Удача Гремучого-Лагеря

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Удача Гремучого-Лагеря (старая орфография)

Удача Гремучого-Лагеря.

Сегодня в Гремучем-Лагере царствовало необыкновенное оживление. Весь лагерь был на ногах и столпился у бедной хижины на окраине поселка. Люди шепотом переговаривались между собой и на всех устах вертелось женское имя. То было имя слишком хорошо известной в лагере ирокезки - Салли.

Чем меньше о ней говорить, тем, быть может, лучше. То была грубая и, боимся, не очень ли грешная женщина. Но она была единственной особой женского пола в Гремучем-Лагере и лежала теперь в жестоких муках, при которых ей была бы крайне нужна женская помощь. Как ни была она порочна, безпутна и неисправима, но терпела такую злую пытку, какую трудно перенести даже и тогда, когда женщину окружают нежные женския попечения: теперь же, в её безпомощном одиночестве, пытка эта представляла нечто ужасающее. Проклятие, постигшее первую женщину, постигло и ее при той же первобытной обстановке одиночества, которое должно было служить такой страшной карой первой грешнице. Быть может, искуплением её грехов служило то, что в настоящий момент, когда она особенно нуждалась в женском уходе, она видела кругом себя лишь полупрезрительные мужския лица. Однако, полагаю, что многие из зрителей ощутили жалость к её страданиям. Санди Типтон полагал, что "бедной Салли приходится очень плохо", и соболезнование об её безпомощном состоянии заставило его даже позабыть о том обстоятельстве, что он засунул в рукав туза и двух валетов.

Читатель, конечно, догадывается, что такое положение дел было новинкою для лагеря. Смерть была знакомым явлением в Гремучем-Лагере, но рождение человека - небывалым. Случалось, что люди навеки покидали лагерь, но впервые в него являлось существо Отсюда и волнение!

-- Пошел бы ты туда, Стёмпи, - сказал один из именитейших граждан лагеря "Кентук", обращаясь к одному из зевак. Пошел бы ты туда и помог бы, насколько умеешь. Ты ведь опытен в этих вещах.

Быть может, выбор был недурен. Стёмпи под другими небесами - так по крайней мере гласила молва - считался главой двух семейств; в сущности, Гремучий Лагерь - убежище всяких беглецов - был обязан его присутствием подобному нарушению закона. Толпа одобрила выбор и Стёмпи был настолько благоразумен, что подчинился желанию большинства. Дверь затворилась за импровизованным акушером, и Гремучий-Лагерь уселся вокруг хижины, закурив трубки, и стал ожидать исхода.

В собрании насчитывалось около ста человек. Некоторые из них уклонились от правосудия, иные были преступники и все - люди безпутные. Наружность их однако не выдавала ни их прошлого, ни их образа мыслей. Величайший из негодяев наделен был лицом Рафаэля и обилием белокурых волос. У Окгёрста, игрока, было задумчивое и глубокомысленно-разсеянное лицо Гамлета. Самый хладнокровный смельчак был всего пяти футов ростом, говорил тоненьким голоском и был застенчив с виду. Первый силач не досчитывался двух пальцев на правой руке, а первый стрелок был крив.

холма, напротив хижины, и в настоящую минуту озарялась луной. Страдалица могла видеть ее с грубой скамьи, на которой она лежала... видеть, как она вилась серебристой ниточкой, пока не терялась вверху, среди звезд.

Костер из сухих еловых веток придавал некоторую уютность собранию. Мало-по-малу обычное оживление вернулось. Завязывались пари касательно исхода события: трое держали против пятерых, что "Салли благополучно перенесет передрягу", и даже, что дитя останется в живых; затем держали пари касательно пола и цвета волос ожидаемого пришельца. В разгаре самых оживленных споров донеслось восклицание тех, которые сидели всего ближе к дверям хижины, и весь лагерь умолк и стал прислушиваться. Ропот и стон качающихся елей, журчание быстрой речки и треск горящих веток вдруг заглушились резким, жалобным криком... криком, непохожим на все другие звуки, которые доселе раздавались в лагере! Ели стихли, река смолкла, и горящия ветви притаились. Казалось, вся природа сдержала свое дыхание и также прислушивалась.

Лагерь вскочил на ноги, как один человек! Послышалось предложение сжечь боченок пороху, но тут же было отвергнуто во внимание к состоянию матери и дело ограничилось всего двумя выстрелами из револьвера: благодаря ли грубой медицинской помощи, или по другим каким причинам, но только ирокезка Салли быстро отходила. Прошел час, и она уже перешла по той крутой тропинке, которая вела в звездам, и навеки покинула Гремучий-Лагерь с его стыдом и позором. Не думаю, чтобы эта весть особенно разстроила его обитателей, которых теперь занимала участь ребенка. - Может ли он теперь остаться в живых? спрашивали у Стёмпи. Ответ быль сомнителен. Единственное существо одного пола с ирокезкой Салли во всем поселке - была ослица. После некоторых совещаний опыт кормления был произведен. Он был менее загадочен, чем вскормление Ромула.и Рема и, повидимому, столь же успешен.

матери, прикрытая одеялом, стоял стол из елового дерева. На нем стоял ящик из-под свечей и в нем лежал, завернутый в красную фланель, новый пришелец в Гремучий-Лагерь. Возле ящика стояла шляпа. Назначение её вскоре объяснилось. - "Джентельмены, - так распоряжался Стёмпи с странной примесью авторитета и ex officio в голосе, - покорнейше прошу вас входить в переднюю дверь, обходить кругом стола и выходить через заднюю дверь. Желающие пожертвовать что-нибудь сиротке, найдут шляпу, поставленную с этой целью". Первый вошедший был в шляпе; он снял ее, однако, когда огляделся и таким образом безсознательно подал пример другим. В подобной среде как хорошие, так и дурные поступки заразительны. По мере того, как процессия проходила, слышались различные замечания: "так вот он!", "какая крошка", "да он не больше пистолета" и проч. Пожертвования были также характеристичны: серебряная табакерка, дублон, револьвер с серебряной отделкой, кусок самородного золота, прелестно вышитый дамский носовой платок (от Окгёрста, игрока), бриллиантовая булавка, бриллиантовый перстень, библия (жертвователь остался неизвестен), золотая шпора, серебряная чайная ложка (вензель, я должен заметить с сожалением, не принадлежал жертвователю), пара хирургических ножниц, ланцет, билет английского банка в пять фунтов стерлингов и около двухсот долларов золотой и серебряной монетой. Во время этой процессии Стёмпи хранил такое же невозмутимое безмолвие, как и покойница, лежавшая у него по левую руку, и такую же серьёзность, как и новорожденной, покоившийся по правую руку. Только одно маленькое происшествие нарушило однообразие этой любопытной сцены. В то время, как Кентук с любопытством наклонялся над ящиком, дитя пошевелилось и судорожно ухватилось за его палец, который с минуту не выпускало. Кентук смутился и сконфузился. Нечто в роде краски появилось на его огрубелом лице: - "Ах ты постреленок!" пробормотал он, высвобождая палец с большей осторожностью и нежностью, чем от него можно было ожидать. Он с любопытством оглядел палец, отходя прочь. Осмотр кончился тем же восклицанием. Оно, повидимому, ему очень понравилось. - "Он ухватился за мой палец, - заметил он Типтону, поднося ему палец к самому носу, - ах он постреленок!"

Было уже четыре часа утра, когда лагерь, наконец, успокоился. На следующий день ирокезку Салли похоронили с простотой, приличной Гремучему-Лагерю. После того, как тело её предало было земле, весь лагерь сошелся на митинг, чтобы обсудить, как поступить с её ребенком. Намерение усыновить его было высказано с энергией и восторгом. Оживленный спор завязался после того, каким образом вскормить его. Замечательно, что в этом споре не слышалось той изступленной ярости, какою обыкновенно сопровождались споры в Гремучем-Лагере. Тентон предложил послать ребенка в Ред-Лог - местность, отстоявшую на сорок миль, где можно было найти женский уход. Но это злополучное предложение встретило жестокую и единодушную оппозицию. Было очевидно, что никакой план, который бы повлек за собой разлуку с питомцем, не будет принять. - "К тому же, заметил Том Рейдер, молодцы в Ред-Доге как раз обменят нам ребенка и подсунут другого". Недоверие к честности других лагерей царствовало в Гремучек-Лагере, точно так, как и в других поселках.

Приглашение няньки-женщины в лагерь было тоже отвергнуто. Заявлялось, что ни одна порядочная женщина не поедет в Гремучий-Лагерь, а "других им больше не надобно". Нелюбезный намек на покойную мат питомца, же смотря на его кажущуюся жестокость, был первым проявлением чувства приличия - первым симптомом нравственного возрождения лагеря. Стёмпи ничего не говорил. Быть может, он считал неловким вмешиваться в это дело. Но когда его мнение было спрошено, он твердо заявил, что он и "Джинни", вышеупомянутое млекопитающее, берутся воспитать дитя. В этом нлане было нечто оригинальное, независимое, героическое, что понравилось лагерю. Стёмпи был утвержден нянькой. За некоторыми вещами для ребенка послано было в Сакраменто. - "Помни, заметил казначей, вкладывая в руку посланца мешочек с золотым песком, нам нужно все лучшее... кружева, филигранная работа, всякия там оторочки, чорт побери!"

у подошвы Сиерры; в том воздухе, исполненном бальзамического благоухания, и возбуждающем и подкрепляющем силы, находил он необходимую для себя пищу, а не то, быт может, тонкая химическия сила претворяла молоко ослицы в необходимые известь и фосфор. Стёмпи верил в последнее и в хороший уход. - "Я и эта ослица, - говаривал он, - заменили ему отца с матерью! Смотри, не вздумай когда-либо повернуться к нам спиной", прибавлял он, обращаясь в безпомощному существу, лежащему перед ним.

Когда дитяти исполнился месяц от рождения, то необходимость наделить его каким-нибудь прозвищем стала очевидна. Его до сих пор звали безразлично "Козленок", "мальчик Стёмпи" и даже, по примеру Кентука, "постреленком". Но все это было неудовлетворительно и вскоре отвергнуто под новым влиянием. Игроки и авантюристы вообще суеверны, и Окгёрст объявил однажды, что baby принес "удачу" Гремучему-Лагерю. Несомненно, что в последнее время им особенно везло. Поэтому выбор остановился на прозвище "Удача", причем для удобства порешено предпослать ему имя Томми. И вот, назначили день для крестин. Что подразумевалось под этой церемонией, читатель легко может себе представить, так как вообще уже получил понятие о полном безбожии Гремучого-Лагеря. Церемониймейстером назначен был некий "Бостон", известный шутник, для которого настоящий случай был истинным праздником. Этот остроумный сатирик целых два дня употребил на то, чтобы сочинить шутку, долженствовавшую служит пародией богослужения. Хор был обучен, как следует, и Санди Типтон назначен был в крестные отцы. Но когда процессия с музыкой и развернутыми знаменами направилась к лесу и дитя уже положили на стол, долженствовавший изображать алтарь, Стёмпи выступил вперед и смело указал собравшейся толпе: - "Не в моем обычае смущать людское веселье, господа, но мне кажется, что вы затеяли непутное. Глупо ведь шутить шутки над младенцем, который ничего не понимает. И если это имеет здесь право быть ему крестным отцом, то кажется мне, что человек этот - я".

"Но, продолжал Стёмпи поспешно, заметив впечатление, произведенное его словами, - мы собрались здесь для крестин - и он перекрестил дитя. - Я провозглашаю тебя Томасом Удачей, на основании законов Соединенных Штатов и штата Калифорнии, и с помощью Божией!" Впервые имя Бога призвано было в Гремучем-Лагере не ради богохульства. Обряд крещения оказался, быть может, еще комичнее, чем предполагал сатирик. Но странным образом, никто не нашел его смешным и никто не засмеялся. "Томми" был окрещен также серьёзно, как бы это было под любой христианской крышей, и при этом кричал и был успокоиваем таким же точно правоверным способом.

"Томми Удаче" или просто "Удаче", как его чаще называли, носила следы улучшения. Она содержалась в безукоризненной чистоте и была оштукатурена. Затем, мало-по-малу в ней сделан был пол, потолок, и она оклеена была обоями. Колыбель из розового дерева - привезенная за восемьдесят миль на спине у мула - по выражению Стёмпи "убивала всю остальную мебель". Таким образом усовершенствование хижины стало необходимостью. Люди, имевшие привычку частенько заходить к Стёмпи, чтобы поглядеть, "как поживает Удача", повидимому ценили эту перемену, и соперничествующее заведение "Кабачекь Тутля" поспешил обзавестись ковром и зеркалами. Отражение в них фигур обитателей Гремучого-Лагеря побудило этих последних больше заботиться о своей наружности. К тому же Стёмпи держал на почтительном разстоянии нерях, желавших подержать на руках "Удачу". Это жестоко обижало Кентука, который с безпечностью широкой натуры привык смотреть на платье, в некотором роде, как на вторую пещеру, которая, подобно змеиной, должна была спадать сама собой, когда приходила в совершенную негодность. Однако так сильно было влияние нововведений, что Кентук стал регулярно появляться в чистлй рубашке и с вымытым до-чисга лицом. Нравственными, как и санитарными задачами перестали пренебрегать. Том, который, как предполагалось, должен был спать день-деньской, не мог страдать от шума. Гвалт и крики, которые заслужили лагерю его прозвище, не допускались на известном разстоянии от жилища Стёмпи. Люди беседовали шопотом, или курили с индейской степенностью. Брань и ругательные слова, в силу безмолвного договора, изгнаны были из этой священной обители. Вокальная музыка не была возбранена, так как полагали, что она обладает свойством успокоивать и укрощать, и одна песня, которую певал "Воинственный Джек", английский матрос из австралийских колоний её британского величества, очень почиталась, как колыбельная песня. То было угрюмое повествование о подвигах "Аретузы", семьдесят-четырех-пушечного судна, в унылом минорном тоне, и каждый стих оканчивался протяжной замирающей нотой: "На ко-о-о-ра-а-бле Арету-у-у-зе". Приятно было видеть, как Джек укачивал Томми, подражая качке корабля. Эта ли качка, или длиннота песни - в ней было девяносто куплетов, которые Джек обыкновенно добросовестно дотягивал до конца - была тому причиной, но только желанное действие никогда не заставляло себя ждать. Когда "Удача" засыпал, люди растягивались под деревьями, в мягком летнем полусвете, куря трубки и вслушиваясь в мелодические звуки песни. Смутное сознание, что в этом заключается патриархальное счастие, охватывало лагерь.

В длинные летние дни "Удачу" приносили обыкновенно в то ущелье, из которого поселенцы Гремучого-Лагеря добывали свое золото. Там лежал он обыкновенно на шерстяном одеяле, растянутом под ветвями елей, пока люди работали. Позднее делаемы были попытки устроить ему беседку из цветов и благоухающого кустарника. Обыкновенно тот или другой из поселенцев приносил ребенку букет из жимолости или азалий. Поселенцы внезапно сознали факт, что в тех мелочах, мико которых они до сих пор проходили без всякого таится известная прелесть и известный смысл. Кусочек пестрого кварца, красивый кремень из русла ручья стали казаться прекрасными просветленным очам и поэтому их следовало непременно принести "Удаче". Удивительно, сколько сокровищ доставляли лес и горы, сокровищ, которые все предназначались для Томми. Окруженный игрушками, которыми никогда не игрывали другия дети, кроме разве в сказках, Томми, надо полагать, был доволен. Он несомненно казался счастливым, хотя в его круглых серых глазах светилась какая-то детская серьёзность и задумчивость, которая порою хватала Стёмпи за самое сердце. Так росло дитя. Природа была его кормилицей и товарищем его игр. Для него пропускала она золотистые лучи сквозь листву древесных вершин, и эти лучи падали как раз на его маленькое личико, так что он мог их ловить руками. К нему подсылала она ветерок, напоенный ароматами лаврового дерева и смолы. Ему приветливо кивали высокия деревья, его убаюкивало жужжание пчел и карканье ворон.

"Удача" не покидала их. Добыча долота удесятерилась. Лагерь ревниво оберегал свои права и привилегии и подозрительно глядел на всякого пришельца. Иммиграция не поощрялась, и для того, чтобы еще более обезпечить свое одиночество, они приобрели законным порядком землю, лежавшую по обе стороны гор, окружавших лагерь. Это обстоятельство и слава, приобретенная ими по части искусства владеть револьвером, делали то, что никто и не пытался потревожить их уединение. Почтарь - единственное звено, соединявшее их с окружающим миром - рассказывал изумительные вещи про лагерь. Так он говорил: "у них в Гремучем-Лагере есть такая улица, которой ни одна улица в Ред-Логе и в подметки не годится. Дома у них увиты виноградной лозой и цветами, и они моются по два раза на дню. Но они чертовски грубы с иностранцами и поклоняются индейскому младенцу".

Вместе с процветанием лагеря явилось желание к дальнейшим усовершенствованиям. Предложено было построить к будущему лету отель и пригласить несколько приличных семей на жительство, с тем, чтобы "Удача" мог водиться с ними, так как женское общество может быть для него полезно. Усилие, которого стоила эта уступка слабому полу нашим поселенцам, вообще питавшим сильные сомнения насчет добродетели и полезности этого пола, может быть объяснено только их любовью к Томми. Немногие лишь воспротивились этому решению. Но так как его нельзя было привести в исполнение раньше трех месяцев, то меньшинство добродушно покорилось, разсчитывая, что какое-нибудь непредвиденное обстоятельство помешает всему делу.

Зима 1851 г. будет долго памятна в той местности. Снег покрывал толстым слоем вершины Сиерры и каждый ручеек превратился в поток, каждый поток в озеро. Все ущелья и овраги наполнились водой, которая с шумом катилась с холмов, с корнем вырывая деревья и неся обломки в долины.

"Вода намыла золото в ущелья, говаривал Стёмпи. Она уже была здесь однажды и снова побывает!" И в эту самую ночь северный рукав реки вышел из своих берегов и разлился по трехъугольной долине Гремучого-Лагеря. Среди хаоса бурно несущейся воды, падающих дерев, трескающихся бревен и ночного мрака, который казалось вместе с водой затоплял милую долину и стремился погубить ее, - трудно было собрать разбросанный лагерь. Когда наступило утро, то оказалось, что хижина Стёмпи, стоявшая всего ближе в реке, исчезла. Повыше, в ущелье найдено тело её злополучного обладателя; но гордости, надежды, радости, "Удачи" Гремучого-Лагеря нигде не было видно. С удрученными сердцами отошли поселенцы от этого места, как вдруг громкий крик донесся с реки. То был спасительный челнок, приплывший далеко с того берега реки. Люди, сидевшие в нем, говорили, что подобрали за две мили отсюда плывшого мужчину и маленькое дитя, которые совсем почти выбились из сил. Не знает ли это здесь, их, и не здешние ли они?

Одного взгляда поселенцам было достаточно, чтобы удостовериться, что перед ними лежал Кентук, жестоко истерзанный, но все еще державший в своих руках Удачу Гремучого-Лагеря. Нагнувшись над оригинальной четой, поседеяцы увидели, что дитя уже похолодело, а пульс его перестал биться. - "Он мертв", сказал один. Кентук открыл глаза. - "Мертв?" повторил он слабым голосом. - "Да, мой друг, да и ты тоже при смерти". Улыбка засветилась в глазах умирающого Кентука. - "При смерти! повторил он. - Он берет меня с собой. Скажите молодцам, что Удача осталась при мне". И сильный мужчина, держась за слабого ребенка, как утопающий хватается за соломенку, уплыл по той тенистой реке, которая испокон веков катит свои воды в неведомое море, и по которой мы все поплывем.