Раздвоенное копыто.
Часть I.
Глава I. Наследник.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Раздвоенное копыто. Часть I. Глава I. Наследник. (старая орфография)

РАЗДВОЕННОЕ КОПЫТО 

Роман мисс Брэддон *). 

С английского.

*) Заглавие романа: "The Cloven Foot", Раздвоенное копыто - есть техническое выражение, смысл которого может быть передан русской пословицей: "шила в мешке не утаишь". 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. 

Глава I. - Наследник.

Снег валил густыми хлопьями, вся окрестность представляла вид безформенной белой массы, когда Джон Тревертон мчался в глухую полночь с поездом юго-западной железной дороги. В эту мрачную ночь на поезде было мало пассажиров, а потому на долю мистера Тревертона досталось целое купе второго класса. Он пытался-было заснуть, но попытка эта оказалась безуспешной; продремав минут пять, он внезапно пробуждался, и затем бодрствовал в течении доброго часа времени, размышляя о затруднениях, встречавшихся ему в жизни и ненавидя самого себя за безумие, сделавшее его жизнь такою, какою она стала. За последнее время жизнь не легко давалась нашему герою. Вообще говоря, Джону Тревертону - что называется - "не повезло". Карьеру свою он начал службой в одном из блестящих полков, причем обладал небольшим состоянием, но растратил все, что имел, вышел из полка и в настоящее время кое-как перебивался, причем никто, кроме его самого, не съумел бы решить вопрос: чем он, собственно говоря, живет?

Направлялся он в одну из мирных деревенек Девоншира, - тихий уголок, приютившийся под сенью Дартмора, откуда Тревертон только-что получил телеграмму с известием, что один из его богатых родственников умирает и зовет его к своему смертному одру. Было время, когда он надеялся унаследовать состояние этого родственника, не потому, чтобы старик особенно им интересовался, но потому собственно, что Джон был единственным родственником Джаспера Тревертона; но и эта надежда улетучилась, когда одинокий холостяк взял к себе в дом приемыша, девочку сиротку, к которой, по слухам, сильно привязался. Бывший капитан никогда этой молодой особы не видал, и трудно предположить, чтобы он питал к ней особенно нежные чувства. Он вбил себе в голову, что она непременно интригантка, которая, конечно, съумеет повести дело так, чтобы заставить старика завещать ей все свое имение.

"Никогда не благоволил он особенно ко мне или к моим, - говорил себе Джон Тревертон, - но не будь этой девушки, может быть и оставил бы мне свои деньги, за неимением других наследников".

В течении своего скучного ночного путешествия, он почти безпрерывно размышлял об этом предмете, и почти готов был досадовать на себя за то, что подверг себя такому безпокойству ради человека, который, чего доброго, и полушки ему не оставить. Впрочем, Джон Тревертон не был совершенно дурным человеком, хотя его лучшия, чистейшия чувства значительно притупились от грубого соприкосновения со светом. У него были приятные, откровенные манеры и красивое лицо, благодаря которому многия женщины его любили, хотя пользы ему от того было немного. Он не отличался особой строгостью принципов; напротив, был снисходителен к собственным слабостям, каковое свойство его природы, за последущие десять лет его жизни, нередко вовлекало его в проступки. Характер у него был уживчивый, он имел привычку смотреть лишь на приятную сторону предметов, пока в них оставалась хоть какая-нибудь приятность, и хронически избегал каких серьёзных размышлений; подобные свойства, как известно, не присущи вообще сильным личностям. Тем не менее привлекательность его манер не страдала от этой, таившейся в нем безхарактерности, и он нравился более многих людей, стоявших гораздо выше его в нравственном отношении.

В час пополуночи поезд остановился у маленькой станции, в сорока милях на запад от Экзетера, печальное здание возвышалось над открытой платформой, дул сильный ветер, снег валил по-прежнему, когда Джон Тревертон вышел из вагона; он был единственный пассажир, ехавший до этого уединенного места. Он знал, что дом, куда ему приходилось отправляться, находится в нескольких милях от станции и прямо обратился к сонному начальнику станции с вопросом, возможно ли, в такое позднее время, добыть хотя какой-нибудь экипаж?

- Экипаж ожидает джентльмена из Лондона, - был ответ, сопровождаемый подавленным зевком: - вероятно вы и есть этот джентльмен, сэр.

- Экипаж из тревертонского замка?

- Да, сэр.

- Благодарю вас; да, я тот, кого ожидают.

"Вежливо, по крайней мере", пробормотал Джон Тревертон, направляясь к экипажу, завернувшись до самых глаз в широкое пальто, с дорожным одеялом на плече.

Его ожидал гиг, с человеком, скорее похожим на садовника, в должности кучера.

- Вот и я, голубчик, - весело закричал он: - а, ты давно дожидаешься?

- Нет, сэр, мисс Малькольм сказала, что вы приедете с этим поездом.

- Да, сэр.

- А каков ныньче мистер Тревертон?

- Больно плох, сэр. Доктора говорят, что старому джентльмену остается жить всего несколько часов. Мисс Малькольм сказала мне: - Яков, ты поедешь со станции так скоро, как только лошадь бежать может, папа очень желает видеть мистера Джона перед смертью. Она всегда называет старика отцом, сэр, так как он усыновил ее десять лет тому назад, и с тех пор воспитывал как родную дочь.

Во время этого разговора путники тряслись по неровной мостовой узкой улицы, главной улицы небольшого поселка, очевидно величавшого себя городом, так как на площади, от которой расходились в разные стороны две дороги, возвышалось полуразрушенное, старое здание, напоминавшее ратушу, и виднелся под навесом рынок, окруженный железной решеткой. Джон Тревертон уловил в темноте контур старой каменной церкви, и по крайней мере трех методистских часовен. Затем, в одну минуту, город исчез, и экипаж загремел по обыкновенной девонширской дороге, окаймленной высокими изгородями, а которыми виднелись горы, с таявшими на темном фоне ночного неба очертаниями.

- А твой господин очень любит эту мисс Малькольм? - спросил Джон Тревертон, когда лошадь, промчавшись мили полторы в карьер, стала медленно взбираться на гору, которая, казалось, никуда вести не могла, так как трудно было вообразить, чтобы дорога, извивавшаяся среди гор, подобно змее, могла иметь определенное назначение.

- Ужасно, сэр? - Кроме её, он, кажется, никого и не любит-то.

- Ну, а другие, также ее любят?

- Как сказать, сэр; да, мисс Малькольм, ничего, любят, хотя некоторые и считают ее гордой, думают, что она чванится, видя, как мистер Тревертон ее балует. Она не легко знакомится; молодые барышни наши, как дочки сквайра Баррю и другия не сошлись с ней, как этого можно было бы ожидать. Я это много раз слыхал от жены своей, а она уже двадцать лет служит горничной в замке. Но все же мисс Малькольм добрая барышня, ласковая со всеми, кто ей по душе, и моя Сусанна ничего против нея сказать не может. Каждый из нас имеет свои странности, сэр; нельзя же и мисс Малькольм обойтись без них, - заключил возница философским тоном.

"Гм", пробормотал Джон Тревертон: "поди - напыщенная барышня, да и вдобавок интригантка".

- Не слыхал ли ты, чем она была, каково было её общественное положение и т. д., когда мой двоюродный брат Джаспер усыновил ее? - спросил он громко.

- Нет, сэр. Мистер Тревертон все это держал в тайне. Он уезжал из замка на целый год, и привез ее с собой из этого путешествия, ни единым словом не предупредив о том своих домашних. Он сказал только старушке ключнице, что взял к себе приемной дочерью эту девочку, сиротку, дочь своего старинного друга, и с этой минуты по сей час более этого предмета не касался. Мисс Малькольм тогда было лет семь, восемь, она была прехорошенькой девочкой, а выросши стала настоящей красавицей.

"Красавицей! - вот оно что! так эта ловкая особа вдобавок и хороша собой". Джон Тревертон порешил, что её красота не будет иметь влияния на его о ней мнение.

Возница готов был продолжать разговор, но спутник его перестал предлагать ему вопросы; он и без того сознавал, что задал их больше, чем бы следовало; ему было несколько совестно за свою болтливость; а потому конец путешествия прошел в молчании. Поездка показалась Джону Тревертону крайне продолжительной, частью вследствие ощущаемого им нетерпения, частью вследствие изгибов бесконечной дороги, то подымавшейся в гору, то спускавшейся в долину, но в сущности со времени отъезда со станции прошло немногим более получаса, когда наши путники въехали на деревенскую улицу, вдоль которой в столь поздний час не виднелось ни единого огонька, кроме слабо мигавшей лампы над дверью почтовой конторы. То была деревня Газльгёрст, близь которой находился газльгёрстский замок. Доехав до конца этой мирной улицы, путешественники свернули на большую дорогу, окаймленную высокими вязами, казавшимися совершенно черными на темном фоне ночного неба, и остановились перед большими железными воротами.

Кучер передал возжи своему спутнику, а сам сошел с козел и отворил ворота. Джон Тревертон медленно въехал в извилистую аллею, ведшую к дому, большому зданию из красного кирпича, с многочисленными узкими окнами и массивной каменной, с резьбою, раковиной над дверью, в которой вела широкая, каменная лестница подковой.

Джон Тревертон разсмотрел все это при свете звезд, в то время, как он шагом подъезжал ко входной двери. Его очевидно ждали с нетерпением, так как дверь отворилась, прежде чем он успел выдти из экипажа, и старик-слуга выглянул из нея. Увидав Джона Тревертона, он широко распахнул перед ним входную дверь. Садовник или грум повел лошадь, запряженную в гиг, к калитке, приходившейся сбоку от дома, и очевидно ведшей на конюшню. Джон Тревертон вошел в залу, показавшуюся ему, после его скучной поездки, необыкновенно красивой и веселой: то была большая четырех-угольная комната, со стенами, увешанными фамильными портретами и старинным оружием, с полом из белого и черного мрамора, устланным шкурами различных диких зверей... С одной стороны валы находился большой, старинный камин, с ярко-пылавшим в нем пламенем, один вид которого был приятнее путнику в эту холодную ночь, чем пища или питье. Комната была наполнена большими стульями из резного дуба, с темно-красными бархатными подушками, стульями, смотревшими удобнее и лучше, казалось, приспособленными для отдохновения человеческого тела, чем большинство подобных седалищ; на самом конце залы красовался большой, античный буфет, украшенный оригинальными сосудами и бутылко-образными вазами из настоящого китайского фарфора.

Джон Тревертон успел разсмотреть все эти предметы, сидя у камина с протянутыми на решетку его длинными ногами, пока старик-слуга ходил доложить мисс Малькольм о приезде гостя.

"Славный домик, - разсуждал он сам с собою: - подумать только, что я, никогда здесь не бывал, благодаря безумию отца моего, который поссорился со старым Джаспером Тревертоном и никогда не потрудился даже попытаться поправить дело, что бы для него, конечно, особых трудностей не представило, - стоило только пустить в ход небольшую дозу дипломатии. Желал бы я знать очень-ли богат старик? Такой дом можно поддерживать, имея в год тысячи две фунтов, но мне помнится, что у Джаспера Тревертона вшестеро больше этого".

Старик дворецкий вернулся минут через пять с известием, что мисс Малькольм будет очень рада видеть мистера Тревертона, если он пожалует к ней. Что касается до старого барина, то он уснул, и спит спокойнее, чем вообще стал за последнее время.

все свободные уголки. На верху лестницы была галлерея, освещенная сверху; из нея выходило множество дверей. Дворецкий отворил одну из них и ввел Джона Тревертона в веселенькую, освещенную лампой гостиную. Тяжелая, зеленая шелковая портьера, висевшая над дверью, ведшей в соседнюю комнату, была спущена. На высокой каминной доске, украшенной необыкновенно-изящной резьбой, изображавшей цветы и купидонов, виднелся целый ряд прозрачных, как яичная скорлупа, чашечек с таковыми же блюдцами, и оригинальнейший чайник. Комната смотрела уютно, казалась чисто домашним уголком; уютность эта тем приятнее поразила Джона Тревертона, что у него, с самой юности, не было своего, родного угла.

У камина сидела дама, одетая в темно-синее платье, резко, но очень красиво оттенявшее её каштановые волосы и прозрачную бледность её лица. Когда она встала и повернулась к Джону Тревертону, он тотчас заметил, что она действительно красавица; кроме того, в её красоте было нечто, чего он не ожидал, несмотря на все росказни его возницы.

- Слава-Богу, что вы приехали во-время, мистер Тревертон, - проговорила она серьёзно, так серьёзно, что Джон Тревертон тут же, в душе, обозвал ее лицемеркой. Что ей за дело до его приезда? Какие чувства могут они питать друг к другу, кроме ревности?

"Чего доброго, она так спокойна на счет духовной старика, что может позволить себе роскошь", подумал он, усаживаясь против нея у камина, после того как они обменялись несколькими вежливыми, но стереотипными замечаниями относительно его путешествия.

- Неужели нет надежды на выздоровление моего двоюродного брата? - вскоре решился спросить он.

- Ни малейшей, - печально проговорила Лора Малькольм. - Лондонский доктор был здесь сегодня в последний раз; он бывал каждую неделю в течении двух месяцев, а сегодня объявил, что больше ему приезжать не придется; он не думает, чтобы папа, - я всегда называла вашего двоюродного брата этим именем, - пережил ночь. По отъезде доктора он как-то утих, успокоился, и теперь спит очень мирным сном. Может быть, он и протянет несколько долее чем предполагал доктор, но тем не менее я никакой надежды не имею.

Все это она проговорила спокойно, сдержанно, но в этом спокойствии, в этой сдержанности было более скорби, чем обыкновенно заключается в шумных воздыханиях. В выражении лица, в тоне молодой девушки проглядывало нечто похожее на отчаяние, какая-то мрачная безнадежность; она, казалось, думала, что жизнь её утратит всякий смысл со смертью друга и покровителя её молодости.

Джон Тревертон пристально разсматривал ее, а она сидела у камина с опущенными глазами, причем ясно обнаруживалась красота её длинных ресниц. Да, она точно прекрасна. Это факт, - сомнение немыслимо. Одни эти темные глаза скрасили бы любое некрасивое лицо, а в этом лице не было ни единого недостатка, который им приходилось бы выкупать.

- Вы, кажется, очень привязаны к моему двоюродному брату, мисс Малькольм? - вскоре заметил мистер Тревертон.

- Я горячо люблю его, - отвечала она, подняв на него свои глубокие, темные глаза, в которых отражалась грусть. - Мне, с самого детства, кроме его некого было любить; к тому же, он был так добр ко мне. Я была бы более чем неблагодарна, еслиб не любила его так, как люблю.

- А все же жизнь ваша верно была не легкая, вы постоянно были с глазу на глаз со старым чудаком; я сужу о Джаспере Тревертоне по рассказам моего отца; я уверен, что вам с ним, по временам, бывало тяжело.

- Я очень скоро научилась понимать его и сносить все маленькия колебания в его расположении духа. Я знала, что сердце его благородно.

"Гм", подумал Джон Тревертон: "женщинам эти вещи удаются лучше, чем мужчинам. Я бы не в силах был просидеть взаперти со старым брюзгой хотя бы одну неделю".

Когда эта мысль промелькнула в уме его, он порешил, что мисс Малькольм конечно подходит под общий тип льстецов, способных вынести что угодно в настоящем, ради надежды на значительную выгоду в будущем.

"Горе её, конечно, притворное", говорил он сам себе. "Не стану же я о ней лучшого мнения, только потому, что у нея прекрасные глаза".

Они некоторое время просидели молча друг против друга; Лора Малькольм казалась совершенно погруженной в собственные мысли; присутствие Джона Тревертона ее, повидимому, ни мало не стесняло. От времени до времени он бросал задумчивые взгляды на её гордое и, несмотря на всю его красоту, несимпатичное лицо. Наружность мисс Малькольм выражала холодность, вся фигура её дышала самоуверенностью, и за это новый знакомый её готов был не взлюбить ее. Он вошел в этот дом предубежденным против нея, более того - с установившейся к ней антипатией.

- Я, конечно, вам обязан присылкой телеграммы, вызвавшей меня сюда? - спустя несколько времени, проговорил он.

- О нет, не непосредственно мне. Ваш двоюродный брат пожелал, чтобы за вами послали, но желание это он выразил только в понедельник, хотя я много раз его спрашивала: не хочет-ли он повидаться с вами, единственным, оставшимся в живых, родственником его. Еслиб я знала ваш адрес, я бы, быть может, рискнула попросить вас приехать и без его разрешения, но я понятия не имела: куда писать.

- Значит, двоюродный брат впервые заговорил обо мне, только третьяго дня?

- Только третьяго-дня. До того, он на все мои вопросы давал короткие, нетерпеливые ответы, прося меня не докучать ему, уверяя, что он никого видеть не хочет, но в понедельник заговорил о вас, и сказал мне, что желал бы вас повидать. Он не имел понятия о вашем местопребывании, но думал, что телеграмма, адресованная на имя старика стряпчого, заведывавшого делами вашего отца, будет вам доставлена. Я послала депешу по продиктованному им адресу.

- Стряпчему было не легко розыскать меня, но, получив вашу телеграмму, я времени не терял. Я, конечно, не стану уверят вас, что питаю привязанность к человеку, которого от роду не видал, но тем не менее мне приятно, что Джаспер Тревертон вспомнил обо мне в последния минуты своей жизни. Я приехал из уважения к нему, как человек совершенно независимый, ибо вовсе не разсчитываю унаследовать хотя бы один шиллинг из всего его состояния.

- Я не вижу, почему бы вам не разсчитывать унаследовать его имение, мистер Тревертон, - спокойно ответила Лора Малькольм. - Кому же ему и оставить его, если не вам?

- Разумеется, вам, - отвечал он, - его приемной дочери, заслужившей его привязанность целыми годами терпеливой покорности всяческим его капризам и фантазиям. Вам, конечно, отлично известны его намерения по этому вопросу, мисс Малькольм, и ваше притворное неведение имеет одну цель - ввести меня в заблуждение.

- Мне очень жаль, что вы такого дурного обо мне мнения, мистер Тревертон. Я не знаю, ваш двоюродный брат распорядился своими деньгами, но знаю одно: мне он из них ничего не оставил.

- Почему же вы это знаете?

- Он мне сам говорил это, и не один раз. Взяв меня к себе приемной дочерью он дал обет, что не оставит мне ничего из своего состояния. Люди, которых он любил, выказали по отношению к нему большую лживость и неблагодарность; он увидел все своекорыстие их чувств к нему. Это его сильно раздражило, и когда он принял меня под свое покровительство, побуждаемый к тому чувствами чистого милосердия, он решил, что подле него будет хоть одно существо, которое будет любить его ради его самого, или не станет притворяться, что питает к нему какое-нибудь чувство. Он поклялся в этом в первый же вечер по приезде нашем в этот дом, и обстоятельно объяснил мне значение этой клятвы, хотя я в то время была совершенным ребенком.

- "Меня, в мою жизнь, окружало столько льстецов, Лора, сказал он, что каждое улыбающееся лицо возбуждает во мне недоверие. Твоя улыбка будет искренней, голубка моя, у тебя не будет никаких причин лгать". Когда мне минуло восьмнадцать лет, он положил на мое имя шесть тысяч фунтов, с тем, чтобы я, по его смерти, не осталась без всяких средств в существованию, но воспользовался этим случаем чтобы напомнить мне, что кроме этого подарка я ничего не должна ожидать от него.

По мере того, как Джон Тревертон слушал, дыхание его становилось все учащеннее, а выражение лица оживлялось. Положение дел совершенно видоизменялось, в силу клятвы, произнесенной много лет тому назал, старым чудаком. Должен же он, в самом деле, кому-нибудь оставить свои деньги. Что, если и вправду он оставит их ему, Джону Тревертону?

В течении нескольких минут сердце его сильно билось, окрыленное надеждой, но потом вдруг упало. "Не гораздо-ли более вероятно", подумал он, "что Джаспер Тревертон найдет какой-нибудь способ обойти букву своей клятвы, в пользу возлюбленной приемной дочери, чем завещать все свое достояние родственнику, который для него в сущности посторонний человек?"

"Нечего мне себя дурачить", сказал себе Джон Тревертон, "у меня нет и тени надежды на подобное счастие, и я уверен, что эта молодая девица прекрасно это знает, хоть и достаточно хитра, чтобы прикидываться неимеющей никакого понятия о намерениях старика".

Вскоре явился дворецкий с известием, что ужин для мистера Тревертона подан в столовой нижняго этажа: в ответ на это приглашение, Джон спустился с лестницы, попросив предварительно мисс Малькольм послать за ним, как только больной проснется.

Столовая была роскошно меблирована массивным, открытым буфетом и стульями из резного дуба; длинные узкия окна её были драпированы темно-красным бархатом. Над буфетом красовалось старинное венецианское зеркало; другое, круглое, несколько поменьше, висело над старинным же бюро с инкрустацией, занимавшим весь простенок между окнами, на противоположном конце комнаты. На стенах виднелось несколько хороших картин голландской школы, на высокой каминной доске из резного дуба возвышались две красивые фарфоровые вазы, голубые с белым. Дрова весело трещали в широком камине, небольшой круглый стол с разставленными на нем блюдами был придвинут к самому краю турецкого ковра, разостланного пред камином, и смотрел очень хорошо, по крайней мере на глаза мистера Джона Тревертона, усевшагося на одном из широких дубовых стульев.

Он был очень взволнован, а потому и есть ему не хотелось, хотя повар и приготовил ужин, которым мог бы соблазниться любой анахорет; за то он отдал должную дань справедливости бутылке отличного вина, и просидел несколько времени неподвижно, то прихлебывая из стакана и задумчиво опираясь по сторонам, то разсматривая оригинальные, старинные серебряные кубки, и таковые же блюда на буфете, то любуясь произведениями Ван-Куина и Остада, резко выделявшимися за стенах из темного дуба. Кому достанется все это, когда Джаспера Тревертона не станет? Вся обстановка целого дома говорила о богатстве, возбуждавшем в душе нашего героя какую-то странную, почти свирепую жажду этого богатства. Как изменилась бы вся жизнь его, еслиб ему было суждено унаследовать хотя-бы половину всего имущества его двоюродного брата. Он думал о том несчастном существовании изо-дня в день, какое влачил за последние годы, утомленно вздыхал и снова принимался думать о том, что он сделает, если получит хотя какую-нибудь долю из состояния старика. Он просидел, погруженный в раздумье, до самого прихода слуги, явившагося доложить ему, что мистер Тревертон проснулся и желает его видеть. Он последовал за этим человеком до гостиной, в которой только-что видел мисс Малькольм. Она была теперь пуста, но занавеска, висевшая перед дверью в соседнюю комнату, была отдернута, и через эту-то дверь Джон вошел в спальню Джаспера Тревертона.

Лора Малькольм сидела у кровати; когда Джон вошел, она поднялась с места, и тихонько выскользнула в другую дверь, оставив его наедине с его двоюродным братом.

- Садитесь, Джон, - сказал старик слабым голосом, - указывая на пустой стул у своего изголовья.

- Поздвенько мы встречаемся, - продолжал он после небольшой паузы, - но, может быть, вам обоим не мешает повидаться один раз, перед моей смертью. Не стану говорит о ссоре отца вашего со мной. Вам это вероятно все известно. Очень может быть, что мы оба были виноваты, но уже со вчерашняго дня этому горю помочь нельзя. Бог видит, что я когда-то любил его; да, было время, когда я горячо любил Ричарда Тревертона.

- То же самое и он говаривал мне, сэр, - тихо ответил Джон: - мне очень прискорбно, что он поссорился с вами, а еще прискорбнее, что он не искал примирения.

- Это не было в его характере, сэр. У него, без сомнения, были свои недостатки, но корысть не имела между ними места.

- Я это знаю, - ответил Джаспер Тревертон, - вы также, Джон, ни разу не навестили меня, не пытались вкрасться в мое доверие. А между тем, вам, я полагаю, известно, что вы единственный из моих родственников, оставшийся в живых?

- Да, сэр, мне это известно.

- И вы оставили меня в покое и все предоставили судьбе. Что-ж, вы не раскаетесь в том, что вели себя с достоинством, и не докучали мне?

- Смерть моя превратит вас в богатого человека, - заметил Джаспер; он по прежнему говорил с усилием и так тихо, что Джону приходилось склоняться в самой подушке его, чтобы слышать, что он говорить: - под одним только условием; но этому условию вы, я полагаю, легко подчинитесь.

- Верю, - ответил тот и продолжал: - несколько лет тому назад я произнес глупую клятву, обязался не оставлять своего состояния единственному существу, которое истинно люблю. Кому же мне оставить его, если не вам, моему ближайшему родственнику? Я ничего не знаю, что бы говорило против вас. Я жил вдали от света, скандалы его не доходили до ушей моих; я не знаю, хорошую или дурную репутацию заслужили вы среди своих сограждан; но я знаю, что вы сын человека, которого я некогда любил, и что в вашей власти будет осуществить мои желания, не буквально может быть, но все-таки в указанном вам духе. Остальное я предоставляю Провидению.

Проговорив эти слове, умирающий откинулся на подушки, и молчал в течении нескольких минут, словно отдыхая от утомления, сопряженного с произнесением такой длинной речи. Джон Тревертон ждал, чтобы он снова заговорил, ждал - и сердце его переполнялось бурным чувством радости, - и он по временам оглядывал комнату, в которой находился. То был обширный покой, с великолепной старинной мебелью, со старинными же картинами по стенам, такими же, какие украшали стены столовой. Темно-зеленые бархатные занавески, висевшия у трех высоких окон, были вздернуты; в промежутках между ними виднелись старинные шкапики из черного дерева, с резьбой и серебряной инкрустацией. Джон Тревертон разсматривал все эти предметы и видел уже в них, после вышеприведенных слов умирающого, свою собственность. Какая разница с только-что покинутой им, мизерно-претенциозной лондонской квартирой, с её убогой роскошью и ветхими стульями и столами.

Молодой человек несколько колебался, не зная, что ответить. Вопрос застал его врасплох. Мысли его бродили далеко от Лоры Малькольм.

- Я нахожу, сэр, что она замечательно хороша собой, - ответил он, - и полагаю, что она очень любезна, но, право, я не имел еще возможности составить себе определенного мнения об этой молодой особе.

- Конечно, вы о ней никакого понятия иметь не можете; она понравится вам больше, когда вы ближе ознакомитесь с ней; в этом я не сомневаюсь. Мы с её отцом некогда были близкими друзьями. Мы были вместе в Оксфордском университете, совершили продолжительное путешествие по Испании и Италии, и оставались в хороших отношениях, пока обстоятельства не разлучили нас. Теперь мне уже не совестно говорю о причине нашей ссоры. Мы любили одну и ту же женщину, и она отвечала Стефену Малькольму. Мне тогда казалось - не знаю, справедливо или нет, что со мной поступили, в данном случае, не так как бы следовало; мы со Стефеном разстались, чтобы больше не встречатьса друзьями, до той самой минуты, когда я нашел его на смертном одре. Наша общая страсть однако изменила ему, и он женился лишь несколько лет спустя. Затем я узнал, что он находится в очень затруднительных обстоятельствах. Я розыскал его, нашел точно в самом жалком положении, и принял в себе его единственную дочь - круглую сироту. Не могу вам выразить, как дорога она мне стала, но я поклялся, что ничего ей не оставлю и не нарушил клятвы, хотя нежно люблю ее.

- Но вы все же, хотя сколько-нибудь, обезпечили её будущность, сэр?

- Одно только слово, прежде чем я позову этого человека, сзрь. Позвольте мне сказать вам, что я неблагодарный, - проговорил Джон Тревертон, опускаясь на колени у кровати и сжимая в своих руках исхудалую руку старика.

- Докажите это, когда меня не станет, Джон, постаравшись осуществить все мои желания. А теперь покойной ночи, - вам всего лучше лечь спать.

- Не позволите-ли вы мне провести остаток ночи подле вас, сэр? я вовсе не хочу спать.

- Нет, нет, вам совершенно не к чему дежурить. Если завтра утром я буду в силах повидаться с вами еще раз, то мы свидимся, а до тех пор прощайте.

на подоконнике. Джон сказал ему, что он нужен в комнате больного, а сам отправился в кабинетик. Мисс Малькольм все еще сидела там, в задумчивой позе, и глядела на огонь.

- Как вы нашли его? - спросила она, быстро подняв голову, как только Джон Тревертон вошел в комнату.

- Он не показался мне таким слабым, каким я ожидал увидеть его, судя по вашим словам. Он говорил со мной вполне сознательно.

- Я очень этому рада. Ему как будто стало лучше после этого продолжительного сна. Я позвоню Триммера; он укажет вам вашу комнату, мистер Тревертон.

- Неужели ви сами не ляжете спать, мисс Малькольм? Теперь скоро три часа.

- И вы так уже несколько ночей дежурите?

- Более недели, но я не утомилась. Я думаю, что когда душа так истомлена, то тело неспособно ощущать усталость.

- Я боюсь, как бы со временем ви не почувствовали тяжелой реакции, - возразил мистер Тревертон, и так как Триммер, старик дворецкий, во время их разговора, уже появился в комнате со свечой в руке, то он пожелал мисс Малькольм покойной ночи.

Комната, в которую Триммер привел Джона Тревертона, находилась на другом конце дома; яркий огонь пылал в камине её. Несмотря на поздний час мистер Тревертон еще долго сидел в раздумье у камина, прежде чем лег спать, и даже когда он улегся под сенью шелковых занавесей, окружавших мрачную кровать с колоннами, то сон бежал от глаз его. Голову его наполняли радостные мысли. Безчисленные планы на будущее, по большей части эгоистические - теснились, перегоняя друг друга, в мозгу его. Всю ночь провел он в таком лихорадочном состоянии, и когда, наконец, холодный свет зимняго утра проник сквозь занавеси на окнах, а стенные часы пробили восемь, он почувствовал, что за ночь нисколько не освежился.

ночь и ныньче утром чувствует себя хуже.

Джон Тревертон быстро оделся и прямо направился в кабинетам, рядом с комнатой больного. Здесь он застал Лору Малькольм, казавшуюся очень бледной и исхудалой после своего ночного дежурства. Она подтвердила слова молодого слуги. Джасперу Тревертону было гораздо хуже. К утру он начал бредить, и теперь никого не узнает. Его старый друг викарий преходил в нему, читал над ним молитвы за болящих, но умирающий не был в состоянии принять в них никакого участия. Лора боялась, что конец очень близок.

Мистер Тревертон пробыл несколько времени с мисс Малькольм, а затем спустился в столовую, где нашел отличный ранний завтрак, торжественно разставленный для него одного. Ему показалось, что старик дворецкий как-то особенно почтительно обращается с ним, точно знает, что он - будущий владетель Тревертовского замка. Позавтракав, он вышел в сад, очень обширный, но разбитый по старинному, с прямыми дорожками, вытянутыми в струнку, лужайками и цветочными куртинами, имеющими форму геометрических фигур. Здесь Джон Тревертон расхаживал несколько времени, куря сигару, и задумчиво поглядывая на большой дом из красного кирпича, многочисленные окна которого сверкали на холодном январьском солнце, и от которого, казалось, так и веяло отдыхом.

- Это будет начало новой жизни, - говорил он себе; - я чувствую себя на десять лет моложе со времени моего вчерашняго свидания со стариком. Мне в нынешнем году минет тридцать лет. Я довольно молод, чтобы начинать жизнь съизнова, и довольно стар, чтобы разумно распорядиться своим богатством.