Нашла коса на камень (из романа "Second Thoughts")

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Нашла коса на камень (из романа "Second Thoughts") (старая орфография)

Рода Броутон, по самому характеру своего таланта, занимает в английской литературе совершенно особое место. Она не рисует ярких, бытовых картин, не придумывает замысловатых фабул, а замыкается исключительно в интимной семейной жизни, картины которой, под её пером, дышат поэзией, правдой и теплотой. Интерес её произведений, главным образом, психологический; мало кто из современных романистов лучше её умеет нарисовать нравственный облик, особенно женский; её любимые героини - существа крайне несовершенные, но в силу этих самых несовершенств, тем еще более живые и реальные. Мисс Броутон не задается никакими широкими общественными задачами и идеалами, она, своей манерой, напоминает живописцев-жанристов; - самые обыденные сцены ежедневной жизни не кажутся ей недостойными её кисти, она с любовью отделывает детали, что и придает её произведениям особенную симпатичность. Одна из её любимых тем - переворот, какой производить любовь в самой необузданной женской натуре; но никогда еще, насколько нам помнится, она не изображала этого явления под тем углом зрения, под каким оно представляется в "Second Thooghts", - этом симпатичнейшем из её романов. Джильяна - главная из героинь мисс Броутон, полюбившая человека, который стоит выше её в нравственном отношении; при безграничной гордости этой, весьма талантливо очерченной, молодой личности, подобный факт значительно усложняет вопрос и дает возможность перу писательницы выказать все тонкости её анализа душевных движений во всем блеске.

Роман начинаегся очень оригинальною сценой; накануне нового года все семейство почтенного сквайра Марло, с чадами, домочадцами и гостями, в числе которых есть и личности очень полновесные, занимается святочным гаданьем, прыгая, лишь только часы пробили полночь, через двенадцать зажженых свечей; тот, кому удастся благополучно совершить такой прыжок, будет счастлив в течение целого года; тот, кто погасит одну из свечей, испытает различные невзгоды в соответствующем ей месяце, если погасла первая - в январе, вторая - в феврале и т. д.

Все присутствующие могут льстить себя надеждой, - в предстоящем году их ожидают одне радости, так как они победоносно вышли из испытания, - все, кроме молодой племянницы сквайра, Джильяны Латимер: её участь еще не решена. Она стоит в нерешимости, высоко приподняв шлейф бархатного платья и слегка наклонив вперед свой стройный стан. - Скорей! кричат ей со всех сторон. Она прыгает и, о ужас! три первые свечки гаснут. Со всех сторон сыплются выражения сочувствия; Джильяна - любимица старика-дяди, в доме которого, со смерти его жены, играет роль хозяйки; дети его также ее обожают и очень смущены такой неудачей.

- Январь, февраль, март, - смеясь считает по пальцам красавица, - чтож! мои несчастия по крайней мере скоро кончатся. - Но несмотря на свое кажущееся хладнокровие, она предпочла бы, еслиб прыжок совершился благополучно. На другой день все веселое общество, усердно работавшее над убранством ёлки, отдыхает от трудов, - в это время Джильяне подают карточку.

- Доктор Бернет! с недоумением читает она. - Ничего не понимаю.

Пока они с дядей думают да гадают, кто бы это мог быть, - сам незваный посетитель появляется в комнате и, окинув взглядом всю группу, обращается в Джильяне с вопросом:

- Я обращаюсь к мисс Латимер?

- Это мое имя, - с удивлением отвечает она.

- В таком случае я должен просить вас немедленно уделать мне пять минут для беседы, с глазу на глаз, о важном деле.

- Если вы по делу, вам следует обратиться к моему дяде, мистеру Марло, - замечает она, горделивым движением руки указывая на хозяина дома.

- Извините, но дело мое касается вас.

Тон, его так решителен, что приходится сдаться.

- В таком случае неугодно ли последовать за мной, - с натянутой вежливостью говорит Джильяна, переходя в соседнюю гостиную. Она остается на ногах, желая этим дать понять непрошенному собеседнику, что разговор должен быть непродолжителен; доктор захлопывает за собою дверь и, став против нея, говорит:

- Вам, вероятно, совершенно неизвестно - кто я такой?

- Не имею этой чести, - с леденящим и величавым поклоном, отвечает Джильяна.

- За мной! - с ужасом и уже без всякого величия восклицает она; - быть не может!

- Отчего же? - холодно отзывается он; - казалось бы вполне естественно человеку желать видеть свое единственное детище у своей постели.

Краска бросилась ей в лицо от его укоризненного тона.

- Мне кажется, - надменно замечает она, - что пока человеку неизвестны все обстоятельства дела, он не должен позволять себе выражать своего мнения.

- А если они ему известны?

- В таком случае, я не понимаю, как отец мог согласиться дать вам подобное поручение.

- Для вас должно иметь значение само поручение, а не побуждения пославшого. Полноте, - продолжает он более примирительным тоном, - я только орудие, факт остается в своей силе - отец послал за вами, и так как вы несовершеннолетняя, вы должны ехать.

- Должна? - повторяет Джильяна, уязвленная повелительным тоном последних слов; - извините, если я не соглашусь с вами; да позвольте еще спросить: какие полномочия привезли вы с собою?

Не отвечая ничего, он опускает руку в боковой карман, откуда вытаскивает клочек бумаги, и передает его Джильяне.

На этом клочке знакомым ей, дрожащим, неровным старческим почерком написано:

"Исполни требования подателя. - Отец твой Томас Латимер".

Она поднимает глаза на доктора, и её взгляд, полный глубокой, вызывающей вражды, встречается с его взглядом. Джильяна вообще неохотно повинуется кому бы то ни было, но повиноваться безусловно этому грубому, дерзкому незнакомцу - ей невыносимо. Кровь её кипит. Она то краснеет, то бледнеет.

- Поручение ваше, я полагаю, исполнено? спрашивает она тихим голосом, с дрожью в губах, поспешно направляясь с двери.

- Постойте! - восклицает он, безцеремонно становясь между нею и дверью. - Вечерний поезд отходит из Варнфорта пять минут девятого, будете ли вы... Но вы должны быть готовы выехать с этим поездом.

- Благодарю вас, - говорит она холодным тоном, с едва заметным наклонением головы; - но мне нет надобности затруднять вас моими сборами: это мое дело.

- И мое также, - грубо заявляет он, выведенный из терпения её тоном и дерзким выражением её серых глав, - так как мы должны ехать вместе.

- Вместе! - сердито повторяет она, - извините, я не вижу в этом никакой необходимости.

- Отчего-бы вам, право, не быть более благоразумной? - принимается он усовещивать ее. - Приятно-ли вам это или нет, а придется исполнить приказание единственного человека в мире, имеющого право вам приказывать. Не проще ли было бы сделать это охотно, чем неохотно? Если, - продолжает он строже, с оттенком сильного сарказма, - ни долг, ни привязанность для вас ничего не значат, может быть, вы послушаетесь голоса собственного интереса. Могу вас уверить, что, упорствуя в своем отказе, вы гораздо более повредите себе и собственной будущности, чем кому-нибудь другому. Отец ваш болен, и...

- Да болен ли он? - вся закрасневшись, спрашивает Джильяна, - в этом весь вопрос. Вам, может быть, известно, что он три раза в моей жизни посылал за мной точно также, экспромтом. Раз меня подняли среди ночи, а, приехав к нему, я убедилась, что это была чистая фантазия, каприз, вызванный желанием показать свою власть надо мной. Он был так же здоров, как мы с вами.

- На этот раз он не так же здоров, как мы с вами,! - спокойно возражает Бернет, - не бойтесь!

Новое молчание, враждебное со стороны Джильяны, холодно выжидательное со стороны доктора.

- Поезд, - заговорил доктор, - отходит из Карнфорта пять минут девятого; отсюда до станции семь миль, так как дорога тяжелая, и нам следует выехать не позже семи часов.

Он с поклоном отворяет ей дверь, и она поспешно выходит, склонив голову на грудь. Она неузнаваема.

До отъезда остается еще пол-часа. Джильяна сидит с дядей в его кабинете, отдавая ему последния инструкции, голова её покоится у него на плече, слезы текут из глаз. Погода ужасная, - ветер так и воет.

- Чем я заслужила путешествие в полтораста миль, в такую ночь и в таком обществе?

- А может быть, он окажется премилым малым? - утешает ее дядя; но она ничему не внемлет.

Карета подана к запорошенному снегом подъезду; Джильяна, расцеловав всех своих подданных, собирается сесть в экипаж как вдруг замечает отсутствие горничной.

- Где Гриффитс? скажите, что я жду ее, - приказывает она слуге.

- Она отправилась вперед, на извощике, с вещами, - докладывает тот. - Джильяна, решившаяся-было не обменяться со своим спутником ни единым словом, обращается к нему с вопросом.

- Вы, вероятно, пожелаете курить? Человека нам брать незачем, а потому вы можете ехать на козлах.

- Благодарю вас, - отвечает доктор, - я не курю, а так как уже схватил насморк, то, с вашего позволения, сяду в карету.

На дворе бушует мятель; провожающие кричат ей, чтоб она скорей садилась; больше ничего не остается, как повиноваться. Сели, лошади подхватили, шестичасовой tête-à-tête начался. Одно и то же меховое одеяло закрывает им колени; они оба твердо решились причинять друг другу как можно больше неприятностей. Джильяна забилась в угол, стараясь, чтоб ни одна складка её шубы не коснулась его. Они выехали на большую дорогу. Снег глубок, но лошади сильны, так что бояться нечего, Джильяна спокойно предается своим мыслям. Перед нею возникают картины прошлого, она заглядывает в будущее, мысленно останавляваяс на фигуре почти незнакомого ей старика-отца, который, по годам, мог бы быть ей дедом. Она никогда не жила с ним, да и мать её провела последние годы своей короткой и безупречной жизни вдали от него; с дядей Марло отец тоже не знался. Движение спутника вывело нашу героиню из задумчивости. Послышалось чирканье спичкой, которую доктор поднес к свечке в небольшом, каретном фонарике.

- Вам свет не мешает? - спросил он отрывисто, - если нет, мне приятно было бы почитать. Никто из нас разговаривать не желает, а для меня очень интересно спокойно почитать с часок.

- Пожалуйста не стесняйтесь, мне совершенно все равно.

Это неправда; тщетно старается Джильяна возвратиться к прерванным размышлениям, лично ей огонь не мешает, голова её в тени. Свет падает только на книгу да на пальцы Бернета, переворачивающие страницы; его фраза: "Никто из вас разговаривать не желает", неотвязно преследует ее: - как он смел это сказать? Вскоре ее начинает мучить любопытство, ей смертельно хочется узнать, что читает её спутник; она понемногу придвигается и заглядывает через его плечо, - оказывается статья о греческой антологии. Проходят несколько минуть. Она прочла полторы страницы и забыла мятель, отца, Бернета, себя, глаза её так и бегают по строчкам; но посреди какой-то особенно заманчивой фразы неумолимая рука переворачивает страницу...

- Что вы сказали? - спрашивает Бернет, вскинув на нее глава.

- Ни-и-чего, - бормочет она, - я только кашлянула.

Добрались, наконец, путники и до железнодорожной станции, где надо ждать прихода ночного поезда; оказывается, что ни горничной, ни вещей еще нет. Поезд приходит, и Бернет просит Джильяну садиться поскорей в вагон; тщетно протестует она, уверяя, что не поедет без горничной; но попрежнему победа остается за ним, благодаря его спокойной настойчивости. Наступает вторая половина ненавистного tête-à-tête; теперь ей легче только в том отношении, что они могут сидеть дальше друг от друга. Погода стояла еще ужаснее. С той сторона, где уселась Джильяна, спущено окно; Бернет подходит и, без дальних разговоров, хочет поднять его. Она, в сущности, очень довольна, но какой-то безсмысленный каприз заставляет ее воскликнуть.

- Не поднимать, - вы не шутите?

- Конечно, не шучу, я люблю воздух.

- Так наслаждайтесь им на здоровье; - с этим он возвращается в свой угол и надевает пальто.

Минут через пять раскаяние овладевает Джильяной: ледяной ветер так и обдает ей лицо, в её жилах нет ни капли незастывшей крови. Искоса посматривает она на своего врага, который, опустив голову на грудь и надвинув шляпу на глаза, как будто спит глубоким сном, - и осторожно пробует поднять злополучное окно. Окоченевшия руки отказываются ей служить, окно не подается. Она переменяет место, ветер с изморозью и тут настигает ее, она садится спиной к локомотиву - все тщетно, вагон превратился в ледник. Она снова взглядывает на соседа - спит себе как младенец. На глазах её навертываются слезы и тут-то, наконец, раздается его голос!

- Чтож! все продолжаете любить воздух, или с вас довольно?

Она молча указывает на окно, но он этим не довольствуется.

- Прикажете запереть? - спрашивает он оффициальным тоном.

- Запереть, запереть! - шепчет она почти сквозь слезы, причем зубы её стучат так сильно, что слов почти разобрать нельзя. В минуту окно поднято; Бернет возвращается на свое место и чихает несколько раз.

Медленно тянется время; бедная Джильяна так прозябла, что не может думать ни о чем, кроме того, что ей холодно; усталый спутник продолжает спать. В час ночи они приезжают в Лондон; в самом мрачном настроении духа выходит "путешественница по-неволе" из экипажа у подъезда дома, занимаемого отцом. Тут ее ожидает ряд приятных сюрпризов. Больной, в минуту досады, распустил всю прислугу, - Джильяна приезжает в пустой дом, где нет никого, кроме сиделки и работницы; комната, которую Бернет приказал для нея приготовить, в ужасном виде, даже огонь порядочно не разведен в камине. Но вот что всего хуже: тотчас по приезде до ушей её, пока она стояла на площадке перед комнатой отца, сквозь неплотно притворенную дверь долетел следующий разговор пациента с доктором:

- Так вот вы наконец, - капризным тоном говорил старческий голос, - приятно думать, что вы не торопились.

- Я приехал так скоро, как мог, - послышался спокойный ответ.

- И привезли с собой мою Корделию?

- Мисс Латимер здесь; угодно вам видеть ее сейчас?

- Господи, твоя воля!.. к чему торопиться. Время терпит.

Ночь, проведенная Джильяной почти без сна, наконец миновала. Кое-как сделав свой туалет и наскоро напившись чаю, она для развлечения бродит по незнакомому, пустому дому. В этой квартире она в первый раз, - в последний её приезд отец занимал другую. Молодая девушка отворяет одну дверь за другою, с упорством жены Синей-Бороды. Везде ее встречает одна и та же картина: свернутые ковры, сложенные занавески, мебель, канделябры, картины, статуи и бюсты в чахлах. Ею наконец овладевает чувство, похожее на кошмар: долго ли придется жить здесь среди всех этих мешков? Она пробирается в библиотеку, и только-что погрузилась в чтение заинтересовавшей ее книги, как сиделка приходит звать ее к отцу. В комнате полумрак, постель стоит в углублении, так-что, только подойдя в ней вплотную, Джильяна ясно видит больного. Он молчит и не протягивает ей даже руки; она наклоняется и робко его целует.

- Господи! - восклицает он с досадой,. вытирая лицо тонким платком, - как холодна твоя щека! Я думаю, что мы отложим повторение этой церемонии - безсрочно.

При этой истинно отеческой речи щеки её загораются ярым румянцем. Оскорбленная гордость и уязвленное чувство мешают ей ответить, она молча кивает головой.

- Должен извиниться, что не мог принять тебя вчера вечером, - продолжает старик с ирониею, тоном холодной, условной вежливости. - Надеюсь, что путешествие твое было приятное.

- Приятное! - трагически восклицает она; но, опомнившись, продолжает несколько спокойнее: - Я и сама бы приехала, незачем было посылать за мной, как за каким-нибудь капризным ребенком.

- Его мысль! - с досадой повторяет она; - а с чего он выдумал иметь какие бы то ни было мысли на этот счет?

- Спроси его, - капризно отвечает больной. - Если желаешь кому-нибудь сделать сцену по этому поводу, пожалуйста избери доктора. Как тебе кажется, - почти молящим голосом, продолжает он, - в пределах ли возможного, для тебя позабавить, развлечь старика?

- Считаю это действительно невероятным, - тихим и нетвердым голосом отвечает она. - Но, хотя я не умею забавлять, а все же, может быть, могу быть полезной. Позволите попытаться?

- Боже милостивый! нет, - сказал он с тоном крайняго раздражения, - позволь просить тебя и не пробовать. Ничто в мире не могло бы мне быть неприятнее. Неужели ты вообразила, что я послал за тобой, чтоб ты делала мне постель и варила аррорут? Если это так, пожалуйста разочаруйся.

Она не отвечает, да и что на это ответить?

- Еслиб ты могла разсмешить меня! - продолжает он, - рассказав какой-нибудь оригинальный скандальчик, какое-нибудь "bon mot"! Ах, - оборвал он себя и сердито отбросил голову на подушку: - вот, вот чем нехорошо долго жить, что тысячу раз переслушаешь все остроты, какие когда-либо были сказаны.

Бледный луч солнца прокрался сквозь полу-спущенные занавесы и упал на его больное и капризное лицо. Сердце Джильяны переполнилось состраданием,

- Боюсь, что не знаю никаких забавных историй, - кротко отвечает она; - но если хотите, я могу вам почитать что-нибудь - серьезное.

Минутное молчание. Больной приподнялся и теперь сидит, подперши бледное лицо исхудалой рукой.

- Благодарю, - говорит он с насмешливым поклоном, - ты очень добрая девушка, я чрезвычайно горжусь такой дочерью; но должен тебе признаться, что не особенный охотник до пасторов в юбках. Я слышал, что в ближайшей церкви очень усердное духовенство: еслиб мне понадобились услуги этих господ, можешь быть уверена, что я пошлю за ними. Умеешь ты читать по-французски?

- Немножко.

- Попробуем, - с некоторым оживлением проговорил больной, указывая дочери на стол, покрытый иностранныии журналами, газетами, романами.

Чтение начинается. Познания Джильяны по части французского языка не превосходят поананий большинства молодых англичанок; к довершению беды ей попался газетный фельетон, переполненный драматическим, артистическим и литературным "argot" наших дней, намеками на жизнь парижских клубов и театров, совершенно непонятными для людей непосвященных. Она прочла столбца полтора, точно попугай, и наконец решилась спросить у своего безмолвного слушателя: как ему нравится её чтение?

- Чрезвычайно, - отвечает он с иронической улыбкой; выговор у тебя несравненный, и ты, очевидно, ничего не понимаешь, но если не считать этих мелочей, лучшого и желать нельзя.

Бедная импровизированная лектриса ожидала похвал. Она сердито кладет газету на стол и покраснев, замечает:

- Дома всегда находили, что у меня прекрасный выговор.

- Неужели? - отзывается отец, приподняв брови, с холодной, цинической усмешкой.

- Фрейлейн Шварц, гувернантка моих кузин, всегда говорила, что приняла бы меня за француженку, не знай она, что ф англичанка.

- Право? бедная фрейлейн.

- Довольно на сегодня, - отвечает больной с легким, злобным смехом. - Хорошенького понемножку. Надо что-нибудь оставить и на завтра. А теперь извини откровенность больного: я буду очень рад, если ты оставишь меня.

С этими словами он указывает рукою на дверь, и она, с полными слез главами и низко опущенной, белокурой головкой, поспешно выходит из комнаты. Куда девалось её пресловутое влияние на всех окружающих?

После этого знаменательного свидания прошло два дня. Джильяну опять забыли, отец даже не требует ее к себе. Ни разу не выходила она из дому из боязни не быть на лицо, когда ее позовут. Наконец, настает желанная минута, за ней посылают сиделку; но и за этот раз она выносит мало отрадного из свидания с отцом. Старик избрал ее мишенью своих насмешек, он как будто усердно ищет случая оскорбить, унизить ее. Бернет, сжалившись над нею, советует ей пойти прогуляться, она, как всегда, принимает слова его очень недружелюбно, но нежный родитель, узнав в чем дело, приказывает ей исполнить совет доктора, остроумно замечая, что сидя взаперти она может испортить свой цвет лица, а женщина с дурным цветом лица то же, что прошлогодний календарь. Нечего делать, приходится сделать вид, будто повинуешься. Бедная узница возвращается в библиотеку и принимается за книгу, оставленную при появлении сиделки. Но ей не читается, на душе слишком тяжело, она ради развлечения смотрит в окно; дверь быстро отворяется, и Бернет входит.

- Здесь и огня нет, что это значит?

- Мне не холодно, - отвечает она, хотя посинелое лицо говорит противное.

- Вы так и не выходили?

- Нет, не имела ни малейшого намерения.

- Отчего? вам это было бы полезно.

- Не хотелось, - надменно отвечает она, - да я и не признаю за вами права мне приказывать.

- Как с вами должно быть тяжело жить, - говорит он точно про себя, пристально и почти с состраданием глядя на нее.

- Никто никогда мне этого не говорил! - восклицает она в ужасе. - С какого права вы, совершенно посторонний человек, выступаете против меня с таким обвинением?

- Сужу о вас потому, какой вас видел, - невозмутимо отвечает он, - всегда невежливой, совершенно неблагоразумной.

- Зачем привезли вы меня сюда? На что я вам? Какое могло быть у вас побуждение? было же оно, но какое?

Он задумчиво смотрит на нее.

- Побуждение у меня было, отвечает он; - но вы, по причинам известным только вам, так сильно предубеждена против меня, что не поверите, еслиб я и сказал вам. Когда, нибудь узнаете.

- Полезна я, приятна здесь кому-нибудь? - продолжает она. - Ухаживаю я за ним, облегчаю хоть сколько-нибудь сиделку?

- Нисколько!

- Так отчего не отпустите вы меня домой? - настаивает она, со слезами в голосе, - к людям, которые находят возможным жить со мной и трудным обходиться без меня.

Он слегка приподнимает брови.

- Необходима, - горячо отвечает она, - Все, что в доме делается - делаю я, вспомнить не могу, как им тяжело без меня!

- Утешьтесь, вероятно вполовину не так, как вы воображаете.

Видя, что с губ её готов сорваться негодующий ответ, он продолжает:

- Я не хочу вас оскорблять, но поверьте мне, ничье отсутствие особенно не замечается. Всякий раз, как кто-нибудь выбудет из рядов, является десять человек на его место.

- Жалкое утешение.

- Обидное для нашего самолюбия; но тем не менее оно так; сто раз, в течение моей практики, я имел случай в этом убедиться. В вашей воле ехать или оставаться. Вы знаете, каков был бы мой советь, а я знаю, насколько он в глазах ваших не имеет никакого значения. Доброй вечер!

Джильяна остается. В тех же безотрадных условиях проходят две недели. По чьему-то распоряжению для нея прибрали одну из маленьких гостиных; там постоянно топится камин, красуются цветы, в этой комнате проводит молодая девушка длинные январьские дни за книгой, за работой. Иногда она просиживает целые часы у постели больного, читает ему вслух на малознакомых ей языках, пока голос не изменит и глаза не разболятся. Единственным утешением служат ей письма из дому, жалобы дяди на безпорядок в доме, излияния кузины Эмилии, царапанье шестилетняго Дика - бальзам для её наболевшого сердца; как бы ей хотелось показать эти послания Бернету, который осмелился усомниться в том, что она полезна. Из разговора с отцом Джильяна наконец узнала, чему следует приписать сильное влияние доктора на пациента: десять лет тому назад старый кутила был приговорен к смерти лондонскими медицинскими знаменитостями; Бернет его спас, за что старик и величает его "единственным честным человеком".

Медленно тянутся скучные дни, больной все слабеет. Правда, он еще заставляет читать себе вслух французские романы и посмеивается про себя при воспоминании о своих похождениях. Но с каждым днем смех становится слабее, отрывок из Золя или Белло короче. При виде его безпомощности, даже нетерпеливая Джильяна становится терпеливой.

Отец теперь все чаще и чаще зовет ее, все неохотнее отпускает; он убедился, что она двигается без шуму, что руки её всегда холодны, что она сильна - словом, хорошая сиделка.

Он еще поддразнивает ее понемножку, но относится в ней, как будто, теплее прежнего. С Бернетом у Джильяны невольное перемирие; им часто приходится говорить глазами чтоб не раздражать больного шепотом, совещаться за дверью его комнаты, доктору давать, а ей покорно выносить приказания. За этими, повидимому, добрыми отношениями таится прежняя вражда.

Наступает первое февраля, день теплый, говорящий о близости весны; но в комнате больного стоит душный, спертый воздух. Джильяна провела почти сутки на ногах, отцу все хуже и хуже. Настает вечер, уже восемь часов, девушка просто падает от усталости и, выбрав минуту, когда больной задремал, она пробралась к себе в комнату, сняла платье, накинула пейуар и бросилась на постель, разсчитывая проснуться через полчаса.

Среди ночи ее будит стук в дверь, она вскакивает, отворяет, перед нею стоит Бернет с лицом, еще более серьёзным, чем обыкновенно.

- Идем, - говорит он.

- Ему хуже?

- Да.

- Это - это конец?

- Да.

Она молча следует за ним. Все три окна спальной - настеж, у кровати сюит сиделка и машет большим веером, и всего этого воздуха недостаточно для бедных, надрывающихся легких. Умирающий почти сидит на постели, поддерживаемый со всех сторон подушками; взгляд сознательный, пересохшия губы раскрыты. Джильяна стоит у него в ногах я смотрят на него широко раскрытыми, блестящими глазами. От времени до времени она глубоко вздыхает, как бы воображая, что это ему поможет. Она сама не сознает, что крупные слезы текут по её щекам. Каково же её изумление, когда она слышит голос отца.

- Пожалуйста... не плачь, - говорит он, - никто... никогда от меня... ничего... не добился... слезами. Улыбки, милая моя, улыбки...

В почти угасшем голосе слышится тон старого фата. Она не в силах этого вынести. Ей кажется, что сердце её готово разорваться, она выбегает из комнаты, садится на верхней ступеньке лестницы, закрывает лицо руками и рыдает.

- Неужели вы ничего не можете сделать? - почти гневно спрашивает она.

- Ничего.

- Вы совершенно безсильны?

- Совершенно.

- Чтож толку в вашем искусстве? О, это жестоко! если оно так ужасно теперь, чтоже бывает, когда любишь человека? Вы знаете все, - это ваше ремесло, чем это кончится?

- Скоро все кончится, - отвечает он.

- Неужели в целом мире нет человека, который любил бы его? О, как бы я была благодарна, еслиб хоть собака о нем пожалела!

Она почти с мольбой заглядывает в серьезные глава своего собеседника, надеясь, - он скажет, что огорчен. Скажи он это, она вероятно назвала бы его лицемером, но ей досадно на его молчание.

Собравшись с духом, она возвращается в комнату больного, где и проводит всю ночь с сиделкой и доктором. На разсвете слышится слабый шепот:

- Где... Бернет?

- Я здесь.

- Вероятно... представление... почти... кончено?

- Почти.

Небольшая пауза, исхудалая рука умирающого ищет руки его единственного друга и слабо ее пожимает.

- Не... будь... вас... занавес... бы... упал... десять... лет... тому... назад!

Бернет не отвечает, но его рука ласково сжимает безсильные пальцы.

- Еслибы... вы... подарили... мне... еще десять!

Это были последния слова Томаса Латимера.

Все кончено, даже похороны. Дядюшка Марло приехал из своего поместья, чтоб проводить до могилы родственника, с которым не имел никаких сношений в течение пятнадцати лет. От покойника не осталось ничего кроме завещания, в котором он сделал распоряжения относительно двух-сот с чем-то тысяч фунтов, которых, несмотря на все желание, не мог захватить с собой. Распоряжения эти очень странны; добродушный сквайр уверяет свою племянницу, что ни один состав присяжных не затруднится признать завещателя сумасшедшим. Джильяна возражает, утверждая, что "не отца следует винить". Дядя отправляется в клуб, она остается одна. На столе горит лампа, но Джильяне ничего делать не хочется. Голова усиленно работает, все на одну тему. Размышления её прерваны появлением камердинера дяди, который докладывает:

- Скажите, что я занята.

- По очень важному делу.

- Передайте, что я не желаю его принять.

- Но это ваша обязанность, - восклицает другой голос, и Бернет врывается в комнату, без всяких церемоний выталкивает лакея и запирает дверь.

- Как вы смеете навязывать мне свое общество, когда я не желаю вас видеть? - говорит она задыхаясь.

- Смею, - отвечает он. - Добровольно, или нет, но вы выслушаете меня!

Вместо ответа, она поспешно направляется в двери, но он предупредил ее, преградив ей дорогу. Лицо его бледно, как смерть; обыкновенно спокойные и проницательные глаза горят.

- Вы, конечно, знаете, что я пришел говорить с вами об этом... завещании.

- Понятно!

- Содержание его вам известно?

- Да.

- Мистер Латимер оставил все свое состояние в землях, деньгах, домах и пр. - вам, под условием, чтобы, по достижении совершеннолетия, вы вышли за меня; в противном случае, все состояние достанется мне. Все это вам известно?

Он говорил очень быстро, точно стараясь как можно скорей с этим покончить. Она ответила одним, едва заметным наклонением головы.

- Если бы, с другой стороны, - продолжает он, - я отказался жениться на вас, все состояние достается вам, без всяких ограничений, предоставляется в ваше полное распоряжение.

На это она отвечает только легкой, презрительной улыбкой.

Он отошел от двери и приблизился к ней шага на два. - Вы, конечно, отдадите мне справедливость, признав, что все это поразило меня не менее, чем вас?

- Извините меня, но я отказываюсь ответить на этот вопрос.

- Возможно ли? - говорит он, точно во сне, схватившия за спинку стула. - Если ваше мнение обо мне таково, позвольте мне, не теряя ни секунды, успокоить вас. Позвольте сказать вам, что я окончательно отказываюсь от всякого участия в этом безумном условии, позвольте вас уверить, не честью, так как вы не предполагаете, чтоб она у меня была, во всем, что для вас священно - если что-нибудь подобное существует - что я скорей готов позволить содрать с себя хожу за-живо, чем жениться при таких условиях.

Теперь он более не нуждался в стуле. Он стал перед ней, выпрямившись, весь бледный.

Джильяна не находит ответа, но смутно сознает, что до настоящей минуты она не понимала этого человека.

поведения, которое казалось вне необъяснимым, и над чем я ломал себе голову!

Её большие глаза не отрываются от его лица.

- Если вы припомните, - продолжает он в том же тоне, - вы раз спросили, что побудило меня привезти вас сюда? Тогда я не понял, к чему клонился ваш вопрос. Теперь знаю. Дело очень просто. Я уже давно знал о равнодушии отца вашего к вам - равнодушии, граничащем с антипатией, и начал опасаться, как бы он не вздумал лишить вас наследства, завещав все свое состояние какому-нибудь благотворительному учреждению.

Он остановился на минуту, чтобы перевести дух.

Джильяна опустилась на стул и по прежнему не сводила глаз с сурового, бледного лица доктора.

- Я слыхал, что вы хороши собой, - продолжает он - красота, - как вам известно, всегда имела над ним большую власть. Я подумал, что если он увидит вас еще раз, вам может быть удастся, хотя бы в последнюю минуту, заслужить его расположение.

- Довольно, - молит она; но доктор не обращает на её слова никакого внимания.

- Мне было вас жаль, да, в сущности говоря, мне и до сих пор вась жаль. С большим трудом добился я от него разрешения послать за вами. Вы знаете, как вы меня встретили. Вероятно, подозрения ваши возникли в первую же минуту нашего знакомства.

Джильяна все ниже и ниже опускает голову и закрывает лицо руками.

- Рано вам быть такой подозрительной, - продолжает он тоном, в котором звучит почти сострадание, - вы не должны были еще встретить в жизни много разочарований. Неужели простая честность - такое редкое качество в ваших глазах, что вы не могли приписать ее даже совершенно незнакомому человеку, который не сделал вам никакого зла, и охотно был бы вам полезен по мере сил, если бы вы ему это позволили? Я вам дам добрый совет, не толкуйте в неблагоприятную сторону всех самых простых, человеческих поступков. Может быть, вас когда-нибудь и обманут; но, говоря вообще, вы будете счастливее.

С этими словами он вышел из комнаты.

На другой день, Джильяна проснулась "новым человеком". Никогда еще никто не относился к ней с презрением, а она прочла это чувство на суровом лице Бернета и, что всего хуже, должна была сознаться, что заслужила его. Ей страшно мучительно, стыдно. Всего тяжелее встретиться с дядей, сказать ему, что "интриган", о кознях которого она так самоуверенно говорила ему накануне, "отказался от нея". Как бы то ни было, приходится сойти в столовую и пройти через это испытание. Добряк мистер Марло в восторге от благоприятного оборота, какое приняло дело, и только из разговора с ним племянница узнает, что отец назначил Бернета её опекуном на случай, еслибы брак не состоялся, по не согласию с его стороны. Из нового разговора с Бернетом, который является к ней в тот же день, она видит, что он вовсе не намерен отказываться от исполнения обещания, данного её покойному отцу быть её опекуном и приютить ее у себя, до её совершеннолетия. Впрочем, обещание это он дал в полной уверенности, что Джильяна одна на свете; в то время, доктор не подозревал о существовании дядюшки Марло. Оказывается также, что с ним живет сестра, старая дева, которая ведет его хозяйство. До совершеннолетия Джильяны остается пять месяцев, и этот срок им суждено прожить под одной кровлей.

- Что за личность его сестра? - спрашивает себя Джильяна, подъезжая с горничной и чемоданом в дому своего опекуна. - Он говорил про нее, как про "незамужнюю особу средних лет", но мало ли что можно понимать под этими словами. Очевидно, не молода, не хороша, но что она за женщина? Как отнесется ко мне? не предубеждена ли уже против меня заранее? Разрешить этих вопросов она не в силах. Мисс Бернет оказывается очень заурядной особой, все заботы которой сосредоточиваются на том, как бы послаще поест, да побольше поспать. Она вечно лечится от воображаемых недугов и боится сквозного ветра. Приветствует она Джильяну вежливо, но сухо, и почти с первой минуты свидания дает ей понять, что им незачем стеснять друг друга. Обстановка Бернетов довольно богатая, но совершенно безцветная; убранство гостиной всеми своими деталями говорит, что обойщик был тут совершенно предоставлен самому себе; результат получился обыкновенный: торжество безвкусия ярких, режущих глаз цветов. Завтрак, поданный тотчас по приезде гостьи, вкусен и изобилен, он доказывает, что еда занимает первенствующее место среди помышлений старой девы. Бернет встречает Джильяну очень сдержанно даже не протягивает ей руки к великому изумленью его сестры, твердо уверенной, что между молодыми людьми большая дружба. На душе у Джильяны как-то смутно тяжело; чтобы развлечься, она после завтрака, во время которого почти ни к чему не прикинулась, идет осмотреть свои комнаты; их две, спальня и будуар, убраны оне ихящно, со вкусом, даже роскошно и вдобавок уютно, полны цветов.

"Положительно мисс Бернет добрее, чем кажется, - решает молодая девушка, - позаботилась же она обо мне! у нея самой в гостиной торчит всего на все одно резинковое дерево, а здесь какая прелесть!"

"А что как это не она?" пронеслось в её голове.

Первый вечер своего пребывания в доме опекуна Джильяна провела с глазу на глаз с его почтенной сестрицей, которая два раза посылала за братом, и оба раза получила в ответ, что он занят и не может придти. Даже к чаю он не явился в гостиную, попросив прислать ему чашку в кабинет.

Мисс Бернет была поражена.

- Странно, - проговорила она, - точно будто вы его испугали.

На следующее утро, Джильяна, сойдя к раннему завтраку, застает брата с сестрою за оживленном спором. За ночь выпал сильной снег, котором занесло все кругом, надо смести его с крыши.

- Я бы тебе советовал взять работников, - почтительно говорит доктор.

- Если ты припомнишь, ведь в последний раз он явился до такой степени пьяном, что бол решительно ни на что не годен.

- Помню одно, что врагам бедного старика угодно было это говорить.

- Право, Ганна...

- Никогда не убедишь ты меня повернуться спиною к старому другу в несчастьи! - величаво отвечает она; - и не говори! Я послала за стариком Джо.

Тем разговор и кончился.

Час спустя, Джильяна и мисс Бернет слышат страшный треск; оне бросаются вниз и застают всех своих домочадцев в небольшом корридорчике с стеклянной крышей, ведущем в комнату, где у Бернета устроена ванна. Осколки стекла лежат на полу; этот протеже почтенной мисс навалил груду снега да еще бросил лопату. Понятно, стеклянная крыша выдержать не могла.

- Не ушибся, бедняга? - кричит мисс Бернет прерывающимся голосом.

- Слава Богу, совершенно невредим! - сухо отвечает ей брат. - Жаль, что не могу сказать того же о моей бедной крыше!

Это единственный упрек, какой он себе позволил; неудивительно, что Джильяна бросает на него невольный взгляд, полный сострадания и восхищения его терпением. Она уже до такой степени изменила свое первоначальное мнение на его счет, правда, сама того не сознавая, что совершенно была изумлена, слыша из уст своих приятельниц и деревенских соседок, сестер Тарльтон и их родителей, свои же собственные, далеко не лестные отзывы о Бернете, на которые она не скупилась при первом свидании с ними, пока жила еще у отца.

Она пробует защищать своего бывшого врага, но язык почему-то отакзывается служить ей. Своими недомолвками она только возбуждает в Софье, старшей из сестер, сильнейшее желание взглянуть на "чудовище", как она еще в шутку продолжает звать злополучного доктора. На вопрос Софьи можно ли навестить ее, - Джильяна отвечает, что у нея есть своя маленькая гостиная, где она с удовольствием ее примет.

Бойкая мисс сознается, что она имеет другую цель и предпочла бы явиться к завтраку, если только, прибавляет она, он дома в это время.

- Иногда, - сквозь зубы отвечает Джильяна.

- Так я приеду; в котором часу вы завтракаете, в два?

Джильяна на этот вопрос ничего не отвечает; Бернеты завтракают в час, единственная её надежда, что Софья опоздает.

* * *

- Доктор Бернет очень сожалеет, мисс, - он опять занят сегодня, и быль бы вам чрезвычайно благодарен, если бы вам угодно было послать ему чаю в кабинет, - так доложил слуга.

Чашки стоят вытянувшись в ряд, блестящий чайник весело распевает на спиртовой лампе, занавески спущены, безобразие яркого ковра и дорогих стульев смягчается красноватым светом огня в камине. Попугай спит, кошка спит, мисс Бернет также спит или, по крайней мере, спала, так она теперь снова несомненно бодрствует.

- Спить! - восклицает она, - это непонятно. Скажите брату, что я прошу его придти.

Слуга исчезает и долго не возвращается, Бернет также не появляется. Проходит десять минут.

- Не будете ли вы так добры позвонить? - спрашивает хозяйка Джильяну.

- Какже.

- Что сказал доктор?

- Ничего не сказал, сударыня.

Пауза.

- Он не приказал заварить себе свежого чаю?

- Нет, мисс.

- Вы можете идти.

Новое молчание. Джильяна берется за книгу. Проходит с полчаса.

- Доктор Бернет так и не пил чаю, - говорит молодая девушка.

- Не умрет от этого, - грубо отвечает его сестра, принимает спокойную позу и собирается вздремнуть. Вскоре она погружается в глубокий сон. Джильяна закрывает книгу. Взгляд её переходит от фигуры спящей к чайнику и обратно.

- Этого быт не должно, - говорит она, наконец, шепотом; - какое безобразие!

С этими словами она направляется к двери, осторожно ее отворяет, еще осторожнее затворяет за собой, и вот она на площадке. Джильяна отважилась на решительный шаг. Бистро сбегает она с лестницы и стучится в дверь кабинета доктора. "Войдите", раздается оттуда.

Мужество тут ее и покидает; самый звук голоса, разрешающого ей войдти лишает ее возможности воспользоваться этим позволением. Она колеблется, ей хочется бежать, но уже поздно. Дверь отворяется изнутри, и хозяин дома стоит перед ней в выжидательной позе.

- Миссе Латимер! - восклицает он с удивлением. - Войдите, пожалуйста, присядьте.

- Благодарю вас, нет, - отвечает она, стоя на пороге. - Я не задержу вас и минуты.

- Чем могу быть вам полезен?

- Вы... вы не пили чаю, - нерешительно отвечает она, тогда как глаза её невольно заглядывают через его плечо в комнату, где стоить хороший письменный стол, весело пылает огонь в камине, и раскрыты книги, говорящия о мирных, научных занятиях.

- Не пил? - небрежно говорить он, пораженный этим неожиданным доказательством её заботливости о нем. - Да, действительно, но это ровно ничего не значит.

Джильяна живее прежнего чувствует всю неловкость своей выходки и молчит в смущении.

- Ошибаетесь. Мисс Бернет спит. Я пришла по собственному побужденью.

- Право! - сказал он все с тем же вежливо-выжидательным выражением.

- Я пришла сказать, что не намерена... не желаю лишать вас всяких житейских удобств.

- Уверяю вас, что вы ни в чем подобном не повинны.

- Невозможно, вы сами поймете, что для меня невыносима мысль, что я изгоняю вас из собственной гостиной.

- Это для меня не лишение. Мне здесь прекрасно.

- Мне казалось, - говорит Джильяна слегка обиженным тоном, - что прежде, до моего приезда, вы всегда проводили время на верху.

Он едва заметно пожимает плечами.

- Это просто потому, что сестра не любит сидеть одна.

Минутная пауза.

- Во всяком случае, - с усилием продолжает Джильяна, пытаясь впасть в прежний, самоуверенный тон, от которого она отвыкла за последнее время, - во всяком случае, лучше было высказаться. Чтоб упростить вопрос, я теперь буду проводить вечера в своей комнате.

- Я должен просить вас ничего подобного не делать... Зачем вы непременно хотите возобновить наш старый спор? Разве мы не условились, что, с целью облегчить по возможности ваше невозможное положение, будем тщательно избегать всяких лишних встреч. Зачем же, ради самого неба, теперь, когда двух дней еще не прошло, нам изменять порядок, который один только и мыслим при настоящих обстоятельствах?

Она упрямо качает головой и говорит кротко, но решительно.

- Несправедливо думать, что человек, раз сделавший вам зло, вынужден сделать его вам и в другой. Неужели тому, что мое общество было, к несчастью, навязано вам обстоятельствами, я вынуждена сознавать, что нарушаю порядок вашей ежедневной жизни?

- Ничего подобного нет, - обрывает он ее. - Позвольте повторить вам сказанное в начале разговора: "мне здесь прекрасно".

- В таком случае, мне остается только извиниться, что напрасно задержала вас, - говорить она с легким поклоном, поворачивается и уходит быстрыми шагами.

В гостиной все по старому. Джильяна становится у камина и прислоняется лбом к мраморной доске его; она не меняет своей позы, когда, спустя несколько времени, отворилась дверь. Верно, лакей пришел убирать со стола. Только при звуках голоса мисс Бернет, Джильяна поднимает голову.

- А! вот и вы, - ехидствует старая дева. - Я знала, что рано или поздно мы вынудим вас голодом придти к нам.

- И были правы, - спокойно отвечает её брать.

Джильяна с удивлением взглядывает через плечо на опекуна, а он спокойно раскладывает на столе книги, принесенные из кабинета. Через несколько минут она, без шума, отходит от камина и, взяв свой брошенный роман, спокойно усаживается неподалеку от него. Он не поднимает глаз. Легче было бы заговорить, еслиб она могла встретиться с ним взглядом; как бы то ни было она решается.

- Благодарю вас, - говорит она тихим, робким голосом. - Я вам очень благодарна.

Он отвечает только легким наклонением головы. У нея не хватает более мужества нарушить такое упорное молчание.

* * *

Холодно и скучно тянется жизнь Джильяны Латимер, резкий контраст представляет она с её прежней деятельной жизнью в доме дяди. Здесь никто не спрашивает её совета, слуги не ждут от нея приказаний, - все шло бы по заведенному порядку и без нея. Роль её в этом доме чисто пассивная. Жаловаться ей, собственно говоря, не на что. Её роскошная маленькая гостиная, ярко освещенная и хорошо отопленная постоянно, как будто ожидает посетителей. Собственный экипаж всегда стоит у подъезда. Бывать она может где хочет, у себя принимать кого пожелает, стеснений никаких, но тоска так и гложет ее. Отношения к опекуну остаются прежния, а между тем случаи дают ей возможность убедиться, что и этот медведь, при случае, может быть любезен. Девицы Тарлтон являются с визитом в Джильяне, по просьбе мисс Бернет остаются завтракать, знакомятся с доктором, который относится к ним чрезвычайно любезно, особенно к старшей, живой и светской девушке. В течение всего завтрака, они усердно поддерживают легкий, но не лишенный остроумия разговор, и так им увлекаются, что Софья забывает доесть желе, а Бернет не слышит, что часы пробили половину первого. Только замечание сестры, что он опоздает в больницу, заставляет его, наконец, скрепя сердце, оторваться от приятного общества веселой мисс, которая, в свою очередь, от него в восхищении.

- Да вы смеялись над нами, - говорит она Джильяне, - он истый джентльмен - Разве я когда-нибудь говорила, что он не джентльмен? - восклицает она.

Между тем, Бернет, со дня того достопамятного разговора на пороге кабинета, проводит все вечера в гостиной, что, впрочем, насколько их не оживляет, так как он ни на минуту не отрывается от книги. Вот, один из многих таких вечеров. Доктор прилежно читает у стола, Джильяна, сидя против него, перебирает груду брошюр. Вид её оживленнее обыкновенного. Мисс Бернет, к удивленью присутствующих, не спит. В половине десятого она встает и направляется к двери. Тщетно брат и гостья убеждают ее посидеть с часок, старая эгоистка остается непреклонной. С минуту, Джильяна стоит в нерешимости, не зная уходить ли ей, или оставаться. Наконец, возвращается на прежнее место: не ложиться же в такую рань. Несколько минут длится молчание, не нарушаемое даже храпеньем, этим постоянным занятием мисс Бернет, когда она бодрствует. Казалось все идет попрежнему, но по сознанию обоих немых актеров этой сцены положение радикально изменилось, с исчезновением полусонной дуэньи. Чувствуется какая-то неловкость. К довершенью всего, доктор поймал пристальный взгляд Джильяны, устремленный на него, и в свою очередь вопросительно посмотрел на нее.

- Извините, - говорит она не без смущения, - но я задавала себе вопрос, отчего вы тогда заткнули себе уши?

- Как? - говорит он испуганным голосом. - Вы это заметили? А как вы думаете: "она" тоже заметила? - прибавил он, слегка кивая на стул, который за несколько минут занимала сестра его.

- Не думаю, - отвечает Джильяна.

- Она все время смотрела в огонь. Впрочем, это было излишнею предосторожностью: разговор наш не помешал бы вам; мы почти целый час не говорили ни слова.

- Вы ошибаетесь! - восклицает доктор. - Это нисколько к вам не относилось, как могли вы вообразить что-нибудь подобное? Чем больше вы говорите, тем мне приятнее. Дело в том, что у бедной сестры моей привычка... храпеть; стыдно сказать, но звук этот страшно меня волнует, если я читаю что-нибудь, требующее мало-мальски напряженного внимания. Я не в силах сосредоточиться, все прислушиваюсь и жду повторения.

- Неужели? - прерывает его Джильяна. Как я рада! То же бывает и со мной.

Оба тихо смеются.

- Право? - оживленно откликается Бернет. Но вдруг в нем происходит обычная перемена. Он отодвигает свой стул дальше, точно будто холодный ветер ворвался в комнату.

- Я должен вас благодарить, - заговорил он прежним тоном, - за то, что вы обратили мое внимание на глупую привычку, следует попытаться отделаться от нея.

Джильяна не отвечает, она совсем растерялась от этого резкого перехода в прежний тон.

- Вы чем-то заняты, - говорит он, очевидно желая поддержать разговор, и указывает глазами на брошюры.

- Это издания общества трезвости, - отвечает Джильяна, передавая ему несколько штук через стол. - Не знаю, сочувствуете ли вы этому движению?

Он пересматривает заглавия.

Легкая улыбка заиграла на её свежих губах.

- Нет, - отвечает она, - я просматриваю их, чтоб выбрать самые подходящия для чтения вслух.

- Вслух! Кому?

- Мне это дело привычное, я довольно им занималась,!

Доктор продолжает смотреть на нее в совершенном недоумении.

- Я всегда, - начале она в несколько дидактическом тоне, - считала это движение первенствующим движением нашего века, и содействовать развитию его, по мере сил, составляет долг каждого. Я твердо решилась всеми силами служить этому делу в Марло. У нас была чайная, которая открывалась по базарным дням, чтоб отвлекать фермеров от кабаков; мы с кузинами всегда лично наблюдали за порядком, а у меня по воскресеньям еще бывали вечерния занятия с отъявленными пьяницами. От пятнадцати до двадцати молодых людей посещали мой класс; занималась я с ними в течение всех зимних месяцев, и за все это время ни один не напился. Теперь, я думаю, все они пошли опять по старой дороге.

Бернет внимательно выслушал эту длинную тираду, а по окончании её лицо его по прежнему выразило недоумение.

- Но зачем же "теперь"? - спрашивает он; - теперь у вас нет класса для пьяниц?

- В настоящую минуту нет, но будет. Через посредство приятельницы я наняла комнату в Пай-Стрит, где по воскресеньям, в восемь часов вечера, у меня будут такие же классы для молодых людей, какие бывали дома. Трое отъявленных пьяниц обещали нам посещать их; конечно, это только ядро, начало, но это несомненно будет иметь благодетельные последствия.

- Пай-Стрит... отъявленные пьяницы... восемь часов, - повторяет он, с удивлением. - Да вы просто бредите?

- Брежу! - повторяет она обиженным тоном; - да разве возможно, чтоб вы не сочувствовали такому делу?

- Возможно ли, - горячо возражает он, - чтоб вы настолько не знали света, и могли воображать, что я позволю вам так поздно оставаться среди этих животных?

Она кусает губы и слегка бледнеет.

- Так вы хотите сказать, - говорит она натянутым и надменным тоном, - что намерены мне противодействовать?

- Без всякого сомнения. Это мой прямой долг.

- А мне казалось бы, - продолжает она, - что когда дело идет о существенной пользе наших собратий, то не следует позволять чисто личным соображениям усложнять вопрос; впрочем, даже с вашей точки зрения, я думаю, что вы напрасно тревожитесь. Моя приятельница работала в этой самой местности много лет, не встретив ни одного из неудобств, которых вы так напрасно опасаетесь для меня.

Он слегка приподнимает брови.

- Право! А можно узнать: эта дама, приблизительно, ваших лет вашей наружности?

- Нет, ей пятьдесят лет, и у нея небольшой горб, но дело не в том.

Ноздри её вздрагивают.

- Я воображала, - продолжает она, - что такой человек, как вы, который должен знать цену работы, мог бы догадаться, каким тяжким бременем должна быть вынужденная праздность, которую вы так небрежно налагаете на меня.

Он по прежнему сидит у стола, подперев темноволосую голову рукой и внимательно глядя на нее довольно спокойными глазами.

- Вы несправедливы во мне, - продолжает она дрожащим голосом, - вы всегда недоверчиво смотрели, когда я намекала на свою прежнюю полезность; но неужели даже вы не поймете, что должна чувствовать женщина с головой, здоровыми руками и сердцем, жаждущим добра, когда ее держат в вынужденной праздности, в течение целых шести месяцев, и при каждом усилии с её стороны вырваться из уз бездействия, их снова, с насмешливой улыбкой, налагают на нее.

- Неужели классы для пьяниц представляют единственно возможный выход для вас?

- Я думала, - надменно замечает она, - что в мои годы я имею право избрать ту сферу деятельности, какая мне понравится. Вы когда-то сказали мне, что контроль ваш над моими действиями, вероятно, будет чисто номинальный. Теперь я вижу, сколько правды было в этих словах.

- Я вынужден, в силу власти, которую, как вам известно, неохотно принял над вами, помешать вам стать в условия, для которых вы, по своему возрасту, положению я по своей внешности, совершенно непригодны.

- Желала бы я знать, существует ли дело, для которого вы не считаете меня непригодной,

- До первого августа, - твердо ответил он; - оба встали друг против друга; - ответственность лежит на мне; второго числа вы можете, как говорите, избрать сферу деятельности; могу вас уверить, что тогда вам нечего будет опасаться вмешательства с моей стороны.

С этими словами он зажег ей свечку и, подавая ее с холодно-вежливым поклоном, тем самым прекратил спор.

Джильяна провела неприятную ночь. Самолюбие её было уязвлено при мысли, что её воля, которой, до настоящей минуты, все покорялось, встретила такой энергический отпор со стороны другой, еще более сильной. Единственным утешением служит ей мысль, что опекун её, при всех своих добрых качествах, человек с узкими взглядами, неспособный сочувствовать её высоко-филантропическим задачам. Каково же её изумление, когда из безсвязной болтовни старой мисс она узнала, потом, что брат её - сам член общества трезвости, принципы которого усердно пропагандирует всюду, куда только забрасывает его судьба.

Между тем, настает весна, довольно поздняя. Джильяне уже казалось, что почки на деревьях никогда не развернутся, и резкий восточный ветер никогда не перестанет дуть, - она ошибалась. Теперь воздух теплый, мягкий, сирень в цвету, везде спущенные жалузи, в парке множество блестящих экипажей, у дверей больших магазинов целые шеренги скучающих лакеев. Сезон в полном разгаре. Джильяна, хотя она и не думала выезжать, получает множество приглашений. Весть о полученном ею крупном наследстве быстро разнеслась среди знакомых; результаты обыкновенные: матушки ей умильно улыбаются, девицы с ней нежнее прежнего, одни только молодые люди почти не изменили своего обращения, хотя и их любезность как-будто возрасла. Джильяна теперь почти не имеет свободной минуты, и не один вихрь удовольствий тому причиной. Бернет, наконец, нашел ей дело, и дело настоящее. Во время своих ежедневных, даровых консультаций от девяти до десяти часов он видит во-очию самую вопиющую бедность и предлагает Джильяне заняться возможным облегчением положения его несчастных пациентов. Она радостно соглашается. Но это не все. С каждой почтой она получает массу писем от представителей различных благотворительных учреждений; при её доброте и совершенном незнании цены деньгам она готова была бы отозваться на каждый из этих призывов, еслиб Бернет не руководил ею и часто не налагал своего veto на её затеи. Приговорам его теперь она слепо подчиняется. Если он ей полезен, то и она, в свою очередь, не безполезна ему. Она возит цветы больным в его палату, помогает ему в устройстве Шекспировских чтений для выздоравливающих, всегда ласково беседует с студентами, о которых он так печется и которых так часто приглашает к себе обедать, словом - она, как он сам однажды выразился, "его правая рука".

Но тем не менее у Джильяны с опекуном по прежнему происходят стычки, поводом к которым всего чаще служит стремление молодой особы к эксцентрическим выходкам; ей ничего не стоит во время своих благотворительных прогулок по городу сесть в омнибус, проехаться на дешевом пароходике, добровольно подвергаться, в простоте сердечной, неприятностям и опасностям, тогда как Бернет, более её искушенный опытом житейским, всеми силами старается заставят ее подчиниться принятым в свете обычаям. Отсюда - столкновения. Впрочем, не из-за однех эксцентричностей молодой девушки возникают они. В течение настоящого сезона м-сс Латимер было сделано несколько предложений, на которые она отвечала отказом; особенно надоедает ей своими непрошенными воздыханиями некий вечно-ноющий поэт-живописец, мистер Чаллонер, картины которого так же плохи, как стихотворения его безцветны. Все эти катастрофы Бернет приписывает ей одной, и она, в глубине души, с прискорбием сознает, что суровый опекун считает ее кокеткой.

Открытие это стоило ей горьких слез. Часто, в ночной тиши, допытывает она себя: не руководилась ли она желанием заставить других испытать муки отвергнутой любви, - муки, ей знакомые. Джильяну настигла Немезида. Она сложила свое гордое сердце к ногам человека, к которому, каких нибудь пять месяцев тому назад, относилась с полным презрением. Она изучила его хорошия качества, а слабости его знает лучше своих собственных. Ежедневно была она свидетельницей его энергии, его разумной, великодушной любви к людям, терпения, с каким он относился ко всем чудачествам, фантазиям и несносным привычкам своей далеко не симпатичной сестры, в особенности же к её своеобразной благотворительности, благодаря которой вокруг нея постоянно толпится целая армия обманщиков.

Джильяне в этот период её жизни суждено было изведать и муки ревности; так, на большом литературно-музыкальном вечере у Тарльтонов она все время следит за оживленным разговором Бернета с Софьей, и, узнав от последней, что доктор обещал ей завтра показать свою больницу во всех подробностях, так как она этим делом очень интересуется, тут же, в виде мести, принимает приглашение Чаллонера, только-что тщетно ее умолявшого посетить его студию, куда обещали прибыть старушка мистрисс Тарльтон с младшей дочерью.

- Так решено, - говорит Джильяна своему поклоннику, - завтра, в пять часов.

На следующее утро девицы Тарльтон являются завтракать к Бернетам; по окончании трапезы, доктор с Софьей отправляются в больницу, а Анна Тарльтон - домой за матерью, чтоб ехать в студию Чаллонера, куда, к назначенному часу, должна приехать и Джнльяна. К величайшей досаде последней, она не находит в мастерской никого, кроме хозяина, который усердно показывает ей свои редкости и в особенности хвастает картинами, на которых, в различных позах, изображена все; одна и та же женщина с зеленовато-бледным лицом. Эти уроды носят имена всех богинь и красавиц Греции. К положительному ужасу Джильяны, владелец всех этих сокровищ, среди какой-то патетической тирада, опускается перед нею на колени, и в эту самую минуту в дверях показывается Бернет, ошибкой попавший в одну студию, вместо другой. Он совершенно поражен при виде этой картины. Джильяна выражает намерение сейчас же вернуться домой, Бернет молча сажает ее в экипаж, едет за ней, и у них происходит бурное объяснение, такое бурное, что его положительно можно назвать ссорой. Он обвиняет ее в полнейшем неумении держать себя; она отвечает резко, почти дерзко, словом - струны натянуты до последней возможности.

Анна Тарльтон, явившаяся на следующее утро с извинениями и объяснениями к Джидьяне, застает ее лежащей на кушетке в гостиной, она совсем больна, совершенно на себя непохожа. Посетительница своей болтовней о сестре и Бернете приводит ее еще в худшее настроение. Сегодня день, в который Джильяна обыкновенно посещает больницу; никогда не отправлялась она туда с большей неохотой, тем не менее ехать надо, и она садится в коляску, наполненную цветами для больных. Всю дорогу она сидит откинувшись на подушки коляски, с тоской и досадой глядя перед собой. Только когда темная масса больницы возстает перед ней, начинает она пробуждаться из апатии.

А между тем, когда, минуты две спустя, она проходить по длинным палатам, в высокия окна которых свободно врывается майский ветерок, с руками полными роз, в дружеском разговоре с одной из старших сестер милосердия, - никто бы не сказал, чтоб душа, обитающая в этом цветущем теле, могла сильно страдать.

они. Не слышно ни плача, ни стонов, хотя тут есть и неизлечимые. Один мальчик, правда, лежит на спине, с полузакрытыми глазами, тяжело дыша. Ему только шесть лет. Родители отдали его акробатам, которые всячески ломали и коверкали его бедное тельце, пока болезнь и близость милосердой смерти не освободили его от них.

Одна девочка сидит в постели в каком-то панцыре из гипса. Она превеселенькая, а между тем дело её плохо - искривление спинного хребта.

У другой малютки недавно отрезали ногу. Она уставилась круглыми глазами на незнакомку, позабыв на минуту и о маргаритках, которыми усеяно её одеяло. У ближайшей от нея кроватки Джильяна видит какого-то мужчину, стоящого к ней спиной. Это Бернет. Но тем он занят? он не щупает пульса, не предлагает вопросов. Он старается разставить нетвердых на ноги обитателей игрушечного Ноева ковчега. Даже заметив посетительниц, он не оставляет своего занятия. Может быть, он рад случаю несколько скрыть свое лицо. Они не видались со вчерашней ссоры.

Сестру позвали, а мисс Латимер стоит молча в нерешимости у кроватки, следя за его эволюциями, в которых, сама по немногу начинает принимать сильное участие. Вскоре он поднимает на нее глаза с довольно смущенной улыбкой и говорит:

- Сим стоит, Хам стоить, а Афет стоять не хочет.

С этими словами он выпрямляется и становится возле нея, держа Афета в одной руке и гиену в другой. Улыбка сочувствия освещает все лицо её точно луч солнца.

- Я заставлю их всех стоять, - решительно восклицает она, опускаясь на колени, - не только их, но и их жен, и всех животных.

Оба молчат, пока дело не доведено до конца. Когда же все животные, как чистые так и нечистые, установились по парно по одеялу, она поднимает на него сияющий взор и, протягивая ему руку, спрашивает:

- Мы друзья?

- Это от вас зависит, - отвечает он не без волнения.

Она молчит с минуту, еще не вставая с колен, любуясь солнечными лучами, целые снопы которых врываются в высокия окна.

- Хотелось-бы мне, чтоб мы не ссорились так часто, говорит она очень мягко; - неприятно ссориться.

- Но приятно мириться, отвечает он таким тоном, будто слова эти вырвались у него помимо его воли.

Она не отвечает, но остается в прежней позе, продолжая смотреть на солнечный луч; внезапная радость вызывает слезы на её глазах. Когда она оглядывается, - он уже исчез.

Настает 1 августа - день рождения Джильяны, ей исполнился двадцать-один год, отныне она полновластная владелица всего своего состояния; когда-то ей казалось, что день этот будет счастливейшим днем её жизни, теперь-же, когда он настал, она ровно никакого ликования не чувствует. Сидя у окна своей комнаты, в пенуаре и с распущенными по плечам волосами, она перебирает в памяти события последняго месяца, мысленно отделяя пшеницу от плевел. Плевелы преобладают. Теперь она уже более себя не обманывает, знает, чем одна минута отличается для нея от другой. Бывали минуты, когда душа его словно раскрывалась перед нею, когда полная гармония царствовала между ними, но это были буквально минуты. Оне сменялись усиленной холодностью. Ко всем её мучениям присоединялась ревность: толки и гадания младшей мисс Тарльтон о том, согласится или нет отец на брак сестры её с молодым доктором - составляли для бедной Джильяни адскую муку, которую она должна была выносить с улыбкой. Через несколько минут она пойдет прощаться с опекуном; до родного Марло неблизкий путь, выехать придется пораньше. В половине девятого она стучится в дверь кабинета; Бернет встречает ее дружелюбнее, чем она ожидала, в его поздравлениях по случаю дня её рождения звучит задушевная нота, что едва не лишает бедняжку последняго мужества. Перед ним стоит уже не та Джильяна, которую он так холодно приветствовал под своей кровлей пять месяцев тому назад. Следов слез не заметно, но с её нежных щек совершенно исчез прежний яркий румянец.

Она сегодня далеко не так хороша как обыкновенно, хотя одета также тщательно. После первых приветствий Бернет тотчас впадает в чисто-деловой тон, сдает ей с рук на руки её денежные бумаги, все её акции, закладные и пр. Она спокойно и толково выслушивает его объяснения. Деловая часть беседы кончена, бывшим врагам больше ничего не остается как только проститься.

- Я не должна уехать, - говорит она опираясь о стол дрожащей рукою, - не поблагодарив вас за исполнение тяжелой задачи, которую вы с такой добросовестностью на себя приняли, не попросив у вас прощения за безпокойство, какое мое присутствие и... и... мое упрямство и моя... неразсудительность... и мой несчастный характер причиняли вам.

Начала она довольно бойко, хотя с некоторым усилием; но к концу рыданья, с которыми она тщетно борется, почти заглушают её речь. Может быть, и ему в эту минуту говорит не легко, так как он отвечает ей одним жестом отрицания.

- Знаю, - продолжает она нетвердым голосом, - что мои недостатки именно те, которые вам всего антипатичнее, часто выводила я вас из терпения. Радуюсь за вас, что все это теперь кончено.

- Порадуйтесь также за себя, - тихо отвечает он, - по-моему есть чему.

- За себя я не рада, - отвечает она почти неслышно.

С минуту он смотрит на нее каким-то странным взглядом и делает движение человека, готового раскрыть свои объятия; лицо его очень бледно, все черты выражают страдание. Но прежде чем она успела проверить это минутное впечатление, он повернулся к ней спиной и молча стал смотреть в окно.

- Теперь, когда я уезжаю, - продолжает она, - у меня в вам небольшая просьба; может быть, вы и не знаете, что вы никогда не протягивали мне руки. Может быть, это был случай, даже еслиб это было преднамеренно, я не имею права сердиться; но теперь, когда... я... уезжаю... навсегда... теперь, когда настал конец нашим несчастным отношениям, я была бы рада, еслиб вы могли заставить себя дат мне это доказательство прощения и... и расположения.

Значение последней фразы он должен был угадать; неудержимые слезы настолько заглушают ее, что почти ничего не слышно. Он медленно, повидимому с крайней неохотой, поворачивается в ней лицом. Она по прежнему стоит у стола, только теперь слезы неудержимо текут по её щекам, губы дрожат, и она робко протягивает ему руку. Он берет эту руку обеими руками и, посмотрев ей с минуту в глаза страстным взглядом, наклоняет голову и почтительно целует эту хорошенькую ручку.

- Да благословит вас Бог, дорогая, - говорит он прерывающимся голосом.

Прощание с мисс Бернет взяло очень мало времени, благодаря значительному хладнокровию этой почтенной особы и крикам попугая, который почти задался мыслью по возможности сократить эту церемонию. Джильяна садится не в тот вагон, в котором помещается её горничная, - присутствие этой почтительной шпионки, в её настоящем настроении, для нея просто невыносимо. Воспоминания, слезы, думы не дают путешественице скучать дорогой, а когда поезд наконец подходит к знакомой станции, из вагона выходит прежняя, спокойная, самоуверенная, улыбающаяся Джильяна. Через каких-нибудь полчаса она снова примет бразды домашняго правления, войдет в свою старую роль ангела-хранителя. Она окидывает глазами платформу, стараясь поскорей увидать кого-нибудь из своих, никого не видно; правда, какая-то нарядная и очень развязная молодая особа расхаживает взад и вперед перед вокалом, но до нея Джильяне нет никакого дела; тем не менее, так как никто из её домашних не явился, она с горя начинает всматриваться в незнакомку и, в величайшему своему изумленью, узнает в ней свою старшую кузину Джен, которую оставила в коротеньком платье, с распущенной косой, а застает в модном туалете совершенно несоответствующем её шестнадцати годам. Джен за последние шесть месяцев выросла, возмужала, смотрит совсем взрослой.

- Что за шляпа! - почти в первую минуту свидания восклицает Джильяна.

- Очень жаль, что тебе не нравится, - бойко отвечает оперившаяся мисс, - всем не угодишь.

- А дядя не приехал меня встретить?

- Он было завел об этом речь, да я убедила его остаться дома. Он, как тебе известно, плохо владеет собой, пожалуй разыграл бы еще патетическую сцену на станции.

Джильяна ищет глазами свой шарабан, запряженный парою гнедых пони, который просила дядю выслать ей на станцию и не видит его; вместо её любимого экипажа ей преграждает дорогу другой очень элегантный, запряженный парой пегих, в нарядной сбруе, украшенной в изобилии медными бляхами, с бубенчиками на шее, с рогами над ушами.

- Ничего не понимаю, - говорить мисс Латимер. - Куда девались мои пони?

- Они проданы, - отвечает Джэн, - надеюсь, что это тебе все равно. Они были такие старые, что ими править было скучно. Вместо них я убедила папе купить мне эти.

- Они у тебя прыгают через обручи? - саркастически вопрошает Джильяна.

Джэн оставляет вопрос этот без ответа.

- Надеюсь, что ты позволишь мне сесть первой, - говорит она, ставя ногу на подножку, - так как я правлю.

- Да ты умеешь править?

- Я-то! - вот разсмешила.

Сели, поехали. Джильяне кажется, что все это происходит во сне, она не может опомниться, со страхом посматривает она на ландшафт, неужели и он изменился? неужели холмы превратились в высокия горы, а зеленые луга в опаленные солнцем пустыни? Нет, природа все та же, созерцание её красот несколько успокоивает взволнованную Джильяну, и она заговаривает с кузиной в более примирительном тоне.

- Право? - небрежно отзывается Джэн. - Вероятно. В шесть месяцев во многом успеешь.

- Очень рада это слышать. Ты такие же успехи сделала и в науках?

- В науках? - презрительно повторяет Джэн; - неужели ты воображаешь, что у меня на это есть время? Когда мне пришлось тебя заменить, я, понятно, должна была совершенно посвятить себя папа. Среди забот о нем, о доме, я, право, не имею ни минуты свободной. - Все это говорится с такой важностью, что еслиб не досада, Джильяна готова была бы расхохотаться. Все это, почти в тех же словах, говорила она сама во время оно, но какая разница?

- А Эмилия? - продолжает она разспрашивать. - Воспитание её также кончено?

- Я уговариваю папа отдать Эмилию в пансион. Ей это было бы очень полезно, а мне, право, надоело возиться с гувернантками. - Среди этих разговоров оне доехали до дому, у дверей которого их ожидает старик Марло. Джильяна бросается ему на шею, он с нею ласков по старому, но нет-нет и оглянется на дочь.

- Пойду к себе, - говорит Джильяна после первых приветствий, - хочется отдохнуть.

- Не показать ли тебе дорогу, - вызывается Джэн, - быстро следуя за нею, - твою бывшую комнату занимаю я, папа желал, чтоб я была поближе к нему.

- И меня выгнали из моей комнаты!

- Очень жаль, если тебе это неприятно, но я не могла не исполнить желания папа.

С каждым шагом в этом доме, где она еще так недавно была полной хозяйкой, Джильяна убеждается, что прошлого не воротишь. За обедом Джэн занимает её прежнее место, за утренним чаем возседает за самоваром. Некоторое утешение доставляет Джильяне радость Эмилии и Дика при свидании с нею, но в своем маленьком кузене, своем любимце, она находит большую перемену, - лексикон его обогатился равными выражениями, о которых он не имел понятия; он стал менее послушен, приобрел несколько несовсем хороших привычек, словом, изменился к худшему. Джильяной овладевает сильное желание взглянуть на свои излюбленные благотворительные учреждения, на школу для малолетних, на знаменитую чайную. Она, в первое утро после своего возвращения домой, надевает шляпу, берет зонтик и идет пройдтись по деревне; здесь ее ожидает ряд новых разочарований. И школа, и чайная закрыты по распоряжению мисс Марло. Джильяна возвращается вне себя и, встретив дядю в саду, заводит с ним серьёзный разговор, убеждает его отдать Джэн в пансион, не позволять ей корчить из себя взрослую. Как и следовало ожидать, сквайр заступается за дочь, уверяя, что она уже не маленькая и отлично управляется со всеми хозяйственными делами. Джильяна вынуждена признать, что роль её в этом доме кончена. У нея с Джэн происходит еще несколько стачек, из которых она выходит побежденной. С каждым днем убеждается она, что все её любимые коньки - её общества для снабжения бедных обувью, одеждой, каменным углем и пр. - или рушились, или близки в уничтожению. Точно чья-то враждебная рука задалась задачей стереть всякие следы её трудов и забот на пользу общую. Иногда ей кажется, что она пробыла вдали от своего родного угла не шесть месяцев, а шесть лет. Как бы то ни было, а приходится покориться неизбежному, жить на положении гостьи в доме, в котором была полной хозяйкой, так как очевидно что настоящая повелительница и не думает об отречении, а отец её, по безхарактерности, сам того не замечая и даже не желая, действует совершенно в её духе. Каждый вечер Джильяна, опуская голову на подушку, задает себе вопрос:

- Зачем я еще здесь?

Она не принимает никакого решения просто потому, что голова у нея идет кругом. Во всех её планах все всегда вертелось на Марло, этом центре её будущей деятельности. Теперь приходится все перестраивать за-ново. На что же ей решиться? Путешествовать? Но с кем? зачем? Завести свое хозяйство, зажить своим домом? Но она слишком молода, чтоб жить одной, а поселиться вдвоем с какой-нибудь наскоро-приисканной компаньонкой ей, привыкшей жить в семье, положительно не под силу.

Даже её состояние - для нея тяжелое и мучительное бремя. Сильно желая сделать из него наивозможно-лучшее употребление, она не более любого ребенка знает, как за это взяться. Кто будет ею руководить? Что, кроме её собственного здравого смысла, которому она за последнее время стала сильно не доверять, помешает ей сделаться жертвой обманщиков и шарлатанов? Кроме всех этих причин её нерешительности есть и другая: смутная, неуловимая надежда, - надежда, основанная на нескольких словах, сказанных нетвердым голосом...

Август канул в вечность, настал сентябрь, а Джильяна не покинула Марло. Сегодня среда - базарный день; Джильяна провела его в чайной, вновь открытой по её настоянию, усердно угощая посетителей. В вечеру ей кажется, что единственный результат всех её усилий - головная боль и усталость в ногах; гостей было мало, очевидно чайной уже не конкуррировать с кабаком. Возвратясь вечером домой, усталая Джильяна застает Джэн в рукопашной с Диком. Сестра-воспитательница трясет мальчика за плечи, обещает его высечь, посадить на хлеб и на воду, отдать в пансион; он извивается у нея в руках, называет ее "старой чучелой" и, рыдая, выражает надежду на её преждевременную кончину.

стоить гость; щеки её пылают, голос дрожит; серые глава мечут молнии. Когда же она, всмотревшись, узнает в нежданном посетителе Бернета, ей становится так стыдно, так больно, что она бежит из комнаты, из дому, не поздоровавшись с ним; ей смутно помнится, что он гостит у Тарльтонов, но даже в этом она не уверена. Долго ли она бродит по саду, она сама не знает. Ей кажется, что время тянется до бесконечности. Наконец, он показывается в аллее и направляется прямо к ней. Они обмениваются рукопожатием. В первую минуту оба молчат.

- Я пришел с вами проститься, - говорит он, с видом крайняго смущения. - Мне пора ехать.

- Да? вечер прекрасный. Вы славно прокатитесь.

- Очевидно со мной ужиться невозможно, - говорят она с слабой улыбкой, после небольшого молчания. - Помните, как мы с вами ссорились, а теперь видите в каком положении я здесь! - На подобное замечание не легко найдти ответ, он и не пытается, даже не смотрит на нее. Он не сводит глаз с зеленых полей, виднеющихся сквозь ветви большой ясени.

- Не стану спрашивать, что вы думаете о моей правдивости, продолжает она, - после всех басней, какие я вам рассказывала на счет моего влияния над домашними. Неправда ли, они отлично совпадают с тем, что вы сейчас видели? Но право, право, - прежде было не то. Я, конечно, преувеличиваю собственное значение, но полезна я была, они меня любили, они меня уважали.

- Нисколько в этом не сомневаюсь, - отзывается он взволнованным голосом.

- Помните ли вы, - говорит она, вытирая глаза и напряженно улыбаясь, - как я вам раз хвастала насчет того, что я здесь необходима, а вы советовали мне утешиться, уверяя, что мои домашние наверное отлично обходятся без меня?

- Неужели? - сухо отвечает он. - Не думал я, не гадал быть пророком, а хотел только сказать что-нибудь неприятное.

- Как видвте, слова ваши оправдались.

- Каким закатом можно сегодня любоваться с вершины той горы! - говорит она тихим голосом. - Не пойдем ли мы? Если поторопиться, еще поспеем. С минуту он колеблется, нерешительно посматривая то на нее, то на розовые горы и наконец говорит:

- Идем.

Усердно карабкаются они в гору, но добравшись наконец до вершины, видят, что смотреть не на что, все серо кругом, они опоздали.

- Я должна просить у вас прощения, - говорит она, опусшсь на траву, - я попусту вас потревожила.

- Найди вы в себе силу оторваться пятью минутами раньше от очаровательного общества Джэн...

- Моя ли вина, что меня оставили с глазу на глаз с нею?

- Дядя Марло говорит, - начинает Джяльяна, искоса следя за впечатлением, какое произведут её слова, - что она сильно напоминает ему меня.

- Вас? - слегка приподняв брови; - неужели!

- Я могу только предположить, что он хочет дать понят, что вы обе любите поставить на своем. - Этого Джильяна вынести не в силах.

- Обе! - восклицает она, покраснев; - неужели вы нас ставите на одну доску. Но как бы мы ни были похожи, одно верно, это - что нам не ужиться в одном доме.

- Серьезно?

- Несомненно. Как она ухитрилась - не знаю, но она заняла мое место, исполняет мои обязанности, пользуется моими правами!

- взрослая.

- Взрослая! - повторяет Джильяна к которой, при этом последнем ударе, возвратилось употребление языка; - она сущий ребенок! Все вы почему-то сговорились считать ее взрослой, но в действительности она ребенок, ей едва шестнадцать лет.

- Ей можно дать восемнадцать, - возражает Бернет с истинно-британским упрямством, - если не девятнадцать да двадцать.

- Вы, конечно, шутите, но довольно об этом.

Бернет первый нарушает молчание.

- Право? Во всяком случае, я всегда разсчитывала, что здесь, по крайней мере, стою твердой ногой, теперь - я совсем растерялась.

Он не отвечает, но ей и не нужно ответа. Он сидит возле нея на горе, никуда не торопится, не измучен, лоб его ясен, взгляд спокоен, чего же больше?

Через несколько времени она оборачивается к нему с оживленным видом.

- В сущности, - восклицает она, - неужели это дело совершенно безнадежно? Как по вашему? Каких бы лет Джэн ни казалась, ей в действительности только шестнадцать; должна же я уметь справиться с шестнадцатилетней девушкой!

- А я никак не могу согласиться, чтобы следовало возвращаться вспять только потому, что на пути долга встречаются препятствия.

- Да это совсем не путь долга; вы заблуждаетесь. Мисс Марло занимает место, по праву ей принадлежащее. Она довольна, отец её доволен, все довольны. Не вижу, чтоб ваше вмешательство было тут уместно.

- Возможно ли? - говорит она, глубоко обиженным тоном, - неужели и вы за нее и против меня?

- Дело не в том! - восклицает он нетерпеливо, раздосадованный её чисто-женской нелогичностью. - Насколько я помню, а иногда не видал ее до сегодняшняго дня, и не имею особого желания когда-нибудь видеть. Это вопрос отвлеченной справедливости. Если я вижу вас готовой, благодаря ложному понятию о долге, перессорить целую семью, мне кажется, что лучшая услуга, какую я могу оказать вам, это - разочаровать вас.

- Вы, вероятно, правы. Не в первый раз, благодаря нам, спадает с глав моих повязка. Но если во мне здесь не нуждаются, что вы посоветуете мне делать, куда деваться?

Она смотрит на него такими печальными глазами, вся её поза выражает такую покорность, что самообладание сурового ментора едва не изменяет ему.

- Знаю, - продолжает она, - что не имею никакого права надоедать вам своими делами, но, вероятно, это сила привычки. Я привыкла просить ваших советов и указаний.

- Я готов был бы помочь вам, но не могу принять на себя ответственности в таком серьёзном деле. Да у женщины в ваших условиях никогда не будет недостатка в советник, а еслиб и был, я считаю вас способной жить самостоятельной жизнью.

- Не думаю, а уверен.

Молчание. Джильяна нарушает его.

- Помните ли, - робко говорит она, - как я вам хвастала моими благотворительными затеями и их процветанием. Позвольте доложить вам, - с горькой улыбкой, - что все это рухнуло!

- Неужели?

При последнем слове, она слегка понижает голос.

- Мне, кажется, вам нет причины быть одной, - говорит он резко.

- Конечно, - спокойно, но не без горечи отвечает она, - я могла бы взять компанионку.

- Я не то хотел сказать.

- Понятно, почти грубо отвечает он, лихорадочно обрывая травинки; - но что же больше?

Она качает головой.

- Это возможно, но невероятно.

Новая пауза. В долине начинает подниматься густой туман.

- Обета я не давала, - отвечает она, поднимаясь с покрытой росою травы.

- Не думаю, чтоб перспектива не изведать того, что есть в жизни лучшого, улыбалась мне больше, чем всякой другой девушке моих лет.

- Очень рад это слышать, - говорит он, весь бледный.

- Но несмотря на это, - степенно продолжает она, качая белокурой головкой, - мне почему-то думается, что я останусь такой как есть, до последняго дня моей жизни.

- Становится поздно, идем.

Они спускаются с горы, не говоря ни слова.

Десять минут спустя она следила за ним из окна, пока экипаж его не скрылся среди сгущавшихся сумерек.

- О, гордость противная! - воскликнула она, сжав руки в порыве безсильного страдания; - одна, одна ты между нами!

о его равнодушии. Судьба, в других отношениях, к ней очень милостива: она лишилась еще дальней родственницы, которая оставила ей довольно значительное наследство в землях, домах, акциях одного банка, но к этому благополучию она совершенно холодна - что в нем толку, когда главного нет.

За день до возвращения Бернетов в Лондон - день рождения Софьи Тарльтон, ей вздумалось ознаменовать его увеселительной поездкой в одну из самых живописных местностей их вообще живописного графства. Джильяна, с чисто детским нетерпением, ждет этого желанного дня; к её великому огорчению погода за последнее время испортилась, дождь лет по целым дням, река разлилась, грязь страшная, того и гляди знаменитая partie de plaisir не состоится. Наконец, настает и давно-жданный день, погода прекрасная, солнце светать ярко, но для Джильяны ничего этого не существует, у нея такая адская мигрень, что она не в силах поднять головы с подушки.

Сквайр, с младшими детьми, снаряжается в путь, Джэн величественно отказалась от всякого участия в поездке, главный недостаток которой заключается в том, что затеяла ее не она. К вечеру Джильяна чувствует облегчение, встает с постели, подходит к окну, откидывает занавеску. Погода опять изменилась, черные тучи заволокли все небо, ветер завывает, дождь льет как из ведра, слышатся раскаты грома, блестит молния. Джильяна наскоро одевается и сходит в гостиную, где застает встревоженную Джэн. "Идеальная дочь" безпокоится, боясь как бы папа не утонул, река в разливе, и эти сумасшедшие чего доброго пустятся вброд, тогда они, без всякого сомнения, утонут. Её утешительным предчувствиям не суждено оправдаться, все участвовавшие в поездке возвращаются целыми и невредимыми, а сквайр с Софьей, вдобавок, в отличнейшем расположении духа, все кроме Бернета.

- Куда вы доктора-то девали? - спрашивает старик Марло.

- Он сказал, что не боится дождя, - отзывается Анна Тарлтон.

- Его собственный здравый смысл должен сказать ему, что переезжать реку в брод в такую ночь - не мыслимо, - основательно замечает Софьи.

На этом все успокоиваются и садятся за стол. Джильяна, которой её недавняя головная боль дает право не участвовать в семейной трапезе, выходит на крыльцо. Даже отсюда она ясно различает сердитый вой реки. У нея стынет кровь от ужаса. Проходит полчаса. Вскоре воображение начинает рисовать ей такия мрачные картины, что ожидание становится невыносимым. Она схватывает ватерпруф, надевает первые попавшияся, огромные калоши, выходит на террасу, с которой спускается в аллею. Она идет скоро, почти бежит. Буря стихла, тучи начинают разсеиваться, от времени до времени среди них проглядывает полная луна.

Грязь невылазная, особенно на большой дороге. Джильяна останавливается и прислушивается. Ни звука, кроме шума дождевых капель, падающих с дерев, да воя реки. Почти безсознательно направляется она в ту сторону, откуда слышен; этот вой, сначала по дороге, потом через поле и, наконец, достигает брода или, вернее, того места, где когда-то был брод.

Она руководилась смутной, но сильной потребностью своими глазами убедиться, что с ним сталось. Стоя на берету и видя бурное течение обыкновенно спокойной реки, она вздрагивает, но в то же время и успокоивается. Опасность слишком очевидна, никто не рискнет переезжать в брод.

- Это вы! - радостно кричит она.

При звуке её голоса он сильно вздрагивает и смотрят на нее с некоторым сомнением.

- Да, это я, - отвечает он тихо и растерянно; - но вы ли это?

- Я... я встревожилась, - говорит она запинаясь. - Я боялась за... наших.

- Они теперь вернулись... все... кроме...

- Все кроме меня? - досказывает он тоном глубочайшого изумленья.

- Я боялась... что не зная местности... вы пожалуй вздумаете переправляться в брод.

- Сегодня? - кому бы это могло взбрести на ум, кроме сумасшедшого?

- Так ли я вас понял? - говорит он с дрожью в голосе, от которой забилось гордое, но смиренное любовью сердце красавицы и богатой невесты. - Возможно ли, что тревога аа меня вызвала вас из дому в такую ночь?

- Я не желала, чтоб вы утонули, - шепчет она, опустя голову.

Хотя она на него не смотрит, но знает, что Бернет невольно раз тщетно пытался заговорить; наконец он выговорил, дрожащим и неровным голосом, противоречащим его холодно-вежливым словам:

- Я вам чрезвычайно благодарен, более чем съумею то выразить, но вы ошиблись, полагая, что была какая-нибудь опасность.

- Я не проехал и четверти мили, - продолжал он, - лошадь потеряла подкову. Пришлось довести ее до Киркби и, оставив там, идти пешком.

- Не я одна испугалась... дядя... все они...

- Право? Вы хотите сказать, что все они теперь меня ищут.

- Нет... они сели обедать.

- Вы простудитесь, - говорить он нетвердым голосом, делая к ней шаг.

- У меня плащ и калоши, - при этих словах она поднимает ногу. Калоша, при лунном свете, кажется еще колоссальнее.

Оба смеются и быстрыми шагами направляются к дому. Они приближаются к домику привратника. Джильяна говорит:

- Вы действительно уезжаете завтра?

- Из этого нельзя заключить, чтоб вы особенно наслаждались своими каникулами, - говорит она, неестественно смеясь.

- Я ими не наслаждался.

- А между тем вы когда-то любили горы, вспомните, только на этом мы всегда сходились.

- Неужели я любил их? В таком случае вкус мой изменился. Мне кажется, я теперь их ненавижу. Да, я ненавижу эти горы, эту реку, эту долину, оне навевали мне сны.

С минуту он молча и нерешительно смотрит на нее, берет ее за обе руки и говорит тоном человека, слова которого идут прямо от сердца:

- Иногда какие-то голоса нашептывают человеку много такого, что если в нем есть искра самоуважения, ему гораздо легче умереть, чем послушаться их. Такие голоса теперь нашептывают мне свою песню; послушайся я их, я был бы почти таким негодяем, за какого вы когда-то сочли меня. Вот почему я рад, что еду туда, где они будут заглушены. Если вы питаете ко мне сколько-нибудь искреннюю дружбу, вы также порадуетесь за меня.

С этими словами он сильно пожал ей руки, выпустил их и исчез.

Она осталась одна на освещенной луною дороге, как опущенная.

* * *

Оба ошибаются. На другой же день после рокового объяснения, Джильяна, за завтраком, замечает в дяде какое-то смущение. Выходя из-за стола, он приглашает ее пройти с ним кабинет и там, после различных предисловий, сообщает ей удивительную новость: он женится на Софье Тарльтон. Заявление это поражает Джильяну как удар грома; теперь, более чем когда-либо, ей необходимо на что-нибудь решиться.

Софья - не Джэн, она окончательно заберет в руки престарелого супруга. Мисс Тарльтон уже давно и искусно разставляла сети сквайру, вероятно с той минуты, как убедилась, что Бернет о ней не думает; но Джильяне ничего подобного и голову не приходило, несмотря на частые и прозрачные намеки Анны Тарльтон, сестры и врага Софьи. В виду такого крупного события, которое неизбежно должно изменить весь склад их ежедневной жизни, Джильяна решается предпринять продолжительное путешествие, разсчитывая, что масса новых впечатлений поможет ей одолеть свое личное, сердечное горе; она думает провести зиму в Египте, весну в Италии, лето в Швейцарии, благодарит судьбу за свое независимое состояние, которое дает ей возможность прибегнуть к этому дорогому, но безусловно спасительному леченью.

Она всецело погружается в сборы и приготовления в отъезду; но, среди этих приятных забот, над нею разражается новая беда. Банк, в котором помещены капиталы завещаннные ей недавно-умершей дальней родственницей, превращает платежи; предприятие это построено на таких началах, что акционеры отвечают за него не только всей, помещенной ими в него суммой, но и целым своим состоянием, полностию. Дядюшка Марло, узнавший об этой катастрофе из газет, едет в Лондон навести справки. Опасения его оправдываются, в числе лиц окончательно разоренных крахом оказывается и Джильяна Латимер. Дядюшка в отчаянии; невеста его относится к Джильяне с самым теплым участием; сама развенчанная, а потому и негодующая Джэн обращается с ней ласково, все они предлагают ей остаться жить с ними; но Джильяна едва находит в себе силы сдерживать какую-то непонятную ей самой радость.

же, чтоб подышать горным воздухом.

Ею овладела жажда уединения. Усердно взбирается она на другую гору, которая составляет цель её прогулки. Она достигла вершины и вся раскрасневшись, еле переводя дух, опустясь на обломок скалы отдыхать. Кругом не видно живой души. Ее охватывает благодатное безмолвие природы, рука её лениво срывает веточки вереска, она, окидывает взглядом горизонт, с того места, где море образует бухту, до того, где рисуются блестящие силуэты прекрасных гор. Это один из чудных, осенних дней; тронутые морозом папоротники отливают бронзой, все сияет.

Пока она возседает тут как царица, одна на вершине горы, легкая улыбка мелькает на её лице. Радуются ли с ней солнце, ветерок, горы, радуются ли тому что золотое бремя свалилось с её плеч, что стена, воздвигнутая между нею и им рухнула, что теперь ничто ему не мешает протянуть ей руку через развалины её?

Время летит, солнце близится к закату. Ночь, быстро наступающая в эти короткие дни, приближается: пора идти.

С невольным, прощальным вздохом, обращенным к прекрасным видениям, встает она и собирается спускаться.

глаза, ожидает она её приближения.

Быстро поднимается эта фигура вдоль темного леса, ступает по скалам, по редкой, горной траве. Она теперь совсем близко - можно различить черты её лица. Джильяна видит ее озаренною лучами заката, она ее узнает! В сущности она не удивлена. Она как будто знала, что он придет; но чтоб этот день, этот самый день был венцом её жизни - она не думала. По мере того, как доктор приближается к ней, она делает усилие, чтоб пойти ему навстречу; но радость лишает всегда наших жалких сил настолько-же как и горе. Поневоле должна она отказаться от своей попытки и снова опуститься, вся дрожа, за свой скалистый трон.

Он уже близко от нея - он возле нея - и она смотрит с восторгом в его преображенное лицо.

- Вы пришли выразить мне соболезнование? говорит она, протягивая ему дрожащую руку.

В первую минуту он не отвечает. Может быть, благодаря её трону, он признает в ней царицу. Как-бы то ни было, он бросается перед ней на колени...

- Вы дорожили своей гордостью больше, чем мною, продолжает она.

- Почему вы знаете, что я дорожу своей гордостью больше чем вами?

Не ожидая ответа, он окружает её стройный стан своими мощными объятиями; а она, отдаваясь этой желанной ласке, рыдая падает ему на грудь.

- Вы когда то говорили, что предпочли-бы, чтоб с вас содрали ко... - шепчет она; но последнее слово фразы заглушает ей поцелуй.