Фея Альп.
Глава 18

18

Нордгейм прибыл в назначенное время. До открытия железной дороги приходилось ездить через Гейльборн, и он захватил с собой оттуда Герсдорфа, собиравшегося ехать за женой на виллу. В тот день Эльмгорст "случайно" отправился на один из самых дальних участков дороги и не мог встретить будущего тестя. Нордгейм понял, что это значит, и отказался от надежды на уступку со стороны Вольфганга, но, во всяком случае, последнее объяснение между ними было неизбежно.

Валли сейчас же после обеда потащила мужа в парк при вилле, чтобы там отвести душу, но стала делать такие таинственные намеки, что Герсдорф не на шутку встревожился.

- Однако, дитя мое, скажи, наконец, что именно случилось! - стал он просить. - Я не заметил ничего особенного, когда приехал. Что ты хочешь мне сообщить?

- Тайну, Альберт, страшную, ужасную тайну, которую ты должен хранить в самой глубине души. Здесь происходят самые невероятные вещи, здесь и в Оберштейне.

- В Оберштейне? Уж не замешан ли здесь Бенно?

- Да! Бенно любит Алису Нордгейм! - трагическим тоном проговорила Валли.

Герсдорф покачал головой и сказал возмутительно равнодушно:

- Бедняга! Хорошо, что он уезжает в Нейенфельд. Надо надеяться, что там он скоро выкинет из головы эту блажь.

- Ты называешь любовь блажью? - с негодованием воскликнула Валли, - и думаешь так, нипочем, можно выкинуть ее из головы? Ты, конечно, сумел бы сделать это, если бы я не стала твоей женой, потому что ты - бессердечное чудовище!

- Но отличный муж! - с философским спокойствием прибавил Герсдорф. - Впрочем, у нас дело обстояло несколько иначе: я знал, что, несмотря на кое-какие препятствия, ты для меня достижима, и, кроме того, был уверен в твоей взаимности.

- И Бенно уверен: Алиса тоже любит его, - объявила Валли и с удовольствием увидела, что к этой второй новости ее муж отнесся гораздо серьезнее, чем к первой. Он слушал задумчиво и молча ее повествование об их встрече в лесу, о том, как она подслушивала, стоя в кустах, и как энергично старалась "пролить свет на это дело". Час спустя я осталась с Бенно с глазу на глаз, - продолжала она. - Сначала он не хотел исповедоваться, но желала бы я видеть человека, который сумел бы скрыть от меня что-нибудь, если я попала на след! Под конец я прямо так ему и бухнула: "Вы влюблены, Бенно, по уши влюблены!". Тогда он перестал отпираться и ответил с глубоким вздохом: "Да, и безнадежно!". Он был в полном отчаянии, но я вдохнула мужество в его душу и объявила, что возьмусь за дело и приведу его к счастливому концу.

- Чем, конечно, премного утешила его.

- Нет, напротив, он и слышать ничего не хотел. Этот Бенно - до отвращения совестливый человек! Алиса, видишь ли, - невеста его друга и он не смеет и думать о ней, не хочет никогда больше видеться с нею и, если удастся, то завтра же уедет в Нейенфельд. И так далее, все в том же экзальтированном духе. Он даже запретил мне говорить с Алисой, но я, разумеется, сейчас же отправилась к ней и тоже заставила ее признаться. Одним словом, они любят друг друга безгранично, невыразимо, им ничего больше не остается, как обвенчаться.

- Неужели? - сказал Герсдорф, несколько ошеломленный таким заключением. - Ты, кажется, забываешь, что Алиса - невеста Эльмгорста.

- Алиса никогда не любила этого Эльмгорста, - решительно заявила Валли. - Она сказала "да" потому, что так хотел ее отец, и потому, что в то время у нее не хватило энергии сказать "нет", а Эльмгорст просто желал сделать выгодную партию.

- И именно поэтому он не захочет упускать ее из рук.

- Да ведь я сказала тебе, что сама намерена взять дело в свои руки! Я поговорю с Эльмгорстом, обращусь к его благородству, докажу ему, что он должен отстраниться, если не хочет сделать несчастными двух человек. Он будет тронут, умилится, соединит любящие сердца и...

- И разыграет настоящую сцену из романа, - кончил Альберт. - Нет, он так не сделает. Ты плохо знаешь Эльмгорста, если ждешь от него такой чувствительности. Он меньше, чем кто-нибудь, способен отказаться от союза, который гарантирует ему со временем обладание миллионами, и если при этом ему придется обойтись без любви своей жены, он сумеет утешиться. А как ты думаешь, что скажет Нордгейм об этой романтической истории?

- Он? - проговорила Валли нерешительно, так как, собираясь играть роль благословляющего ангела-хранителя, трогательно соединяющего руки любящей пары, и не вспомнила о том, что у Алисы есть еще и отец, которому принадлежит в данном случае решающее слово.

не в состоянии положить на весы что-либо реальное. Нет, Валли, дело совершенно безнадежно, и Бенно прав, отказываясь от него. Допустим, Алиса действительно любит его, но ведь она дала слово, дала добровольно, и ни жених, ни отец не позволят ей взять его назад. Тут ничего не поделаешь, они оба должны покориться.

Герсдорф мог бы привести и гораздо больше доводов, но не убедил бы жену. Она помнила, на что была способна ее собственная упрямая головка, когда дело шло о союзе с любимым человеком, и решительно не видела, почему бы и Алисе также не настоять на своем. Поэтому дальнейшие рассуждения она прекратила диктаторским заявлением:

- Ты этого не понимаешь, Альберт! Они любят друг друга, значит, Бенно должен жениться и женится.

Конечно, против такой логики доводы Герсдорфа были бессильны.

Между тем Алиса стояла в кабинете отца, куда прежде никогда не заглядывала. Должно быть, ее привело сюда что-нибудь необыкновенное, потому что она стояла, прислонившись к косяку окна, бледная и взволнованная, как будто борясь с тайным страхом. А между тем предстоял только разговор дочери с отцом. Правда, в их отношениях отсутствовали доверие и любовь. Нордгейм, в сущности, очень мало интересовался дочерью, и Алиса с детства чувствовала это, но так как, благодаря своему кроткому характеру, она покорялась всем требованиям отца, у них никогда не выходило столкновений. Теперь в первый раз было иначе: она хотела сделать отцу признание и знала, что оно вызовет с его стороны сильнейший гнев; она боялась его гнева, и все-таки не колебалась в своем решении.

В соседней комнате послышались шаги Нордгейма, и вслед за тем раздался его голос:

- Секретарь господина Вальтенберга? Разумеется, просите!

Одно мгновение Алиса стояла в нерешительности: отец, не подозревая, что она здесь, шел не один, а она в своем страхе и волнении не чувствовала в себе сил встретиться с чужим человеком. Наверно, секретарь должен был только передать что-нибудь от Вальтенберга и кончить дело в несколько минут. Молодая девушка быстро проскользнула в соседнюю спальню, дверь которой осталась только притворенной. Тотчас вслед за тем вошел Нордгейм и едва успел опуститься в кресло, как появился Гронау.

Нордгейм принял его с небрежным равнодушием знатного вельможи. Он знал, что Эрнст во время своих скитаний по свету прихватил с собой "какую-то личность", которая в звании секретаря исполняла при нем всевозможные обязанности, но не поинтересовался узнать, что это за человек. Его имени он или не слышал, или пропустил мимо ушей, во всяком случае, не узнал старого друга юности. Да, правда, и у Гронау, седого, со смуглым, изборожденным глубокими морщинами лицом, не осталось ни одной черты от свежего, жизнерадостного юноши, который двадцать пять лет тому назад пустился искать счастья по свету.

- Вы секретарь господина Вальтенберга? - начал Нордгейм.

- Да.

Нордгейм невольно остановился при звуке этого голоса, вызвавшего в нем какое-то смутное воспоминание, устремил проницательный взгляд на незнакомца и продолжал, легким движением руки приглашая его сесть:

- Вероятно, он не приедет сегодня? Что он поручил вам передать, господин... Как ваше имя?

- Фейт Гронау, - ответил тот, спокойно занимая предложенное место. Лицо Нордгейма выразило удивление, он точно искал знакомые черты в этом обожженном солнцем лице, но воспоминания, так неожиданно пробужденные в его душе, были не из приятных, и он не чувствовал никакого желания признавать прежние дружеские отношения.

- В таком случае мы, возможно, не совсем незнакомы с вами, - заметил он, однако. - В молодости я довольно часто встречался с неким Фейтом Гронау...

- Который имеет честь сидеть перед вами, - докончил Гронау.

- Очень рад! - радость была выражена весьма умеренно. - Как же вам жилось все это время? Надеюсь, хорошо: служить у господина Вальтенберга, должно быть, очень приятно.

- У меня есть все основания быть довольным. Так далеко, как вы, я, конечно, не ушел, но надо уметь быть скромным.

- Совершенно верно! Судьба ведет людей очень разными путями.

- А иногда люди сами берут на себя роль судьбы, в таком случае все зависит от того, кто сумеет половчее править судном своей жизни.

- Однако перейдем к цели вашего посещения. Господин Вальтенберг прислал вас...

- Нет, - сухо возразил Гронау.

- Но ведь вы пришли от него, по его поручению?

- Нет! Я только что вернулся из путешествия и еще не видел господина Вальтенберга, а велел доложить о себе как о его секретаре только для того, чтобы быть тотчас принятым. Я пришел по личному делу.

При этом открытии Нордгейм стал на несколько градусов холоднее и неприступнее, потому что ожидал какой-нибудь просьбы. Но человек, спокойно сидевший перед ним и смотревший на него ясными, зоркими глазами, не имел вида просителя.

- Ну, так говорите! - сказал свысока Нордгейм. - Наши отношения давно прекратились, но тем не менее...

- Да, двадцать пять лет тому назад, - бесцеремонно перебил его Гронау, - но я хотел бы навести у вас справку кое о чем, касающемся именно того времени, и узнать от вас, что сталось с нашим общим - виноват! - с моим другом Бенно Рейнсфельдом.

Вопрос был так неожидан, что Нордгейм несколько секунд молчал. Он достаточно привык владеть собой, однако тут растерялся. Он бросил сердитый взгляд на спрашивавшего, пожал плечами и ответил холодным тоном:

- Право, вы слишком многого хотите от моей памяти, господин Гронау! Я не в состоянии держать в голове всех, кого знал в молодости, и в данном случае не могу припомнить даже этого имени.

- Не можете? Ну, так я помогу вашей памяти. Я говорю об инженере Бенно Рейнсфельде, изобретателе первого горного локомотива.

Глаза двух мужчин встретились. Нордгейм понял, что эта встреча не простая случайность и перед ним враг: в его, казалось бы, невинных словах крылась угроза. Надо было только узнать, в самом ли деле опасен этот человек, так внезапно появившийся после многих лет отсутствия, или же все сводилось к обыкновенному шантажу, основанием для которого служило какое-нибудь воспоминание из давнего времени. Нордгейм предполагал последнее и потому хладнокровно возразил:

- Вам дали неверные сведения: первый горный локомотив изобрел я, как доказывает мой патент.

Гронау вдруг поднялся; его смуглое лицо еще больше потемнело, видно было, как кровь прилила к загорелым щекам. Он составил себе подробный план действий и заранее обдумал, как именно нападет на противника, загонит его в тупик и поставит в безвыходное положение, но при встрече с такой наглостью все мудрые намерения разлетелись в прах, и негодование честного человека взяло верх.

- И вы смеете говорить это мне в лицо? - крикнул он с гневом. - Мне, присутствовавшему при том, как Бенно показывал и объяснял свой проект, а вы хвалили и восхищались им? Или память и тут вам изменяет?

Нордгейм спокойно протянул руку к звонку.

- Уйдете вы добровольно, господин Гронау, или я должен позвать прислугу? Я не намерен терпеть оскорбления в собственном доме.

- Советую вам оставить звонок в покое! Предоставляю вам на выбор: или то, что я хочу сказать, будет сказано здесь, с глазу на глаз, или то же самое будет сказано перед целым светом. Если вы откажетесь слушать, меня выслушают всюду.

Угроза не осталась без действия. Нордгейм медленно снял руку со звонка. Он видел, что нелегко будет справиться с этим решительным, энергичным человеком, и предпочел не раздражать его больше.

- Ну, хорошо, что же вы хотите сказать?

Нордгейм вздрогнул, но в следующую секунду воскликнул:

- А, так вы смеете!..

- О да, смею! И я еще не на это осмелюсь, потому что одними словами такого дела не уладишь. Бедняга Бенно не умел постоять за себя, он опустил голову под ударом и, пожалуй, больше страдал от мысли, что его любимейший друг изменил ему, чем от самой измены. Будь я здесь в то время, ты не отделался бы так дешево. Не трудись корчить возмущенную физиономию! Меня не проведешь, я знаю правду, и мы одни, тебе нечего стесняться. Вся штука в том, что ты ответишь, когда я при всех брошу тебе в лицо это обвинение.

В волнении Гронау отбросил церемонии и перешел на прежнее "ты". Нордгейм не пытался больше сдерживать его, но, вероятно, чувствуя себя все-таки в безопасности, ни на минуту не отказался от высокомерного тона.

- Что я отвечу? - сказал он: - "Где доказательства?"

- Я не сомневался, что ты так ответишь! - горько усмехнулся Гронау. Потому-то я и не пошел к тебе сейчас же, как только узнал в Оберштейне от сына Рейнсфельда о твоей ловкой проделке, а отправился искать следы. В эти три недели я был везде - и в столице, и в местечке, где Бенно жил последние годы, и даже в нашем родном городе.

- Что же, доказательства нашлись?

Вопрос звучал уничтожающей насмешкой.

- Нет, по крайней мере, ничего, что прямо обвиняло бы тебя. Ты хорошо оградил себя от всякой опасности, а Рейнсфельд дал промах, не поставив своего изобретения под охрану закона, потому что считал его еще не вполне законченным. Это было тогда, когда я уехал из Европы, а ты получил место в столице. Добрый, простодушный Бенно сидел над своими чертежами, изменял, поправлял, совершенствовал и строил воздушные замки, как вдруг в один прекрасный день узнал, что его проект уже давно принят и оплачен золотом, только патент и деньги попали в карман другому, его лучшему другу, превратившемуся с их помощью в миллионера.

- И ты хочешь преподнести свету эту сказку? - презрительно спросил Нордгейм, бессознательно переходя к старому "ты" по примеру Гронау. - Ты воображаешь, что свидетельство такого проходимца, как ты, может пошатнуть положение человека, подобного мне? Сам же признался, что доказательств нет.

- Прямых нет, но того, что я узнал, достаточно, чтобы поколебать почву под твоими ногами. Ведь и Рейнсфельд пытался доказать свои права, разумеется, ему отказали, хотя и тогда нашлись люди, поверившие ему; он упал духом и бросил хлопоты. Но о его деле все-таки продолжали говорить, тебе приходилось защищаться против обвинения, а теперь твоим противником будет не мягкосердечный, неопытный Бенно, а я! Посмотрим, как ты от меня отделаешься. Я поклялся себе, что доставлю сыну моего друга единственное удовлетворение, которое в данном случае еще возможно, а я имею обыкновение держать свое слово! Я буду преследовать тебя без церемонии, без жалости, пущу в дело все, что узнал в последние недели, и заставлю весь свет говорить о подозрении, которое тогда было известно лишь в тесном кругу специалистов. Посмотрим, неужели истина не проложит себе дороги, если честный человек готов отдать для этого все свое добро и даже кровь.

Речь Гронау дышала железной решимостью, а Нордгейм должен был знать, чего следует ожидать от такого противника. Несколько минут он, видимо, боролся с собой, а потом спросил тихо и отрывисто:

- Сколько ты требуешь?

Губы Гронау насмешливо дрогнули.

- А, так ты идешь на сделку?

- Все зависит от того, чего ты захочешь. Я не отрицаю, что шум был бы мне неприятен, хотя я далек от мысли считать его сколько-нибудь опасным. Если ты предъявишь разумные требования, то, может быть, я и решусь на некоторые жертвы. Итак, чего ты требуешь?

- Весьма немногого для человека твоего полета. Ты выплатишь сыну Бенно, доктору Рейнсфельду, сполна всю сумму, полученную тобой за патент. Эти деньги - его законное наследство, и при теперешних обстоятельствах представляют для него целый капитал. Кроме того, ты скажешь ему правду, пожалуй, хоть с глазу на глаз, и этим воздашь покойному, по крайней мере, перед его сыном, честь, украденную тобой у него. Тогда доктор откажется от всяких дальнейших притязаний, а я тоже оставлю тебя в покое.

- Первое условие я принимаю, - хладнокровно ответил Нордгейм, - второе же - нет. Будет с вас и капитала, который составляет далеко не пустячную сумму. Вы, конечно, поделитесь.

- Ты думаешь? - спросил Гронау с презрением. - Впрочем, где тебе верить в честную, бескорыстную дружбу. Бенно Рейнсфельд даже не знает, что я затеял это дело и ставлю тебе какие-то условия, и мне еще будет стоить немало труда уговорить его принять эти деньги, которые принадлежат ему по законам божеским и человеческим, ему одному, я считал бы стыдом для себя взять из них хоть один пфенниг... Однако довольно слов! Принимаешь ты оба условия?

- Я не торгуюсь. Капитал и признание!

- Чтобы отдаться вам в руки? Никогда!

- Хорошо! В таком случае переговоры кончены. Ты хочешь войны - пусть будет по-твоему!

Гронау повернулся и пошел к двери. Нордгейм хотел, было, удержать его, но остановился, а в следующую минуту дверь за Гронау уже захлопнулась.

Оставшись один, Нордгейм беспокойно зашагал по комнате. Теперь видно было, что разговор взволновал его гораздо сильнее, чем он хотел показать. Его лоб покрылся морщинами, черты лица выражали гнев и тревогу. Мало-помалу он начал успокаиваться и, наконец, проговорил вполголоса:

- И дурак же я, что позволяю себе так теряться! У него нет доказательств, ни одного! Я отопрусь!

Он повернулся к письменному столу, но вдруг его ноги точно приросли к полу, и с губ сорвалось подавленное восклицание: дверь спальни отворилась, и на пороге показалась Алиса. Бледная, прижимая руки к груди, она устремила глаза на отца, который испугался ее появления так, точно перед ним стояло привидение.

- Ты здесь? - повелительно спросил он. - Как ты сюда попала? Может быть, ты слышала, что здесь говорилось?

- Да, я все слышала, - прошептала девушка.

Теперь в первый раз Нордгейм побледнел: его дочь была свидетельницей разговора! Но через минуту он уже снова овладел собой: рассеять всякое подозрение в душе неопытной девушки, всегда беспрекословно признававшей его авторитет, было, конечно, нетрудно.

- Наш разговор не предназначался для твоих ушей, - резко сказал он. - Не понимаю, как ты могла так долго сидеть там, спрятавшись, если слышала, что речь идет о делах! Из-за этого ты стала свидетельницей того, как я чуть не стал жертвой вымогательства, на которое мне, пожалуй, следовало отвечать энергичнее, чем я ответил. Такие дерзкие мошенники могут быть опасны даже и для самого честного человека, свет слишком расположен верить всякой лжи, а тот, кто ведет такие крупные операции, как я, и нуждается в доверии публики, не должен допускать даже простого подозрения. Лучше откупаться деньгами от людей, живущих шантажом. Впрочем, ты в этом ничего не понимаешь. Ступай к себе, и покорнейше прошу больше не приходить в мои комнаты тайком.

Однако Алиса продолжала неподвижно стоять; она не отвечала, не шевелилась, и эта окаменелость и молчание еще больше рассердили отца.

- Ты слышишь? Я хочу быть один и требую, чтобы ни одно слово из слышанного тобой не сорвалось у тебя с языка... Иди!

Вместо того чтобы повиноваться, Алиса медленно подошла ближе к отцу и сказала дрожащим голосои:

- Папа, мне надо поговорить с тобой.

- О чем? Уж не об этом ли вымогательстве? - грубо спросил Нордгейм. - Надеюсь, ты не станешь верить обманщику.

- Этот человек - не обманщик, - возразила девушка тем же дрожащим, сдавленным голосом.

- Нет? Кто же в таком случае я в твоих глазах?

Ответа не было. Все тот же застывший, полный страха взгляд по-прежнему был устремлен на лицо Нордгейма, он выражал осуждение, и Нордгейм не мог вынести его. Он с наглой дерзостью встретил своего обвинителя, но перед дочерью опустил глаза.

- Я пришла сюда, чтобы признаться тебе, папа... сообщить об одном обстоятельстве, которое, вероятно, рассердило бы тебя... Теперь об этом не может быть и речи. Теперь мне надо только задать тебе один вопрос: дашь ли ты доктору Рейнсфельду удовлетворение, которого от тебя требуют?

- И не подумаю! Я остаюсь при прежнем решении.

- Так его дам я... вместо тебя.

- Алиса, ты с ума сошла? - воскликнул Нордгейм, смертельно испуганный, но она, не смущаясь, продолжала:

- Конечно, он не нуждается в твоем признании, потому что и без него знает правду... должно быть, знал ее уже давно. Теперь я понимаю, почему он вдруг так изменился, почему стал смотреть на меня так грустно и сострадательно и никак не хотел признаться, что тяготит его. Он все знает! И все-таки он проявлял ко мне только доброту и участие, сделал все, что мог, чтобы вернуть мне здоровье, мне, дочери человека, который...

Она запнулась и не договорила.

Нордгейм увидел, что Алису не проведешь, и понял, что надо отказаться от надежды запугать ее суровостью. Она приняла безумное решение, которое могло погубить его: необходимо было во что бы то ни стало обеспечить себе ее молчание.

- Я убежден, что доктор Рейнсфельд непричастен к этому делу, - сказал он более спокойным тоном, - и что он достаточно разумен, чтобы понимать смешную сторону подобных угроз. Что касается твоей сумасшедшей фантазии обратиться к нему, то я хочу верить, что ты говоришь не всерьез. Чем эта история касается тебя?

Молодая девушка выпрямилась, ее лицо приняло не присущее ему строгое выражение, и она твердо ответила отцу:

то, что сделал его отцу. Жизнь и люди обошлись с ним сурово, осиротев еще ребенком, он был брошен на произвол судьбы, нуждался, может быть, даже голодал, когда был студентом, а ты наживал тем временем миллионы с помощью денег, принадлежащих, в сущности, ему, строил себе дворцы, жил в роскоши. Сделай, по крайней мере, то, что от тебя требует Гронау, ты должен сделать это, или я попытаюсь сделать это сама.

- Алиса! - крикнул Нордгейм, колеблясь между гневом и удивлением от того, что его дочь, кроткое, безвольное существо, никогда не смевшее противоречить ему, теперь буквально требует от него отчета. - Неужели ты не понимаешь, насколько это серьезно? Ты хочешь предать отца в руки его злейшего врага...

- Бенно Рейнсфельд - не враг тебе! - перебила его Алиса. - Если бы он был твоим врагом, то давно воспользовался бы своей тайной и потребовал бы от тебя совсем другого, не того, чего требует Гронау... потому что он любит меня!

- Рейнсфельд... тебя?

- Да, я знаю это, хотя он и не признавался мне в любви. Ведь я невеста другого, и он, который мог бы добиться всего, если бы требовал и угрожал, уезжает отсюда без единого слова угрозы, не требуя у тебя отчета, потому что хочет избавить меня от ужасного открытия, которое я все-таки сделала. Ты и представить себе не можешь, как велико благородство этого человека! Теперь я вполне знаю его.

достаточно ясно. Если Рейнсфельд знал историю отца, а в этом не оставалось больше сомнений, то действительно могло существовать только одно объяснение сдержанности и молчания в деле, так близко касавшемся его. Значит, можно надеяться, что он, боясь причинить горе любимому существу, не воспользуется выгодами, которые предоставляло ему знание тайны. Но в таком случае его вообще нечего бояться, отец девушки, которую он любит, застрахован его мести, а через него, вероятно, можно удержать и Гронау.

- Вот удивительная новость! - медленно проговорил он, не сводя взора с дочери. - И я узнаю обо всем только теперь? Ты говорила раньше о каком-то признании, что ты хотела мне сказать?

Горячий румянец залил бледное лицо Алисы.

- Что я не люблю Вольфганга, так же как и он меня, - тихо ответила она. - Я сама этого не знала, мне стало это ясно всего несколько дней назад.

Она с полной уверенностью ждала взрыва гнева, но его не последовало; напротив, голос отца звучал совсем иначе, необыкновенно кротко.

принимала никаких скоропалительных решений и предоставила мне найти выход. Положись на своего отца, ты останешься ним довольна.

Он наклонился, чтобы поцеловать Алису в лоб, но она вздрогнула и с ужасом уклонилась от его ласки.

- Что такое? - спросил Нордгейм, хмурясь. - Ты боишься меня или не веришь мне?

Она подняла на него грустный, обвиняющий взгляд, а ее обыкновенно мягкий голос прозвучал с неумолимой, суровой твердостью:

- Нет, папа, я не верю твоей любви и доброте. Я вообще не верю тебе... и никогда не поверю!

на такую возможность, чтобы устранить на первое время грозившую ему опасность. Но он ошибся в расчете: неопытная девушка видела его насквозь, и - странно! - этот бессердечный человек не мог вынести этого. Он сохранял самообладание, столкнувшись с гордым негодованием Вольфганга, и перед грозным натиском Гронау, испытывая только гнев да разве еще страх, теперь же в его душе в первый раз проснулся стыд. Если бы даже ему действительно удалось избежать опасности, он чувствовал в глубине души, что осужден, и произнесла над ним приговор его единственная дочь.