Приятель Тенесси

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Приятель Тенесси (старая орфография)

Приятель Тенесси.

Не думаю, чтобы нам известно было его настоящее имя. Но эта неизвестность, конечно, нисколько не смущала нас, ибо в Санди-Бар, в 1854 г., большинство людей окрещивало себя заново. Иногда прозвище являлось вследствие какой-нибудь особенности в костюме, как, напр., - "Суконный Джек"; иногда вследствие какой-нибудь особенной привычки, как, напр., "Просоленный Билль", который получил эту кличку за то, что непомерно солил свой хлеб, - а иногда и вследствие недостатка в произношении, как, напр., "Железный Пират", который снискал себе это прозвище тем, что называл "железным пиратом", "железный пирит" или колчедан. Быть может, все это зачатки безъискусственной геральдики в её первобытных формах; но мне сдается, что это происходило также и оттого, что ни один из поселенцев ничем не мог подкрепить истинности того прозвища, которым он себя величал.

Но возвратимся в приятелю Тенесси, которого мы не знавали под другим именем; а что он был человек сам-по-себе - это мы узнали гораздо позже. В 1853 г. он оставил Покер-Флат и отправился в Сан-Франциско затем, чтобы приискать себе жену. Но ему не пришлось ехать дальше Стоктона. В этом месте ему понравилась молодая особа, прислуживавшая за столом отеля, где он обедал. Он сказал ей что-то, а она усмехнулась и убежала в кухню, куда он за ней последовал. Неделю спустя они были обручены мировым судьей и вернулись в Покер-Флат. Об их супружеской жизни мало известно, быть может потому, что Тенесси, живший тогда с своим приятелем, шепнул что-то новобрачной, после чего она милостиво улыбнулась и убежала... на этот раз в Мерисвиль.

Тем временем общественное мнение в Санди-Бар вооружилось против Тенесси. Он был известен, как игрок и был заподозрен как вор. Это подозрение распространилось также и на приятеля Тенесси; его дружеское отношение к последнему после вышеупомянутой истории могло быть объяснено только предположением, что их связывает преступление. Наконец виновность Тенесси стала ясна, как божий день. Однажды он нагнал какого-то пришлеца, который шел в Ред-Лог. Пришлец сообщал впоследствии, что Тенесси занимал его всю дорогу интересными рассказами, но потом ни к селу, ни к городу заключил беседу следующими словами: "а теперь, молодой человек, я вас попрошу одолжить мне ваш нож, ваши пистолеты и ваши деньги. Видите ли, ваше оружие могло бы поставить вас в затруднительное положение в Ред-Логе, а ваши деньги только послужат соблазном для воров. Вы, кажется, говорили, что живете в Сан-Франциско. Почту за долг явиться к вам". Кстати будет тут засвидетельствовать, что у Тенесси было много юмору, который не покидал его ни в каких серьезных делах.

Это деяние его было последним. Ред-Логь и Санди-Бар ополчились за-одно на грабителя. На Тенесси устроили облаву, как на его прототип, серого медведя. Когда он увидел себя окруженным со всех сторон, то сделал отчаянное усилие, пробился сквозь толпу, выстрелил в нее из пистолета и продрал в медвежье ущелье. Но на другом конце его он был остановлен маленьким человечком на серой лошади. Оба человека молча поглядели друг другу в лицо. Оба были безстрашны, оба исполнены самообладания и независимости; оба представляли такой тип цивилизации, который в семнадцатом столетии назвали бы геройским, а в девятнадцатом зовут попросту "безпутным".

-- Какие у тебя карты в руках, говори? проговорил Тенесси спокойно.

-- Два короля и туз, отвечал другой также спокойно, показывая ему два револьвера и нож.

-- Ну, так я проиграл! возразил Тенесси, и с этими словами отбросив свой безполезный пистолет, сдался и последовал за своим победителем.

Ночь была теплая. Прохладный ветерок, который поднимается обыкновенно вместе с солнечным закатом из-за зубчатых гор, в этот вечер не дул над Санди-Бар. Маленькое ущелье было пропитано запахом смолы, и плавучий лес издавал слабые, гнилые испарения. Лихорадочное оживление протекшого дня и его бешеные страсти все еще одушевляли лагерь. Огни безпокойно двигались вдоль берега реки, но не отражались в её мутных волнах. На темном фоне сосен ярким пятном блестели окна старого чердака, над почтовой станцией и сквозь окна, лишенные занавесей, посторонние наблюдатели могли видеть фигуры тех людей, которые были заняты решением участи Тенесси. А над всем этим возвышалась резко окаймленная темным небосклоном Сиерра, отдаленная и безстрастная, увенчанная еще более отдаленными, еще более безстрастными звездами.

Процесс Тенесси велся с тем безпристрастием, какое только было совместимо с судьей и присяжными, чувствовавшими себя до некоторой степени обязанными оправдать своим приговором предварительные неправильности ареста и обвинения. Закон Санди-Бара был неумолим, но не мстителен. Возбуждение и личные неудовольствия улеглись. Захватив Тенесси в свои руки, поселенцы готовы были выслушать все, что защита могла сказать в его пользу. Уверенные в том, что его следует повесить, они готовы были предоставить защите больше простора, чем того желал сам этот безпутный и беззаботный человек. Судья казался более встревоженным, чем подсудимый, который удивлял своим хладнокровием и очевидно ощущал злобное удовольствие в сознании той ответственности, которую он взваливал на поселенцев.

-- Я не вистую вам в этой игре, был его неизменный ответ на все задаваемые ему вопросы. Судья, который именно и захватил его, смутно пожалел одну минуту, что не застрелил его на месте, но тотчас же отогнал эту мысль, как недостойную его юридического ума. Тем не менее, когда раздался стук в дверь и было сообщено, что приятель Тенесси желает дать показание в пользу подсудимого, то его тотчас же впустили. Быть может младшие из присяжных, которым вся процедура суда казалась утомительно скучной, обрадовались его приходу, как развлечению.

Приятель Тенесси отнюдь не отличался внушительной осанкой. Малорослый и широкоплечий, с четырехугольным, красным как кирпич от загара лицом, облеченный в куртку и панталоны из грубого полотна, забрызганные красной грязью, он показался бы при всяких других обстоятельствах чудным, а при настоящей обстановке казался даже забавным. В то время как он остановился, чтобы свалить к ногам тяжелый ковровый мешок, который он нес на плечах, стало очевидным, что материя, из которой были сшиты его панталоны, предназначалась совсем к другому употреблению, судя по надписям и штемпелям, испещрявшим ее. Тем не менее, он подошел с серьёзной торжественностью, пожал поочереди руку всем присутствующим с сдержанным радушием, обтер свое серьёзное, смущенное лицо красным бумажным носовым платком, который был лишь чуть-чуть светлее его лица, положил свою мощную руку на стол, как-бы ища опоры, и обратился к судье с следующей речью:

-- Я только-что проходил мимо, начал он, как-бы извиняясь, и подумал: дай-за загляну, да посмотрю: как идут дела Тенесси - моего приятеля. Какая жаркая ночь. Я не запомню, чтобы у нас когда-нибудь стояла такая погода.

Он умолк на минуту. Но так как никто не откликнулся на его метеорологическия замечания, то он снова прибегнул к носовому платку и несколько секунд усердно тер лицо.

-- Вы имеете что-нибудь сказать в пользу подсудимого? спросил наконец судья.

-- Точно так, отвечал приятель Тенесси таким тоном, как будто почувствовал облегчение. Я пришел сюда как приятель Тенесси... которого я знаю вот уже скоро четыре года вдоль и поперег, в счастьи и несчастьи. Его пути бывают не всегда моими путями, но этот молодой человек не сделал ни одного поступка, ни одной шалости, которая не была бы мне известна. И если вы спросите меня - по душе, как честный человек честного человека: известно ли мне что-либо про него худое? то я отвечу - по душе и как честный человек честному человеку: что может знать худого приятель про своего приятеля?

-- Вот все, что вы имеете сказать? спросил судья нетерпеливо, потому что быть может чувствовал, что сострадание, вызываемое смехом, может пробудить более гуманные чувства в членах суда.

-- Точно так, продолжал приятель Тенесси. Не мне показывать против него. А теперь посмотрим, в чем дело. Вот Тенесси, которому очень нужны были деньги и которому не хотелось попросить их у своего старого приятеля. Ну, и вот, что же делает Тенесси? Он подстерегает захожого человека и захватывает его врасплох, а вы в свою очередь подстерегаете его самого и захватываете врасплох - вот и вся история. И я спрашиваю вас, как великодушный человек, спрашиваю всех вас, как великодушных людей - разве это не так?

-- Подсудимый, спросил судья, имеете ли вы предложить какие-нибудь вопросы этому человеку?

дело? Одни скажут так и так, а другие так и этак... А я говорю: вот тут семьсот долларов чистым золотом и часы... это все мое достояние... а теперь только скажите: ладно ли так!

И прежде чем чья-либо рука успела пошевелиться и остановить его, он высыпал деньги из дорожного мешка на стол. Одну минуту жизнь его была в опасности. Несколько из присутствующих вскочили с своего места, несколько рук ухватилось за скрытое оружие, и судье пришлось жестом руки отвергнуть предложение "выкинуть его за окошко". Тенесси захохотал. А приятель его, повидимому незаметивший произведенного им волнения, воспользовался этой минутой, чтобы вытереть лицо носовым платком.

Когда порядок был возстановлен и приятеля убедили с помощью выразительных риторических фигур, что вина Тенесси не может быт искуплена деньгами, - лицо его стало еще серьёзнее и краснее, и те, кто были по близости от него, заметили, что грубая рука его слегка задрожала на столе. Он с минуту колебался, прежде чем медленно всыпать золото обратно в мешок, как-бы не вполне уразумев высокий дух правосудия, одушевлявший трибунал. Затем повернулся к судье и сказал:

-- Это я сам один измыслил, один привел в исполнение, без моего приятеля; и, поклонившись присяжным, собирался выдти, когда судья позвал его обратно.

-- Если вы имеете что-нибудь сказать подсудимому, то говорите лучше теперь.

Приятель Тенесси сжал его руку я сказал:

-- Я зашел поглядеть, как идут дела, потому что шел мимо, затем он пассивно выпустил руку и прибавив, что "ночь очень жаркая", снова вытер лицо платком и, не говоря больше ни слова, удалился.

Оба больше не встречались в этой жизни; неслыханная, оскорбительная мысль подкупить судью линча, который, как бы ни был он пристрастен, слаб или узок, по крайней мере, неподкупен, разсеяло всякое колебание у этого мифического лица насчет участи Тенесси; и на разсвете последняго привели, под сильной стражей, встретить эту участь к поднощию Марлейского холма.

Как он встретил и как был хладнокровен, как отказывался сказать что-либо, как прекрасны были распоряжения комитета, - все это было достодолжным образом изложено, с присовокуплением спасительного нравоучения, долженствующого служить примером всем будущим бездельникам, в местной газете её издателем, который присутствовал при экзекуции, и я отсылаю читателя к его красноречивой статье. Но красота летняго утра, благословенный дружеский союз между землей, воздухом и небам, оживляющая деятельность вольных лесов и холмов, веселое обновление природы, а пуще всего бесконечная ясность, которою все в ней было проникнуто, - обо всем этом статья не говорила, так как все это не считалось пригодным для социального нравоучения. А между тем, когда слабое и безумное дело было довершено, когда жизнь, с её риском и ответственностью, покинула обезображенное тело, болтавшееся между небом и землей, птицы продолжали петь, цветы благоухать, а солнце светить так же радостно, как и до этого, и быть может сочинитель статьи был прав.

у края дороги. Подойдя ближе присутствующие сразу узнали почтенную "Дженни" и двухколесную тележку, принадлежавшую приятелю Тенесси, которую он всегда употреблял для того, чтобы свозить землю с своего прииска; а в нескольких шагах сидел и сам владелец тележки, под каштановым деревом, и утирал платком пот с своего разгоревшагося лица. В ответ на сделанные ему вопросы он отвечал, что приехал за телом "покойного", "если комитет ничего не имеет против этого". Он не хочет "торопиться"; он может "подождать". Он не намерен работать сегодня, но когда джентльмены покончат с "покойным", он возьмет его.

-- А если кто из присутствующих, прибавил он своим простым серьёзным тоном, пожелает присоединиться к погребальному шествию, то волен это сделать.

Быть может, повинуясь юмористическому направлению ума, которое, как я уже говорил, было отличительной чертой Санди-Бара, быть может под влиянием другого, более возвышенного чувства, но только две-трети зевак немедленно приняли это приглашение.

Был полдень, когда тело Тенесси было передано в руки его приятеля. Тележка подъехала к роковому дереву, и все заметили, что на ней помещался грубо сколоченный, продолговатый ящик. Тележка кроме того была укреплена ивовыми ветками и наполнена каштановым цветом. Когда тело уложено было в ящик, приятель Тенесси накрыл его куском пропитанного дегтем паруса, затем с достоинством поместился на узеньком передке, уперся ногами в дышло и погнал ослицу.

Тележка медленно покатилась; "Дженни" шествовала тем исполненным чувства собственного достоинства шагом, каким она имела обыкновение выступать даже при менее торжественных обстоятельствах. Люди толпились вокруг тележки - отчасти из любопытства, отчасти ради шутки, потому что все были в хорошем расположении духа: кто шел впереди, кто позади этого оригинального катафалка. Но оттого ли, что дорога была узка, или же вследствие смутно пробудившагося чувства приличия, общество постепенно распределилось попарно за тележкой, медленно двигавшейся вперед и приняло, по наружности по крайней мере, вид настоящей процессии. Джек Фолинеди, который, когда поезд только-что тронулся с места, изображал жестами будто играет похоронный марш, вскоре прекратил эту шутку, увидев что она не встречает одобрения ни в ком, при том он был настолько истинным юмористом, чтобы не дурачиться для собственного удовольствия.

дороги точно индейцы, и своими колыхающимися ветвями осеняли безъискуственным благословением проходящую процессию. Заяц, застигнутый врасплох, присел в папортнике, росшем на краю дороги. Белки спешили схорониться в высоких ветках, а ореховки, распустив крылья, летели вперед точно вестницы, пока процессия не достигла окраины Санди-Бара, где одиноко стояла хижина приятеля Тенесси.

Местность не показалась бы веселой, если бы даже пришлось узреть ее при более благоприятных обстоятельствах. Местоположение, лишенное всякой живописности, грубые, неизящные очертания, некрасивые подробности, которые отличают жилища калифорнийских рудокопов, - все это представлялось здесь взорам во всей своей наготе, и к этому присоединялся еще угрюмый характер запущенности и разорения. В нескольких шагах от хижины находилось огороженное пространство, которое в краткие дни супружеского счастия приятеля Тенесси служило садом, но теперь заросло папортником. Подойдя ближе, мы удивились, увидя, что то, что мы приняли-было за свеже-вскопанную гряду, была груда земли из только-что вырытой могилы.

Тележка остановилась перед самой оградой; отвергнув все услуги, с той простой, спокойной самоуверенностью, которую он выказывал все время, приятель Тенесси взвалил грубый гроб себе на плечи и сложил его без всякой посторонней помощи в неглубокую могилу. Затем он прибил доску, которая служила ему крышкой, и взобравшись на небольшое возвышение, снял шляпу и медленно обтер себе лицо носовым платком. Присутствующие поняли, что он готовится произнести речь, и разбившись на кучки, разселись по корням деревьев, на камнях, и ждали, что будет.

-- Когда человек, - медленно начал приятель Тенесси, - шибко набегался за-день, то что ему остается делать? Разумеется, идти домой. А если он не в состоянии идти домой, то что может сделать для него его лучший друг? Разумеется, принести его домой! Итак, вот - Тенесси, который всласть набегался, и вот - мы принесли его домой.

Он умолк, и подняв с земли кусочек кварца, задумчиво потер им рукав и продолжал:

"Дженни" дожидались его на том холме и, забрав его, доставляли домой в таком состоянии, когда он не мог ни говорить, ни видеть меня. И вот теперь, когда это случается в последний раз... тут он остановился и тихо провел кусочком кварца по рукаву... теперь, скажу вам, тяжко приходится его приятелю. Затем, господа, прибавил он, внезапно поднимая с земли свою лопату, погребение кончено: примите мою благодарность и благодарность Тенесси за ваше безпокойство.

Отклонив все предложения о помощи, он принялся закидывать землей могилу, повернувшись спиной в толпе, которая постепенно разошлась после минутного колебания. Когда поселенцы проходили, по небольшому возвышению, скрывавшему Санди-Бар из глаз, некоторым из них, которые оглянулись назад, показалось, что они видят приятеля Тенесси, который, окончив свое дело, сидел на могиле, держа лопату между колен и закрыв лицо своим красным носовым платком. Но другие утверждали, что на таком разстоянии нельзя было различить его лица от его платка, и таким образом этот пункт остался неразъясненным.

В реакцию, которая наступила вслед за лихорадочным возбуждением этого дня, приятель Тенесси не был позабыт. Секретное следствие очистило его от всякого подозрения в соучастии в преступлении Тенесси и возбудило только сомнение в его здравомыслии. Санди-Бар поставил себе в обязанность навещать его и осыпать различными грубыми, но искренними любезностями. Но с этого дня его крепкое здоровье и его большая сила стали изменять ему, а когда началось дождливое время и скудная травка стала пробиваться на могиле Тенесси, он слег в постель.

Как-то ночью, когда сосны, росшия перед хижиной, склоняясь под бурей-непогодой, раскидывали свои ветки над кровлей хижины и в нее доносился рев и шум вздувшейся реки, приятель Тенесси поднял голову с подушки, проговорив: "пора идти за Тенесси; я должен заложить "Дженни" в тележку" - и собирался встать с постели, но его удержал ухаживавший за ним поселенец. Борясь с ним, он продолжал свой странный бред: - "Так, так, смирно "Дженни", смирно, моя старушка. Как темно! берегись ухабов, да смотри, как-нибудь не наступи на него. Иногда, ведь знаешь сама, когда он сильно пьян, то угодит как раз посреди дороги. Держись все прямо, как раз на самые сосны, вверх по горе. Вот он - говорю тебе! вот он... вот он идет на своих ногах трезвый и с сияющим лицом. Тенесси, старый приятель!"

И таким образом они встретились.