Куда бредут крестьяне-старики
Под тяжким гнетом страха и тоски
В закатный час, по обагренным пашням?
С ожесточеньем мельница вертится
И, словно обезумевшая птица,
Крылами хлопает, сминая ветер злой.
И чаек стон издалека плывет,
И гулом весь наполнен небосвод,
Как будто бьет в ночи набат зловещий.
Все в этот час бедою угрожает;
В своей повозке Ужас проезжает.
То - старый Дьявол обагренных нив.
Какой же стариков влечет призыв
В полях, одетых в златотканый траур?
Уж, верно, порчу насылает кто-то;
Тут чья-то, знать, особая забота -
Раз каждый колос, как солома, пуст.
Ушла вода от жаждущих семян,
На выжженных полях пророс бурьян.
Уж верно, кто-то шутит с родниками.
Особая забота тут видна:
Какой-то жадной, ненасытной глоткой.
Куда ж гонимы старики, как плеткой,
В полях, одетых в златотканый траур?
В апреле здесь страшнейший из злодеев
Прошел по нивам, плевелы посеяв,
И старики почуяли его.
Иные же в те дни видали сами:
Он портил рожь, склонившись над ростками,
Как буря, был он молний полн.
Боясь, чтоб он не возвратился вновь,
Чтоб жуткий хохот, леденящий кровь,
Не грянул снова, дружно все молчали.
Но все же старикам известно средство,
Как обезвредить страшное соседство
Того, кому подвластен урожай.
Куда же старики бредут, дрожа,
В полях, одетых в златотканый траур?
Сам злобный сеятель, поодаль стоя,
Глядит на это шествие немое
И скалит зубы, над людьми глумясь.
Он знает, что в измученных сердцах
Еще таится неизбывный страх
Пред грозною нечистой силой,
Что стариков, вдыхавших запах серный,
Сияющей, как полночь цвета ртути,
Что суждено им вечно трепетать:
Не обесплодит ли он землю-мать,
И слать мольбы и чтить его, как бога…
К какому ж алтарю ведет дорога
В полях, одетых в златотканый траур?
Хозяин страшный выжженных полей,
Владыка околдованных людей,
Что крестятся тайком рукою левой, -
Одет огнем и мглой, - стоит упорно,
Стоит, прильнув к какой-то глыбе черной,
Которая шевелится подчас.
Кому могла такая явь присниться?
Глаза его как угли, а ресницы
Подобны мертвому чертополоху.
Почувствовали пленники судьбы,
Что он услышал тихие мольбы,
Что разгадал он тайные надежды.
Еще тесней сомкнув уста,
В знак своего благоговенья
Они, не проронив ни слова,
В костер из хвороста сухого
Живого бросили кота.
От боли корчась в языках огня.
Понуро побрели они потом
К своим домам, продубленным ветрами,
Оставив гаснуть жертвенное пламя,