Сто тысяч верст.
ЧАСТЬ 1.
ГЛАВА 8. Попадешься в руки, натерпишься муки.

Оригинал этого текста в старой орфографии. Ниже предоставлен автоматический перевод текста в новую орфографию. Оригинал можно посмотреть по ссылке: Сто тысяч верст. ЧАСТЬ 1. ГЛАВА 8. Попадешься в руки, натерпишься муки. (старая орфография)

ГЛАВА 8. 

Попадешься в руки, натерпишься муки.

Очень нелюбезное похищение произведено было моментально, так что мы не опомнились. Не знаю, что было с моими товарищами в эти моменты, но я дрожал, как бы в лихорадке. Бог весть, может быть, мы были в руках пиратов, своеобразно извлекающих все возможные выгоды.

Когда подъемная дверь опустилась, меня окружила темь. Решительно ничего нельзя было различить; босыми ногами я чувствовал только железные ступени. Нед-Ланд и Консейль, схваченные в свою очередь мощными руками, следовали за мной. У лестницы отворилась еще дверь и, как только мы вошли, она захлопнулась за нами с металлическим звуком.

Мы были одни. Но где? Ни понять, ни представить, я никак не мог. Кругом, так было темно, что глаза мои не могли даже уловить ни одного из тех оптических лучей, которые иногда мелькают во тме.

Нед-Ланд подобной обстановкой был очень недоволен и негодовал. Тысячу чертей! кричал он - вот люди, могущие соперничать в радушном приеме с каледонцами. Людоедами бы им быть! Я не сробею и этого, но пусть знают, что не отдамся живой в руки!...

- Негорячитесь, друг Нед, негорячитесь, упрашивал Консейль, ведь нас не жарят!

- Правда, что не жарят, но разве вы не видите, мы в тюрьме. Темно, все равно, как в печи. Хорошо еще, что мой нож со мной, а для того, чтобы употребить его в дело, авось съумею разсмотреть что нибудь. Первый желающий поднять на меня руку...

- Да успокойтесь, Нед, сказал я китолову, вы тем только ухудшаете наше положение. Знаете, нас могут подслушивать. Лучше определим, где мы!

Сделав шагов пять ощупью, я встретил железную стену. Повернувшись назад, я наткнулся на деревянный стол, окруженный скамейками. На полу было разостлана плотная цыновка, от которой шаги были неслышны. В стенах не было ни малейшого признака дверей или окон. Консейль, начавший обозревать стены с противуположной стороны и сошедшись со мной, возвратился на средину комнаты, которая примерно была футов 20 в длину и 10 в ширину, но высоту её не мог измерить и даже Нед-Ланд, не смотря на свой большой рост.

В течении получаса времени положение наше ни сколько неулучшилось. Но вдруг тьма заменилась светом с таким ослепительным блеском, что я сначала чрез силу выносил его. Белизна и яркость давали право заключить, что этот свет электрический, и тот самый, который производил вокруг судна такое величественное освещение. Открыв невольно закрытые в момент появление света глаза, я увидел, что свет этот падает из прозрачного полушара, находящагося в потолке каюты.

- Наконец-то, хоть можно видеть! сказал Нед, стоя в оборонительном положении с ножем в руке.

- Да сказал я. Положение же наше все таки было неопределенно.

- Возмите терпение, заметил Консейль.

Свет, наполнивший каюту дал возможность - разглядеть все её подробности. Мебели в ней было только стол и пять скамеек. Двери не было видно, вероятно она очень плотно закрывалась. Мы не слыхали ни малейшого звука, на судне будто было царство смерти. Что касается до движения судна, я не знал ничего.

С появлением света в нашей каюте, я ожидал прибытия к нам кого нибудь из экипажа. Ибо странно освещать тюрьму без цели.

И действительно, после стука запоров, в отворенной двери появились два человека. Один был небольшого роста, мускулистый, широкоплечий, с крепкими членами, большая голова была покрыта густыми черными волосами и с такою же бородой, взгляд был живой и проницательный. Фигура его обличала в нем подвижность француза Провансальца. Дидро был прав, сказавши, что характер человека определяется его движениями. Описанный нами небольшой человек служил тому доказательством. Казалось, он говорил прозопопеей {Представление говорящими в сочинении таких предметов, которые в действительности не имеют дара слова.} и метонимией. Впрочем проверить это я лишен был удовольствия; я слышал его речь всегда на непонятном для меня языке.

Второй незнакомец представляет гораздо более материала для описания. Лицо его было, как открытая книга по которой последователи Гратиоле и Энгеля могли бы свободно читать. Господствующия в нем качества были очевидны: самоуверенность его обличалась - свободно возвышавшеюся головой над чертою плеч, и твердым, холодным взглядом черных глаз; спокойствие, - матовым цветом кожи, который бывает вследствие правильного кровообращения; быстро сокращающиеся мускулы бровей говорили об энергии; наконец, отвага обличалась широким дыханием, которое есть следствие большого развития жизненной силы. Не лишним будет сказать, что человек этот представлялся гордым, в спокойном и твердом взгляде светилось благородство мысли; а все вместе взятое говорило, по учению физиономистов, о несомненной Искренности. Появление его произвело на меня благоприятное впечатление и я верил в наше спасение.

Сколько ему было лет, определить трудно. Тридцать пять или пятьдесят. Высокий рост, широкий лоб, прямой нос, правильно очерченный рот, с прекрасными зубами, тонкия и длинные руки, говоря языком хирогномистов "самые психическия", т. е. достойные слуги возвышенной души. Более замечательного типа мне видеть не случалось. При этом еще одна особенность: далеко отстающие один от другого глаза могли сразу обозревать целую четверть горизонта. Способность эта, соединялась с дальнозоркостью, гораздо большею, нежели у Нед-Ланда. Когда наш незнаконец смотрел на что нибудь, брови его сжимались, веки сближались, окружая зрачек и уменьшая поле зрения, и он смотрел. Что за взгляд!... Он увеличивал отдаленные предметы, проникал в вашу душу, равно и в слои воды, темные для нашего взгляда, и он ясно видел в глубине морей.

Шапки незнакомцев были из меха морской выдры, сапоги из кожи тюленя, одежда обрисовывая стан, не стесняла движений и была из какой-то непонятной материи.

Высокий из них, - вероятно, начальник судна, - глядел на нас пристально, не говоря ни одного слова. Наконец, он заговорил с своим товарищем, на непонятном, но не менее того, гибком и звучном языке.

Я сказал ему по французски, что не понимаю его, но не понял и он меня, от чего явилось затруднение в беседе.

- Разскажите нашу историю, заметил Консейль. Может быть, они поймут хотя что нибудь.

С большим старанием я рассказал о нас все до малейшей подробности и в заключение, рекомендовал хозяевам: профессора Аронакса, его слугу Консейля и китолова Нед-Ланда.

Человек, с обворожительными глазами, невозмутимо слушал меня, даже как будто бы выражал внимание и вежливость. Но понял ли он меня, это был вопрос. Я кончил, он молчал.

Оставалось попробовать объясниться на английском языке. Может быть им знаком этот почти всемирный язык. Но знал я его на столько, на сколько то нужно было для быстрого чтения, но никак для разговора. А здесь нужно было говорить хорошо.

- Друг Ланд, говорите-ка теперь вы! Выкладывайте нам самые лучшия английския выражения, какими когда либо говорили Англо-саксонцы, и будьте счастливы.

Нед-Ланд только этого и ожидал, он уже своеобразно, с увлеченьем, повторял мой рассказ. Среди рассказа он энергически протестовал против заключения, несогласного с международным правом, высказывал желание слышать тот закон, по которому так с ним поступают, призывал habeas corpus, угрожал преследованием арестовавших его, горячился, размахивая руками, кричал и наконец сделал жест, говорящий о нашем голоде.

Хотя последнее было совершенно верно, но мы забыли о нем.

К удивлению своему, китолов имел успех, одинаковый со мной.

Посетители смотрели во все глаза, очевидно, не понимая ни языка Арого, ни языка Фародея.

Затруднение наше было большое. Наше языкознание было неудовлетворительно и я становился в тупик, но Консейль сказал мне:

- Позвольте, я разскажу историю по-немецки.

- Ты знаешь по-немецки? вскричал я.

- Как чистый фламандец, если угодно их милости.

- Мне это очень желательно. Говори, мой друг, говори!

И Консейль внятным голосом рассказал наши похождения в третий раз. Но ни звучное произношение, ни вычурные обороты речи успеха не имели.

Воскресивши в моей памяти познания латинского языка, я решился объясниться на нем. Цицерон отвернул бы свои уши и попросил бы меня удалиться на кухню. Но хотя я и исполнил мое намерение, но успеха не последовало.

Незнакомцы, выслушавши нас, перекинулись несколькими непонятными для нас словами, вышли из каюты, не подарив нас даже каким-нибудь успокоительным жестом, которые употребительны почти во всем свете. Дверь заперлась.

- Это низко! сказал волнуясь Нед. Им говорят по-французски, по-английски, по-немецки, по-латыни, и они ни слова!

- Будьте покойны, сказал я волновавшемуся китолову, Раздражение ваше ни к чему не послужит.

- Знаете-ли, наконец, господин профессор, возразил гневный товарищ, мы умрем в этой железной клетке с голоду?

- Друзья мои, вмешался я, - наше положение не так уже дурно, что нужно отчаяваться. Будем терпеть, не спеша заключением, о начальнике и экипаже судна.

- Мое мнение о них, подхватил Нед-Ланд, как о негодяях.

- Прекрасно, только какой страны?

- Из страны негодяев.

- Местонахождение такой страны на карте еще не указано с точностью, и думаю, что почти невозможно определить национальность наших незнакомцев. Можно сказать одно: они ни англичане, ни французы, ни немцы. Пожалуй возможно допустить, что капитан и помощник родились под низкими широтами. На них печать юга. Но решить: индейцы ли они, турки, арабы, или испанцы, я отказываюсь. Наречие же их совершенно не понимаю.

- Очень неудобно когда не знаешь всех языков, сказал Консейль, или когда нет одного общого всем языка.

- Все это вздор! отвечал Нед-Ланд. - Эти люди издеваются только над честными, голодными людьми. У них для этого-то и язык свой. Везде и всегда открывание рта, движение челюстями, щелкание зубами, двигание губами означает понятную вещь. В Квебеке, в Помоту, в Париже и у Антиподов это переводится так: "хочу есть, я голоден"...

- Но ведь есть же такия непонятливые натуры, прибавил Консейль.

При этом дверь отворилась и слуга положил перед нами одежду, куртки и штаны, материал которых я определить не мог. Недумая долго, я оделся, товарищи мои тоже.

Во время этого слуга, кажется глухой и немой, накрыл стол на три прибора.

- Вот это умно, сказал Консейл, - можно надеяться и еще на что-нибудь.

- Что тут есть-то, ответил сердитый китолов, - небось печень черепахи, да филей или бифстекс из акулы.

- Ну, это увидим, заметил Консейль!

Блюда, уставленные в порядке на столе, были покрыты колпаками из серебра. Мы сели за стол. Казалось, мы были среди людей цивилизованных и, не будь электрического освещения, то забывши, можно было подумать, что находишься в столовой в гостиннице Аделфи в Ливерпуле или в Grand Hôtel в Париже. Хлеба и вина на столе не было; одна только свежая и чистая вода, но могла-ли она быть по вкусу Нед-Ланду. В одних блюдах я узнал разные породы рыб, а в других очень приятно приготовленных ничего не узнал, даже не мог определить, к какому царству - растительному или животному принадлежит их содержимое. Сервировка стола была богатая и изящная. Приборы: вилки, ложки, ножи и тарелки имели клеймо, которое означаю со точностию.

Mobilis
N
in Mobile.

Подвижной в подвижном элементе.

Девиз этот конечно был девизом подводного суда. Буква же N означала имя таинственной личности, командовавшей под водой.

Но подобные размышления от Неда и Консейля были далеки, они до заразительности ели, так что и я принялся за то же.

Участь наша меня больше не безпокоила, а равно я был убежден и в хлебосольстве наших хозяев.

которую провели в борьбе со смертью.

- А не дурно и вздремнуть, заметил Консейль.

- А я уже в объятиях морфея, отвечал Неделанд.

И, растянувшись на цыновке, сопутники мои заснули сном праведника.

сила увлекает нас. Мне чудилось, что судно мало по малу погружается в самые низкие слои моря.

Картины, одна другой поразительней, давили меня. Мне виделся в этом, еще никому неведомом, краю обширный мир новых тварей, похожих на наше судно. Кошмар, наконец, придавил собой мое воображение; мой мозг работать перестал, и я почувствовал тяжелую руку сна.