Два мира.
Глава 14

Глава 14

Банкирская контора коммерции советника Берндта находилась на одной из самых оживленных улиц Берлина. Сам он бывал в конторе лишь в часы занятий, и в данный момент принимал у себя в кабинете архитектора Зигварта.

Узнав о смерти Гунтрама, Берндт вздохнул с облегчением. Это избавило его от тягостной необходимости изменить своему прежнему другу и даже, может быть, свидетельствовать против него. Берндт был настолько справедлив, что считал своей обязанностью загладить свою вину по отношению к Зигварту. Как раз в это время премия, полученная Зигвартом, неожиданно возвысила его в глазах общества. Теперь архитектор уже не нуждался ни в чьем покровительстве, сам стал восходящей знаменитостью, а фон Берндты очень любили принимать в своем салоне выдающихся деятелей и просили архитектора навестить их в Берлине.

- Так вы еще вчера приехали? - спросил коммерции советник. - И долго собираетесь здесь оставаться?

- Нет, пока только две недели, - ответил Зигварт. - Я должен представиться членам жюри и прочим власть имущим. Потом я вернусь в Эберсгофен, где останусь, пока явится мой заместитель.

- Ну, теперь этот милый городок расстанется с вами с большим сожалением. Местная еженедельная газета всячески принялась прославлять вас, как "знаменитого сына нашего города", и я впервые услышал, что вы родились в Эберсгофене. Вы не хотите у нас пообедать? Я как раз еду домой на виллу.

- Благодарю вас, но у меня сегодня вечером деловое свидание, а потом мне хотелось бы навестить Адальберта.

- Адальберта Гунтрама? Он был здесь на похоронах отца, но, кажется, давно вернулся в гарнизон.

- Нет, я узнал, что он еще в Берлине. Я не видел его с того несчастного инцидента в Графенау и считаю необходимым объясниться с ним начистоту.

- Значит, вы не собираетесь ворошить это дело? В данный момент это, пожалуй, и лучше, все же Гунтрам был вашим учителем, и, раз он умер, вам невозможно доказать его вину. Но совсем замолчать этот инцидент, конечно, невозможно. Вы тогда так энергично вступились за свои права, что ваши коллеги вряд ли забыли это.

- Мне кажется, что я нашел приемлемое решение, и мне хотелось бы поговорить об этом с Адальбертом, - произнес Зигварт. - Он должен, по крайней мере, знать, что я не предприму ничего такого, что могло бы отразиться на его будущем.

- Я боюсь, что его будущее пострадает не только от этого. С того дня мы с ним еще не виделись, передайте ему, пожалуйста, что я понимаю разницу между отцом и сыном и ни в чем его не упрекаю. Еще одно. Вы, наверное, навестите моего шурина, он теперь в Берлине вместе с дочерью.

- Знаю, но вряд ли я буду для него желанным гостем, из-за своего отказа я теперь в полной опале у мистера Морленда.

- Да, он неохотно расстается с вами, но ведь это, в сущности, должно вам льстить. Он уезжает уже в начале будущего месяца, и Алиса, разумеется, хочет провести с ним все оставшееся время. Граф и Бертольд остались в Равенсберге, так как не могут оторваться от охоты.

Зигварт вежливо согласился с этим и попрощался с Берндтом, но он отлично знал, что дело обстояло несколько иначе. В Равенсберге и Эберсгофене поговаривали о больших разногласиях в графской семье. Говорили, что графиня решительно встала на сторону отца и вскоре после его внезапного отъезда в Берлин последовала за ним. Бертольд остался с отцом, хотя, по-видимому, выдержал с ним тайную, но жестокую сцену. Одно было ясно: женитьба Бертольда на американке не принесла дому Равенсбергов счастья.

Начинало уже смеркаться, когда Зигварт вышел от Берндта. На улицах кипела обычная столичная жизнь, но Берлин не показался бы привлекательным иностранцу. Низкое серое небо с тяжелыми облаками и сырой, туманный воздух просто давили на человека. В магазинах уже светилось электричество, на тротуарах толпились пешеходы под мокрыми зонтиками, на перекрестках сталкивались экипажи, туман становился все гуще, все выглядело неуютно и уныло. Зигварту пришлось проходить мимо одной церкви, ярко освещенной изнутри. Вывешенное на церкви объявление гласило, что сегодня там состоится концерт духовной музыки в пользу какого-то благотворительного общества. Публика принадлежала, очевидно, к избранному кругу, так как к церкви один за другим подъезжали собственные экипажи. Один из них пересек Зигварту дорогу, и он узнал герб и ливрею Равенсбергов.

Герман хотел пройти мимо, но его ноги точно приросли к земле, и он страстным взглядом впился в остановившийся у церкви экипаж. Лакей открыл дверцу, из кареты вышла хрупкого сложения дама в трауре и стала подниматься по ступеням паперти. Это была баронесса Гельфенштейн. Герман вздохнул с облегчением, как будто избавившись от опасности, но безумная радость, охватившая его при одной возможности свидания, доказала ему то, чего он не хотел понимать, хотя уже давно осознавал - он был во власти

чувства, с которым невозможно бороться. Непродолжительные, мимолетные встречи с Алисой решили его судьбу.

Безумие! Кем была для него эта Алиса Равенсберг и кем мог быть для нее он? Только препровождением времени, если бы она для развлечения вздумала заняться искусством, тогда он оказался бы тем баловнем, которого сегодня приблизят, а завтра опять оттолкнут. У нее нет сердца, а есть только гордость и каприз, он понял это с первого взгляда и все-таки был порабощен страстью к ней, убивавшей в нем и волю, и силы. Но Герман Зигварт не был создан для оков. То, что теперь бушевало и боролось в его душе, походило скорее на ненависть, чем на любовь. Нет, он не любил этой женщины. Этот угар должен пройти, и тогда он снова образумится.

Между тем молодая баронесса Гельфенштейн сидела в церкви, где сегодня замещала графиню. Алиса принадлежала к числу дам-патронесс этого общества, но не захотела ехать на концерт и послала за себя Труду, которая теперь робко сидела среди важных дам. Взяв ее с собой в Берлин, Алиса не считалась с ее желаниями, опекун решил, что так надо, и возражений не последовало.

- Ты нуждаешься в развлечениях, дитя, - объяснил ей граф. - Ты чересчур переживаешь свое горе и когда Алиса уедет, почувствуешь себя слишком одинокой в Равенсберге, поэтому тебе лучше ехать вместе с ней.

Таким образом был решен отъезд Траудль.

так уклончиво и холодно, что глубоко обиженная Траудль замкнулась. Но она отлично видела, что в семье происходит что-то очень тяжелое. Внезапный отъезд Морленда и такое же внезапное решение Алисы сопровождать его не могли быть случайными. Граф в день отъезда невестки даже не попрощался с ней, уехав рано утром на охоту. Бертольд, сопровождавший обеих дам на станцию, казался крайне расстроенным и подавленным, очевидно, он оставался в замке не по собственной воле, видимо, отец не захотел отпустить его. Обо всем этом думала юная баронесса, пока вокруг нее раздавались торжественные звуки органа. Она чувствовала непреодолимую тоску по маленькому охотничьему домику, куда часто заглядывало солнце, по своему старому другу-лесничему и по безоблачному счастью тех дней, которые окончились так грустно и неожиданно. Адальберт по-прежнему ничего не давал о себе знать и, должно быть, совсем забыл свою маленькую златокудрую Труду.

Концерт окончился великолепно исполненным хоралом. Траудль почти не слышала его и вздрогнула, когда звуки органа стихли. Публика зашумела, направляясь к выходу. Дождь перестал, и на площади перед церковью было оживленное движение. Звонили, проносясь мимо, трамваи, экипажи тянулись бесконечными рядами. Девушка стояла изумленная непривычным ей уличным шумом, ожидая своего экипажа. Проходивший мимо мужчина второпях задел ее плечом и, наскоро извинившись, уже хотел пройти, как вдруг внезапно остановился и воскликнул:

- Траудль!

- Адальберт! - испуганно, но и радостно воскликнула она.

- Вы в Берлине? Как вы сюда попали?

- С графиней Алисой. Мы здесь уже две недели.

Они смогли обменяться лишь несколькими словами, потому что им мешали экипажи. Несколько мгновений Адальберт колебался, потом быстро схватил девушку за руку.

- Траудль, мы не можем так расстаться. Удели мне хоть несколько минут!

Он увлек ее в маленький палисадник около церкви, состоявший всего из небольшой лужайки с несколькими деревьями. Здесь можно было избежать уличного шума.

Какой поразительный контраст представляло их последнее свидание и эта встреча. Тогда маленькая златокудрая Труда, веселая и задорная, носилась по лугу, а Адальберт шептал ей на ухо свои признания. Кругом было столько света и солнца! Тогда к ним приблизилось обманчивое, сказочное счастье, которое они считали бесконечным, но оно на следующий же день оказалось разбитым, уничтоженным. Теперь их окружал сырой туман осеннего вечера, а кругом шумела столичная жизнь. Им казалось, что они видят кошмарный сон, от которого старались тщетно проснуться. Оба молчали, не решаясь заговорить, а в тот блаженный час они держали друг друга в объятьях.

Наконец Траудль подняла глаза и смертельно испугалась, взглянув на своего спутника. Неужели это Адальберт Гунтрам, веселый, пышущий здоровьем офицер? Перед ней стоял молодой человек в темном штатском платье, бледный и угрюмый, сразу постаревший на несколько лет, с осунувшимся, как после тяжелой болезни, лицом. Что с ним? Но и он увидел не прежнее розовое, смеющееся личико и, наклонившись к девушке, спросил:

- Ты сердишься на меня, Траудль, за то, что я простился с тобой письменно? Я не мог, не имел права увидеться с тобой. Между нами все должно быть кончено.

- Адальберт, что случилось? - Она испуганно ухватилась за его руку. - Почему ты не сказал мне всего? Почему ты оставил меня одну с этим ужасным страхом в сердце?

- Бедное дитя! - тихо проговорил Гунтрам. - Я знал, что тебе это будет больно, но не хотел класть на твои плечи лишнее бремя и потому уехал, не простившись. И вдруг я вижу тебя опять в последний день!

- В последний день? Что ты хочешь сказать?

- Разумеется, я говорю про свой отъезд, - спокойно ответил он. - Завтра меня уже здесь не будет.

- Ты возвращаешься в гарнизон?

- Конечно. Мне пришлось просить продления отпуска, чтобы привести в порядок дела.

- Ты потерял отца, Адальберт?

- Да, - коротко и мрачно ответил Гунтрам и не прибавил ни слова.

Его странное спокойствие пугало Траудль больше, чем испугало бы самое безнадежное отчаяние.

- Скажи же мне наконец правду! - воскликнула она. - Я могу все выслушать, все вынести, только не эту ужасную неизвестность. Слышишь, Адальберт? Я хочу, я должна знать, что случилось.

Гунтрам взглянул на нее, пораженный энергичным тоном, который он слышал от нее впервые, потом горько усмехнулся.

- Но почему же ты не хочешь сказать этого сейчас? Поедем со мной! - воскликнула с необычной решимостью девушка. - Ты знаком с графиней, следовательно, можешь нанести ей визит. Сегодня вечером она едет с отцом в театр, мы останемся одни, и ты можешь рассказать мне все.

- Нет, не могу. Мне необходимо ехать сегодня же ночью, так как мой отпуск кончается, а мне надо сделать еще несколько неотложных дел. Простимся, Траудль! Завтра ты все узнаешь, даю тебе слово, а теперь отпусти меня.

Траудль ничего не ответила, но еще крепче уцепилась за Адальберта. Она не понимала, почему и в этот раз он хотел уехать, ничего не объяснив ей, но чувствовала, что потеряет его навсегда, если он сейчас уйдет от нее. Между тем он произнес:

- Прощай, Траудль! Мы оба погнались за счастьем как глупые дети и думали, что его легко поймать. Судьба жестоко наказала нас за эту детскую веру. Но я любил тебя безгранично, не забывай этого никогда. Прощай, моя дорогая маленькая златокудрая Труда, и вспоминай меня... иногда.

Гунтрам привлек к себе девушку, крепко поцеловал в губы и ушел, прежде чем она успела опомниться.

Девушка, как окаменелая, смотрела ему вслед. Боже великий, ведь это было прощанье навеки! Тайный, необъяснимый страх, которого она не чувствовала за все время их разговора, превратился теперь в уверенность о приближающемся несчастье. Ее, как молнией, озарило сознание, что Адальберт подразумевал под "отъездом". В ужасе она хотела бежать за ним, но мимо нее пронесся вагон трамвая и заступил ей дорогу, а когда он промчался мимо, Адальберта уже не было видно, он пропал в толпе пешеходов и экипажей.

Траудль видела всю тщетность найти его, но это сознание вызвало в ней отчаянную решимость действовать. Она вернулась к своему экипажу и приказала ехать домой как можно скорее.

После пышных похорон Гунтрама, на которых присутствовала половина Берлина, его квартира опустела. Сын продолжал жить в ней, приводя в порядок дела покойного, но жил очень уединенно, не навещая никого из своих прежних друзей и знакомых. Вся прислуга была отпущена, для своих личных услуг Адальберт оставил себе лишь одного старого слугу.

В квартире было тихо и темно, только в комнатах Адальберта, выходивших окнами в сад, еще горел свет за спущенными занавесками. Адальберт за столом писал. Последние недели прошли для него крайне тяжело, он узнал то, чего не мог предположить, когда его позвали к смертному одру отца. Даже умирая, Гунтрам не нашел в себе мужества открыть сыну правду, он упоминал только о потерях, о временных затруднениях, и Адальберт не настаивал на более подробном объяснении. Для него на первом плане стояло грозное обвинение, как дамоклов меч, висевшее над их с отцом головами. Теперь отец умер, но это не меняло дела, Зигварт ради своей собственной чести должен будет настаивать на том, чтобы истина была доказана.

С тяжелым чувством приступил молодой человек к приведению в порядок дел отца и скоро убедился в другом несчастье - в своем полном разорении. Адальберт всегда считал отца богатым человеком и был уверен, что его ждет большое наследство. Теперь он понял, что отец все последние годы держался только помощью Берндта и различными займами, что после него не осталось решительно ничего, кроме долгов, уплатить которые сын был не в состоянии. Значит, ему предстояла мучительная борьба с безысходностью, которой он в конце концов неминуемо должен был покориться, признав себя позорным банкротом. Оставался единственный выход - смерть.

Нелегко умирать двадцатисемилетнему человеку, которому до сих пор жизнь так приветливо улыбалась, но смерть казалась ему неизбежной. Письмо к Траудль было только что окончено, теперь он подписывал свое имя под другим, адресованным Герману Зигварту. Потом его взгляд упал на револьвер, лежавший перед ним на столе.

Раздался тихий робкий звонок. Адальберт нахмурился и, чтобы оградить себя от случайного вторжения, встал, запер дверь на ключ и подошел к окну. На улице было тихо и безлюдно.

Вдруг он услышал легкий стук в дверь, чья-то рука старалась открыть ее, затем раздался задыхающийся шепот:

- Открой, Адальберт, это я!

Он вздрогнул, узнав голос Траудль. А она снова молила его, и в ее словах слышался смертельный ужас:

- Открой, ради Бога! Это я, Траудль!

Каким образом она могла узнать, что он задумал? Ведь он ни словом не обмолвился об этом. Он открыл дверь, и в ту же минуту она очутилась на его груди, дрожа всем телом, рыдая, смеясь и повторяя:

- Ты жив, слава Богу, ты жив!

- Траудль, откуда ты? И в такое время! Что случилось?

Адальберт ввел девушку в комнату и снова запер дверь. Он только теперь заметил, что его возлюбленная вся вымокла и с трудом переводила дыхание.

- Я не знала, где жил твой отец, - сказала она, запинаясь. - Прошло много времени, пока я это узнала, мы звонили Берндтам и от них узнали. Я не смела попросить экипаж и пришла пешком. Твой слуга не хотел впускать меня, но я сказала, что ты ждешь меня. Я должна была видеть тебя!

Адальберт старался овладеть собой, надо было выдержать характер, раз уж и это последнее испытание не миновало его. Но, несмотря на мучительные мысли, в его сердце вспыхнули радость и счастье любви, пока он держал в своих объятиях эту молодую, трепетавшую жизнь.

- Да, ты говорил мне о нем, - перебила его Траудль, - но это неправда. Ты хочешь умереть, я знаю. Как только ты ушел, я поняла, что ты ушел, чтобы умереть.

Адальберт попробовал улыбнуться, но это ему не удалось.

- Дитя, ты бредишь! Что же я сказал тебе? Что я должен уехать еще этой ночью, потому что мой отпуск кончается. Завтра вечером я должен опять быть в Меце, а служба не ждет.

- Зачем ты заперся на ключ? Не лги, Адальберт, о, только не лги в этот страшный час! Вот прощальное письмо, о котором ты говорил мне, - она вздрогнула, - а вот и револьвер.

Адальберт молчал, он больше ничего не отрицал, понимая, что теперь ее нельзя обмануть, а когда она снова начала умолять его сообщить ей всю правду, он рассказал ей все. Он сознался в проступке своего отца, который не будет ни для кого тайной, как только Герман Зигварт заявит свои права, рассказал о своем полном разорении, о невозможности прибегнуть к чьей-либо помощи. Его слова дышали отчаянием человека, считающего себя погибшим. Он не смел никому довериться, и все эти долгие недели оставался один на один с тем страшным неизвестным, что надвигалось все ближе и ближе и что должно было кончиться смертью. Он почувствовал непреодолимую потребность сбросить со своей души эту тяжесть, свободно вздохнуть, сознавая, что есть хоть одно существо в мире, которое поплачет о нем. Это невыразимо облегчило его душу.

- Теперь ты все знаешь. Мое имя обесчещено, моя карьера и все мое будущее погибли. Я был бы вынужден уйти из полка, а в таком случае лучше смерть.

Траудль сидела застывшая, крепко стиснув руки. Это признание отняло и у нее всякую надежду. Воспитанная на понятиях о чести, свойственных ее кругу, она не знала других взглядов и других понятий. Для офицера, отец которого оказался обманщиком, имя которого было обесчещено, для офицера, не могущего даже заплатить долги своего отца и вынужденного объявить себя банкротом, разумеется, не оставалось другого выхода, кроме смерти.

- И нет никакого спасения? - с ужасом спросила она.

- Нет! Я хотел избавить и тебя, и себя от этого прощания, ты должна была узнать о нем только после моей смерти. Но ты вынудила меня к откровенности и теперь сама видишь, что я должен умереть. И ты не должна удерживать меня.

Она взглянула на него, две крупные слезы скатились по ее щекам, но ее голос не дрогнул, когда она ответила:

- Нет, но и я пойду за тобой.

- Ради Бога, что за мысль! - воскликнул он в ужасе. - Дитя, ты не знаешь, что значит смерть.

- Неужели и для тебя я такой же ребенок, как для других? Я уже давно поняла, что такое жизнь, еще в тот день, когда получила твое письмо в "Совином гнезде". Я не боюсь идти за тобой, право, не боюсь, возьми меня с собой!

- Никогда и ни за что! - горько воскликнул Адальберт. - Такое юное существо имеет право на жизнь и счастье...

- На счастье? Если тебя не будет со мной? - возмутилась она. - Что же тогда мне остается? Я и так бедная сирота, живущая в чужом доме и чужими милостями, и чувствую себя такой одинокой, такой несчастной! Не оставляй меня одну в этом холодном, суровом мире, возьми меня с собой, мой Адальберт!

Ее голос звучал трогательной, страстной мольбой, но молодой человек сохранил еще достаточно самообладания, чтобы не поддаться ему. Вдруг он вздрогнул и прислушался, в соседней комнате раздались три громких, коротких, размеренных удара. Этот стук показался им обоим каким-то призрачным и жутким. Охваченная суеверным страхом, Траудль еще крепче прижалась к Адальберту и спросила:

- Что это? Условный знак?

- Да, знак, известный всего лишь одному человеку... невозможно, чтобы Герман... Пусти меня, Траудль, я посмотрю, в чем дело.

Из спальни Адальберта прямо в сад вела маленькая боковая лестница, в былые времена, навещая своего друга, Зигварт постоянно пользовался ею, чтобы не проходить через всю квартиру Гунтрама. Троекратный стук в дверь был тогда для друзей условным знаком.

В спальне было темно, но из соседнего с ней кабинета в нее падал свет, и, открыв дверь, Адальберт сразу узнал стоявшую перед ним высокую фигуру.

- Не пугайся, это я. - Герман вошел и закрыл за собой дверь. - Я пришел в сад и увидел свет в твоей комнате. Тогда я воспользовался своей прежней дорогой и нашим масонским знаком.

- Герман, ты! Ты пришел ко мне? И в такое время?

С этими словами Зигварт спокойно направился в кабинет. Адальберт так растерялся, что даже не подумал удержать его, и только услышав восклицание Германа, внезапно остановившегося на пороге, понял, что допустил непростительную оплошность. Траудль стояла среди комнаты, боязливо прислушиваясь. Она была знакома с Зигвартом и не понимала, почему он остановился как вкопанный и смотрел на нее почти с ужасом. Но беда уже случилась, и Адальберт постарался овладеть собой.

- Ты пришел так неожиданно, - сказал он, с трудом переводя дыхание, - я не один...

- Я вижу и очень сожалею, что помешал. - В голосе Германа, за минуту перед тем звучавшем так тепло и ласково, слышалась теперь ледяная холодность. - Я хотел кое о чем переговорить с тобой, но это дело серьезное и требует серьезного настроения. В данную минуту у тебя, конечно, нет ни времени, ни настроения. Прощай!

- Герман, что за тон! - воскликнул раздраженный поручик. - Если ты осмелишься хоть одним словом или взглядом оскорбить эту девушку, то...

- То ты вызовешь меня на дуэль? В этом нет никакой надобности. Ты сам отвечаешь за то, что делаешь. - Вслед за тем Зигварт церемонно поклонился Траудль. - Простите меня за мое внезапное вторжение. Но я думал, что поручик Гунтрам дома один. Я немедленно удалюсь.

Траудль поняла и его взгляд, и его тон.

- Господин архитектор! - воскликнула она.

- Что прикажете, баронесса?

Траудль подошла к Зигварту. Ее нежная фигурка точно выросла, но в голосе слышались сдержанные слезы.

- Вам кажется неприличным, что я здесь одна в такой поздний час? Не правда ли?

Зигварт, смягчившись, ответил:

- Вы еще очень молоды, баронесса, и не понимаете значения того шага, к которому вас побудили, но Адальберт понимает это, и потому вся ответственность падает на него.

- Он ни к чему не побуждал меня, - воскликнула Траудль, - но я знала, что он хочет умереть, и потому пришла сюда. И если бы даже весь мир осудил меня, я все-таки пришла бы!

- Адальберт! - в ужасе воскликнул Зигварт.

Гунтрам молчал, опустив глаза, и его молчание лучше всяких слов подтвердило слова девушки.

- Простите меня, баронесса, - сказал Зигварт совсем другим тоном. - Мы до такой степени погрязли в этикете и предрассудках, что не можем сразу поверить в свободный и благородный порыв. Я оскорбил вас и могу только умолять простить меня. Вы хотели спасти Адальберта?

- Он говорил, что для него уже нет спасения, что он все равно должен умереть, вот и я хотела умереть вместе с ним.

- И ты мог бы допустить это? Да ведь это было бы преступлением! Но скажи мне, ради Бога, почему ты решился на такой отчаянный шаг? Ведь не из-за той же злополучной истории между твоим отцом и мной? Я пришел именно для того, чтобы уладить с тобой это дело.

- Не только из-за этого. Я... нет, я не могу Признаться в этом второй раз! Прочти вот это письмо и ты все узнаешь.

Гунтрам бросился в кресло и закрыл лицо руками.

Зигварт подошел к письменному столу. Лежавшие на нем два письма и револьвер доказали ему, насколько серьезно все обстояло. Он вскрыл адресованное ему письмо и, пробежав первые строчки, прошептал, глубоко потрясенный:

Траудль снова подошла к Адальберту, но ее глаза с пробудившейся надеждой устремились на Зигварта, который, медленно складывая письмо, произнес:

- Да, пережить это очень трудно, но, как бы то ни было, ты должен все это вынести.

- Как! Этот позор? Нет, этого не могу. Сегодня вы мне помешали, но не можете же вы в другой раз помешать мне умереть.

- Ты не должен желать смерти. Побольше мужества, Адальберт! Здесь стоит твоя смелая невеста, не желающая расстаться с тобой даже в смерти. Для нее ты обязан жить!

- Уговорите его, - обратился Зигварт к девушке, - он должен обещать вам отказаться от своего ужасного намерения, а мы попытаемся прийти ему на помощь.

- Адальберт, слышишь, твой друг хочет помочь нам! - В Траудль внезапно пробудилось доверие, и она тихо прибавила: - Мы оба еще так молоды и так хотели бы жить!

Мучительный вздох вырвался из груди Адальберта. Он не верил ни в спасение, ни в помощь, но этот призыв к жизни, звучавший горячей мольбой, нашел доступ к его сердцу.

- Я попытаюсь, - устало проговорил он.

- Прежде всего вам не следует дольше оставаться здесь, баронесса, вы должны ехать домой. Скоро десять часов, если вас здесь увидят, могут неправильно истолковать. Не бойтесь, я не оставлю Адальберта одного. Вас ждет экипаж?

- Нет, я пришла пешком.

- Тогда, Адальберт, проводи баронессу до ближайшего экипажа, и пусть она едет домой. Ты вернешься, и мы поговорим о будущем.

Ни Адальберт, ни Траудль не возразили ни слова. Им казалось просто избавлением, что кто-то с твердой волей думал и решал за них. Девушка подошла к Зигварту и молча, но с выражением горячей благодарности, протянула ему обе руки. Он наклонился и почтительно поцеловал их.

на ужасающую по своим размерам сумму. Поэтому ни о каком обращении к нему не могло быть и речи. Морленд? Но тот сердится на своего неуступчивого любимца. Таким образом оставалось одно - обратиться к Алисе Равенсберг. Зигварт мрачно нахмурился. Графиня, разумеется, могла помочь, что значила для нее эта сумма? Она тратила больше на свои капризы, и Герман знал, что не встретил бы отказа. Но тогда он снова окажется в этом заколдованном кругу, опасность которого слишком хорошо понимал. Нет, необходимо найти другой путь. В это время вернулся Адальберт и, сбросив пальто и шляпу, сел на стул.

- Траудль поехала домой, - сказал он. - Равенсбергский дворец недалеко отсюда, благодарю тебя, что ты успокоил ее. А теперь мы с тобой можем обсудить все более трезво.

Это был опять прежний тон мрачной безнадежности. Только теперь Зигварт увидел, что сделали из его друга эти последние ужасные дни. Лицо Адальберта осунулось от пережитых им душевных мук. Когда-то Зигварт желал, чтобы судьба хорошенько встряхнула этого человека и заставила его опомниться, но встряска оказалась слишком сильной, и молодой человек, избалованный жизнью, надломился под ее гнетом.

- Нам надо прежде всего объясниться начистоту, - сказал Зигварт, - ответь мне на один вопрос: сознался ли тебе отец в... том деле?

- Да. Я тогда не знал, что он тяжело болен, и был к нему безжалостен. На обратном пути из Берлина мы расстались. Мне необходимо было спешить на маневры, а после них меня вызвали к нему, уже умиравшему. В последние дни он сильно страдал, и ни о каких объяснениях не могло быть и речи. Самое худшее, что о положении его дел я узнал только после его смерти.

его, тем более что у меня нет доказательств. А теперь мы уничтожим этих свидетелей тяжелых минут. - Зигварт взял револьвер со взведенным курком и, разрядив его, положил в карман, а потом взялся за письма. - Письмо к баронессе Гельфенштейн уже не нужно, адресованное мне я прочел, а потому уничтожим оба.

Он подошел к камину, где по красным углям пробегало еще синеватое пламя, и бросил в него письма. Они ярко вспыхнули, и через минуту превратились в пепел.

- Что ты делаешь? - воскликнул Адальберт.

- Это не спасет ни тебя, ни меня от необходимости отвечать на вопросы... особенно после твоего успеха.

это, и мне верят, так как доказательством служат мои работы. Я заявлю, что у могилы человека, бывшего моим учителем, не хочу вспоминать старое. Этого будет достаточно.

Глубокий вздох Адальберта свидетельствовал, насколько облегчили его слова товарища, несмотря на все, что еще угрожало ему впереди. Герман подошел к нему и обнял его.

- Начало выхода найдено, а продолжения мы завтра поищем вместе, теперь же ты должен лечь спать. Бедный мальчик! Видно, что ты не знал сна в эти последние дни. Поедем со мной в гостиницу. Утро вечера мудренее, и мы завтра серьезно примемся за дело. Пойдем, Адальберт!