Но последний, не дотрогиваясь до денег, подскочил к банкомету.

-- Вы меня оскорбляете! Вы хотите меня ограбить! - воскликнул он глухим голосом, страшно махая одной рукой, а другой судорожно хватаясь за нож в кармане.

-- Сядь, Джонни, - сказал спокойно Джэк Гамлин, устремив на Рамиреца свои черные глаза.

два существа в Одноконном Стане, называют Джонни! Этот позор надо было смыть кровью. Но он посмотрел в глаза Гамлину и остановился... Что он в них увидал - я не могу сказать. Эти глаза были красивые, большие, ясные и, по мнению многих женщин, очень нежные и проницательные. Как бы то ни было, Рамирец опустил руки и безмолвно возвратился к своему месту.

-- Вы не знаете этого человека, - сказал Гамлин, таинственно обращаясь к своим ближайшим соседям, но таким громким голосом, что его слышали все сидевшие за столом, не исключая Рамиреца: - вы его не знаете, а я знаю. Это - отчаянный человек, прибавил Гамлин, смотря на Рамиреца и спокойно тасуя карты: - ставьте деньги, господа! Да, это - отчаянный человек. Он держит стада в Соноре, и у него есть маленькое кладбище, где он хоронит своих мертвецов. Его прозвали желтым Сонорским Коршуном. Он теперь не в своей тарелке; верно, убил только что кого-нибудь, и на руках у него еще кровь.

Рамирец улыбнулся роковой улыбкой и стал пристально разсматривать карты.

-- Он - хитрый Джонни, - продолжал Гамлин: - хитрый и коварный, особливо, когда дело пахнет кровью. Посмотрите, как он спокойно улыбается, он не хочет прерывать игры; он знает, что через пять минут Джим вернется, и я буду свободен. Он только этого и ждет. Вот какой человек желтый Сонорский Коршун. У него в кармане нож наготове, да еще завернут в бумагу для чистоты. Он очень капризен. Джонни для каждого человека покупает новый нож.

Рамирец встал, молча положил в карман выигрыш и направился к дверям.

No 95, в соседней комнате, Джонни, в соседней.

Рамирец, вышедший на многолюдную улицу из игорного дома, нисколько не походил на того Рамиреца, который вошел вънего, за двадцать минут перед тем. Он даже дышал не так, как прежде; его испитые щеки покрылись обыкновенным румянцем, глаза сверкали, как всегда, безпокойным блеском. Прежнее его волнение выразилось только в том, что он поспешно пошел по улице и несколько раз оборачивался, как бы боясь погони; но, кроме этого, он был совершенно другой человек. Такая громадная перемена произошла, однако, без пролития крови, без удовлетворения пламенной жажды мести. Я, конечно, не знаю Рамиреца лучше, чем он сам себя знал, и потому не могу объяснить яснее, чем он сам себе объяснял, причину, изменившую неожиданно все его существо и сразу погасившую в нем всякую жажду мести. Быть-может, это странное явление объясняется отчасти тем, что Рамирец в продолжение шести часов безгранично предавался игре своих страстей, а в последния двадцать минут он мог усомниться в её всемогуществе. Одно только верно, что в половине седьмого Рамирец разсуждал сам с собою о том, что физическое насилие - отнюдь не представляет собой лучшую форму, а в половине восьмого он решился не садиться в пароход. Однако, в продолжение шести часов, он был вполне искренним убийцей и, по всей вероятности, совершил бы убийство если б Гамлин не подействовал на его врожденную трусость.

Медленно пройдя по Монгомериевой улице, Рамирец повернул на Тихоокеанскую, и тут на углу его на минуту задержал фургон, скакавший по направлению к пристани. Он догадался, что это везли почту на пароход, отходивший в Сакраменто, но не подозревал, что в почтовой сумке находилось, между прочим, следующее письмо:

"Милостивая государыня!

"Мы получили ваше письмо от 10-го числа и готовы вам служить. Мы полагаем, что ваш новый план может привести так же верно к успеху, как и прежний. Позвольте вам посоветовать не иметь личного свидания с мистером Рамирецом, но пусть лучше с ним будет иметь дело мистер Гэбриель Конрой. По тону мистера Рамиреца мы полагаем, что он в состоянии прибенуть к насилию, если его не удержит присутствие третьяго лица.